Текст книги "Антология советского детектива-46. Компиляция. Книги 1-14 (СИ)"

Автор книги: Аркадий Адамов

Соавторы: Эдуард Хруцкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 175 (всего у книги 205 страниц)

– Так что, товарищи, – продолжал комендант, – милости просим. Степанов, проводи москвичей к начальнику.

Их уже ждали. И Данилов понял маленькую хистрость коменданта. На столе дымились стаканы с чаем, лежали скромные бутерброды. Начальник Ленинградского уголовного розыска встретил их у дверей, крепко пожал руку.

– Знакомьтесь, товарищи, это наш начальник ОББ, – он показал на невысокого подполковника.

Никитин молча, не ожидая приказания, поставил на стол мешки.

– Это, значит, – сказал он, – товарищ подполковник, наши ребята из МУРа посылку вам прислали.

Начальник сунул руку в мешок, достал пакет с сахаром.

– Спасибо. Мы эти продукты отправим в наш профилакторий, где лежат сотрудники Ленинградской милиции. Истощение у многих из них.

Они пили чай, и Данилов рассказывал о Москве. Ленинградцев интересовало все: вернулись ли из эвакуации театры, начали ли работать институты, каковы продовольственные нормы, идет ли строительство метро? Данилов хотел услышать о Ленинграде, о днях блокады, но хозяев интересовала Москва.

И Данилов понял их. Слишком долго эти люди были отрезаны от Большой земли. Теперь им хотелось знать все о ней.

– Мы вас неподалеку разместим, в нашем общежитии, – сказал начальник ЛУРа.

– Может, вечерком заглянете на огонек? – предложил Данилов. Начальник полистал отрывной календарь.

– Часиков в двадцать устроит?

– Конечно.

– Ну до вечера.

Муравьев и Никитин пошли устраиваться, а Данилов с начальником ОББ Трефиловым сидели в его кабинете.

– Вот смотри, Иван Александрович. – Трефилов положил на стол листы бумаги, на которых были наклеены красные, зеленые, желтые, синие квадратики.

Данилов взял их. На квадратах четко было напечатано: хлеб, жиры, сахар, мясо, водка.

– Это отрывные талоны от карточек. Ими магазин отчитывается за количество проданных продуктов. Туфтовые талоны давали преступникам возможность создавать излишки продуктов в магазинах. Эти излишки и обменивались на ценности. Эксперты дали заключение. Вот, – Трефилов ткнул пальцем в один из листов, – это производство фирмы «Розанов и К°», – а те – подлинные.

– Установлены фигуранты?

– Да. Некто Суморов, директор продовольственного магазина. Продукты он свозит к себе на квартиру, улица Салтыкова-Щедрина, дом 8, квартира 3. Прячет их в сарае. По средам продукты забирают.

– Среда завтра.

– Вот и задержим их.

В пять часов Никитин до изумительного блеска надраил сапоги и начал остервенело чистить шинель. Игорь, лежа на кровати, хитро поглядывал на него.

– Муравьев, – сказал Данилов, – накрывай на стол.

– Товарищ подполковник, – вытянулся Никитин, – разрешите удалиться на два часа.

– Куда это?

– По личным делам.

– Уже?

– Он такой у нас, – засмеялся Муравьев.

– Ну иди, – Данилов вынул из мешка плитку шоколада и протянул Никитину. – Девушке подаришь вместо цветов.

– Спасибо.

Данилов пошел умываться, а Никитин взял гитару, которую оставил здесь предыдущий жилец.

Он пробежал пальцами по струнам и запел:

 
Это было весною,
Зеленеющим маем,
Когда тундра оделась
В свой зеленый наряд.
Мы бежали с тобою,
Ожидая погони,
Ожидая тревоги,
Громких криков «Назад!».
По тундре, по железной дороге,
Где мчит курьерский Воркута-Ленинград.
 

Данилов вошел, послушал.

– Опять?

– Что «опять»? – непонимающе переспросил Никитин.

– Блатнягу поешь. Что, других песен нет?

