Текст книги "Антология советского детектива-46. Компиляция. Книги 1-14 (СИ)"

Автор книги: Аркадий Адамов

Соавторы: Эдуард Хруцкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 74 (всего у книги 205 страниц)

– А чья высокая подпись? – спрашиваю я, вспомнив слова Шпринца.

– Заместителя начальника управления, все, как положено. Но… – Эдик хитро блестит глазами. – Вот тут-то и появляется второй нюанс.

Все-таки Эдик великий мастер. В их деле надо знать и каждую минуту помнить такую уйму сведений экономического порядка, бухгалтерского, технологического, административного и при этом обладать каким-то особым, прямо-таки особым чутьем, чтобы отыскать нужный путь в океане сведений. Причем, учтите, знания эти особого рода, какие не дает ни один институт и никакие курсы повышения квалификации тоже. Ну вот, к примеру, в области технологической надо знать не только саму технологию изготовления данного вида изделия, но и как эту технологию можно незаметно изменить, чтобы при определенном ухудшении качества получить нигде не запланированный и неучтенный излишек в количестве. Или, скажем, в области административной надо знать не только структуру подчиненности, отчетности и взаимосвязи, но и какое именно звено можно обойти или, наоборот, использовать, чтобы получить, например, нужный наряд или указание.

Вот сейчас Эдик как раз и погрузился в эту самую административную область и выудил официальное разрешение заместителя начальника управления Разноснабсбыта передать неликвиды пряжи с фабрики Купрейчика черт знает куда, аж в Южноморск, в магазин мелкооптовой торговли, где директором является некий Шпринц. Правда, магазин этот принадлежит той же системе, и подкинуть ему для продажи дефицитный товар, чтобы магазин выполнил свой план, в принципе, конечно, допустимо. Но… Тут, оказывается, есть, как выражается Эдик, еще один нюанс.

– Какой же тут нюанс? – спрашиваю я.

– Нюанс заключается в высокой подписи, – снова необычайно лукаво улыбается чем-то довольный Эдик. – Видел это письмо своими глазами. Подпись, представь себе, – Ермаков.

– Ермаков? – удивленно и недоверчиво переспрашиваю я.

– Именно так.

– Это что же, однофамилец, выходит?

– Никак нет, – торжествует Эдик. – Уточнил. Зовут – Дмитрий Станиславович. И выходит – братец замечательного директора магазина «Готовое платье», так?

– Выходит, что так, – соглашаюсь я, все еще не в силах прийти в себя от этого неожиданного открытия.

– Вот и начало цепочки, понял? – назидательно говорит Эдик. – Ее московские звенья. Остальное там, – он неопределенно машет рукой. – Главное, если хочешь знать, там.

Я, конечно, понимаю, что он имеет в виду.

– Но в Москве еще Лев Игнатьевич, – напоминаю я. – Какова тут его роль, интересно бы знать. Ты как думаешь?

– Пока не ясно, – качает головой Эдик.

– А какую роль, по-твоему, играл Гвимар Иванович?

– Тоже пока не понятно.

– Могу я использовать твои данные в беседе с Купрейчиком, осторожно, конечно? – спрашиваю я. – У нас сегодня встреча.

– Понимаешь, – задумчиво говорит Эдик, – честно говоря, другому бы я не разрешил. Но тебе доверяю Только учти: главное – это не взбаламутить всю цепочку. Если в Южноморск сейчас поступит сигнал, это будет… Ну, ты сам понимаешь, что это будет А сигнал может поступить, если ты вдруг испугаешь Купрейчика. Он его и подаст.

– Или Лев Игнатьевич.

– Да, или он, если Купрейчик ему передаст, – соглашается Эдик и спрашивает: – Это тебе Шпринц сказал, что Купрейчик терпеть не может Льва Игнатьевича?

– Он.

– И что с Гвимаром Ивановичем он дружил?

– Это мне Купрейчик говорил.

– О! Тут у тебя кое-какая зацепочка есть, ты не находишь?

Эдик вопросительно смотрит на меня своими красивыми агатовыми глазами.

– Да, ты прав, – соглашаюсь я. – Кое-что тут есть. Но главное в другом, я думаю. Чтобы Купрейчик ничего не передал Льву Игнатьевичу и не дал сигнал тревоги в Южноморск, его надо в этом заинтересовать, это должно быть ему невыгодно.

