Текст книги "Отверзи ми двери"
Автор книги: Феликс Светов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 46 страниц)
– Он еще пожалеет об этом, – сказал он спокойно, – да ведь и мы с тобой свой разговор еще не кончили.
Он повернулся, двинулся в коридор, тут его качнуло, ударило о стенку, но он справился, взял пальто из кучи, валявшейся на полу, распахнул наружную дверь и вышел, не закрыв ее.
– Веселые вы ребята, – сказала Лида.
Она подняла табурет, бросила в ведро черепки, осколки, поправила скатерть, вышла в коридор, закрыла дверь – и не вернулась на кухню.
Вася спокойно курил, аккуратненько сбрасывая пепел в алюминиевую пробочку от бутылки.
Вернулась Лида.
– Лев Ильич, зайдите к Тане. Она вас просит.
Он встал и уже за спиной услышал ее голос.
– Ну что, миленький, может, теперь поинтересуемся квартирой?
– Да посидим еще, – ответил Вася, – куда нам спешить?
В Таниной комнате горел ночничок, она лежала на широкой тахте, отвернувшись к стене, и горько плакала.
– Ну, что ты, Танюша! – Лев Ильич присел у нее в ногах. – Пьяные люди, болтают чепуху – посмеялись и разошлись.
– Но ведь он останется! – прошептала в стену Таня. – Я их боюсь. Ну что еще в голову придет, если такое могут?.. А думала, ребенок у нее тоже будет, вместе, по очереди станем нянчить...
– Он не останется, – сказал Лев Ильич. – Ну до завтра или, может, еще на день. Ребеночка вырастим. Брось, Танюш, повернись лучше. Как ты напугалась-то, а потом восхитилась, я даже подосадовал...
Она повернулась к нему и улыбнулась сквозь слезы.
– Правда, страшно, надо ж какой!
– Поздно уже, двенадцатый час... "Куда идти-то?" – подумал он.
– Лев Ильич, – будто услышала его Таня, – не уходите, а? Оставайтесь. Мне так хочется, чтобы вы остались... Вы тут, а я на диванчике – у той стенки. А?
– А тебе ничего? – посмотрел на нее Лев Ильич.
– Да что вы! Наплевать на них. Пусть что хотят думают. Мне только с вами хорошо, а без вас страшно.
Она быстро встала, вытащила простыни, Лев Ильич только воспротивился, сказал, что спать будет на диванчике, ему, мол, хватит места, а она чтобы уж так, как привыкла, иначе, мол, уйдет.
На кухне, когда он вышел умыться, никого уже не было, стол так и остался неубранным, а в металлической пробочке еще дымилась сигарета.
Он разделся в темноте, устроился на отчаянно заскрипевшем под ним диванчике, выставив ноги наружу.
– Вам неудобно, – прошелестела от другой стены Таня, – может переляжем?
– Нет, нет, Танюш, мне хорошо. Мне тоже очень хорошо с тобой. А без тебя плохо.
Они замолчали и он невольно прислушался к смеху за стеной. "Какой ужас!.." – вспомнил он ту свою здешнюю ночь и сказал, чтоб она не слушала.
– Всегда что-то случается: как быть должно, так и теперь будет. Может, прямо завтра. Или еще через день. Я верю, что все у тебя будет хорошо.
– А мне, знаете, как сейчас хорошо? Я, верно, даже и думать не смела, что вы будете здесь рядом, ночью. Я давно про вас думаю. Конечно, не так... как сейчас. Но все равно – вы рядом.
Лев Ильич не знал, что ответить. Он ведь тоже думал, бывало, про то же, да не так. Да и не думал, а уж так, другой раз поглядывал на нее. Странная, конечно, ситуация, куда там. Пойду-ка я завтра домой, решил он твердо. Хватит дурака валять...
– А знаете, Лев Ильич, – шепотом, от которого ему уже становилось не по себе, продолжала Таня. – Завтра я проснусь, а вы тут! Так и не бывает! Хоть одно утро да такое...
Он услышал, что она завозилась у себя на тахте, встала, прошлепала босиком и тут он вздрогнул, почувствовав ногами теплоту скользнувшего под рубашкой тела: она подставила стул ему под ноги и укрыла его, подоткнув одеяло.
– Спасибо...
Он слушал, боясь шевельнуться, как она опять прошлепала по комнате, потихоньку улеглась у себя. Лев Ильич глядел в потолок широко раскрытыми глазами. За стеной снова засмеялись.
