Текст книги "Антология советского детектива-46. Компиляция. Книги 1-14 (СИ)"

Автор книги: Аркадий Адамов

Соавторы: Эдуард Хруцкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 162 (всего у книги 205 страниц)

– Я войду, – тихо сказал он Климову, – а ты в дверях стань. Чтоб мимо тебя никто!

– Не пройдет.

И по этому твердому «не пройдет» Степан понял, что Климов шутить не будет, что вряд ли кто-нибудь прорвется мимо живого связиста.

А дом между тем ожил. Шаги послышались за дверью, и свет из щели на крыльцо выполз. Загремели засовы, и дверь распахнулась.

На пороге стояла женщина, лица ее Полесов не разобрал, в левой руке она держала керосиновую лампу, правой запахивала халат у горла.

– Ой, – сказала она тихо, – вы же не один, Павел Сергеевич.

– Ничего, ничего, – Степан начал теснить ее в комнату, – идите, гражданка Дробышева, я из уголовного розыска.

– Зачем это, зачем, – голос ее срывался, и она, отступая, поднимала лампу все выше и выше. Пятна света прыгали по прихожей, выхватывая из мрака углы, прихожая была маленькая, заставленная какими-то старыми картонками, обои на стене пузырились и отставали. Все это Степан уловил краем глаза. И понял, что здесь никто спрятаться не может, и дверь в прихожую выходит всего одна.

– Климов, – позвал он и услышал, как тот вошел в прихожую.

– Вы, гражданочка, засветите-ка лампу как следует и еще что-нибудь зажгите. Только быстренько.

Дробышева выкрутила фитиль, и сразу в маленькой столовой, обставленной старой, резной, потемневшей от времени мебелью, стало светло и уютно.

На столе стояли остатки ужина, бутылка вина и недопитая бутылка водки. Но главное, что увидел Степан, – два прибора.

– Вы одна в доме?

– Конечно, – Дробышева пожала плечами.

– А это? – Степан кивнул на стол.

– Вечером заходил мой знакомый, мы закусывали.

А Полесов тем временем быстро оглядывал комнату. Вот дверь закрытая, стол с закуской, этажерка с патефоном, буфет тяжелый, резной, на нем какие-то безделушки, собачка, поднявшая лапу, мальчик со свирелью, охотник...

Мелькнул Наполеон, поблескивая серебряным сюртуком и шляпой, стоял между бронзовым охотником и чугунной собачкой. Сложив на груди руки, он спокойно глядел на человеческую суету, словно осуждая ее и жалея людей.

И тут Степан совершил ошибку. Он подошел к буфету и схватил серебряную фигурку. Шагнув к буфету, он на секунду оказался спиной к двери, ведущей в другую комнату.

– Откуда она у вас? – Степан повернулся и сразу увидел открытую дверь и, рванув из кармана наган, понял, что уже опоздал.

Его сначала обожгло и отбросило к стене, и он упал, потянув за собой стул, но, падая, он все же поднял наган, только выстрелить не успел: вторая пуля словно припечатал его к полу. И, умирая, он услышал голос Климова, но слов так и не смог разобрать. А потом он увидел фонтан, и вода в нем падала бесшумно, постепенно темнея. Он хотел позвать Муравьева, хотел, но не смог.

– Ложись, сука! – крикнул Климов Дробышевой.

Из темноты спальни ударил выстрел, и пуля рубанула по косяку так, что полетели щепки. Климов присел и выстрелил из нагана трижды, потом одним броском пересек комнату и опрокинул стол, надежно загородившись его дубовым телом. Он прислушался. Тихо. Только, забившись в угол, всхлипывала Дробышева. Что делать дальше, Климов не знал. И поэтому приказ охранять выход принял для него особый и очень важный смысл. Он исходил из какого-то не им придуманного плана, и в этом плане ему была отведена особая роль. И как человек военный, бывший лейтенант Климов знал, что приказ надо выполнять точно. Он вынул из кармана три патрона и засунул их в пустые гнезда барабана. Теперь он был готов.

На крыльце послышался топот. Бежали несколько человек, но это не смутило Климова, Он поднял наган. В комнату ворвался сержант с автоматом и двое бойцов.

– Кто?.. Кто стрелял?