– Молодец? – восхищенно восклицает Эдик. – Умница!

Как всегда, его эмоции на порядок выше, чем следует. Подумаешь, какое великое открытие я сделал. Главное, придумать, как именно его заинтересовать, чем. И вот тут-то я пока ничего придумать не могу. А пока не придумаю, нельзя будет и использовать ценнейшие данные Эдика. Вот ведь какая петрушка!

– Что ты намерен делать дальше? – спрашиваю я.

– Дальше я, видимо, отправлюсь в путешествие, – смеется Эдик – По твоим следам. Дашь рекомендательные письма?

– Если заслужишь.

– Как? Значит, я, по-твоему, их еще не заслужил? – Эдик свирепо вращает глазами – Жалкий человек, что ты понимаешь! Да один Дмитрий Станиславович Ермаков чего стоит?

– Это все ты для себя стараешься, – шутливо возражаю я.

– Для себя? – с грустным укором переспрашивает Эдик. – А кто просил только что разрешение использовать мою добычу?

– Поймал, – сдаюсь я. – Получишь письма.

– То-то, – удовлетворенно кивает Эдик и уже который раз смотрит на часы. – Ты не думай, пожалуйста, что я тут заболтался с тобой. Просто пять минут лишних осталось. А теперь я пойду. Через три минуты ко мне кое-кто заглянуть должен. Привет!

Эдик стремительно поднимается, хватает свою папку и спешит к двери.

Когда он уходит, я тоже смотрю на часы Пора собираться и мне. Состязаться в пунктуальности с Эдиком я, конечно, не могу, но все же опаздывать тоже не собираюсь.

День уже заметно прибавился, и на улице еще совсем светло. Это не только заметно, но и приятно, поднимает настроение, даже, я бы сказал, добавляет оптимизма. Сам не знаю почему. Кажется, недавно я выходил на улицу тоже, как сейчас, часов в пять, и было уже темно, над головой зажигались фонари. А сейчас вот совсем еще светло, можно даже читать. Идет весна, и это очень приятно ощущать. Хотя еще и холодно, и снег лежит во дворах и скверах. Но все-таки шагается мне сейчас легко, бодро, и воздух словно напоен близкой весной. Конечно, все субъективно, я понимаю. Мама, например, уверяет, что дышать вообще нечем, а в это время года – особенно. Она-то утверждает это прежде всего как врач, а вот моя бедная теща действительно в это время года прямо погибает, бедняга.

Размышляя на все эти веселые и грустные темы, я добираюсь до остановки троллейбуса. Городской час «пик» уже, к сожалению, наступил, и потому мне лишь с большим трудом удается втиснуться в троллейбус, выстояв немалую очередь. Сильно помятый, я наконец выхожу на нужной мне остановке.

И вот я уже иду по знакомому мне двору, который, однако, неуловимо изменился с тех пор, как я здесь был в последний раз. Ну, конечно. Стало заметно меньше снега, кое-где проступила черная полоска асфальта, очистились от снега скамейки в палисадничке, и потемнела, осела ледяная горка.

Во дворе никого нет, хотя еще довольно светло. Но в окнах окружающих домов кое-где горит свет. Я захожу в подъезд, и старый лифт, натужно лязгая, тянет меня на третий этаж.

Виктор Арсентьевич уже дома, успел даже надеть свою красивую коричневую пижаму и теплые, отороченные мехом, домашние туфли. Открыв дверь, он радушно мне улыбается. Однако вид его мне не нравится. Он осунулся, покраснели словно от бессонницы веки, и взгляд стал какой-то рассеянный, беспокойный. Впрочем, все это можно заметить, если очень уж приглядываться. А если нет, то перед вами все тот же человек, невысокий, седоватый, невзрачный и с первого взгляда решительно незапоминающийся. Но я-то приглядываюсь к нему, поэтому сейчас отмечаю про себя малозаметные для других перемены, мелкие «нарушения» знакомого облика этого человека.

В передней я снимаю пальто и обращаю внимание, что на вешалке висит только пальто Виктора Арсентьевича. Значит, Инна Борисовна еще не пришла с работы. Кепку свою я кладу рядом со шляпой Виктора Арсентьевича и пушистой меховой шапкой. Эту шапку он, наверное, надевает в холодные дни, она мне почему-то знакома.

