Текст книги "Отверзи ми двери"
Автор книги: Феликс Светов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 46 страниц)
– Что случилось, Люба? – с тоской повторил Лев Ильич. Он уже опомнился, пришел в себя и успел даже подумать о том, что вот это ему наказание – не послушался вчера отца Кирилла, сказано ему было, чтоб вчера ж и шел домой. Вот тебе и Прощеное воскресение!
"Так что извинись перед дамой – это не в моих правилах. Я просто не люблю, когда у меня спрашивают объяснений. Впрочем, как знаешь, можешь не извиняться..."
Лев Ильич молчал.
"Ты слышишь меня?"
– Да, – сказал Лев Ильич, – я слушаю, Люба.
Ну почему, как так вышло, что он вчера не пошел домой? "Домой" – поежился Лев Ильич и поправил сползший с плеча пиджак. Сначала так было ему хорошо, так счастлив он был всем, что произошло с ним, да и рано, не мог он сразу, не пережив всего, идти и начинать этот тяжкий, непосильный ему разговор. Потом человека не мог так вот, тоже сразу оставить, оттолкнуть. А потом и поздно стало – что ж опять ночью, и опять там люди... Не захотел, побоялся, чего там причины выдумывать...
– Погоди, погоди! – закричал он. – Как похороны? Чьи?
"Ты что, не слушаешь меня?.. Дядя Яша умер... Лучше я прочту тебе телеграмму..."
Вот оно что!.. Яша... И он вспомнил почему-то не последнюю с ним встречу год назад – да какая это была встреча, когда сидел перед ним и не узнавал его, хотя, вроде бы, и говорил, и расспрашивал, то прямо светски улыбаясь, то напуская на себя нелепую важность, старичок с желтым лицом скопца. Как же не узнал, когда такой откровенностью поделился – небось, не каждого удостаивал! Вдруг наклонился к нему и прошептал: "они в уборную пробрались, а я их перехитрил – я горшок держу под кроватью... Нет, что ты! Это я нарочно, чтоб им глаза отвести. Они-то, известно, в горшке ставят свою аппаратуру, а я, знаешь что? Я – под себя, а? Что скажешь? Разве им придет в голову – куда? разве додумаются, чтоб я – понимаешь, я! Как придумал? Под себя! Где им меня перехитрить..." – довольно хихикал старичок, а у Льва Ильича, когда вспоминал, еще долго ныли зубы. Разве это была "встреча"!.. Он вспомнил другого Яшу – тот только что вернулся из лагеря после второй своей посадки. Самая пора начиналась Великой Реабилитации. Он встречал его на рассвете, лето стояло, утром такая свежесть была, улицы пустые, чистые, они ехали с вокзала в трамвае куда-то в Марьину рощу – Яша, две его дочери и он – Лев Ильич. Яша и тогда все улыбался, но не так, как в последний раз, а светло, хотя и робко в окошко поглядывал, а Лев Ильич завел разговор о том, что все изменилось, кончилось, что вот, его явление в Москву только первая ласточка, что, мол, погоди, скоро и Лубянка распахнет свои двери, они прочтут дело отца – все узнают, а дальше!.. Дальше Лев Ильич и сам тогда не знал, чего он хочет. Только его сразу осадил Яшин потухший взгляд, он схватил Льва Ильича за руку, а другой рукой нагнул его голову к себе в колени – напротив сидел: "Тише, ты с ума сошел – о чем говоришь!" Льву Ильичу неловко было, лицом в грязные штаны, обидно стало, он все не мог освободиться, у Яши руки оказались крепкими. "Да пусти ты меня!.." – взмолился он. "Чего ты боишься? Ты вокруг посмотри!" крикнул он, когда Яша его отпустил. "Я уж насмотрелся, – бормотнул Яша. – Ты их не знаешь." "Это ты ничего не знаешь, ты что, доклада на съезде не слышал? да не тот, что в газетах, а закрытый, что на собраниях читают?" "То-то, что на закрытых, – устало так, безнадежно сказал Яша. – Да и что там, какой еще доклад..." Так ведь Берия-то... – не сдавался Лев Ильич. "Ладно, Лева, сказал Яша, – все правильно, хорошо, – и он, как потом год назад, наклонился к его уху, – только ведь... озорники – не забудь про это..."
"Слушаешь?.. – ударил его в трубке Любин голос. – Вот телеграмма: 'Яков умер похороны понедельник одиннадцать утра нас...' и подписи нет".
