Текст книги "Антология советского детектива-46. Компиляция. Книги 1-14 (СИ)"

Автор книги: Аркадий Адамов

Соавторы: Эдуард Хруцкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 68 (всего у книги 205 страниц)

– Ну, а вам-то самому или, к примеру сказать, супруге ничего не требуется? – продолжает гудеть Ермаков, и крутой, сдержанный его бас никак не вяжется с услужливыми интонациями, которые в нем слышны. – А то с нашим удовольствием, по-соседски, так сказать. Я ведь, изволите ли знать, через дом от вас с семейством помещаюсь, только не с Гоголя, а с Нагорной ежели считать. Ма-аленький такой домик, своими руками с тестем поставили, царствие ему небесное, покойнику.

Вот оно, значит, в чем дело. Соседи они, оказывается. Ермаков, видать, изучает свою округу. Неспроста, неспроста изучает. А вот высовываться со своими сведениями, тыкать их в глаза уже очень неосмотрительно. Нет, птица эта невысокого полета и ворует по-среднему, без размаха. Однако может стать опасен, если хвост прижать. Но сейчас этот Ермаков мне явно без надобности.

Я, не торопясь, выхожу из магазина и, отойдя в сторону, разглядываю витрину посудной лавчонки. Через минуту ко мне присоединяется Давуд, он недовольно хмурится.

– Слышал, э? – сердито спрашивает он. – Мы их изучаем, а они нас. По имени, видишь, узнал. И сразу с услугами суется. На что еще можно поймать слабого человека, ясно, да? Ну, а вообще что скажешь?

– Скажу, что не похож он на того, кто нам нужен.

– На молодого директора надеешься? – усмехается Давуд.

– Тоже мало. Давай до третьего доберемся, на базу плодоовощную, – предлагаю я. – Окаемов твой говорит, этот самый перспективный.

– Доберемся обязательно. Но туда с улицы не зайдешь, предлог нужен. Завтра пойдем. Я подготовлю. А сейчас пойдем, я тебя с Хромым познакомлю. Совсем другое дело, я тебе скажу.

– А стоит ли через тебя знакомиться? Может, мне самому пойти?

– Обязательно через меня. Я ему помог, он мне поможет. Уверен.

– Как же ты ему помог?

– Год назад хотели его, понимаешь, порезать. За что, не знаю. И не спрашиваю. А он не говорит. Поздно вечером на набережной кинулись на него, Хромого, сразу четверо. Подстерегли, не случайно как-нибудь. Не один день стерегли. Это мне уже сам Хромой сказал. И еще сказал: «Старый дружок счеты сводит». Ну, пустая набережная, понимаешь. Зима, вечер, темнота. Смерть, одним словом, в лицо ему глядела. Кончать его хотели. Случайно только я там оказался. Шел с работы, голова болит, ну, я круг сделал по набережной. Меня тоже ножичком задели. Но жизнь ему я все-таки спас. Хотя убежали в темноте, собаки. И он никого не отдал. Но добро помнит. Я, например, таких уважаю, да?

– Помощником тебе стал?

– Не. Я его в свои дела не втягиваю, понимаешь. Парень сильно от жизни натерпелся, я вижу. Ему покой нужен. Так, мимо иду, захожу. «Здравствуй, Сережа, говорю. Как здоровье?» – «Порядок», – отвечает и молотком стучит. «Жалобы, спрашиваю, есть?» – «Не кашляю больше», – говорит и улыбается. Такая, знаешь, печальная у него улыбка.

– А связи опасные?

– Сам он сейчас не опасный, ручаюсь. Вот что главное, дорогой.

– А судимости у него за что?

– Драка и еще раз драка. Все двести шестая статья, первый раз – часть первая, а потом и вторая. Но как и почему все было, не знаю, не спрашивал и, понимаешь, не хочу спрашивать пока.