Виктор Арсентьевич проводит меня в уже знакомый кабинет, и я располагаюсь в огромном кожаном кресле возле журнального столика. Беспокойное книжно-журнальное море на полках и столах выглядит по-прежнему внушительно. Вероятно, по этой причине Виктор Арсентьевич его и не ликвидирует. По-прежнему висят и картины над диваном. Правда, мне кажется, что здесь что-то прибавилось, картины висят как будто теснее. Выходит, Виктор Арсентьевич продолжает пополнять коллекцию тестя? Как мне Олег Брюханов говорит: «Душа каждый раз радуется, как от встречи с близкими людьми». Однако в Викторе Арсентьевиче радости и покоя я сейчас что-то не замечаю. Наоборот, взвинченный он какой-то, все как будто дрожит у него внутри, и никак ему почему-то не удается успокоиться, даже притвориться спокойным ему к то до конца не удается. Я помню его совсем другим во время прошлых наших встреч. Тогда он был насторожен, однажды был даже испуган, когда узнал об убийстве Гвимара Ивановича, временами бывал сердит, недоволен, это я тоже помню. Но таким он еще не был. Сейчас он как-то по-особому взволнован, я никак не разберусь в его состоянии.

На столике передо мной стоит вазочка с конфетами и другая, побольше, с яблоками. Тут же лежат сигареты, красивая газовая зажигалка, рядом стоит круглая большая пепельница из тяжелого чешского стекла, в ней несколько окурков.

– Ну-с, так что же вас привело ко мне на этот раз? – с наигранным, ленивым добродушием спрашивает Виктор Арсентьевич и тянется за сигаретой.

– Привело к вам мое предложение, которое, если помните, я внес в конце прошлой нашей беседы, – говорю я. – Тогда я вам сказал примерно так: давайте-ка отложим этот разговор и оба подумаем. Помните?

– Припоминаю, – кивает Виктор Арсентьевич и придвигает ко мне вазу с яблоками: – Отведайте-ка.

– Благодарю. Я лучше, с вашего разрешения, закурю… – И, продолжая беседу, вытаскиваю из пачки сигарету, затем щелкаю роскошной зажигалкой. – Так вот, мне действительно хотелось, чтобы вы подумали. Речь у нас, помнится, шла о том, что вот, мол, Гвимара Ивановича вы знали, даже приятелями были, а насчет некоего Льва Игнатьевича вы якобы ничего даже и не слыхали. Так вы мне говорили прошлый раз, не правда ли?

– Совершенно верно, – кивает Виктор Арсентьевич. – Я и сейчас это утверждаю, имейте в виду.

– И, кажется, еще категоричнее, чем в прошлый раз, – замечаю я.

– Так же категорично.

– Допустим. Тогда напомню вам кое-что еще из прошлого разговора.

– Нет необходимости, – поспешно и довольно нервно прерывает меня Виктор Арсентьевич. – Я все прекрасно помню.

– Иногда полезно еще раз напомнить, – возражаю я, отмечая про себя эту непонятную вспышку. – Так вот, мы пришли с вами к выводу, что дружба с Гвимаром Ивановичем бросает на вашу репутацию некое пятнышко. И я предположил тогда, что вы просто не хотите иметь второго, погрязнее, подтвердив свое знакомство с Львом Игнатьевичем. Так ведь?

– Так, – сухо кивает Виктор Арсентьевич. – Если иметь в виду точность ваших воспоминаний. Но второго пятнышка я не боюсь, так как никакого Льва Игнатьевича знать не знаю. Тогда вам это сказал и сегодня повторяю.

Эта откровенная ложь мне почему-то вдвойне неприятна. Наверное, потому, что привык видеть в Викторе Арсентьевиче жертву и считать его поэтому своим естественным союзником. А все шероховатости и неувязки, которые у меня до сих пор с ним возникали, казались мне либо недоразумениями, либо ошибками. Но сейчас Виктор Арсентьевич спокойно и нагло врет мне в глаза, решительно разбивая все мои прежние представления о нем. Эта ложь убеждает меня даже больше, чем все открытия Эдика в том, что Купрейчик действительно замешан в каких-то преступлениях, в большей или меньшей степени, но замешан. И это невольно ожесточает меня в разговоре с ним.