– Умер? – переспросил Лев Ильич, глядя на часы на руке, но в темноте коридора не мог разобрать. – Ну да... умер... Ты будешь?
"Нет, – сказала Люба, – это уж фарс какой-то. Зачем я пойду? Если б ты действительно был в командировке, и я б тебя не нашла... А вдвоем на похороны – делать вид... Не хочу. Гляди, не простудись, кто сопли будет утирать. Или обеспечил себе?.." Лев Ильич не сразу положил загудевшую трубку. Он не успел сложить постель, как снова зазвонил телефон.
– Опять вас, Лев Ильич... – открыла дверь Дуся.
"Лев Ильич, я вас подвела? это Таня... – услышал он. – Ваша жена вас разыскивала, у вас умер кто-то. Я и дала этот телефон, а она думала, вы в командировке..."
– Ладно, Танюша, не в этом дело.
"Вы меня простите, я не знала, как поступить..."
– Все правильно, спасибо, что дала телефон.
"А что случилось, Лев Ильич?"
– Дядя мой умер. Больной был, старик... Ну вот, умер... – он уж собрался было положить трубку. – Да, Танечка! – сообразил он вдруг. – Можно я сегодня приду к тебе? То есть, не знаю как получится, но если что?
"Ну конечно. Я только рада буду."
Он быстро оделся, сложил постель.
– Что-то серьезное, Лев Ильич? – спросила Дуся, когда он появился на кухне.
– Дядя умер. Да он больной был, уже два года слабоумный. Спятил, как говорят. Жизнь у него была... затейливая. Через час похороны. Я побегу.
– Чаю попейте – снег на дворе, опять простудитесь. Вы и так больны.
– Хватит мне вас обременять, да и поздно, далеко ехать. Выздоровел я. Простите меня, Дуся, я вчера вас обеспокоил, да и все эти дни. Пойду... – он уже взял портфель.
– Ну а портфель зачем? что ж, не вернетесь?
– Спасибо. Я устроюсь. Отцу Кириллу передайте мою благодарность и извинения...
Он был уже в дверях.
– А Сереже скажите, что марки за мной – не забуду. И простите меня, Дуся...
Времени оставалось в обрез, жили они в новом районе, незадолго до того получили квартиру, Лев Ильич и был там только раз, помнил плохо, а перед тем все Яше не давали квартиру, в бараке, в Марьиной роще проживал с двумя своими дочерьми и несчастной женой... Как-то он не сразу и заявление, что ли, подал насчет квартиры, пропустил время, когда вернувшимся давали безо всякого, боялся лишний раз просить, напоминать о себе, а как набрался духа, там уже надоело это все – больно много оказалось хрущевских крестников – раздражаться начали, тянули, спасибо – обещали. А дали на удивление хорошую, большую квартиру в три комнаты, девочки расцвели, одна сразу мужа привела. А самому-то ему – Яше – чего уж там радоваться: горшок боялся дежать под кроватью.
Снег лепил мокрый, под ногами грязь чавкала, он пока добрался, плутал, как в лесу, меж одинаковыми, без видимого смысла наставленными домами.
У подъезда уже стояла машина, он кинулся к лифту, у дверей споткнулся о красную крышку гроба, люди на площадке, двери настежь, кто-то бросился к нему...
– Лева, Лева пришел! Мама, смотри – Лева!..
"Господи, как изменилась-то!.." – не сразу узнал Лев Ильич. И вспомнил жгучую еврейскую красавицу своего детства с яркими губами, черными, как смоль, косами, всегда почему-то в белом, полную, с томной улыбкой и неподвижными, темными, большими глазами – она несла эту свою красоту перед собой, как пирог на блюде. Она уже давно, правда, была не такой, все ссыхалась и глаза потускнели, но тут перед ним стояла старуха: растрепанная, седая, сухой лихорадочный взгляд ожег Льва Ильича. "А ведь надо было ходить сюда..." мелькнуло у него.
– Спасибо тебе, Левушка, все-таки пришел. Нет, нет нашего Яшеньки!.. Как мучился-то, как мучился...
Он гладил ее сухие волосы, а другой рукой расстегивал на себе пальто, наконец, оторвался от нее, повесил пальто, протиснулся в комнату.