И вдруг сержант увидел Степана, лежавшего на полу, он сделал шаг к нему, вглядываясь.

– Степа! Полесов! – сержант бросился к убитому.

Когда они ворвались в спальню, то увидели маленькую дверь, ведущую в кладовку, и поднятую крышку люка погреба.

– Выходи! – крикнул сержант. – Выходи, сволочь!

Он вскинул автомат, и гулкая очередь разорвала тишину. На пол со звоном посыпались гильзы.

– Прикройте меня! – крикнул сержант и спрыгнул вниз.

Через несколько минут в глубине подвала вспыхнул свет фонаря.

– Ну что, Миша? – один из бойцов наклонился к люку.

– Ход там, видно, во двор. – Голос сержанта звучал глухо.

Данилов

Он глядел невидящими глазами и не верил. Нет, Данилов не мог смириться с тем, что в углу комнаты лежал, разбросав руки, убитый Полесов. Но тем не менее это случилось, две пули, выпущенные бандитом, оборвали его жизнь, и она ушла из этого большого и сильного тела.

Данилов стоял молча, изо всех сил пытаясь справиться с тяжкой волной ненависти, захлестнувшей его. Она, как алкоголь, парализовала сдерживающие центры, мутила разум. И уже кто-то другой, а не он, стоял в этой комнате и тяжелым взглядом смотрел на забившуюся в угол Дробышеву. Кто-то другой тихо скреб пальцами по крышке кобуры, еще не решаясь расстегнуть ее и вынуть оружие. Потому что если ты достанешь пистолет, то должен, просто обязан выстрелить.

– Не надо, Иван Александрович, не надо, – сказал сержант и стал рядом с ним, – незачем вам из-за этой суки в трибунал идти.

– Это ты прав, Миша, прав, не наступило время трибунала. – Данилов сказал это почти автоматически и только тут понял, что говорит с Костровым, с Мишкой Костровым, о котором думал последние несколько дней.

– Это ты. Мишка?

– Я, Иван Александрович.

– Видишь, горе у нас какое. Ах, Мишка, Мишка.

А дом заполнялся народом. Приехали люди из райотдела и из госбезопасности. Уже протокол писали, и Климов кому-то давал показания. И все они занимались его, Данилова, делом.

– Белов, – спокойно позвал Данилов.

– Здесь, товарищ начальник.

– Немедленно прикажи посторонним оставить помещение.

– Есть.

– Сержант Костров, задержитесь, – добавил Данилов.

– Есть.

Теперь в нем словно сработала какая-то система: ушла ненависть, и жалость ушла, остался только профессионализм.

Иван Александрович наклонился над убитым, провел рукой по лицу, закрывая глаза, внимательно рассмотрел пол рядом с телом Степана. Рядом с правой рукой лежал наган, левая намертво сжимала какой-то блестящий предмет. Данилов с трудом разжал пальцы и высвободил из них фигурку Наполеона. Он перевернул ее печаткой к свету, посмотрел инициалы.

– Где врач? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Здесь, – ответил Белов.

– Пусть увозит тело.

Он сказал и сам удивился. Как он мог сказать это слово? Тело. А чье тело! Это же Степа Полесов, спокойный, рассудительный, справедливый и добрый Степа Полесов. Один из самых лучших его, Данилова, друзей. Но он опять сжал внутри какую-то одному ему известную пружину. Начиналась работа, сыск начинался, и у него не должно быть эмоций и переживаний, только объективная реальность.

А в доме шла работа. Оперативная группа райотдела НКВД внимательно осматривала каждый уголок дома, подвал, чердак. На стол ложились пачки писем, обрывки бумажек с надписями, деньги, ценности. Данилов бегло осматривал все это, но пока ничего интересного не было. Правда, нашли несколько ящиков водки, муку, сахар, консервы. Иван Александрович поглядел на задержанную, она сидела в углу, крепко сцепив на коленях руки, и остановившимся взглядом смотрела в тот угол, где еще десять минут назад лежало тело Полесова.

– Гражданка Дробышева! – громко позвал Данилов.

Она не шевельнулась, даже глаз не повернула в его сторону. Стоявший рядом с ней милиционер потряс Дробышеву за плечо.

– Да... Да... Что? Это не я... не я... Это все он... он...