– Так я же, товарищ подполковник, в МУРе работаю, а не в филармонии.

– Оно и видно.

Никитин, чувствуя изменение настроения, быстро натянул шинель и исчез.

– До чего же у него в башке мусора много, – с недоумением сказал Данилов. – Где он этого всего поднабрался?

– Он опер классный, – примирительно сказал Муравьев.

Никитин

Он везде ориентировался, как в своей родной Туле. Даже в лесу.

И в Ленинграде путем опроса населения он быстро нашел дорогу к Измайловскому проспекту, сделав по пути кучу добрых дел: разогнал дерущихся пацанов, помог женщине достать воды из канала, заволок на пятый этаж дрова старику.

Чувствуя себя благородным и сильным, спешил Колька Никитин к собору на свидание с худой, большеглазой девушкой Олей. Понравилась она ему. Сразу понравилась. То ли глаза ее светлые в пол-лица, то ли еще что. Да разве можно сказать, за что тебе нравится человек? Наверное, нет.

Никитин шел, насвистывая танго. Чувствуя силу и молодость. Даже мороз его не брал.

Он всего лишь три раза обошел вокруг собора, и появилась Оля.

– Не замерзли? – спросила она.

– Пока нет, – Никитин полез в карман, – бегал по вашему городу, цветы искал. Говорят, что зимой не растут. Так это вместо них.

– Что это?

– Шоколад.

– Коля, я его вечность не видела.

– Тем более берите.

Оля взяла плитку, понюхала.

– Да вы ешьте, что его нюхать-то.

– Вы из Москвы, Коля?

– Да.

– И всю войну там были?

– Нет, я с первого дня по май сорок второго воевал. Ранили меня и списали по месту прошлой службы.

– В госпитале лежали?

– Все было, и резали и шили. А вы, Оля, неужели всю войну здесь?

– Да. В комсомольской дружине. Пожары гасили, дрова заготовляли, немощным помогали, хоронили мертвых.

Никитин молча слушал рассказ девушки. И все, что происходило с ним, начинало казаться ему пустым и легким в сравнении с тем, что пережила его спутница. До чего же многолика война! И какой стороной ни поверни – везде одно сплошное горе.

Перед ними в сумерках лежал широкий и прямой, как шпага, Измайловский проспект. Ветер носил по нему клочья снега, неприятно бьющие в лицо. Но они не чувствовали ни ветра, ни холода. Им было хорошо вдвоем в этом огромном городе, на этой громадной земле.

Данилов

Гости пришли ровно в двадцать. Сняли шинели и стали у стола, потирая руки.

– Ну и стол ты сочинил, Данилов, – сказал Трефилов. – Я давно такого изобилия не видел.

На столе лежали две пачки печенья, крупно нарезанная копченая колбаса, банка американского шпига, сахар.

– Садитесь, – пригласил Данилов и достал из мешка коньяк, разлил коричневую ароматную жидкость по стаканам.

– За победу, – сказал начальник ЛУРа и выпил залпом. Потом выпили еще, закусили. Данилов и Муравьев старались есть меньше, подкладывая куски побольше и вкуснее гостям. За столом они говорили о работе. Потому что о чем ни начинали беседу, она опять переходила на нелегкую службу.

Данилов и Муравьев услышали такое, что не узнаешь в сухих строчках оперативных материалов, не прочтешь в газетах. Голодные, чуть живые от истощения люди боролись с бандитами и спекулянтами, ракетчиками и агентами врага.

И увидел Данилов комнату, полную продуктов, и человека увидел, сидящего углу, и Трефилова увидел, упавшего от голода в обморок. Данилов слушал их рассказ, смотрел на этих людей и думал о том, что пройдет время, люди расскажут о подвиге бойцов и офицеров на передовой, о доблестном труде рабочих у станков, а вспомнят ли о них? Ведь служба в милиции должна быть незаметной. Человек просто не должен ощущать, что его охраняют.

Они говорили о своей службе, вспоминая трагические и смешные случаи. Говорили о будущем, которое казалось им прекрасным, тем более что фашистов гнали на всех фронтах.