Гроб стоял на двух табуретках посреди комнаты и лицо Яши, обращенное к вошедшему, было усталым, но спокойным, без всегдашнего суетливого страха. "Убежал, – подумал Лев Ильич, – тут уж они его не догонят."
Он услышал свое имя и имя отца – видно родственники, переспрашивали, интересовались, "кто" и "что", и тетя Рая называла его уважительно, что-то про него объясняя, а Льву Ильичу так стыдно стало от того, что вот им, оказывается, важно, что он пришел, значит, не загордился, не отказался от родни.
Такая была узкая, нескладная комната, полированная мебель – чисто, неуютно, пустота какая-то и гроб стоял как в казенном, не в своем доме.
Льва Ильича тронули за плечо, надо было выносить. Он и не знал здесь никого, вон старичка седого когда-то видел, но не мог вспомнить, мелькнули знакомые женские лица, сестры его двоюpодные... Ему казалось, все смотрят на него, а что он им?
Гроб никак не могли развернуть в узком коридорчике, пронесли сначала в комнату напротив, но и оттуда не выберешься. "Ногами вперед, вперед надо..." поправил чей-то голос. Они опять внесли в ту же комнату: чего делать-то?
Развернули гроб, ногами вперед, вытащили, обтирая спины, в коридор и опять застряли. "На попа поставим, другого выхода нет..." Стали поднимать, он оказался тяжелым, посыпались цветы, и тут Лев Ильич испугался, что он сейчас выпадет, но как-то справились, вывалились на площадку и пошли считать этажи, теснясь и задыхаясь на узких поворотах.
На четвертом этаже – на полдороге, поставили гроб на табуретку. Лица у всех были красные, потные, спины перемазаны – обтерли стены.
Двинулись дальше. Что-то было здесь неправильно, а что – Лев Ильич не мог схватить, его как бы поймало ощущение пустоты происходящего еще там, в комнате, когда шагнул к гробу и увидел лицо Яши, никакого отношения не имевшее ко всему, что было вокруг – к дому, выбитому с таким трудом, под самый свой конец, к этой полированной мебели, даже к этим людям с заплаканными, измученными лицами... "А к чему он имел отношение? – подумал Лев Ильич. – Что ж мы, человека несем – то, что было человеком, или какой холодильник перетаскиваем с этажа на этаж?.."
Они уже сидели в автобусе, все, вроде, и разместились, он рядом с младшей из своих двоюродных сестер. Гроб потряхивало на выбоинах, он придерживал его, но тут их занесло, гроб подскочил и брякнулся о железные полозья.
– Хамы! – вскинулась одна из женщин, в шляпке и в пенсне с золотой дужкой. – Скажите ему, мужчины, не дрова везет!..
Лев Ильич смотрел на мелькавшие за стеклом ряды новых домов, унылых и безликих, на развороченную в снегу грязь возле новостроек... Вот и нет Яши, не ходил к нему, редко вспоминал, но знал, живет где-то – последняя реальная связь с отцом. Но про отца он не мог сейчас думать, да и про того, кто лежал, встряхиваясь под этой красной крышкой, тоже сил не было вспоминать. Его пустота все давила, он пытался осмыслить ее и понять, но что-то мешало сосредоточиться, задержать ускользавшую мысль...
Он вспомнил вчерашний день. Они не вышли еще с Таней за церковную ограду. Лев Ильич запрокинул голову, подставил лицо солнышку, вбирая всею грудью свежий весенний воздух, крики галок, подтаявшая земля не грязью была, а тоже открывалась солнцу – Господи, как хорошо ему было!
Хотелось есть, и он потащил Таню в ресторан, она только удивленно глянула на него, когда он отказался зайти рядом в столовку, схватил такси, они мигом долетели до центра и потом долго дожидались, пока их накормят. Конечно, это было глупой затеей, но ему хотелось и внешней торжественности: "Нашел, где ее искать!" – корил он себя. Они сидели возле маленького бассейна, нелепо журчала вода, а его не оставляло чувство умиления и нежности к этой девчушке, к которой еще вчера он мог вломиться ночью в дом, а сегодня ощущал чуть ли не отцовскую нежность.
"Какое это удивительное... и слов не подберешь..." – сказал он Тане, и она сразу же его услышала, поняла, и опять, еще раз его охватило то же чувство, как там, когда, держась за руки, они подходили ко кресту, слитно со всей церковью подвигаясь и ощущая ту, ни с чем не сравнимую переполненность, которой он никогда прежде не знал.