– Кто он? – Данилов шагнул к ней.

Дробышева вскочила и прижалась к стене, закрыв лицо руками.

– Кто он? – повторил Данилов.

– Я скажу, я все скажу, я не хотела... – И она заплакала, почти закричала.

– Дайте ей чего-нибудь, пусть успокоится, – приказал Данилов милиционеру.

И пока Дробышева пила воду, стуча зубами о край стакана, он уже для себя решил твердо, что начнет допрос немедленно, пока она находится в состоянии нервного шока. Главное – не дать ей успокоиться.

– Я предлагаю вам, – наклонился он к Дробышевой, – добровольно указать место, где ваши сообщники прячут ценности, оружие и боеприпасы.

– У меня нет ценностей... Нет... А в сарае они что-то закапывали под дровами, а что, я не знаю. Только запишите, я добровольно, я сама... Чего же вы не пишете?! Почему?!

– Тихо, без истерики. Все запишем и дадим подписать вам. Смотрите за ней, – скомандовал Данилов милиционеру и пошел к двери.

На дворе уже светало. И в сероватой синеве все уже различалось отчетливо. Из-за закрытых дверей сарая пробивался желтый свет фонарей.

– Они там копают, – тронул Данилова за рукав Быков, – как же так, Иван Александрович, а?..

– Не надо об этом, не надо сейчас... Потом, Быков, потом.

Дверь сарая распахнулась, и вышел Плетнев.

– Есть, – устало сказал он, – нашли.

– Что там?

– Патроны в цинках, два автомата, пулемет РПД[15]15
  Ручной пулемёт Дегтярёва.


[Закрыть] и золото.

– Много?

– Да нет, небольшой такой ящичек, но полный.

– Надо оформить как добровольную выдачу.

– Какая разница, – улыбнулся Плетнев. – Этой уже не поможешь. По нынешним временам все равно стенка.

– Это трибуналу решать, а не нам с тобой. Наше дело всю правду написать, все как на самом деле было.

– Вы какой-то странный товарищ Данилов, – Плетнев пожал плечами, – она вашего опера заманила в засаду, а вы...

– Его никто не заманивал, он сам шел, и, между прочим, шел за правдой и погиб за нее. Поэтому мы, живые, с ней, хорошей этой правдой, как со шлюхой обращаться не имеем правда.

– Ну как хотите, я, конечно, распоряжусь.

– Давайте, и все документы мне.

– А нам?

– Вы себе копии оставите, а я бумагу соответственную сегодня же напишу.

– Добро.

Плетнев опять вернулся в сарай, а Данилов достал папиросу, размял табак. Его уже не интересовало, что нашли в сарае, главное было зажато в холодной руке Степана. Та самая печать, серебряная фигурка Наполеона, похищенная из дома Ивановского. Значит, человек, убивший Ерохина, точно находится здесь, где-то совсем недалеко, в нескольких километрах. Ну что ж, пора начинать допрос Дробышевой. Пора.

Они сидели в спальне. Данилов на стуле, Дробышева на разобранной постели. Данилов старался не смотреть туда, ему казалось, что он видит на этих простынях отчетливый силуэт человека, того самого, который стрелял в Степана. Дробышева сидела, безвольно опустив плечи, зажав кисти рук между коленями. Окно было открыто, на улице стало почти совсем светло, но в комнате еще прятались остатки темноты, и поэтому лицо Дробышевой казалось особенно бледным.

– Что мне будет? – спросила она.

– Это решит суд, – Данилов встал, прислонился к стене.

– Я скажу всю правду.

– Единственно разумное решение.

– Спрашивайте.

– Откуда у вас эта печать?

– Наполеон?

– Да.

– Мне его подарил Музыка.

– Когда?

– В мае.

– Где?

– Здесь, у меня.

– При каких обстоятельствах?

– Они вернулись из Москвы: они последнее время туда часто ездили...

– Кто они?

– Музыка Стасик и Бронек, его брат, Виктор Калугин, их шофер.

– Кто это такой?

– Я не знаю. Он при немцах шофером в полиции служил.

– А что делал до войны?

– Он из этих мест. Судимый, тоже был шофером.

– Так, кто еще?