"Может, лучше уйти?" – мелькнуло у него.
– А вы молитесь на ночь? – спросила она.
– Да нет, Танюш, не умею, – с облегчением ответил Лев Ильич и перевел дух. У него и ночи-то ни одной не было спокойной с тех пор, как крестился. Вот и здесь, нечего сказать, ночь подходящая для молитвы.
– И я тоже не умею. Но я своей молитвой молюсь. Хотите, я вам скажу? Правда, может, нельзя свою молитву говорить, но ведь мы вчера вместе стояли в церкви. И потом я вас как родного люблю.
– Конечно скажи, Танюша, – повернулся к ней в темноте Лев Ильич.
– Господи... – зашептала Таня, так близко она была, что он руку протянул и пальцы ее влажные встретил. – Господи, спасибо Тебе за все, что сегодня было со мной. И за все, чего не было, раз Ты не захотел – все равно спасибо. Спокойной ночи, Солнышко, Родной мой, если есть у Тебя минутка времени, поспи спокойно, отдохни,
Господи, дай Тебе, Бог, радости...
– Хорошо как, Таня. И тебе спасибо. Если можно, я ее запомню и тоже буду так молиться...
– Ну что вы... А если нравится, конечно, можно. И потом, дело не в словах, а так мы все говорим одно и то же.
Он откинулся к стене и закрыл глаза: он только сейчас почувствовал, как смертельно устал за сегодняшний день, как он хочет спать и ничего больше не слышать и не видеть.
"Спасибо Тебе, Солнышко, – сказал он внутри себя, – спи и Ты, Господи, если выдастся хоть минутка времени, дай Тебе, Боже, радости..."
Он уже совсем засыпал, как вдруг в каком-то странном палящем розовом свете увидел толпу обтрепанных, усталых людей, гонящих стадо по пустынной дороге. Впереди в клубах пыли шел старик с развевающейся седой бородой, с тяжелым посохом, а за ним, чуть приотстав, тот давешний еврей со слуховым аппаратом, шофер в черном свитере, две сестры – Яшины дочери, Семен, ЖЭК, дядя Яша с тихой улыбкой под руку с тетей Раей, а этот сегодняшний лысый урод с золотыми зубами держал за руку Лиду в разорванной рубашке, с распущенными светлыми волосами, ступающую босыми ногами по пыльной дороге... Только вот себя с Таней почему-то не видел он в этой толпе. Вокруг была голая, с редкими колючками степь без конца и края – вся в розовом мареве. И Лев Ильич вдруг узнал седого старика – ну конечно! "Разве все они евреи?" – спросил он себя с удивлением. Но ответа так и не успел услышать. Уснул.
4
Он проснулся от того, что кто-то легко, заботливо поправил на нем одеяло, двинул стулом под ногами. Он приоткрыл глаза. Свет пробившийся сквозь плотные шторы неверно освещал комнату, Таню в белой до пят рубашке...
– Ой! Я вас все-таки разбудила... Спите, спите, вам еще рано. А мне уже идти скоро...
– Спасибо, Танюша. Мне тоже надо вставать.
– Полежите еще. Я чайник поставлю.
Она подошла к нему, наклонилась, он почувствовал сонное тепло, блеснула цепочка в открытом вороте. Она поцеловала его в голову, а он поймал ее за руку и, притянув к себе еще ближе, прижался щекой к вздрогнувшей под рубашкой груди.
– Спасибо, Танюша, мне очень хорошо было у тебя.
– А если б вы знали, как мне-то хорошо, Господи! Как вчера примечталось: открыла глаза – а вы тут... Раскрылись... Надо бы, конечно, вас ко мне уложить...
– Видишь, как спал, куда уж лучше... – он боялся шевельнуться.
Она разогнулась, собрала вещи и вышла, тихонько прикрыв дверь.
Лев Ильич закрыл глаза. Больше он не может так жить, – подумал он. – Что это за путешествие по чужим домам и кроватям. Ему вдруг показалось, что его просто носит, как щепку, прибивая то к одному, то к другому берегу, а он и успокоился, доволен, что не нужно ничего решать – все само происходит. У всех свои дела, обязательства, заботы о ком-то или о чем-то, а он про кого, про что? Ну был праздник, кончился, вымыли посуду, что разбили – разбито... "А может еще потянуть, вот ведь, и бутылки можно сдать на опохмелку?.."