Вскоре пришел Никитин. Он был неожиданно тих и задумчив. Снял шинель, поздоровался, спросил разрешения сесть к столу. Это было настолько непохоже на него, что Данилов спросил даже:

– Ты, Коля, не заболел?

– Здоров, Иван Александрович.

– Ну-ну.

– Это у Николая нравственная перестройка началась, – съязвил Игорь.

Никитин глянул на него быстро, но опять промолчал, сел у зашторенного окна и закурил.

– Слушай, Коля, сыграй что-нибудь.

Никитин встал, взял гитару, подумал немного, подбирая на струнах мелодию, и запел есенинские стихи о клене. До чего же хорошо пел Никитин. Грустная вязь прекрасных слов обволакивала слушателей, уносила их из этой комнаты и этого времени. Каждый, слушая, думал о чем-то потаенно своем, словно только сейчас встретился с первой любовью.

Разошлись они поздно. Давно уже не выходили им такие вечера.

– Спасибо, братцы, – сказал начальник ЛУРа, – на целый год зарядились хорошим настроением. До завтра.

Данилов
(следующее утро)

И наступило завтра. Среда наступила.

Оперативники кольцом охватили дом восемь на Салтыкова-Щедрина. Трефилов был человеком серьезным, он учел все проходные дворы, сквозные подъезды, развалины. Запечатал он улицу. Накрепко. В своей работе подполковник не признавал формулировки «незапланированная случайность».

– Пошли, – сказал он Данилову, – навестим гражданина Суморова Андрея Климыча.

Третья квартира была на первом этаже. По раннему времени светомаскировочные шторы еще не поднимали. Кроме штор в окошко были вделаны решетки из толстого железа. Берег свою квартиру завмаг.

– Привыкает, – Никитин бросил папиросу. – Решетка-то прямо тюремная.

Стучать им пришлось долго. Видно, крепко спали в этой квартире.

– Кто? – наконец послышался за дверью женский голос.

– Из домоуправления, – сказал приглашенный в качестве понятого дворник, – Архипов.

Дверь распахнулась. На пороге стояла миловидная блондинка в шелковом халате, по которому летали серебряные драконы. Она была хорошенькая, молоденькая, теплая со сна.

– Ой! – вскрикнула она. – К кому вы? К кому?

– К вам, – сказал Трефилов, по-хозяйски входя в квартиру. – Хозяин-то где?

– Нет его. Нет. На базу уехал.

– А врать старшим нехорошо.

Трефилов и Данилов вошли в спальню. На широкой старинной работы кровати, отделанной бронзой, кто-то лежал, укрывшись с головой одеялом. Трефилов сдернул его, и Данилов увидел маленького лысого человека в яркой атласной пижаме.

– Что же это вы, Суморов, к вам гости пришли, а вы в пижаме?

– Я сейчас, я сейчас...

Никитин пересек комнату, он привычно проверил под подушкой, потом взял висящую одежду, похлопал.

– У меня лично нет оружия, не имею.

– Береженого бог бережет, не береженого конвой стережет, – мрачно сострил Никитин.

– У меня постановление прокурора на производство обыска в вашей квартире и во всех подсобных помещениях. Согласны ли вы выдать добровольно незаконно полученные продукты?

Суморов уже переоделся в полувоенный костюм, первая растерянность прошла, и он оценивающе разглядывал офицеров милиции, мучительно высчитывая, что для него выгоднее.

– Запишите добровольную выдачу.

– Битый, видать, сидел, – прокомментировал Никитин.

– Было, начальник, так как?

– Запишем, – твердо сказал Трефилов.

Никогда еще Данилов не видел в доме столько продуктов сразу. Десять ящиков шоколада, три – водки и шесть – портвейна, десять ящиков консервов, пять ящиков зеленого горошка, семьдесят буханок хлеба. Ванна была полна подсолнечным маслом, шкаф завален рафинадом.

Понятые, сжав зубы, смотрели на немыслимое богатство.

– Этими харчами, – сказал Трефилов, – неделю детский сад кормить можно.