– Ну так вот, Виктор Арсентьевич, что я вам должен сообщить. – решительно говорю я. – После нашей последней встречи прошло немало времени. За этот срок мы кое-что успели сделать. Во-первых, мы раскрыли кражу и скоро вернем вам украденные вещи и картины.

– Не может быть! – восклицает пораженный и конечно же обрадованный Виктор Арсентьевич. – Неужели раскрыли?

– Да. Представьте себе.

– Ну, и… кто же все это украл?

– Некие квартирные воры. Вы их не знаете.

– Но… вы, кажется, говорили, что… Словом, они и в убийстве замешаны?

– Нет. Не замешаны. Это два разных преступления и совершены разными людьми. Лишь случайно совпали по времени.

– Ах, вот оно что…

– И тут я вас хочу серьезно предупредить, – медленно и внушительно продолжаю я. – Мы, по существу, раскрыли и убийство Семанского. В нем оказались замешанными очень разные люди. Очень. Что касается двоих из них, которые непосредственно это убийство и совершили, то один арестован, второй… второй, к сожалению, погиб.

– Как «погиб»?! – невольно вырывается у Виктора Арсентьевича.

– Вас эта гибель не касается. Как, надеюсь, не касается и арест второго. Очень надеюсь…

Тут Виктор Арсентьевич пытается что-то сказать, но я резким жестом останавливаю его и продолжаю:

– …Но есть и соучастники этого тяжкого преступления. Вот они пока что на свободе.

– И вы их знаете? – нервно спрашивает Виктор Арсентьевич, ерзая в Своем кресле и с безразличным видом поглядывая куда-то в сторону.

– Знаю.

Я стряхиваю пепел с сигареты в придвинутую к моему креслу пепельницу и неожиданно замечаю в ней среди окурков две или три кривые, сплошь обуглившиеся спички. Кто-то, видимо, забавлялся, стараясь, чтобы они сгорели до конца. Стоп, стоп!..

На секунду я даже цепенею от охватившего меня волнения. Вот это открытие! Неужели до меня тут успел побывать уважаемый Лев Игнатьевич? И не вчера, нет, вчера его здесь не было. Да и пепельницу со вчерашнего дня, скорей всего, вытряхнули бы. Значит, сегодня он тут побывал, незадолго до моего прихода! Вот почему так взволнован Виктор Арсентьевич. Ну что же…

– Да, я их знаю. И они пока на свободе, – повторяю я, приходя в себя.

– Вы что-то вспомнили неприятное? – участливо спрашивает Виктор Арсентьевич, пытливо заглядывая мне в глаза.

– Нет. Просто подумал, как бы мне яснее выразиться, чтобы вы меня поняли.

– О, не беспокойтесь, я вас пойму! – поспешно откликается Виктор Арсентьевич.

– Надеюсь. Так вот. Я уже вам сказал, да вы и сами знаете: убийство – страшное преступление. Самое, пожалуй, страшное Зачем же вы влезаете в это дело? Почему мешаете нам его раскрыть до конца?

– Я?! Вы… Вы что?! Вы думаете, что говорите?..

Виктор Арсентьевич даже подпрыгивает в кресле, и лицо его заливается краской. Мои слова для него, конечно, полная неожиданность.

– Да. Думаю, – спокойно подтверждаю я. – И для ясности кое-что вам сообщу. В этом деле есть не только убийцы. Есть и подстрекатель. Вы мешаете мне его обнаружить и задержать.

– Я?.. Я вам мешаю?.. Чушь какая-то… – бормочет Виктор Арсентьевич, с опаской отводя глаза куда-то в сторону от меня.

– Скажите, – неожиданно спрашиваю я, – вы знаете Георгия Ивановича Шпринца?

– Я?.. Н-не знаю…

– А вот он вас, представьте, знает. Я с ним беседовал всего три дня назад.

– Да при чем здесь Шпринц?! – не выдержав напряжения, в отчаянии восклицает Виктор Арсентьевич. – Зачем вам понадобился этот жалкий человечек, можете мне сказать?

Я пожимаю плечами.

– Просто мне надо до конца раскрыть убийство Семанского. Только и всего.

– А зачем вам для этого понадобился Шпринц?

– Чтобы заставить вас говорить правду.

– К-какую правду?

– Сейчас скажу. Пока пойдем дальше. Розу Григорьевну вы тоже не знаете? Или все-таки знаете?

– Розу Григорьевну? Да она-то какое имеет ко всему этому отношение?