Он улыбнулся про себя, так это ему понравилось – нашел дело! Отбросил одеяло, оделся, сложил постель и раздвинул шторы.
За окном опять был серенький денек, подмерзло, верно, с утра, окно уходило во двор-колодец – ничего ему не говорил тот колодец – не напьешься.
Он обернулся на комнату. Широкая тахта прикрыта одеялом, в белом с кружевами пододеяльнике, большие белые подушки, над тахтой прикноплена репродукция. Он подошел поближе: "Троица" Рублева в журнальную страницу. В углу у окна телевизор под цветной салфеткой, гардероб, полочка с десятком книг над школьным столиком, на нем раскрытая машинка с большой кареткой, стопка чистой бумаги, вчерашняя икона тускло блеснула серебром – это уж из другой жизни. А что он знал-то про ее жизнь? как выяснилось, немного.
За спиной открылась дверь.
– Доброе утро, милок!
Лида уже одетая, но непричесанная, улыбнулась ему запухшими губами.
– Ну как, не обидел сестричку? – она сощурила глаза, глянула на тахту, на постель, сложенную на диванчике, и посмотрела прямо в глаза Льву Ильичу. Глаза у нее, как всегда, были отчаянные, но где-то в глубине подметил Лев Ильич усталость, что ли, печаль ему моргнула из них на мгновенье.
– Ты знаешь, Лида, ей трудно сейчас будет, а у нее нет никого кроме тебя.
– Думаешь, нет? А ты как же? Мы с ней обои невезучие, да ведь подфартило тебя нашли. Такого, как ты, нам за глаза на двоих хватит, как думаешь?.. Ладно, ладно, не обижайся – я ведь тоже не обиделась. Я про тебя, может, побольше, чем ты думаешь, поняла. Хотя, честно сказать, денька два подождала вдруг заявишься? Да ну, ладно, все мы люди, чего будем ворошить... Ты не думай про меня и про Таньку мне такого не говори – она для меня, всего главней. Много ли мне осталось – может, чуток всего. Этот не задержится – или ты подумал чего?
– Да нет, не подумал, ты уж прости.
– Видишь, как у нас с тобой – ты меня, я – тебя, – она подошла к нему вплотную и положила обе руки ему на плечи. Ему показалось, он впервые так близко увидел ее лицо – бледноватое, в легких веснушках под скулами, он не сразу и в глаза ей смог посмотреть, они опять были неожиданными – добрыми и мягкими. – Эх ты, как мальчик! – засмеялась Лида и звонко поцеловала его в обе щеки. Ты вот, не оставляй нас, у тебя и своих дел много, да и беда своя, не зря же старый мужик по ночам к бабам ходит? – Да не такой ты, вижу. Все равно не забывай. А Танька, знаешь, как тебя любит! Я давно еще про тебя слышала Лев Ильич да Лев Ильич! Чем уж ты ее взял сердечную, посмотреть бы хоть на этого Льва Ильича? Ну и посмотрела – ничего, в порядке! Я тебя не позабыла, у нас, у баб, своя память, крепкая, – она оторвалась от него и засмеялась. – Тут уж со мной, мое, не заберешь, не отнимешь. Не забывай и ты, храни тебя Бог!
Она повернулась к двери, светлые, в рыжину волосы плеснули по плечам и Лев Ильич вспомнил ее такой, как увидел ночью – в разорванной рубахе, босиком, с тем лысым уродом...
Лида посторонилась, пропуская Таню – уже одетую, причесанную, исподлобья глянувшую на сестру и на Льва Ильича.
– Чего напугалась? Да не заберу я его – побожился, наш теперь, на двоих, мол, коль охота. Как, сестренка, охота нам, нет? – она чмокнула Таню и выскочила в коридор.
– Шальная она какая-то, – Таня напряженно всматривалась в Льва Ильича. – Я там вам завтрак приготовила. Яичница, а не хотите, творог есть. Вы кофе или чай утром?
– Она тебя любит, Танюша, ты на нее надейся, – сказал Лев Ильич. – Я ж говорил, все будет хорошо.
– Да уж как будет, мне и так много.
На кухне шкворчала яичница, стол был накрыт для завтрака, Лида залетела, плеснула себе чая, так и выпила стоя, с куском колбасы.