Разговаривая, мы незаметно выходим на набережную. Вот и море. От него невозможно оторвать глаз. До этого оно один только раз серой полоской мелькнуло далеко внизу, когда мы шли к рынку. А сейчас оно рядом, вот оно, шумное, холодное, зимнее море, злое и косматое. И какое-то завораживающее в своем вечном, неуемном, яростном движении. Глаз невозможно оторвать от этих бесконечных волн, с пушечным грохотом мерно бьющих одна за другой в высокую набережную. Сильный, тугой ветер наполняет воздух водяной пылью, и лицо сразу становится мокрым, а на губах ощущаешь соль. Очень это здорово, необычно и приятно. Набережная идет вдоль самого моря, пляжа внизу нет, лишь узкая гряда зеленых мокрых камней, так что при несильном даже волнении, как сейчас, над гранитным парапетом то и дело вздымаются косматые гребни волн, а соленые брызги достигают окон домов.

Вдоль набережной тянутся невысокие белые здания. В первых этажах расположены бесчисленные магазины, кафе, рестораны. То и дело в дверях их видны таблички: «Закрыто». Эти рестораны и кафе откроются, видимо, только летом. Прохожих здесь сейчас мало, идут они торопливо, нахохлившись, морщась от брызг. Видно, только такому восторженному приезжему, как я, тут может что-то нравиться, местные жители предпочитают сейчас вообще не появляться. А вот летом набережная, наверное, самое оживленное место в городе.

Беседуя, мы с Давудом идем не спеша. Я поглядываю на море.

Но вот, наконец, мы и у цели. Между двумя домами притулилась маленькая сапожная мастерская. Это, видимо, просто заброшенная, глубокая подворотня, приспособленная под мастерскую. Весь проем подворотни заколочен досками, оставлена только узкая дверца и маленькое оконце, в котором выставлено несколько мужских и женских туфель. Нет даже вывески, и так, видимо, все ясно.

Давуд толкает дверку, и мы входим в тесное помещение. Невысокий дощатый барьер делит его на две части. За барьером на низенькой скамеечке сидит мастер, я не сразу могу его разглядеть в кажущейся после дневного света полутьме, царящей здесь Вижу худощавую, согнутую фигуру и неестественно отставленную в сторону ногу под черным сатиновым фартуком. Возле него на низком, грубом ящике разложены инструменты, вокруг лежат старые ботинки, женские туфли, сапоги, разбросаны обрезки кожи, стоят какие-то банки, металлические коробочки. В нос бьет терпкий, острый запах кожи, лака, клея, табака. С потолка прямо к глазам мастера спускается лампочка под железным, в виде конуса, абажуром. Больше освещения тут нет, и мастерская погружена в полумрак. Глаза не сразу привыкают к нему.

Когда мы входим и облокачиваемся на барьер, сапожник поднимает голову, и я постепенно различаю узкое, небритое, бледное лицо, темноватые круги под глазами, а сами глаза дерзкие и умные, но хитрости и тем более коварства я в них не замечаю.

– Здравствуй, Сережа, – улыбаясь, говорит Давуд и протягивает через барьер руку.

Хромой, прежде чем пожать ее, вытирает свою о фартук.

– Здравствуй, Давуд.

В резком его голосе чувствуется теплота.

– Жалобы есть? – спрашивает Давуд.

– Не кашляю, – в ответ сдержанно усмехается Хромой.

Это, видно, стало у них ритуалом при встрече.

– Слушай, Сережа, – уже серьезно говорит Давуд. – Я тебя, дорогой, никогда ни о чем не просил. Так или не так, а?

– Так, – спокойно подтверждает Хромой.

– А теперь вот хочу попросить. Очень нужно, понимаешь.

– Проси, – тем же тоном произносит Хромой.

– Вот, гляди, – Давуд кладет руку мне на плечо. – Это мой друг. Приехал из Москвы. Верь ему, как мне, понимаешь?

– Понимаю, – кивает Хромой, внимательно вглядываясь в меня.

– Так вот. Крепко ему помоги. Изо всех сил помоги. Он тебе сам все расскажет, что надо. Зовут Виталий. Ну, знакомьтесь, пожалуйста.

Мы с Хромым пожимаем друг другу руки.

Давуд смотрит на часы и объявляет:

– Перерыв на обед, пожалуйста. Я ухожу, вы разговаривайте В семнадцать часов я тебя жду, Виталий, а?

Я киваю, и Давуд, приветственно взмахнув рукой, уходит.

Хромой с усилием поднимается со своей скамеечки и, сильно припадая на одну ногу, выходит из-за барьера.