– Сережа, его они так звали. Нет, они его называли Серый, он всегда в военной форме ходил. Веселый был, смеялся, пел хорошо.

– Фамилия Серого?

– Не знаю. Они его Серый да Серый звали.

– Кто еще?

– Еще четыре или пять человек с ними, но я их видела мельком, я ничего не могу сказать.

– Хорошо, вернемся к печати.

– Ну вот, они приехали. Бронек и Виктор Калугин, из Москвы.

– Когда точно?

– Не помню. Ко мне они ночью пришли. Пили сильно, и Бронек все плакал, он Стасика вспоминал, убитого, и поклялся за него отомстить.

– В каких вы отношениях были с братьями Музыка?

– Я дружила со Стасиком.

– Дружила, иначе говоря...

– Да, иначе говоря, спала. Я любила его. – Дробышева поднялась, и впервые за все время разговора глаза у нее оживились. Даже лицо стало другим, оно разгладилось, тени на нем исчезли и появился румянец. И голос стал звонким. Таким голосом люди обычно отстаивают свою правоту.

Данилов глядел на нее и думал о великой силе любви. О том, что только она может подняться надо всем: правдой, разумом, гражданственностью. Да, эта женщина, безусловно, любила бывшего начальника полицейской «шнелькомандо» Станислава Музыку, и ей было безразлично, что делал он, кого убивал, после каких дел приходил в этот дом. Она просто любила. Нет, не просто. Она невольно становилась сопричастной к жизни этого человека, становилась его помощником, а следовательно, врагом всего того, что защищал Данилов, значит, такую любовь он оправдать не мог. И была она для него сейчас не любовницей Станислава Музыки, а его соучастницей.

– Давайте оставим лирику, – резко сказал Иван Александрович, – лучше займемся фактами. Итак, как вы стали соучастницей Станислава Музыки?

– Я с ним познакомилась в октябре сорок первого.

– Когда пришли немцы?

– Да.

– Вы знали, чем он занимается?

– Да.

– И тем не менее поддерживали с ним отношения?

– Да! Да! Да! Мне было безразлично. Наплевать мне на все было! На вас, на немцев! Я его любила, понимаете это?

– У меня хороший слух, так что кричать не надо.

– А я не кричу, я плачу.

– Это тоже лишнее. Вы находитесь на допросе, и мне нужны факты, а эмоции можете оставить при себе. Кто-нибудь знал о ваших отношениях?

– Только его брат.

– Что было потом?

– Когда немцев выбили, они прятались у меня.

– Кто?

– Братья Музыка, Виктор Калугин и Серый.

– Долго?

– Неделю.

– А потом?

– Потом они закопали какие-то ящики в сарае и ушли.

– Куда?

– Этого я не знаю.

– Предположим. Часто вас посещал Станислав Музыка?

– Часто. Раза два в неделю.

– А он не боялся приходить к вам?

– Вам не понять этого. Он меня любил.

– Что вы собирались делать дальше?

– Стасик говорил, что они должны кое-что сделать, и тогда у нас будет много денег, и мы уедем в Ташкент.

– Что именно сделать?

– Этого он мне не говорил.

– Он приходил один?

– Да.

– А после его смерти?

– После его смерти пришел Бронислав и просил меня помочь ему.

– Конкретно?

– Он назвал мне несколько фамилий людей, и все, что услышу о них, я обязана была передавать.

– Кому?

– Ему или Виктору?

– Как?

– Они по очереди ночевали у меня.

– У вас или с вами?

– У меня.

– В числе названных была фамилия Ерохина?

– Да.

– Что вы еще передавали ему?

– Многое. Все переговоры милиции, сообщение о вашем приезде, о том, что в Дарьине нашли свидетеля.

– Так. Ясно. Кто был у вас сегодня?

– Я его видела впервые, его прислал Бронислав, звали его Константин.

– Зачем он находился у вас?

– Бронислав сказал, что для связи. Ему было необходимо знать, что вы собираетесь предпринять.

– Ясно. Кстати, он не дарил вам никаких украшений?

– Нет. Только Наполеона подарил. Сказал: «Возьми на память о Стасе».

– Хорошо. На сегодня пока все. Подпишите протокол.

Данилов повернулся к Белову, сидящему за столом у окна:

– У тебя все готово?