– Вот он, мой князь, сейчас выйдут, – давайте вместе почай-пейте, да не пьянствуйте с утра, а то еще подеретесь. Князь, а князь! – крикнула она, оборотясь в коридор.
Показался Вася, заспанный, опухший, в маечке, здоровенные руки и грудь в наколках: змей, целующиеся голубки – у Льва Ильича даже в глазах зарябило.
– Хорош гусь? – веселилась Лида. – Ой, Тань, побежали, тебе-то близко опоздаю, выгонят, чем будем мужиков приваживать?
Она поцеловала Васю, Льва Ильича, схватила Таню, та только успела прошелестеть:
– Вы тогда дверь захлопните. А то чаю напейтесь и поспите...
– Ну вот еще – мы тачку таскать, а они будут дрыхнуть? Пейте чай да выматывайтесь!..
Дверь за ними захлопнулась.
Льву Ильичу мучительно хотелось курить, но не привык натощак. Он налил себе чаю покрепче, взял кусок хлеба.
Вошел Вася – уже в рубашке, видно, и лицо сполоснул.
– Чай пьете? Гадость какая, – мутно глянул он на Льва Ильича, отправился в коридор и выругался. – Жидовская морда! унес все-таки портфель. Так и знал, что унесет...
Он присел к столу, вздрагивающими пальцами вытащил сигарету и закурил.
– Что ты будешь с ним делать – убить его, что ли?
– Это вы про кого? – поинтересовался Лев Ильич.
– Да про дружка своего закадычного. Такая, понимаете... а вы-то – не из евреев ли будете? – глянул он более осмысленно на Льва Ильича.
– Из евреев, – Лев Ильич уже выпил чаю и тоже закурил.
– Ну да, заметно. Евреи тоже, между прочим, разные бывают. Я вот знал одного, моей двоюродной сестры муж – нормальный мужик, деньги одалживал и ничего такого не заметно.
– Какого такого?
– Жидовского. Вы человек интеллигентный, поймете, что я употребляю этот термин в смысле отрицательном, хотя он, как известно, всего лишь обозначает нацию... Ага, нашел, – он полез за плиту и вытащил бутылку. – Я ж помнил, что оставалось полбутылки. Живем! Ушлая баба, запрятала... Давно сюда ходите?
– Я работаю вместе с Таней.
– Ага, понятно, – он одобрительно глянул на Льва Ильича и взболтнул бутылку. – Вам куда?
– Не нужно. Я утром не пью.
– Утром? А когда ж – вечером? Беспринципная позиция, между прочим. Опасная. А знаете, почему опасно? – он налил себе в чашку, выпил и передернулся. – Хорошо пошла – душу чистит. Опасная, потому что отрывает от коллектива. Вся, как говорится, рота идет в ногу, и утром, и вечером, а вы шаг сбиваете. Затопчет, на кого тогда обижаться? Только на себя – оторвались... Да ну, что вы – утром да нельзя! – как тогда работать, где, как говорится, вдохновения набраться? Вы кто по специальности?
– Я в редакции работаю.
– Ну да, вроде бы, коллеги – редактор, корректор... Да вы ж тогда должны знать, с творческими людьми приходилось иметь дело?.. Как им не пить – тут полет нужен. Вот я вам и говорю... – он налил еще и тут же выпил.
– Может, яичницу? – спросил Лев Ильич с некой опаской глядя на него. Вон, на плите.
– Да ну, ешьте, я с утра не могу – душа не принимает. Тоже, между прочим, национальная черта – еврею обязательно утром поесть надо. Яичко, кофею, какаву – вы меня, надеюсь, понимаете?
– Понимаю, – сказал Лев Ильич, ему тоже не хотелось есть, но тут уж он решил, что должен расправиться с яичницей. Да и Таня не зря ж старалась.
– Да не понимаете вы меня, потому что вижу, человек вы не творческий, хотя и интеллигентный. А это, между прочим, разные вещи. Согласны?
– Согласен, – яичница была на славу, и Льву Ильичу даже неловко стало, что он сразу не принялся за нее. "А может, на самом деле еврейская черта?" весело подумал он.
– А почему согласны? Так просто, чтоб отвязаться, или такой умный? – не унимался Вася. Он порозовел, лицо разгладилось, стало поблагообразней.
– А чего тут хитрого? Я вот, как вы говорите, интеллигентный, а вы творческий. Конечно, разные вещи.