– Серьезная беседа не терпит суеты, – говорит он. – Пусть будет второй перерыв на обед. Все равно работы ни хрена нет.

Он запирает дверь на длинный засов, потом выставляет в оконце табличку с надписью: «Перерыв на обед».

– Прошу в мои апартаменты, – шутливо произносит он.

Я захожу за барьер. Хромой толкает заднюю дверцу, и мы оказываемся в темной и, как видно, просторной комнате. У двери Хромой щелкает выключателем. Вспыхивает посреди комнаты лампочка под розовым прогорелым абажуром. Я оглядываюсь Под лампочкой стоит старенький стол, покрытый клеенкой, возле него несколько стульев, в стороне прислонился к стене какой-то допотопный буфет со стеклянными дверцами, а в углу на четырех чурбачках установлен матрац, застеленный старыми одеялами, с двумя цветными подушками в изголовье. На стене возле буфета висят какие-то вещи.

– Здесь живешь? – оглядываясь, спрашиваю я.

– Когда домой идти неохота, – отвечает Хромой и неожиданно добавляет: – Или когда идти опасаюсь.

– И так, значит, бывает?

– Бывает, – просто отвечает Хромой. – Все в жизни бывает. Да ты садись.

Мы подсаживаемся к столу.

– А здесь оставаться не страшновато? – снова спрашиваю я.

– Здесь-то? Не-а. И потом, здесь у меня еще два выхода предусмотрены, – он кивает на дальний, плохо освещенный угол комнаты. – Один – во двор, а второй – в подъезд соседнего дома, под лестницу, его там и не видно. Так что уйти всегда можно.

– Если только в подъезде и во дворе не будут ждать.

– Ну, тут уж целый взвод нужен, – усмехается Хромой. – Столько никогда не набирается. А потом, никто про эти выходы не знает. Тебе только и говорю, раз ты Давуду друг.

– Что ж, на доверие положено отвечать доверием, – говорю я. – Курить можно у тебя тут?

– Можно. Мы не в ресторане.

– А в ресторане разве нельзя? – удивленно спрашиваю я.

– Ага. Ни в одном. У нас город некурящих. Нигде курить нельзя. Ни в кино, ни в театре, ни на пляже. В газете даже объявляли.

– Ай, ай, – я качаю головой. – Знал бы… впрочем, все равно приехал бы. Серьезное дело привело. Вот слушай, – я закуриваю. – В Москве убит человек. Из вашего города приехал. Фамилия Семанский, зовут Гвимар Иванович. Был здесь директором магазина. Не знаешь такого?

– Не-а, – качает головой Хромой, боком пристраиваясь на стуле.

– Убили ваши, – продолжаю я. – Чума и Леха. Их знаешь?

– Этих знаю, – ровным голосом произносит Хромой и тоже тянется за сигаретой, а мне показалось, он не курит.

– Так вот, Чума арестован, Леха погиб.

– Лучше бы наоборот.

– Это точно, – соглашаюсь я. – Но так уж судьба распорядилась. Только вот что пока не ясно: за что убили-то. Они там, в Москве, крупную квартирную кражу залепили. И вроде бы этот самый Семанский им подвод к ней дал. А потом, я так полагаю, что-то они не поделили.

– А Чума хоть что говорит?

– Пока ничего не говорит. Он заговорит, если крепко его прижать. Но вот Леха погиб. Теперь Чума постарается все на него свалить. И больше прижимать его пока нечем. Вдвоем они это убийство совершили. Но, скорей всего, приказал третий.

Хромой слушает напряженно, забывая даже про сигарету. Он весь как-то съежился на стуле, подобрался, будто хочет прыгнуть куда-то, и только отброшенная в сторону искалеченная нога, как подбитое крыло птицы, разрушает это ощущение. Что-то особое, личное чувствую я в этом напряженном его внимании.

– Ты такого Льва Игнатьевича, случайно, не знаешь? – спрашиваю я.

– Не-а. Это все не наша бражка. У нас другой народец, – усмехается Хромой, затягиваясь наконец сигаретой. – Но… тут есть одно обстоятельство.