Ленинградские оперативники старались не смотреть на продукты. И Данилов, вспоминая вчерашний разговор, думал о том, как тяжело было им, голодным, истощенным, изымать у этой сволочи продукты. Видеть, трогать и не взять ничего. В общем-то, какая разница – бриллианты, золото, деньги, продукты, для них они теряли свою первоначальную ценность, превращаясь в безликие предметы изъятия.

Один из оперативников побледнел. Под глазами резко обозначились синие круги, он, шатаясь, вышел в коридор.

– Ребята, – спросил Трефилов, – хлеб есть у кого-нибудь?

– Что такое? – забеспокоился Данилов.

– Голодный обморок.

Никитин выскочил в коридор, где на стуле, беспомощно опустив руки, сидел оперативник, вынул из кармана шинели сухарь и кусок сахара, сунул ему.

– Воды принесите.

Он смотрел, как медленно, словно неохотно, ест этот немолодой, изможденный человек, и сердце Николая наливалось ненавистью. Никитин ногой распахнул дверь в комнату, рванул застежку кобуры.

– Гад! – крикнул он. – Я на фронт пойду, но не жить тебе!

Он выдернул пистолет, услышал, как заверещал, закричал тонко толстенький человечек, прячась за шкаф.

Данилов крепко схватил Николая за руку.

– Пусти, – рванулся Никитин.

Данилов словно железом продолжал давить руку.

– Лейтенант Никитин, спрячьте оружие и выйдите из комнаты, взыскание получите позже.

Никитин словно во сне сунул пистолет обратно и, никого не видя, вышел в коридор.

– Товарищи, товарищи, – застонал за шкафом Суморов, – уберите этого психического...

– Мы вам не товарищи, гражданин Суморов. И обращайтесь к нам как положено. За действия своего сотрудника приношу извинения. Он будет наказан.

Вошли оперативники, обыскивавшие сарай.

– Там целый магазин, товарищ подполковник. Бочка повидла, пять ящиков водки, три мешка гречки, мешок меланжа, мука.

– Ну, Суморов, – Трефилов сел рядом с задержанным, – когда купец приедет?

– А время сколько?

– Девять.

– В полдвенадцатого.

А на стол продолжали выкладывать пачки денег, золото, камни. Лежали на полу штуки отрезов, дорогие шубы, блестящие кожаные пальто.

Муравьев

Он смотрел на продукты, вещи и никак не мог понять, для чего этот человек, лысенький, маленький, розовощекий, пошел на преступление. Суморов же жил в Ленинграде. Видел, как страдают люди, как гибнут от недоедания дети. Каким же надо быть негодяем, как надо любить эфемерные земные блага, чтобы пойти на самое страшное – лишить умирающего от голода куска хлеба.

«Купца» ждали в сарае. Сарай и квартира были приведены в порядок, и со стороны никто бы не увидел, что несколько часов назад здесь проходил обыск. Никитин, скрипя сапогами, мерил сарай по диагонали, насвистывая какой-то тягучий мотив.

– Коль, не мечись, как маятник, в глазах мелькает, – попросил Игорь.

– А ты глаза закрой, – мрачно посоветовал Никитин, но все же сел. – Я бы, Игорь, того Суморова без суда к стенке.

– Я бы тоже, Коля, но закон.

– Закон, закон. Объявить бы таких, как он, вне закона. Когда «купцы» придут?

– Через полчаса.

И потянулись долгие полчаса в холодном сарае, набитом продуктами.

Ленинградские коллеги молчали, Никитин рассматривал головки сапог, а Игорь вспоминал, кто же написал стихи:

 
А над Невой – посольства полумира,
Адмиралтейство, Мойка, тишина.[39]39
  Неправильная цитата из стихотворения О. Мандельштама:
А над Невой – посольства полумира,Адмиралтейство, солнце, тишина!И государства жесткая порфира,Как власяница грубая, бедна.

[Закрыть]
 

Он совсем перестал читать, и это угнетало его. Приедет Инна, вокруг нее будут крутиться начитанные, остроумные ребята, а он – пень пнем. Последнюю книгу, без начала и конца, читал в засаде в Марьиной роще. Пытался хотя бы приблизительно определить автора и не смог.