– ...конечно. Мама теперь хоть вздохнет, – услышал он голос Иры, когда машина остановилась на перекрестке. – Ты и представить себе не можешь, как он всех нас извел – это же три года, уже и конца не было: ни в дом никого привести, ни уйти – маму жалко. Да и девочка моя – ты не видел ее? Ну да, тогда она была совсем маленькая, а теперь мы ее к соседям увели – зачем ей на это смотреть? Он, правда, ее никогда не обижал, все конфеты пихал, но грязь-то, грязь какая!.. Нет, знаешь, я думаю, долг врача прекращать такую жизнь – ему все равно, а другим, уж конечно, лучше...
Лев Ильич поежился, машину опять занесло, гроб тряхнуло еще сильней, и дядя Яша, видно, крепко приложился там о свою алую крышку.
– Что это такое?! – вскрикнула та же дама. – Ну что ж вы молчите?..
И опять ей никто не ответил. Город кончился, мелькали овраги, жиденькие рощицы...
– Куда мы едем? – спросил Лев Ильич. – В новый крематорий, что ли? – и он вспомнил страшное это сооружение – смесь дешевого советского модерна с конторской казенщиной. Был, и там уже был Лев Ильич.
– Ну что ты! – с какой-то даже гордостью воскликнула Ира. – Ты разве не знаешь эту дорогу? Мы кладбища добились. Там ведь бабушка похоронена, но все равно надо было получить разрешение – дошли чуть не до секретарей московского комитета. Он старый большевик, имеет право – пятьдесят пять лет стажа...
– Какого стажа? – не понял Лев Ильич.
Ира посмотрела на него, даже плечи подняла возмущенно.
– Папа с тысяча девятьсот девятнадцатого года в партии. Ты что, забыл?
"Мать-то получше была..." – безо всякого сожаления отметил Лев Ильич. Похожа, но не то совсем, какая-то стертость, пройдешь – не заметишь, а мимо тети Раи никто не проходил. Да что уж говорить, многие там спотыкались...
– Ты знаешь, как это было? – горячо, с азартом зашептала Ира. – У нас уже разрешение в кармане, ходим по кладбищу, а бабушкину могилу найти не можем – с похорон там не были, разве узнаешь!.. Ты был тогда на бабушкиных похоронах?
– Меня в Москве не было, – ответил Лев Ильич, и ему вспомнилась высокая сухая старуха, умная, добрая, позволявшая себе только пошутить другой раз над глупостью внуков, да и всех, кто бывало лез к ней со своими утешениями и советами. Все потеряла бабушка при жизни, всех детей – вон и Яшу не дождалась. Да что потеряла, а раньше-то, когда еще все у нее было – и муж, и дети, и дом полная чаша, а такое творилось в том доме...
– ...Ходим, понимаешь, грязь по колено, сейчас увидишь, там все изменилось, хоронили-то летом, ничего не поймешь. А на новом месте нипочем бы не разрешили, хоть и стаж пятьдесят пять лет. Нашли, когда я уж отказаться вздумала. А там бабушкина плита, дерево большущее – могильщики не хотят копать: "Не будем и никакое нам ваше разрешение не нужно!.." Сто пятьдесят рублей запросили. На сотне договорились, но обещали хорошо, в полную глубину.
По обеим сторонам дороги замелькали кресты, потом кладбищенская стена они приехали.
Снег валил как зимой, но мокрый, Лев Ильич сразу же плюхнулся в грязь, глина была жирная, еле ботинки вытащил.
Гроб поставили на каталку, Ира с каким-то мужчиной пошли оформлять документы.
Почему ему казалось, что много людей? Шесть человек стояло вокруг каталки, зябко ежились, прятали посиневшие лица от мокрого снега, обтирали платками, сморкались и кашляли.
Подошла Ира с мужчиной.
– Это из нашего ЖЭКа, партийный секретарь, видишь, как уважали Яшу, сказала тетя Рая, и Лев Ильич так и не понял, всерьез она говорит или с горечью.
И сразу подскочил старик в ермолке, в каком-то длиннополом пальто, в глубоких калошах, на которые наползали мокрые в бахроме штаны.
– Кого хороните? – пропел он.
Лев Ильич только в еврейских анекдотах слышал, чтоб так говорили. Старику не ответили.
– Аид? – спросил он Иру, безошибочно определив, кто здесь главный. – Махем а муле?