– Она имеет отношение к вам. Как, впрочем, и Шпринц.

– Нет, я, кажется, сойду тут с вами с ума! – хватается за голову Виктор Арсентьевич и, вскочив с кресла, начинает возбужденно шагать по кабинету, огибая столы с наваленными на них журналами и книгами.

Потом он резко останавливается передо мной и спрашивает:

– Что вы от меня хотите?

Глаза у него при этом совершенно измученные.

– Чтобы вы сказали мне правду.

– Так… Правду сказать… – бормочет Виктор Арсентьевич, снова начиная метаться по кабинету. – Правду, видите ли…

Он вдруг крадучись приближается ко мне и, нагнувшись, тихо спрашивает:

– А если правда кусается?

Я просто физически чувствую, как ему сейчас страшно.

– Что ж делать, Виктор Арсентьевич, – говорю я. – Не надо было соприкасаться с такой правдой.

– Ах, много вы понимаете в жизни!

Он досадливо машет рукой.

Мне очень хочется кое-что сказать ему насчет жизни, насчет честной и нечестной жизни, и совести тоже, и о том, что он запачкал не только свое имя и жизнь покалечил не только свою. И еще – что за все в жизни приходится платить – и за хорошее, и за плохое. Только плата за хорошее обычно взимается вперед, и она не так уж велика, а за плохое платить надо потом, жестоко платить и неизбежно. Но я не вправе сейчас все это ему сказать. Поэтому я только строго его спрашиваю:

– Короче. Будете говорить правду?

– Ну что? Что вам надо, наконец? – мучительно морщась, как от зубной боли, спрашивает Виктор Арсентьевич и валится на диван. – Что говорить?

– Вы знаете Льва Игнатьевича?

– Нет, нет и нет!

– А вот Шпринц говорит, что вы его знаете, – сухо возражаю я. – И Роза Григорьевна видела его у вас в прошлую пятницу. Наконец, всего час назад…

И тут у меня в голове вдруг мелькает догадка. Нет, не час назад, не до моего прихода был здесь Лев Игнатьевич. В передней возле зеркала лежит его шапка. Именно его! Я ее узнал. Я ее вспомнил! Ну конечно! И это взвинченное, испуганное состояние, в котором находится все время Купрейчик. Как он неслышно подкрался ко мне и почему-то понизил голос, когда сказал; «А если правда кусается?» Наконец, эти его непонятные взгляды все время куда-то в сторону, все время в одну сторону, а там… Я уже заметил. Там, между стеллажами с книгами, видна дверь в соседнюю комнату. Почему он туда поминутно смотрит? Кто-то находится в той комнате?

Я и сам не заметил, как с первого же момента прихода сюда, с момента, когда увидел чем-то знакомую мне шапку в передней, во мне возникло напряженное ожидание какого-то неожиданного события, что-то должно было случиться, что-то произойти. И вот пожалуйста…

Решительно поднявшись со своего кресла, я, ни слова не говоря, направляюсь в переднюю.

– Что с вами, Виталий Павлович? – пугается Купрейчик, бросаясь вслед за мной.

– Ничего особенного.

В передней я подхожу к выходной двери и поворачиваю торчащий в старинном замке большой, фигурный ключ, который заметил еще в первый свой визит сюда и которым, вероятно, уже много лет не пользовались. Для запирания двери имелись два вполне современных, обычных замка, а этот, очень старый, врезной замок сохранили, наверное, только чтобы не портить толстую, добротную дверь. Теперь этот замок пригодился мне.

– Что вы делаете? – удивленно и испуганно спрашивает Купрейчик.

Я кладу ключ в карман.

– Сейчас объясню, – отвечаю я. – Теперь можно вернуться в кабинет.

Когда мы снова усаживаемся в свои кресла, я, повернувшись к двери в соседнюю комнату, нарочито громко говорю, искоса поглядывая на встревоженное лицо Виктора Арсентьевича:

– Я сказал, «наконец, час назад…», так ведь?

– Ну, сказали. И что это значит? – раздраженно отвечает Купрейчик и снова тянется за сигаретой.

– Это значит, что я не окончил фразы, – насмешливо говорю я. – А конец такой: час назад Лев Игнатьевич пришел к вам и сейчас слушает наш разговор из соседней комнаты. Не так ли? Так вот, передайте ему, что теперь он от меня уже не уйдет.