Я уже успел заметить, что выражается Хромой иной раз как-то необычно, слишком, я бы сказал, культурно. Странно. Отпетый вроде бы блатняга с двумя судимостями, а такой вдруг язык, откуда бы ему, спрашивается, взяться. Это – или семья, или образование, больше взяться неоткуда.

– Какое обстоятельство? – спрашиваю я.

– Я этих двоих знаю как облупленных. Особенно Чуму. У меня с ним инцидент был еще там… – Хромой неопределенно машет рукой. – Так вот, квартирные кражи им никогда не светили. Это не их ума специальность. И вообще они уже больше года на дела не ходят. А грошей, между прочим, у каждого из них навалом. Вот кое-кто и толкует, будто они в няньки нанялись. Понял?

– К кому?

– Никто не знает. Темнят. Или теперь уже об этом в прошедшем времени говорить надо? Темнили, значит.

– А узнать можно?

– Попробовать можно.

– Попробуй. Ты ведь многих тут знаешь?

– Больше чем надо.

– И врагов, значит, тоже нажил?

– Тоже больше чем надо.

– Почему же так получилось?

– Расходимся во взглядах, – чуть заметно усмехается Хромой, не поднимая глаз. – Я кодлу не терплю. И на дела в жизни не ходил. Ну, это мне простить не хотят. Они меня за это и из родного города выдавили. А потом и здесь узнали. Спасибо Чуме. Так что отношения у меня здесь пестрые, с кем как.

– И друзья есть?

– Не без того. Оборону держим.

– Когда Давуд в драку влез, это они счета с тобой сводили?

– Если хочешь знать, Давуд меня дважды от смерти спас. Или они меня ножичком писанули бы и я копыта откинул, или же я их, и тогда мне тоже была бы хана… – Глаза Хромого сужаются, и в них появляется холодная и злая решимость. – Я ножичком совать тоже умею, не дай бог как. И ножичек у меня имеется… Ногу вот компенсирую. Не гнется она у меня, видишь? Разбили железным прутом в хорошем разговоре одном.

– Расскажи.

– Потом как-нибудь. Не будем спешить. И помни, – сурово предупреждает Хромой. – Меня нигде не называй. Мало кто тебе встретится.

– Знаю.

– Приходи завтра вечером, как стемнеет. Но до шести. Может, чего уже буду знать. Один человек утречком должен ко мне заскочить.

– Ладно, – киваю я и смотрю на часы. – Пойду пока.

Я поднимаюсь. Вслед за мной сползает со стула и Хромой.

Мы снова выходим в мастерскую. Здесь по-прежнему горит свет и плотная занавеска натянута на окошко. Я и не заметил, как это проделал Хромой. Обращаю, однако внимание, что Хромой не выпускает меня через свои запасные выходы. Правильно. Так я обычный заказчик, а так, если бы кто-нибудь заметил меня случайно, я уже какой-то секретный посетитель, которого Хромой опасается принимать открыто. При этом, правда, я, оказывается, не учитываю одной небольшой подробности.

Итак, проходим через мастерскую к двери, я жму Хромому руку и выхожу на темную и пустынную набережную. С шумом ухают где-то рядом невидимые волны, с рокотом откатываются и снова бьют в каменную стенку набережной. Соленая водяная пыль по-прежнему висит в воздухе, и лицо сразу становится мокрым от нее.

Я еще толком не успеваю сориентироваться, в какую сторону мне следует идти, как вокруг меня внезапно возникает из темноты несколько парней.

– У Хромого был? – угрожающе спрашивает один из них.

– Ну, был, – отвечаю я. – Он и в самом деле хромой.

– Зачем приходил?

– Да вот хотел узнать, не шьет ли ботинки, а он только старые чинит.

– Заливаешь, сучонок, – зло смеется другой парень за моим плечом. – Такие лбы за этим к Хромому не ходят. Лучше говори, пока ежиком не пощупали. Зачем он дверь запер, а? Чтобы примерять не мешали?

И парни довольно гогочут. Их, кажется, четверо или пятеро. Многовато.

– Так он сказал, что работу закончил, – чуть помедлив, говорю я. – Сказал, что до шести только работает.

– Точно. Он до шести работает, – подтверждает один из парней.

– Ладно вам, ребята, – добродушно говорю я. – Первый день в городе, и уже такие разговоры. Да плевал я на этого хромого.