– Ничего нам не нужно делать, – Ира оглянулась на мужчину из ЖЭКа.
– Как не нужно? – пропел старичок, он сдвинул ермолку, и Лев Ильич увидел слуховой аппарат на веревочке. – Как не нужно? Нужно! Еврея хороните.
– Он был коммунистом! – сказала Ира и с брезгливостью посмотрела на старика.
– А коммунист не человек? – удивился старик. – Тоже человек, а еще еврей ему и бриз делали...
– Иди, старик, ничего не получишь. Не нужно, сказано тебе? – подошел ЖЭК.
– Ну не нужно, так не нужно, – пробормотал, отодвигаясь, старик, но когда каталка двинулась, пошел следом, бормоча что-то себе под нос.
По асфальту аллеи каталка шла легко, но как только они свернули вслед за Ирой на боковую дорожку, колеса сразу увязли, они с трудом вытащили их, чуть продвинулись, завязли снова, перенесли каталку на руках, продвигаясь шаг за шагом.
– Да отдайте вы подушку! – услышал Лев Ильич голос все той же дамы в пенсне. – Помогли бы лучше.
Лев Ильич поднял голову, смахнул с глаз пот: дама в пенсне взяла из рук ЖЭКа шелковую красную подушечку, на которой блеснула медаль. "Да, конечно, медаль!" Они еще выпили тогда с ним – "За победу в Отечественной войне", он ведь и на войне побывал меж двумя лагерями...
Они еще продвинулись и совсем встали. Дальше была лужа, Ира провалилась в нее по колено. Седой старик и старшая из сестер Рита с красной крышкой тоже стояли посреди лужи.
– Тут только на руках, – сказал ЖЭК, – транспорт не пройдет.
Они подняли гроб и пошли прямо по луже, не глядя под ноги – да уж на что было теперь глядеть.
Ира вдруг спохватилась, что надо было свернуть раньше, они двинулись в другую сторону, а потом, выбившись из сил, поставили гроб на ограду, поддерживая, чтоб не упал.
Все молчали, и казалось, этому не будет конца. Снег перестал, но тучи висели низко, вот-вот опять повалит, ветер петлял в памятниках, а Ира, отправившаяся искать могилу, куда-то пропала.
– Может, покурим, – спросил Лев Ильич парня лет тридцати в шляпе и заграничной хрустящей куртке, вроде бы, Ириного мужа.
ЖЭК глянул на него укоризненно.
– Не положено над покойником, уж дотащим...
– Сюда! Сюда!.. – услышали они Ирин голос. Она кричала, как в лесу, размахивала руками, показавшись далеко за поворотом дорожки, в стороне, противоположной той, куда они все время шли.
Они двинулись к ней.
Скоро и дорожка кончилась, теперь они тащили гроб, продираясь меж железных оград с черными, мокрыми памятниками, перед Львом Ильичем мелькали шестиконечные звезды, еврейские имена, хлюпающие красные носы его спутников...
– Стоп, – сказал ЖЭК, шагавший впереди. – Дальше хода нет.
Они опять поставили качавшийся гроб на решетку. Надо было каким-то образом пролезть через две-три ограды. Ира оказалась там, впереди, горячо жестикулируя, она визгливо кричала, обращаясь к могильщикам: прямо перед ней картинно выставился ражий мужик в расстегнутой на волосатой груди рубахе, второй сидел на сваленном памятнике в лихо заломленной зимней шапке и курил, сплевывая в невидную отсюда яму, третий стоял в яме по грудь и весело глядел на разошедшуюся Иру.
– Вы только поглядите! – пролезла к ним Ира. – Мы ж обо всем договорились, а тут... – она осеклась, взглянув на мать.
Лев Ильич, оставив гроб, протиснулся меж оградами к яме. Он увидел разбитую плиту с обломанной надписью. "Бабушка..." – мелькнуло у него. Веселый мужик стоял прямо в желтой жиже и, когда Лев Ильич подошел, лениво выбросил лопату жидкой глины – брызги ударили Льву Ильичу в лицо.
– Извиняемся, – сказал веселый мужик, – пыльная работа.
– Ну смотри, Лева, – клокочущим шепотом запричитала Ира, – договорились, что воды не будет, что глубоко, а тут...