– Так думаете? – сбился Вася. – Ну да, естественно. Тогда вы мне такую метаморфозу объясните. Я, к примеру, артист, имею высшее театральное. В академических театрах не играю по причине общеизвестной, хотя и мог бы лучше других прочих...
– Понятно, – сказал Лев Ильич, отодвигая тарелку и вытащив из пепельницы свою дымящуюся сигарету.
– Опять понятно? А что тут вам понятно? Ну откуда вам знать, почему я не играю в академическом театре?
– А тут уж совсем ничего хитрого, – улыбнулся Лев Ильич. – Евреи помешали, завистники – верно?
– Вот это мужик! – Вася даже руками всплеснул. – Эх, жалко выпить нету, я бы вас сейчас уговорил. Или сбегаем?
– Мне уходить надо. Да и магазины закрыты.
– Да ну! – крикнул Вася, срываясь с места. – Закрыты!..
– Садитесь, – сказал Лев Ильич. – Я правда не стану пить... А приятель ваш вчерашний тоже актер?..
– Приятель мой – жид пархатый, как я вам уже доложил, но между прочим, без принципов – утром пьет и не закусывает.
– Ну вот видите, – засмеялся Лев Ильич, – какие евреи разные. Как тут обобщишь!
– Зачем обобщать, все и так видно, кто соображает, – Вася присел к столу и слил из бутылки все, что там оставалось. – Еще вам загадка: он, к примеру, такой же, как я, прощалыга, может, похуже, а почему ему хорошо, а мне плохо? Ну, раз вы такой умный, объясните – почему?
– Не могу объяснить, – сказал Лев Ильич, – данных нет. Кто вы такой, кто он – не знаю, чем ему хорошо, чем вам плохо – тоже не знаю. Как же тут объяснишь?
– Ага! Не знаете, а я бы вам сразу безо всяких данных объяснил... Глядите. Мы с ним оба артисты. Не из последних, между прочим, – он допил водку и взял с тарелки кусочек сыру. – Человек принципиальный может и нарушать свои принципы – верно?.. Итак, артисты – это раз. Но меня не взяли, а верней – взяли да прогнали, и не раз, можете мне поверить, и не два, а уж раз десять. Но ведь берут, стало быть, таланта за мной не признавать не могут?.. Следите за мыслью?..
– Стараюсь, хотя и трудно.
– Ничего, оно того стоит. И вот начинается ситуация: евреи кругом кричат, нас, мол, не берут, притесняют – в институты, на работу, на радио, в кино, в Центральный Комитет и т.д. Я, как вы поняли, человек искусства, не знаю чего в технике происходит, на производстве – про это судить не берусь. Чего не знаю не знаю. Говорят, вон, и атомную бомбу русский Иван изобрел – по чести говоря, сомневаюсь, не русского это ума дело. Но про искусство – это уж вы меня, Васю Постникова, спрашивайте, тут мое дело. Хотите, побьемся с вами, хоть на бутылку пива, если вы по утрам чего стоющего не употребляете, да и человек благородный, на коньяк вас выставлять не стану? Идемте сейчас в госконцерт, идемте на радио, на телевидение, на студии – куда хотите! Если первый человек, которого вы встретите, ну, из творческих людей, я имею в виду, будет не еврей – угощаю. Но не связывайтесь – проиграете, честно вам говорю. Да уж пробовал беспроигрышная лотерея. Может, вы скажете время не то, уважающий себя творческий человек, я имею в виду русских – спит или опохмеляется, а еврей по делам шныряет после сытного завтрака? Думаете, я время усек для своего промысла? Пожалуйста, идемте днем, вечером, когда хотите. А лучше прямо деньги вперед, подметки чтоб не бить, а я в магазин смотаюсь. Ну как?
– Да я вам верю, – улыбнулся Лев Ильич. – Только к чему вы это все?
– Ах, к чему? Еще не поняли? Я ж вам объясняю. Поскольку мы имеем казус: в институты не берут, на работу не принимают, а все дипломированное начальство я имею в виду начальство, от которого карман зависит, а не то, которое речи произносит, те нашего брата не волнуют, пусть себе говорят! Я про тех, кто нам платит. Оказывается, это те самые евреи, которых ни в институты, ни на работу не взяли. Как это случилось? Одно из чудес света. Хотя по этому поводу шума нет и враждебное радио этот казус не разбирает. А может и разбирает, я ихнего радио не слушаю, мне и своего хватает – блевать тянет. Теперь понятно? Ну разве какой-нибудь уважающий себя еврей – меня, с такой рожей и с моей известностью возьмет меня на работу? В приличное место, на хорошую роль? Да нипочем не возьмет. Я им только коммерцию испорчу. Ну, не евреи ли виноваты?