– Так точно.

– Дай подписать и отправь в райотдел.

Он повернулся и вышел.

Данилов и Костров

«Ах ты, Мишка, Мишка! Вот ты какой стал, мой крестник: сержант, две медали «За отвагу». Молодец, ай какой молодец!» Данилов глядел на Кострова, на гимнастерку его ладную, на медали и радовался. Нашел-таки дорогу свою в жизни бывший вор Мишка Костров. Да нет, он ее уже давно нашел, еще до войны, только шел по ней неуверенно, как слепой, палочкой дорогу эту трогая. А теперь нет, шалишь. Теперь его ничто не заставит свернуть с нее. Настоящим человеком стал Мишка Костров.

– Ну что, Михаил, теперь давай поздороваемся.

Они обнялись. И постояли немного, крепко прижавшись друг к другу.

– Вот видишь, горе у нас какое.

– Это я, Ван Саныч, виноват. Я упустил гада этого. Эх, – Мишка скрипнул зубами, замотал головой, – я бы его за Степу...

– Еще успеешь. Я тебе эту возможность предоставлю.

– Правда?

– А когда я тебе врал?

– Никогда.

– То-то. Ты где служишь?

– После ранения при комендатуре нахожусь. А так я в разведроте помкомвзвода был. Подбили меня, попал сюда в госпиталь, потом в команду выздоравливающих, ну а потом сюда. Но, говорят, временно, Иван Александрович, – Мишка искательно заглянул в глаза Данилову. – Как мои там?

– Нормально. Заезжал к ним, продуктов завез. Я же их эвакуировать хотел. Да жена у тебя с характером.

– Малость есть, – довольно усмехнулся Мишка, – чего, чего. Так как же она?

– Ждут тебя, беспокоятся. Письма твои читать мне давали, фотографию из газеты показывали, где генерал тебе руку жмет.

– Это под Можайском генерал Крылов, комкор наш, первую медаль мне вручает.

– Да уж слышал о твоих подвигах, – Данилов чуть усмехнулся.

– Какие там подвиги. А вы, значит, по-прежнему.

– Как видишь, нам генералы руку не жмут. Нас, брат, они в основном ругают.

– Да, вы скажете.

– Значит, слушай меня, Миша, сегодня в двадцать часов придешь в райотдел НКВД, там тебя к нам проводят. С начальством твоим согласуют. А я пойду, Миша, плохо мне сейчас.

– Я понимаю, Иван Александрович, понимаю.

Данилов притиснул Мишку к себе, тяжело вздохнул и, резко повернувшись, пошел по переулку, Мишка взглянул ему вслед и поразился. Он видел только спину, перерезанную ремнем портупеи, и в этой спине и опущенных плечах было столько горя, что у Кострова защипало глаза.

Во дворе дома на подножке «эмки» сидел Быков. Данилов прошел мимо него, потом остановился, вспоминая. Быков встал.

– Вот что, у тебя где коньяк?

– Здесь, в машине.

– Принеси, – сказал Иван Александрович и, тяжело ступая по скрипучим ступенькам, поднялся в дом.

В комнате он снял портупею, бросил ее на кровать, расстегнул крючки гимнастерки. Вошел Быков с бутылкой. Он остановился в дверях, не решаясь войти в комнату.

– Ну, чего стоишь, – не оборачиваясь, сказал Данилов, – наливай.

– И себе?

– И себе налей. Помянем Степу.

Быков разлил всю бутылку в две кружки.

– Закусим чем, а, товарищ начальник?

– Ты как хочешь, я так прямо. – Данилов подошел к столу, взял свою кружку, несколько минут глядел на темную жидкость, подступившую к краям, и выпил ее в три глотка. Потом постоял немного, опустив голову, и снова отошел к окну.

– Вы бы поспали, Иван Александрович.

– Ладно, Быков, ты иди, иди. Мне одному побыть надо.