– А тут и сделать ничего нельзя, смотрите сами какой грунт? Да погода. Это не летом помирать. Тут и за две сотни не станешь. Смысла нет, – вразумляюще сказал мужик в рубахе.
– Да вы не расстраивайтесь, – поднялся с памятника тот, что курил, – еще минут двадцать – все будет в ажуре. – Он бодро спрыгнул в яму, погрузился по грудь в жижу и быстро, ловко начал выбрасывать глину.
Лев Ильич отошел к гробу.
– Что там, Левушка? – спросила тетя Рая, подвигаясь к нему. – Ира мне не разрешает вмешиваться, а ее всегда обманывают. Господи, уж и похоронить нельзя по-человечески...
– Сейчас, тетя Рая, – сказал Лев Ильич, вытирая платком лицо, – они еще не готовы. Чуть-чуть подождем.
ЖЭК подошел к нему и протянул сигареты.
– Чего уж, – сказал он, – раз непредвиденные обстоятельства.
У Льва Ильича дрожали замерзшие руки, спички тут же на ветру гасли. ЖЭК прикурил и протянул ему огонек в широких красных ладонях.
Вторая сестра Льва Ильича – Рита, невысокая толстушка, курносая и розовощекая, взяла мать под руку и вывела на дорожку. Ира продолжала возмущаться, теперь она обращалась к даме в пенсне. Остальные стояли молча. На мужиков, весело шлепавших глину, Лев Ильич старался и не смотреть. И тут он увидел давешнего старика-еврея. Он тихонько стоял возле самого гроба, поглядывая на всех печальными глазами.
"А ведь он здесь единственный, кто понимает смысл происходящего, – странно так подумал Лев Ильич. – Не про то, как все это жалко, безобразно, а про что-то несравненно высшее..." И он так ясно почувствовал смерть, глядевшую ему прямо в глаза с тихого, только у него одного здесь безмятежного лица Яши. Все была такая чепуха рядом с этим – и грязь, которой они все были облеплены с ног до головы, и пьяные рожи удалых могильщиков, и возмущение дамы в пенсне, и Ирин гнев. Только вот тетя Рая с ее тихим горем как-то вписывалась в то, что здесь происходило на самом деле, да еще мокрые черные ветви деревьев, мокрая ворона, низко пролетевшая над ними, да тучи, готовые вот-вот прорваться снегом ли, дождем...
– Готово! Кто тут у вас главный? – крикнул веселый мужичонка, тяжело вылезая из ямы в грязи по горло. – А вы сомневались – сам бы полежал, да дел много!..
– Прощайтесь, – сказал второй, в шапке, и полез к гробу с молотком в руке.
Тетя Рая отчаянно заплакала, припав к Яше, все топтались вокруг, потом Рита мягко, но настойчиво оторвала ее. Сестры поцеловали отца в лысый сморщенный лоб.
Лев Ильич подошел вплоть, глянул на такое непривычно спокойное лицо Яши, неожиданно для себя широко перекрестился и поцеловал его. Он еще не успел распрямиться, как кровь бросилась ему в лицо, пот залил глаза: "Что это, успел подумать Лев Ильич, – страх, неловкость за, уж конечно, показавшийся всем явно нелепым жест, желание выделиться?.." "Какой же может быть жест перед открытым гробом!" – крикнуло что-то в нем.
– Как вам не стыдно! – гневно блеснула на него из-под пенсне дама. – Он еврей!..
– Он мой дядя, – сказал Лев Ильич. – И я тоже еврей.
Гроб накрыли крышкой в алом шелку, застучал молоток, они подняли гроб, но опять застряли меж решетками. Тогда могильщик перелез через соседнюю ограду, гроб втащили туда, а уж там приняли его, оскальзываясь на глине, два других мужика, подвели веревки, и красный шелк тяжело плюхнулся в вязкую жижу.
– Дайте и мне бросить, и мне! – плакала тетя Рая, но Ира не пускала ее, боясь, что она увидит могилу, и тетя Рая все плакала, зажав в горсти землю.
– Да пусти ты ее! – сказал Лев Ильич. – Давайте, тетя Рая, я вам помогу.
Он протащил ее возле себя, она продвинулась еще, глянула и, всплеснув руками, кинулась к Льву Ильичу обратно.
Могильщики работали быстро и молча, не останавливаясь, пока не забросали могилу, положили сверху венки, и уже было не так страшно.