К сожалению, я не могу как следует разглядеть их лиц. Впрочем, и они меня тоже, значит, не разглядят и не запомнят. Вот только по росту смогут узнать. Довелось же так вымахать, черт возьми! Сыщик ничем не должен бросаться в глаза. А я… Впрочем, один из парней, кажется, под стать мне.

– Ну, топай на первый раз, – решает наконец кто-то из них. – Второй раз гляди не попадайся. В море кинем, сучонок.

И вся компания тут же растворяется в темноте, словно ее и не было.

Да, малоприятная встреча. Хорошо еще, если случайная. А если нет? Тогда, выходит, что-то они снова готовят и Хромого следует предупредить. В обиду давать я его не хочу. Этот парень мне понравился. Да и сведения его очень важны. Видимо, и в самом деле какую-то хлебную работенку нашли себе два моих приятеля, Леха и Чума. Очень это интересно уточнить.

В управление я прихожу с опозданием. Но Давуд меня ждет. Я ему подробно рассказываю о том, что сообщил мне Хромой, о неприятной встрече на набережной и о всех своих соображениях по этому поводу. Давуд со мной согласен. Мы решаем, что Хромого следует предупредить. И пусть он нам расскажет, что тут и почему заваривается, пусть доверится нам. Мы все-таки кое в чем поопытней его и поумелее тоже.

Остаток вечера мы с Давудом проводим у меня в гостинице, ужинаем вместе и составляем подробный план на завтра.

Утром, однако, выясняется, что план придется менять. Третий, самый, очевидно, интересный из Ермаковых, Иван Спиридонович, директор плодоовощной базы, заболел и три дня как находится в больнице. Да, со знакомством придется повременить.

И я отправляюсь к матери и сестре Лехи. Живут они вместе. Сестра была замужем и развелась. Работает бухгалтером в магазине, где директором был Семанский, а теперь у нее директор некий Георгий Иванович Шпринц. Обе женщины, и мать, и сестра, даже видеть Леху не желают. Они ничего о нем не знают, ни о его делах, ни о его знакомых. А мне как раз и нужны его связи, его знакомства. Пожалуй, одну только ниточку здесь можно будет проверить: – Леха – Семанский. Знали они друг друга? А если знали, то как познакомились, какие отношения между ними возникли? И еще будет хорошо, если удастся узнать у Лехиной сестры – ее зовут Лидия Васильевна – что-то о самом Семанском, о его связях и всяких там комбинациях, о которых говорил Окаемов. Впрочем, в таких комбинациях, наверное, должен быть замешан и бухгалтер. Но Окаемов о Лидии Васильевне, однако, ничего не сказал.

Все это я обдумываю по дороге, пока ищу нужную мне улицу. Проще, конечно, было бы просто взять в управлении машину, она бы быстренько доставила меня по нужному адресу. Но я люблю не ездить, а ходить по незнакомому городу, это не только интересно, но и полезно, и не для здоровья, а для дела. Всегда надо как можно лучше знать место, где предстоит действовать, район боя, так сказать, причем в нашем деле бой может возникнуть в любой момент и в самом прямом смысле слова.

В конце концов, после многих расспросов, охотно воспользовавшись даже, по совету прохожих, двумя-тремя проходными дворами, я выхожу наконец на нужную мне улицу. Она, кстати, оказывается недалеко от той, по которой мы шли вчера с Давудом, направляясь к рынку. Таким образом, этот район города я в результате уже неплохо знаю. У меня выработалась отличная память на всякие городские пути-дороги, закоулки, дворы, дома, маршруты автобусов, троллейбусов, трамваев. Никогда раньше, до работы в уголовном розыске, я не в состоянии был все это запомнить. Удивительная вещь – человеческая память. Кроме природных ее особенностей у каждого человека, ее можно еще и развить, причем в любом требуемом направлении. Я в этом сам убедился. Ведь я стал запоминать не только улицы и дворы, я научился, например, удивительнейшим образом запоминать лица, иной раз сначала вообразив их себе по приметам, а потом уже запомнив – это ведь еще труднее.