– Не убедительно, – сказал Лев Ильич. – Опыт не чистый. У вас кроме национальности есть и другие отрицательные показатели.
– Не убедительно? Хорошо, с иного бока подъедем... Ага! – закричал он, да так, что Лев Ильич вздрогнул: Вася вытащил с другой стороны плиты еще полбутылки водки. – Ну что я вам говорил? Ну не золотая ли баба? Под это-то дело я вам в два счета все объясню... Значит, непонятна моя мысль?.. Ладно, берем моего дружка Аркашу – видели вы его вчера. Артист. Бог кой-чего дал. Умеет. Мы с ним давно уже вдвоем работаем. Вместе нас берут – вместе и гонят, причем, его раньше, чем меня. Я имею в виду – гонят. А почему? Морда у него жидовская, а это раз. А эти евреи, которые до денег дорвались, у них главное что? своего не упустить. Они, конечно, родню, друзей-приятелей пристроят на теплые места, будьте спокойны. А такой Аркаша, у которого принципы есть – с утра не закусывает – он им еще хуже, чем я, общую картину портит: алкаша взяли да еще жида, а есть, мол, установка, евреев не брать, они-то, мол, сами свои, полезные, а хорошего мужика – по шапке, давят. Что делает Вася, как человек благородный и верный дружбе? Вы что, говорю, жидовские морды, в кресла сели и антисемитизм будете здесь устраивать, в нашем, простите меня, социалистическом отечестве, ну и т.д., прямо по "Коммунистическому манифесту". Гонят да еще в книжку уж такого напишут, что к следующему еврею уж лучше не показываться. И что в результате?.. В результате мы с моим пархатым дружком докатились, можно сказать, до полного обнищания, взяли нас в общество по распространению, в антирелигиозную бригаду: мистическая интермедия "Гавриилиада", он вчера говорил. Я, правда, на этом деле схватил Лидку – у них третьего дня на заводе в клубе была премьера. Аркаша тоже ее углядел, он на этот счет крепкий малый, но я-то первый заметил – все должно быть по чести. А дальше не мое дело. Верно?
– Печальная история, – сказал Лев Ильич.– Только мысль вашу все никак не пойму.
– Где уж вам понять. Может, в чаек плеснуть – сразу и поймете?.. Хорошо нет так нет: водку пить уговаривать да баб – последнее дело. Значит, не поймете?.. Сыграли мы премьеру, чушь, конечно, собачья, но – нравится, смеются, стишки лихие у нашего гения – ничего не скажешь, не сегодняшним чета. Эта, вон, сестренка обиделась, верующая она, что ли?.. А так все шло нормально: получили деньги, два дня гуляем, а вчера – спектакль. Ну опоздали на полчаса, все законно, и народные опаздывают, но мы уж такие пришли, что на что наша "Матерь Божия" – лекторша по распространению – начальство, нас в разных видах повидала, привыкла, а тут не выдержала. А между прочим, там была последняя наша ставка – куда теперь. Тут она и разгадка: мне, русскому дураку, как вон Лидка только что высказала, идти за тачкой, а пархатый Аркашка подает бумаги, ему шлепают визу и – гуляй: Париж, Ницца, далее везде! Опять нас сиволапых облапошили, так выходит? В институты не берут, черта оседлости? нате вам, деревня, лакайте свое пиво, а мы будем в Лондоне сертификатную воблу жевать! Кому, выходит, лучше при общих, так сказать, показателях?
– Подвели, – улыбнулся Лев Ильич, – диалектика называется. А я думал, вы пьяный – концы с концами не сведете.
Лицо у Васи перекосилось, Лев Ильич даже испугался – не случилось ли с ним чего, глаза налились кровью, он медленно поднялся.
– Эт-то ты – мне говоришь, что я пьяный?..
Лев Ильич вспомнил его вчерашний номер и тоже встал.
– Но, но, – сказал он, – аккуратненько, – и поднял табуретку.
– Ишь какой – напугался. Жид, а соображает. Деньги есть?
– Есть, – сказал Лев Ильич.
– Сколько?
– Не скажу.
– Три рубля дашь?