– От-ткуда… в-вы… в-взяли?.. – заикаясь, спрашивает Купрейчик, наливаясь краской, и глаза его слегка даже округляются от испуга.

– Не имеет значения, – отвечаю я и указываю на письменный стол за спиной Виктора Арсентьевича – Дайте-ка мне телефон, если вам не трудно. Я попрошу прислать машину. А вы тем временем, – я все еще говорю подчеркнуто громко, – попросите Льва Игнатьевича сюда. Пора наконец нам…

И не успеваю закончить.

За своей спиной я слышу осторожный скрип двери. Виктор Арсентьевич как ошпаренный отскакивает в сторону и куда-то мгновенно исчезает.

Я резко оборачиваюсь и вижу в дверях знакомого мне невысокого, плотного человека с седыми усиками. Он стоит на пороге, в нескольких шагах от меня, расставив короткие ноги, в руке у него пистолет.

Гремит выстрел.

Я скатываюсь на пол и, прячась за креслом, кричу:

– Вы с ума сошли, Лев Игнатьевич! Немедленно бросьте оружие!

– Не брошу.

– Лев, я тебя заклинаю! – дрожащим голосом просит из дальнего угла кабинета Виктор Арсентьевич.

Я его не вижу. Вообще из-за своего кресла я, лежа на полу, вижу только ноги Льва Игнатьевича. Он по-прежнему стоит в дверях и скрипучим голосом говорит, обращаясь ко мне:

– Сейчас я вас застрелю, уважаемый Виталий Павлович. Вы не послушались доброго совета. Вы слишком опасный человек.

– Опомнитесь, Лев Игнатьевич, – говорю я из-за своего укрытия. – Вы знаете, что вас тогда ждет?

– Знаю, знаю. Я все, милостивый государь, знаю. И экономику, и политику, и даже сферу услуг. Вот я и окажу людям услугу, отправлю вас на тот свет.

Нет, это ненормальный человек. Он, конечно, слышал весь наш разговор с Виктором Арсентьевичем. Он нарочно остался для этого.

– Выходите, черт возьми! – жестко приказывает Лев Игнатьевич. – Будьте, в конце концов, мужчиной.

– А вы не подумали, что я тоже умею стрелять? – спрашиваю я из-за кресла. – И даже получше, чем вы.

– Не успеете. Я сейчас подойду к вам.

О черт! Неужели придется на самом деле в него стрелять?

– Не делайте глупости, прошу вас, Лев Игнатьевич, – снова обращаюсь я к нему.

Да, в такой идиотской ситуации я еще не был. Что делать? Как этого ненормального схватить? Уговаривать его, видимо, бесполезно. И он в самом деле может в любой момент выстрелить.

Я все время ощущаю локтем кобуру под пиджаком и теперь медленно вытаскиваю из нее пистолет, не спуская глаз с ног Льва Игнатьевича. В крайнем случае придется стрелять по ногам. А что, если…

Чуть заметно я шевелю кресло. Да, оно на роликах и очень легко перемещается по натертому полу. И у меня созревает новый план.

– Лев Игнатьевич, считайте до пяти, мне надо приготовиться, – нерешительно говорю я. – Только следите, пожалуйста, за этим негодяем Купрейчиком. Вы его видите? Он что-то задумал.

– Я его застрелю, как собаку, вместе с вами, – рычит Лев Игнатьевич. – Трус, предатель…

В это время я незаметно двигаю вперед кресло. До Льва Игнатьевича остается шага четыре. Тут я упираюсь спиной в ножку дивана и неожиданно изо всей силы толкаю кресло вперед Оно с грохотом летит прямо на Льва Игнатьевича Удар такой, что сбивает его с ног. В тот же миг я перемахиваю через опрокинувшееся кресло и всей тяжестью наваливаюсь на своего противника, заученным приемом выбивая пистолет из его руки.

Дальше уже дело техники. Как ни отчаянно отбивается Лев Игнатьевич, что он, в самом деле, может со мной поделать?

Через пять минут он лежит на диване со связанными руками и ногами. А я, сидя возле него, уже звоню к нам в отдел. Телефон принес мне с письменного стола полумертвый от страха Виктор Арсентьевич, еле двигаясь на ослабевших, подгибающихся ногах.