Но вот наконец и нужный мне дом восемь. Он трехэтажный, старый, с открытыми галереями со стороны двора. На галереи выходят двери и окна всех квартир, тут же полощется на веревках белье.

Я в полутьме поднимаюсь по скрипучей деревянной лестнице и выхожу на галерею второго этажа. Там находится нужная мне квартира. На звонок долго не открывают. За это время меня успевают рассмотреть, кажется, из всех квартир, мимо которых я прошел. Уйма любопытных женщин живет в этом доме.

Наконец дверь открывается. На пороге стоит маленькая, худенькая старушка в темном платке на плечах и теплых домашних туфлях. Просто не верится, что у нее мог быть такой огромный сын, как Леха. На гладком, розовом лице ее слезятся сильно увеличенные толстыми стеклами очков бесцветные глаза. Серебристо-седые пушистые волосы собраны в небольшой пучок на затылке. Словом, на вид добрая и вполне симпатичная старушка.

– Здравствуйте, Пелагея Яковлевна, – говорю я и чувствую, что меня слушает не только она, но, по крайней мере, еще две старушки из двух соседних квартир.

Кажется, это чувствует и сама Пелагея Яковлевна и потому торопливо и очень громко говорит мне:

– Здравствуй, голубчик, здравствуй. Ну, проходи, чего стал?

Голос у нее скрипучий, резкий, с неожиданными командирскими интонациями, словно от частых криков и ссор.

Я миную темноватую переднюю, где поспешно снимаю пальто и кепку, и оказываюсь в скромной, чистой комнате, по виду столовой. Посередине стоит квадратный стол под цветастой скатертью, на нем глиняная вазочка без цветов, у стены – буфет с посудой, у другой – диван с очень пестрой обивкой, мягкие стулья вокруг стола, какая-то картинка и две-три фотографии в рамке на стене. Словом, самая обычная обстановка.

Старушка указывает мне на стул и тяжело опускается на другой.

– Дочка-то на работе? – сочувственно спрашиваю я.

– Лидка? На бюллетень, дура, встала. Надумала! Вот уже, считай, четвертый час в поликлинике трется. Очередища. Домой приползет больней, чем была. Наша-то доктурша уволилась. Ну, и все подарки, ясное дело, прахом пошли. Теперь новую обхаживай. Халаты ей дари, то да се.

– Какие халаты?

– «Какие, какие»! – недовольно скрипит старуха. – Известно какие. Докторские. У Лидки в магазине бывают. Особые какие-то. Да нешто одними халатами нонче обойдется? Я Лидке-то еще прошлый раз говорила: «Не слазь с бюлетня. Сиди, пока держат». Нет, убежала. Ну, и вот обратно. А теперича уже при чужой болеть-то. Ох, нешто они кого слушают… – Старуха умолкает и пристально смотрит на меня, потом вдруг сердито спрашивает: – Ну, с чем пришел, бессовестный? Чего тебе еще надо?

Я, опешив от неожиданности, не знаю, что ей ответить, и, на всякий случай виновато опустив голову, молчу. Старуха, однако, мое молчание истолковывает по-своему и все так же сердито продолжает:

– Прошлый раз я тебе чего сказала, забыл? Ленька сюда ни ногой, понял? Как в тюрьму через тебя попал, так все. И твои бесстыжие глаза еще смотреть на меня могут? Сына ты у меня отнял, погубитель! Глаза все за него выплакала… А ты еще… вот…

Голос ее прерывается от сдерживаемых слез.

А у меня не хватает больше выдержки слушать ее, хотя в горе своем Пелагея Яковлевна может упомянуть и что-то важное, и назвать какие-нибудь интересные мне имена. Но горе, которым она охвачена, и мне переворачивает душу. Поэтому я нарочито бодро говорю:

– С кем-то вы меня перепутали, Пелагея Яковлевна. Неужели еще один такой длинный вам попался? Быть того не может.

– О господи! – испуганно отшатывается от меня старушка и машет рукой, словно желая, чтобы я исчез с ее глаз. – Никак обозналась? Вот горе-то. Ну, ничего не вижу. Уж ты, голубчик, меня, старую, извини. Не разглядела сослепу. Кто ж ты такой будешь?