– Да вы не расстраивайтесь, – сказал Ире тот, что заколачивал гроб. Через пару месяцев подсохнет, она даст осадку, подсыплете и можно памятник ставить. Даже лучше, а то б, если летом, еще целый год ждать.
Они выбрались на дорожку. Старик-еврей держал в руке свою ермолку, черный, прошлогодний листик прилип к мокрой, лысой, как шар, желтой голове. Он бормотал, не останавливаясь, когда все проходили мимо него.
Лев Ильич положил в ермолку мятую рублевую бумажку.
– Помолись за него, отец, – сказал он.
– Помолюсь, – ответил старик, подняв на Льва Ильича умные глаза. – А вы, я вижу, тоже молитесь?.. Какой у вас, я гляжу, странный кадеш. Эх, аид, аид...
Старик прошел мимо Льва Ильича, остановившегося у лужи помыть ботинки и пошлепал дальше, чавкая спадающими с ног галошами. Остальные ушли далеко вперед. Льву Ильичу мучительно не хотелось их догонять, ехать снова вместе, да еще Ира просила зайти к ним. Но ведь обидятся, да и нехорошо, не простившись...
Он догнал старика, продолжавшего что-то бормотать себе под нос.
– Послушайте, – сказал Лев Ильич, – у вас здесь выпить можно? Холодно, боюсь, заболею.
– Где ж еще выпить? – поднял на него глаза старик. – Но вам, наверно, лучше вон с ними, – он ткнул пальцем назад, где весело перекликаясь, звенели лопатами могильщики. – Вы совсем гой, зачем вам пить с таким, как я?
Лев Ильич достал пять рублей и протянул старику.
– Я вас тут где-нибудь подожду.
– Ну если молодой человек не брезгует старым евреем... – Он схватил деньги и тут же исчез в боковой аллейке.
Лев Ильич прошел еще немного вперед, тоже свернул и прислонившись к ограде вытащил сигареты. "Анна Арсеньевна Гамбург, – прочел он. И пониже, Урожденная Голенищева-Кутузова". Он поднял голову – в сером камне было высечено изображение: в полный рост стояла немолодая, круглолицая женщина в вечернем платье, а перед ней на одном колене мужчина с кривым носом приник к ее руке. "А, и он тут..." – понял Лев Ильич, когда прочел еще ниже: "Петр Юдович Гамбург". "Кто же раньше – Анна Арсеньевна или Петр Юдович? – нелепо думал Лев Ильич. – Вот они – Ромео и Джульетта с нашего еврейского кладбища..." Он повернул голову – этот памятник был поменьше, скромнее: шестиконечная звезда в левом углу, а под ней надпись: "Всю жизнь мы берегли тебя, но неумолимая смерть тебя вырвала. Человеку большой души и редкого обаяния. Мордухай Ягудаевич Глизер"...
Памятники стояли тесно, один к другому – лес памятников, черные ограды сливались с черными сейчас, мокрыми деревьями, и показалось вдруг Льву Ильичу, что какой-то огненный смерч пронесся здесь, выжег все вокруг и только черные несуразные пни свидетели того пожарища...
– Не слышите, молодой человек? а я вас издалека кричу... – старик с любопытством поглядывал на него из-под своей ермолки. Они свернули еще на какую-то дорожку, еще куда-то и вышли с тыльной стороны к зданию кладбищенской конторы, как понял Лев Ильич. К ней примыкали сараи, склады, мастерские, что ли, здесь грязь была особенно жирной, валялись огромные камни – будущие памятники, чуть дальше стучали молотки, были слышны голоса...
– Сюда, сюда давайте, – старик толкнул неприметную черную дверь сарайчика и исчез там. Лев Ильич шагнул следом.
Это было тесное помещение, заваленное железным хламом, ржавыми прутьями от оград, проволокой, трубами... Тусклое оконце едва освещало стол на двух ногах, прибитый одной стороной прямо к стене. Старик рукавом пальто вытер стол и выставил бутылку водки, коробку консервов, сверток в промасляной бумаге и полбуханки черного хлеба. Все это он доставал с видом фокусника из неприметного внутреннего кармана своего долгополого пальто.
– Прошу, молодой человек! Сесть только не на что... Эге! найдем и сесть... – он выкатил из угла загремевшую пустую бочку и крякнувший от удара ящик в ржавых железных полосах.
– Как вам мой ресторан?