Пока не пришла машина, я тут же, используя его состояние, провожу с ним душеспасительную беседу. В результате я звоню снова, но уже Эдику Албаняну. В случае, если бы я его не застал, я бы тут же позвонил его начальнику или любому из сотрудников их отдела. Ведь завтра с Виктором Арсентьевичем будет разговаривать куда труднее. Но, к счастью, Эдик оказывается на месте, и я ему сообщаю, что сейчас со мной приедет гражданин Купрейчик, который желает дать добровольные признательные показания Эдик, восхищенно присвистнув, обещает ждать нас.

В это время в передней раздается звонок. Виктор Арсентьевич, взяв у меня ключ, со всех ног кидается открывать. Ноги у него уже не дрожат. И вот в кабинет входит очень озабоченный Петя Шухмин.

До управления мы добираемся в считанные минуты.

Уже довольно поздно, но Лев Игнатьевич Барсиков – он только что сам назвал свою фамилию – желает немедленно беседовать со мной. Ему говорят, что в столь позднее время допросы проводить не полагается. Кроме того, официальный допрос может провести только следователь, а если и я, то лишь по его поручению. Сейчас же нет ни следователя, ни поручения. Однако гражданин Барсиков раздраженно отвергает все доводы и требует встречи со мной. Что ж, такими требованиями пренебрегать нельзя. Сегодня Барсиков может сказать куда больше, чем завтра, сегодня он возбужден и взволнован, даже взбешен, а завтра он, возможно, будет спокоен, расчетлив и скрытен. Ну, однако, и характер у этого господина. Обзавелся пистолетом и даже решил пустить его в ход. Среди подобного контингента преступников случай редчайший, это даже Эдик подтвердил «Тебе, старик, повезло», – сказал он мне по телефону, и я не понял, что он имеет в виду: что мне попался такой редкий экземпляр или что я все-таки остался жив.

К сожалению, сам Эдик в предстоящей беседе участия принять не может: у него сидит паникующий Виктор Арсентьевич. Как решительно, однако, изменился за такой короткий промежуток времени этот человек! Каким он только что был самоуверенным, иронично-снисходительным и насмешливым – и как отвратительно жалок сейчас. И именно сейчас, в этих экстремальных условиях, как всегда, и обнаруживается вся суть человека. Ох, как много таких превращений я уже видел!

Совсем не таков Барсиков, надо отдать ему должное, хоть он час назад и стрелял в меня. Этот, при всей его бессовестности и наглости, все же обладает решительностью и смелостью.

Барсиков сидит возле моего стола в свободной позе, перекинув ногу на ногу и откинувшись на спинку стула. Вид у него, правда, довольно потрепанный, на вороте рубашки нет пуговицы, галстук съехал набок, у мятого пиджака не хватает двух пуговиц, причем одна вырвана «с мясом», и в этом месте вылезает бортовой волос. Под глазом у него растекается желто-фиолетовый синяк, губа вспухла. Тем не менее, Барсиков совсем по-хозяйски развалился на стуле и небрежно покуривает. Даже пытается по привычке сжечь до конца спичку в моей пепельнице, но пальцы дрожат, и номер не получается. Он раздраженно швыряет погасшую раньше времени спичку и, отодвигая от себя пепельницу, с досадой говорит:

– Уж не везет, так сразу во всем. Я, признаться, загадал на эту спичку. Так, – он небрежно машет рукой, – психологический атавизм, не изжитые цивилизацией суеверия. Но извините за отступление в чуждую вам область. Надеюсь, это вы мне инкриминировать не будете? – иронически осведомляется он.

– Нет, – усмехаюсь я. – И без того хватит что инкриминировать.

Как ни странно, но я не чувствую к нему какой-то особой, личной злости. Он мне чужд, враждебен и неприятен, но по причинам куда более глубоким.

– Ну, а что именно вы мне будете инкриминировать, если не секрет? – интересуется Барсиков, небрежно интересуется, словно речь идет о ком-то другом, а не о нем самом, да и о пустяковом деле к тому же.

– Теперь у меня от вас секретов не будет, – улыбаюсь я. – Теперь вы нам уже помешать не можете. А что касается вашего вопроса, то уверяю вас, любой прокурор сейчас даст санкцию на ваш арест.

– О чем же вы доложите прокурору?

– Да хотя бы о хранении вами огнестрельного оружия и о попытке убить работника милиции. Мало разве?