– Да вот насчет Лени как раз и зашел, – говорю я. – Неужели он у вас такой уж пропащий… – я чуть не говорю «был», но вовремя останавливаюсь.

Если нарушить логику разговора, свернув вдруг на что-то очень больное, человек легко следует в разговоре за вами.

– Да неужто не пропащий? – горячо откликается Пелагея Яковлевна. – А коли он уже, почитай, год как вернулся и в одном со мной городе живет, а носа не кажет, не нужна я ему, выходит.

– Да, может, он стыдится?

– Кого он когда стыдился, ты что?

– Так может, он встретил кого да влюбился? – осторожно спрашиваю я.

– Мать такой любви не помеха.

– Говорил, Зина какая-то у него есть.

– Вот! Хоть ее бы слушал. Хорошая девушка. На фабрике работает. Фруктовых вод. Приходила ко мне. Поплакали вместе.

– Что ж она говорит?

– Ох, слушает он ее, как меня слушал. Ну, точно. Вот уже, считай, две недели от нее скрывается. Ни слуху ни духу. А то явился к ней, подарки всякие дорогие принес, серьги там бирюзовые, колечко тоже, денег оставил много, говорит. Это что, я тебя спрашиваю? Это бессовестные деньги, вот я тебе скажу.

– И Зина так считает?

– Ну, а как еще считать, скажи на милость? Вот работал он у Лидки в магазине грузчиком. А ведь, считай, восемь классов окончил. Если бы не злодейка эта, то кем бы он стать мог, соображаешь?

– Какая злодейка, Зина, что ли?

– Окстись! – машет на меня рукой Пелагея Яковлевна. – Водка – вот кто! От нее все зло, все несчастья. Кругом же алкоголики, чтоб они все сгорели! Ну, и здоровый человек им, конечное дело, глаз колет. Они его к себе норовят. А Ленька-то наш слаб на это дело. От отца-покойника гниль-то эта идет. Ох, грехи наши с нами родятся.

– Пелагея Яковлевна, а вы меня за кого же приняли? – спрашиваю я.

– Да за Славку, пропади он. Тоже верста коломенская. У-у… Ирод.

– А чего он делает, Славка этот?

– Славка-то? – Как-то неуверенно переспрашивает Пелагея Яковлевна. – С Ленькой работал, в магазине. А потом уже и не знаю даже. Тоже через водочку свихнулся. Общая она погубительница. Вот она и Славку… Ох, ох! А ведь человеком был.

В это время хлопает входная дверь, в передней слышна возня, и через минуту в комнату заглядывает молодая женщина, стройная, миловидная, со смущенной улыбкой на пухлых губах, а на разрумянившихся щеках видны симпатичные ямочки. Это, конечно, Лида. Она выглядит совсем юной, и я даже в мыслях не могу назвать ее Лидией Васильевной. А ведь ожидал я увидеть бледную, больную, замученную женщину.

– Кто это у нас, мама? – спрашивает она, заходя, и с любопытством чуть смущенно смотрит на меня.

– Вот человек пришел, – объясняет Пелагея Яковлевна. – Насчет Леньки говорим. Как да что. Ну, чего врач-то?

– А! – беззаботно улыбается Лида. – На работу выписала.

– Во-во. Катерина Дмитриевна, чай, не выписала бы.

– Да ладно, мама, – Лида поглядывает на меня. – А вы уже кончили говорить или я помешала?

– Кончили не кончили, а устала я, – вздыхает Пелагея Яковлевна и обращается ко мне: – Уж прилягу, как хочешь.

– Ну конечно, Пелагея Яковлевна. Отдыхайте, – подхватываю я и говорю Лиде: – Мне бы и с вами, Лидия Васильевна, поговорить надо.

– А вы откуда? – строго спрашивает Лида.

– Из Москвы, – отвечаю я и протягиваю ей свое удостоверение.

Она рассматривает его с интересом и совсем безбоязненно, потом удивленно спрашивает, поднимая на меня глаза:

– Это вы из-за Лени приехали?

– Ну, не только из-за него, конечно.

– Что ж, пойдемте ко мне, чтобы маме не мешать, – предлагает Лида и обращается к матери: – Ты, мама, приляг пока. А через часок я обедом займусь. И посуду не мой, смотри.