До чего же медленно ползет стрелка по циферблату. Может, у них в Ленинграде особое, замороженное время? Должны приехать в одиннадцать тридцать. А вдруг опоздают? Сиди в этом леднике, как скоропортящийся продукт.

Полуторка въехала ровно в одиннадцать тридцать. В кузове сидели два мрачных грузчика в ватниках. Из кабины вылез человек, совершенно не вяжущийся обликом с блокадным городом. Был он высок, в круглой бобровой шапке, в тяжелом пальто, с таким же шалевым воротником, в руке тяжелая трость с серебряным набалдашником.

– Вот это да, – удивленно сказал Никитин, – смотри, Игорь, прямо артист.

Человек вышел, огляделся, постучал тростью в окно. За стеклом появилось кивающее лицо Суморова.

Человек махнул тростью, и полуторка подъехала к сараю.

– Ну, – свистящим шепотом произнес Никитин, – держитесь, гады!

Барского обличия мужчина подошел к сараю, достал ключ, открыл замок.

– Давай, – скомандовал он грузчикам.

Никитин заранее выбрал себе покрепче, мордастого, краснорожего.

Грузчики вступили в полумрак сарая.

– Руки, – тихо, не повышая голоса, сказал Муравьев, – быстренько.

Он повел стволом пистолета.

Один из грузчиков послушно поднял руки, мордастый напрягся для прыжка и выдернул из-за голенища финку.

Всю ненависть к этому откормленному ворью, жиреющему на чужом горе, вложил Никитин в удар. Мордастый сделал горлом икающий звук и покатился по полу, выплевывая зубы и кровь, финка воткнулась в доски и задрожала, как камертон. Оперативники навалились на него, щелкнули наручники. Человек в бобрах, услышав шум в сарае, побежал к машине, тяжело, по-стариковски выбрасывая ноги в лакированных ботинках с гетрами. У кабины его ждали Трефилов и Данилов.

– Нехорошо, Шаримевский, – Трефилов поднял пистолет, – вы же мошенник, а связались с бандитами.

– Ах, гражданин начальник, – Шаримевский никак не мог отдышаться, – какие бандиты? Бог с вами. Торгую продуктами.

– Мы к вас сейчас в гости на Лиговку поедем, правда, незванный гость...

– Вы всегда приятный гость, гражданин начальник.

– Ну, коли так, поехали.

Данилов

Две комнаты в квартире Шаримевского были заставлены картинами, дорогими вазами, даже две одинаковые фигуры Вольтера словно стражники стояли по обеим сторонам дверей.

– Вы, Михаил Михайлович, – устало спросил Трефилов, – деньги, оружие и ценности сами сдадите?

– Зачтется?

– Как всегда.

– Оружия не держу, а деньги и камушки в печке-голландке. Вы это в протоколе отметьте.

– Обязательно. Мы пока протокол обыска писать будем, а вы с товарищем из Москвы побеседуйте. Специально из столицы ехал на вас посмотреть.

– Гражданин начальник, я даю чистосердечное признание под протокол. Получаю свою 107-ю и еду в края далекие.

– Пойдемте, – сказал Данилов.

Они вышли на кухню, единственное место в квартире, не заставленное краденым.

К столу сел Муравьев с бланком протокола, Шаримевский устроился на стуле, Данилов прислонился к подоконнику. Он посмотрел в окно и увидел ребятишек, бегающих на коньках по льду обводного канала.

Нет, война не может остановить течения жизни. Осложнить может, а остановить – никогда.

– Михаил Михайлович, – начал Данилов, – я начальник ОББ МУРа.

– Ого, – Шаримевский с уважением посмотрел на Данилова.

– Это ваше письмо? – Данилов вынул из планшета письмо, найденное на даче Розанова.

– Отказываться нет смысла, вы же все равно проведете экспертизу?

– Конечно. Наши графологи умеют работать.