Данилов сел на кровать, внимательно прислушиваясь к себе. Алкоголь горячим огнем разливался по жилам, словно запруду ломал где-то под сердцем. Очень давно, когда он пришел на работу в бандотдел ЧК, у него был друг. Веселый и добрый Миша Резонов, студент-технолог, влюбленный в революцию. Они работали в одной бригаде и дружили сильно, взахлеб, как это случается только в молодости. Зимой девятнадцатого под новый год, когда они проводили очередную проверку в гостинице «Лиссабон», Миши не стало. И случилось все это глупо, совсем глупо. Когда они уже выходили в вестибюль, из дверей номера выскочил совершенно пьяный мальчишка в замшевом френче и офицерских бриджах и, крича что-то непонятное, стал палить вдоль коридора. Он был смертельно пьян, еле стоял на ногах, наган в его руке прыгал и описывал круги. Но все же одна пуля кусанула Мишу в висок. Увидев, как падает Резонов, Данилов с первого выстрела завалил бандита.

Потом они приехали в ЧК, и Данилов молчал и не говорил ничего, только почернел весь. Зашел в комнату начальник бригады Чугунов. Бывший прапорщик по адмиралтейству, выслужившийся во время войны из матросов, поглядел на него и запер дверь. Потом из-за дивана достал бутылку водки и налил Данилову стакан.

Иван с удивлением посмотрел на начальника.

– Пей, – сказал Чугунов, – только сразу. Так надо.

Данилов, давясь, выпил водку, и ему стало тепло и грустно. Придя к себе, он заперся, сел за стол и заплакал. И горько ему было, но вместе с тем боль, сжимавшая грудь, уходила вместе со слезами, точно так же, как в детстве, когда он дрался с гимназистами на пустыре за артиллерийским заводом.

Но восемнадцать – это не сорок два. В юности все проще, легче приобретаешь друзей, спокойнее расстаешься с ними. После сорока друзья становятся как бы частью тебя самого, и потеря их напоминает ампутацию без наркоза. Да и плачется труднее, кажется, что жизнь высушила тебя и нет уж больше слез, есть только пронзительная горечь утраты, невероятной болью разрывающая сердце.

И чтобы заглушить эту боль, Данилов лег лицом в подушку и заснул сразу, словно провалился в темную глубину.

Проснулся Данилов так же внезапно, как и уснул. Сон освежил его, и чувствовал он себя почти хорошо, но тяжелое чувство утраты так и не покинуло его. В комнате было прохладно, остро пахло зеленью, и Иван Александрович понял, что прошел дождь. Он поглядел на часы, вытянувшиеся в одну прямую линию стрелки показывали восемнадцать. Значит, он проспал почти двенадцать часов.

Иван Александрович натянул сапоги и вышел на крыльцо. У машины на перевернутых ящиках сидели Быков, Муравьев и Сережа Белов. Они смотрели на начальника и молчали.

– Сейчас я побреюсь, – сказал Данилов, – и ты, Игорь, зайди ко мне ровно через двадцать минут.

– Хорошо.

Данилов повернулся и пошел в дом.

Ровно через двадцать минут Игорь вошел в комнату. Начальник стоял у окна свежевыбритый и холодно-официальный.

– Значит, так, – он помолчал, побарабанил пальцами по подоконнику, – значит, так, – повторил Данилов, словно стараясь собраться с мыслями.

Игорь понял, что начальник весь еще полон событиями этой ночи.

– Ты едешь в Москву, – наконец сказал Данилов.

– В Москву? – удивленно переспросил Муравьев.

– Да, в Москву, на, читай, – Данилов подошел к столу, расстегнул полевую сумку, вынул спецсообщение.

Муравьев пробежал глазами, вернул Данилову.

– Это обязательно? – спросил Игорь.

– Просто необходимо, – Данилов сунул руку в карман галифе и, не разжимая кулака, поднес ее к лицу Муравьева. Когда он раскрыл пальцы, то на ладони лежала серебряная фигурка Наполеона.

– Тот самый?

– Да.

– Где?

– У Дробышевой.

– Так. Значит, вышли.

– Вышли. Теперь нам нужен Гомельский и Гоппе. От них сюда нитка тянется. А у нее, у нитки этой, два конца. На одном – Музыка, на другом Шантрель. Они-то думают, что мы их здесь трясти будем, и постараются, чуть что, в Москву уйти, а там мы.

– Как думаете, Иван Александрович, подход к Гомельскому есть?

– Есть.

– Кто поможет?

– Костров.

– Мишка?

– Мишка.

– Где же он?

– Скоро будет здесь.