– Нет, – Лев Ильич уже сидел за столом. Почему-то он не хотел уходить отсюда, ему вдруг показалось, что вот сейчас, в этой похмельной бессмысленной болтовне он услышит что-то, что всегда от него ускользало.
– Как нет? – искренне удивился Вася.
– А почему я тебе должен давать деньги?
– Да потому, что у меня их нет, а у тебя они есть – это раз. Потому, что мне необходимо выпить, а тебе нет. Два.
– Резонно.
– И еще потому, что я русский, а ты – жид пархатый.
– А тут не получается. Так бы я, уж пожалуй, решил дать, коль так выпить охота, а теперь нет. Не получишь денег.
– Вон ты какой интересный, – Вася на него остро глянул, и Льву Ильичу вдруг подумалось, что никакой он не пьяный, а всего лишь ломает перед ним ваньку. – Я еще таких не встречал, хотя нагляделся, да и на Аркашке много опытов ставил.
– По-научному подходишь?
– Ты мне лучше такую вещь объясни, – Вася курил, сидел теперь легко, говорил свободно, вроде бы и правда протрезвел. – Почему вашего брата никто не любит? Ну никто и никогда! Ты ж не можешь сказать, что вот уж столько – тыщу, две тыщи лет все кругом мерзавцы, вроде меня? И заметь, разные люди, враги друг другу, а в этом сходятся: Гитлер жег, Сталин стрелял, царь утеснял, коммунисты травят... Ну почему так? А это ведь близкая история, на нашей памяти, а ежели чуть дальше копнуть? Папа их давил и патриарх изгонял, а тоже друг дружке были готовы глаза повыцарапывать – может, неправда, но говорят, что так. Но тут я не специалист, сам видишь, не историк. Но возьми область мою – искусство. Тут уж я собаку съел! Шекспир – что?
– А что Шекспир?
– Как что? А Шейлок? Небось знаю, играл. Ну это ж надо – за свои поганые жидовские деньги предложить вырезать кусок мяса из живого человека! А Пушкин "ко мне постучался презренный еврей"? А Гоголь – про жидовские ноги в Днепре? А Достоевский – тут уж не отдельные цитаты, а как бы сказать – философия антисемитизма? А Тургенев?..
– Ну а Тургенев? – удивился Лев Ильич.
– Ага, не знаешь – а повесть "Жид" не читал?
– Не читал.
– Эх, интеллигент!
– А ты, я гляжу, профессор по этом делу.
– Жизнь научит. Ну так как ты мне все это объяснишь? Или скажешь, что Шекспир был пьяница, актеришка, вроде меня, а Достоевский – в карты шулер? Но уж Тургенев-то чистый голубь, жены даже не имел? Ты ж сам еврей, откуда тебе знать, что про вас русские говорят – тебя или боятся или стесняются, это редко попадешь на откровенного, вроде меня, да и то, что ты мне симпатичный, и мы, вроде, тут породнились. Ты вот посидел бы под столом, когда русские ребята выпивают и про вас разговор зайдет, или под кровать заберись, когда мужик с бабой спит...
– Благодарю, я привык на кровати, – не удержался Лев Ильич.
– Да это все правильно, но ничего она тебе не скажет, тем более, если ты ее на кровать затащишь. А так бы такого услышал – от бабы, я имею в виду, другой раз самому противно. Тут что-то есть, чего и не поймешь. Знаю, ты сейчас скажешь – темнота, дикость, политика – нет, тут посерьезней, и с поллитром не разберешься... Ты еврейский язык знаешь, тот настоящий, старый?
– Нет.
– Видишь как. А говорят, в ихнем "Талмуде", который никто полностью не перевел, да и не прочтешь, там есть секретные главы, там и записано про этот закон, ну про то самое...
– Про что?
– Не понимаешь? Про кровь, которую из младенцев – не еврейских, конечно, надо на ихнюю Пасху, для мацы.
– Это у тебя юмор такой? – даже не обозлился Лев Ильич.
– Да какой юмор! Ты что думаешь, для чего это мне? Я, если хочешь, два раза морду бил за своего Аркашу – у меня не заржавеет, но он-то, как и ты, ничего не читал – а может, все-таки есть такой закон? Пусть старый, пусть уж пятьсот лет его отменили, но, может, был? Тогда понятна эта вражда, ненависть, презрение, как к клопам, которых надо только давить. Ты, верно, бабу бы какую послушал – да нет, ты на еврея все-таки похож, не расколешь... Знаешь, что я тебе по-дружески, по-родственному скажу, ты малый хороший, вон и денег мне не дал – уважаю. Уезжай-ка ты отсюда пока цел.