– Мне хорошо, – сказал Лев Ильич. Главное, он был рад тому, что тут его не найдут родственники, уж наверно забравшиеся в дожидавшийся их автобус.
– Стакан один, извиняйте... – старик вытащил из того же кармана, запустив туда руку по локоть, мутный стакан и обтер грязным носовым платком. Потом достал из-под стола топор, ловко вскрыл коробку с кильками и разрубил хлеб на несколько кусков.
В бумаге оказалась колбаса, нарезанная толстыми ломтями. Он сковырнул ногтем алюминиевую крышечку с бутылки.
– А как вас называть, если, конечно, не секрет?
– Лева, – сказал Лев Ильич. – А вас?
– Ну а меня в таком случае Соломон.
– Так неудобно, а по отчеству? Вы постарше будете.
– Думаете, это имеет значение? Когда нас положат в ту воду – кто постарше я имею в виду? Нет. Здесь становишься философ. Меня зовут Соломон Менделевич, если вас это интересует.
– Ну а меня Лев Ильич.
– О! Хорошее имя. Ваш папа был не Илья Репин – известный художник? Я подумал, если вы креститесь, то наверное у вас были благочестивые родители... Я шучу, шучу, Лева, вы не обижайтесь на старого Соломона. Нас, евреев, мало, это только антисемитам кажется, что мы как песок морской, гвоздь им в печенку. А откуда нам быть, когда одних повыбивали белые, хай им на том свете будет жарко, других красные, чтоб и этим не скучалось, третьих зарезал Гитлер, чтоб он подавился, четвертые теперь побежали на историческую родину, где кушают хлеб обязательно с маслом, а вы начали креститься? Я вас спрашиваю, с кем теперь выпить старому Соломону, который не может не выпить, такая у него работа?.. Пейте, Лева, и не сердитесь на меня. Я понимаю, у вас трудная жизнь: один поступает в партию и ему дают за это автомобиль "жигули", другой идет в церковь, рассчитывая получить свои "жигули" там. Только я скажу вам по секрету: там автомобиль не нужен. Вы видели эти похороны? Лучше бы на них не смотреть... Пейте, Лева, я всегда шучу, что еще мне остается, когда уж и выпить не с кем?
– Давайте вы сначала, так будет правильно, – сказал Лев Ильич, ему хорошо было здесь в этом сарае – сидеть на железной бочке и слушать старика. "А ведь он прав, что ни скажет, все верно..." – подумал он.
– Спасибо. Уважаете старость. Значит я угадал и у вас были благочестивые родители?..
Он медленно, как воду, не отрываясь, выпил стакан, крякнул и вытер губы рукавом. – Хорошая вещь, стоит денег. А стоят ли чего-нибудь эти деньги? – он наполнил стакан и поставил перед Львом Ильичем.
Тот проглотил водку и его передернуло.
– Не нравится? – удивился старик. – Ая-яй, надо было взять коньячку – я думал, вы пьющий. Закусите колбаской, свежая, только что зарезали, я еще видел, как она бегала...
Лев Ильич было взял кусок колбасы, но передумал, положил обратно на бумагу.
– Я лучше килечку, – сказал он, от чего-то смутившись.
– Ого! Вы серьезный человек, Лева! Я думал, это мода, как девочки ходят в штанах, а мальчики с длинными волосами. И не буду от вас скрывать, хотел вас даже подловить. Но раз вы соблюдаете пост, я должен вас уважать, – он еще плеснул из бутылки. – Вот теперь вы пейте, а я люблю из дорогой посуды, – он держал бутылку черными пальцами у самого донышка. – Бэрэшит бара Элогим эт хашамаим вээт хаарец!..
– Я не понимаю, – сказал Лев Ильич.
– Не может быть? Это все понимают. Думаете, я ничего не знаю? Старый Соломон ходит в синагогу и читает книги. Но это и в церкви понимают те разбойники, которые пускали перья из подушки моей мамы – большой кол им в могилу! – в городе Сураж... Знаете такой город?
– Знаю, – сказал Лев Ильич. – Моя мама оттуда.
– О! – крикнул старик, лицо у него покраснело, на носу дрожала прозрачная капелька. – Как фамилия вашей мамы?
– Гроз.
– Что вы сказали?! – закричал старик. – Повторите, я плохо слышу, потому что эти жулики, чтоб они забыли своих родителей, когда делали мне аппарат, думали, что я буду разговаривать только с громкоговорителем! Как вы сказали?