Шаримевский достал массивный золотой портсигар с алмазной монограммой, вынул папиросу, закурил.

– Я буду лапидарен. Кратким буду. Пишите.

Он затянулся глубоко и начал:

– Ничего общего с бандой не имею. Розанова знаю. Он был подпольным адвокатом. Защищал уголовников, брал и давал кое-кому взятки. В Ленинград он наведывался часто. Особенно в скаковые дни. Любил рискнуть. Его клиенты, бежавшие из лагеря, находили у него приют и материальную поддержку. Он им помогал, они ему награбленное сбрасывали. Из коллегии его поперли. Но он дела крутить продолжал. До войны у него Лапшин прятался.

– Из банды Пирогова, – перебил Данилов, – левша?

– Да. Он его со своей племянницей свел, Кирой. Девкой распутной и алчной. Это она придумала фокус с санитарной машиной.

– Кто она по профессии?

– Врач-гинеколог. Была осуждена за незаконное производство абортов.

– Кто такой Брат?

– Климов Валерий Павлович, бывший муж Киры.

– Как он попадал в Ленинград?

– По-всякому. Его на фронт не взяли из-за близорукости. Он в сорок первом пристроился в организацию, снабжавшую блокадный Ленинград промышленными деталями. Летал на самолетах, сопровождал грузы, ну и, конечно, продукты привозил мне. Я их менял на ценности.

– Он же жизнью рисковал.

– Так без риска копейки не наживешь. Потом Дорогу жизни пустили, он и по ней ездил. А потом перешел в Москонцерт администратором, стал артистов из Москвы возить. Реквизита тонны, кто заметит лишние ящики? Но все же дело опасное. Тогда я в типографии достал бумагу для отрывных талонов, ну и начали печатать.

– Почему у Розанова оказались Слон, Валет и Матрос?

– Он боялся Лапшина, особенно после того, как они квартиру Минина взяли. Я прислал ему людей для охраны.

– Когда вы видели Климова в последний раз?

– В январе.

– У него твердая связь с бандой?

– Он наводит.

– Адрес?

– Московский. Остоженка, 6, квартира 25. Дача у него в Кратове, на Лучевой, дом 11. Телефон на даче И-1-17-21. Домашний Г-1-31-19. Все, – сказал Шаримевский, – все, мне больше добавить нечего.

– Сколько человек в банде?

– Этого не знаю.

– Место дислокации?

– Тоже не знаю.

– Откуда они взяли фургон и форму?

– Климов говорил, что остановили на дороге машину, а нужную форму снимали с убитых.

– Кем убитых?

– Ими, конечно.

Он произнес это настолько спокойно и устало, словно говорил о разбитой чашке или сломанном стуле.

– Вам нечего добавить?

– Нет.

– У тебя готово, Игорь?

– Да.

– Подпишите.

Шаримевский достал черепаховый футляр с бриллиантами на крышке, вынул очки в золотой оправе. Читал долго и внимательно. Потом взял карандаш и подписал.

– Все верно?

– Да.

– Пойдемте.

В комнатах сотрудники милиции упаковывали вещи.

– Не жалко добра, папаша? – весело спросил Никитин. – Наживал, копил, и все прахом.

– Вещи – тлен, – назидательно ответил Шаримевский, – главное – душа, она вечна.

– Вот ты, папаша, о ней и подумай, у тебя время будет.

– Прекратить, Никитин, – оборвал лейтенанта Данилов.

Вечером он стоял у Невы. Глядел на темное полотно льда, на морды сфинксов, истертые веками, на гранит набережной и думал о высоте человеческого мужества. Он мало пробыл в Ленинграде, совсем мало, но того, что увидел он, вполне могло хватить на целую жизнь.

– Разрешите прикурить, товарищ подполковник, – рядом с ним стоял молодой морячок в бескозырке, винтовка за плечами, пулеметные ленты крест-накрест через грудь.

И у Данилова защемило сердце. Из далекого восемнадцатого пришел к нему этот парнишка со светлой челкой.

Значит, продолжается подвиг, а следовательно, продолжается жизнь.