– Куда "уезжай"?
– Куда! Ну, не знаешь язык, не хочешь к евреям – дуй в Париж, в Африку куда хошь, дорога накатана. Здесь плохо будет вашему брату. Большая злость. А наверху только рады. Ты знаешь, что было в 53 году?
– Врачи-убийцы, что ли?
– Что врачи! Правда, не знаешь? Ты сам москвич, где тогда был?
– Не было меня в Москве. На Сахалине работал.
– Тогда понятно. А я был комсомольцем, в клубной самодеятельности начинал – актив в райкоме. Ты знаешь, как была подготовлена та операция?.. Ну, что ты! По избирательным спискам – там нация есть, против всех галочки стояли. Вокруг Москвы, на окружной – теплушки на двух колеях. И уж день назначили. На заводе Ильича после смены рабочие хватают мастера-еврея за неверные расценки убивают. Хватают других евреев – серьезная драка. Вызывают милицию – убивают одного громилу. Так? В тот же день – суд над врачами. В Колонном зале. На улице толпа. После заседания общественного защитника – уж не Эренбург ли был назначен, не помню – выволакивают на улицу и тоже кончают. И тут милиция на высоте – парочку патриотов шлепают. Ну, а дальше, чтоб прекратить справедливый гнев и безобразие, защитить и обезопасить, принимают мудрое решение: ночью в каждую квартиру – звонок, два часа на сборы, с ручной кладью по такому-то адресу, к такому-то пути – иначе никто ни за что не отвечает. А дальше теплушки на проволоку – и до Находки. Был, говоришь, на Дальнем Востоке? Половина бы доехала – не больше. Теплушки бы не открывали ни разу. А там, для оставшейся половины бараки без ничего. Мне один летчик рассказывал, он там тогда служил, летал, видел, одним словом, те бараки – тыщи и тыщи бараков.
– Врешь ты, – сказал Лев Ильич, он был потрясен.
– Как вру, когда сам в этом деле, можно сказать, замешан? Мы уже наготове были. Да вот, вишь как – сорвалось.
– Почему сорвалось? – спросил Лев Ильич с надеждой: "Вот она разгадка!"
– Отдал концы вождь и учитель. В самый тот момент и отдал. Может, придавили его, там тоже свой Каганович сидел, хоть он-то еврейской кровушки нахлебался и без "Талмуда", только за свою шкуру дрожал. Но кто знает проснулась совестишка...
– А ты задумывался когда-нибудь, – спросил Лев Ильич, он уже увидел, поймал то, что хотел, чего ждал, от чего ему сразу весело стало, – нет ли какой закономерности в такого рода роковом конце каждого, кто всерьез замахивается на евреев? Вон ты про историю, про то-се говоришь. Ты бы почитал всерьез и подумал, раз уж ты научно к этому делу подходишь – какая у всех судьба, как она за евреев рассчитывается – с древних времен до этой войны, до немцев!.. Был такой в Библии царь Артаксеркс и у него, ну одним словом, первый визирь Аман, тоже задумал грандиозную акцию, и уже гонцы поскакали с приказом – всех тогдашних иудеев должны были поголовно вырезать. И что думаешь, чем кончилось? Визирь и вся его семья, весь его род – погибли страшной смертью. А с вождем и учителем – уж какой пример! Каганович ли его придавил, грузин ли помощничек или собственной блевотиной бедняга поперхнулся – разве в этом дело? То орудие было всего лишь. Неуж ты думаешь, Господь оставит свой народ, который Он воспитывал, выводил, к которому являлся, с пророками разговаривал судьбу навсегда предсказал? Он евреев и мучает-то оттого что любит, отмечает. Но представь любой другой такой народ, чтоб две тысячи лет без земли, с постоянной ненавистью, как сам же говоришь, в преследовании – а остались, живут. Ты – русский Вася, у себя дома, а своему пархатому Аркашке завидуешь!.. Как только у нас дело всерьез пошло, керосином запахло, уж не знаю, верить в твои теплушки-бараки – не верить – так заметь, в тот самый момент, накануне акции невиданной! – он отдает Богу душу! Что скажешь?