– Мало, – решительно объявляет Барсиков и приглаживает растрепанные седые волосы. – Все это пустяки. Главное – не в этом.

– Хорошенькие пустяки, – говорю я. – А если бы вы не промахнулись?

– А, не притворяйтесь трусом, – досадливо машет рукой Барсиков.

– Что же тогда главное, по-вашему?

– Главное – в том, что я разгадал один из секретов нашей экономики и воспользовался им. Тоже, знаете ли, своего рода открытие.

Он саркастически усмехается.

– Ого! – ответно улыбаюсь я. – Прошлый раз, помнится, вы мне говорили, что я умный человек. Но теперь вы, кажется, изменили свое мнение? Почему?

– Что вы хотите сказать, не пойму? – высокомерно спрашивает Барсиков.

Он ведет себя так, словно мы снова сидим с ним в кафе. Удивительный, однако, наглец. И какое самомнение.

– Я хочу сказать, – говорю я, – что сейчас вы меня, очевидно, считаете за дурачка, которому можно преподносить любую выдумку, и он поверит. Кроме того, я не думал, что вы хвастун. Ну что ж, поведайте, какой секрет нашей экономики вы открыли?

– Напрасно смеетесь, молодой человек, – нравоучительно грозит мне пальцем Барсиков. – И вы совсем не глупец, это я продолжаю утверждать. Вы просто умный идеалист. Помните, я вам говорил о такой вымирающей категории? Вы и опасны тем, что умны. Я поэтому в вас и стрелял.

– Ну, ну, не поднимайте этот глупый выстрел на такую принципиальную высоту, – насмешливо говорю я. – Вы испугались за свою шкуру, вот и все.

– Нет, – качает головой Барсиков. – Чего мне пугаться? Семьи у меня нет. И не было. Зачем мне эта обуза? А пожил я так, как вам и не снилось. Все у меня было. Деньги пока еще кое-что значат и у нас.

– А я думаю, больше всего в жизни у вас было страха и еще – одиночества. Вы же всегда возвращались в пустой дом, – говорю я и добавляю:

– Все-таки не уходите в сторону. Вы собирались сообщить о каком-то секрете.

– Секрет заключается в некоем пороке экономики, который я обнаружил, – многозначительно говорит Барсиков.

– Я вижу, Шпринц прав: вы не только готовы перегрызть глотку ближнему, но любите и философствовать.

– Шпринц мелочь, – наполняясь злобой, скрипит Барсиков. – Его не грызть, его давить, как клопа, надо… – Он берет себя в руки и уже спокойнее продолжает: – Так вот насчет порока в экономике. Он заключается в попытке всеобщего, я бы сказал, тотального планирования и одновременно запугивания Уголовным кодексом. Это с одной стороны. А с другой – всяческие возможности для… как бы это сказать?.. для внезаконной деятельности, скажем так. Последняя и выгодна, и интересна.

Я качаю головой.

– Ошибаетесь. Внезаконная деятельность, как показывает опыт, у нас дело неверное, опасное и, в конце концов, обреченное. Ну, к примеру. Сколько времени вам удалось продержаться в последнем деле, скажите честно?

– Что значит «продержаться»?

– Сколько прошло времени, как вы договорились с… Гелием Станиславовичем?

– С каким еще Гелием Станиславовичем? – подозрительно переспрашивает Барсиков.

– Ну, зачем притворяться, что вы его не знаете? – усмехаюсь я. – Вы же умный человек. Ведь я не с неба взял это имя, правда?

– А! В самом деле… Глупо темнить, когда Виктор, этот трус, сидит сейчас где-то и все рассказывает. Что вы спросили?

Я повторяю вопрос.

– Мы сотрудничаем года два-три, – отвечает Барсиков.

– Ну вот. Так стоит ли из-за двух-трех лет такой нервной, хотя и обеспеченной жизни жертвовать куда большим количеством лет, которые вы проведете за решеткой?

– Случайность, – скрипит Барсиков. – Какая-то случайность, ручаюсь.

– У вас это будет первая судимость? – спрашиваю я. – Не скрывайте.

– От вас не скроешь! Третья.

– Ну, вот видите. И дело-то ведь не шуточное, Лев Игнатьевич. Мы до самого конца цепочки пройдем, будьте уверены. Доберемся и до Гелия Станиславовича с его синей «Волгой».