– Да уж помыла, – смущенно признается Пелагея Яковлевна. – Ну, ступайте, ступайте. Полежу я.

Славные, видно, женщины, и нелегкой жизнью они живут.

Комната Лиды такая же скромная и чистенькая, как и та, где мы беседовали с Пелагеей Яковлевной. Только она еще поменьше, вместо буфета стоит платяной шкаф, вместо дивана низкая тахта с пестрыми подушками, над тахтой висит пестрый коврик, а у окна стоит маленький письменный стол с одной тумбочкой, над ним, сбоку, висит зеркало, а по стенам развешаны фотографии, среди них, кажется, даже школьные. И еще висит книжная полочка, я по корешкам читаю названия с детства знакомых книг. Возле столика стоят два стула. На них мы и садимся.

– Вы старше Лени или моложе? – спрашиваю я.

– Погодки мы. Ему двадцать три, а мне двадцать четыре.

– И давно работаете бухгалтером?

Лида, кажется, не удивляется моей осведомленности:

– Как курсы окончила. Скоро четыре года.

– И все в одном магазине?

– Нет. Первый год в ателье работала. А потом уже перешла в магазин мелкооптовой торговли. Здесь легче. Безналичный расчет.

– А директор хороший?

– Георгий Иванович? – Лида вздыхает. – Из-за него, наверное, уйти придется. Пристает очень. Ну прямо прохода не дает. А у самого дочь старше меня. Представляете? Рассказывать и то неудобно.

– Прежний директор не такой был?

– А вы Гвимара Ивановича знаете? – оживляется Лида. – Ой, совсем другой человек! Культурный такой, вежливый. Правда, Леню нашего он уволил. Но я вам скажу, Леня сам виноват. Нельзя так выпивать. Ну про все забывает. И злой становится ужас какой. Другой хоть спать идет. Я ему сто раз говорила: иди лечись, если сам бросить не можешь. И Зина ему то же говорит. Ей он хоть обещает. Но все равно никуда не идет. Я даже замечаю, что он Зину втягивать начал.

Да, никуда уже Леха не пойдет, и Зине ничего не грозит. Кончилась его непутевая, неправедная, пустая жизнь. Хоть Зине этой самой жизнь не успел искалечить. А вышла бы она за него замуж?..

– Скажите, Лида, вы среди знакомых Гвимара Ивановича такого Льва Игнатьевича не знали?

– Льва Игнатьевича?.. – задумчиво переспрашивает Лида и смотрит куда-то мимо меня, сложив руки на коленях. – А какой он из себя? Может, я вспомню.

– Такой низенький, плотный, с седыми усами щеточкой, лицо красное, мешки под глазами. Пожилой уже.

Я сообщаю ей все эти приметы, а перед глазами у меня невольно возникает московское кафе напротив Центрального телеграфа и мой собеседник там. Прямо наваждение какое-то. Все ведь совпадает! Словно я сейчас не какого-то неведомого Льва Игнатьевича описываю, а того типа из кафе. Но прав, конечно, Кузьмич: не может один человек и квартирную кражу организовать, и об экономике так рассуждать, да еще чье-то поручение по этой части выполнять. Чушь какая-то!

– Нет, не знаю я такого, – вздохнув, говорит Лида.

Что ж это за таинственный Лев Игнатьевич, которого никто, кроме Чумы, не знает? А ведь он, кажется, становится центральной фигурой в деле. Вот найдем его, и развяжутся все узлы. Пожалуй, одна теперь надежда остается на московскую пару, на Гаврилова и Шершня. Уж эти-то должны его знать, я полагаю.

– Скажите, Лида, – снова спрашиваю я, – а не заставлял вас Гвимар Иванович какие-нибудь не очень законные бухгалтерские операции совершать?

– Вы знаете, меня уже об этом спрашивали, – доверчиво сообщает мне Лида. – И я совершенно честно сказала, что нет, ничего незаконного он от меня не требовал. И не сделала бы я никогда. Но… мне просто иногда казалось… Вам я скажу. Казалось – это ведь еще ничего не значит, правда?

– Конечно, – вполне искренне соглашаюсь я.

– Ну вот. А им только скажи, что кажется, они сразу готовы арестовать.

– Да что вы, Лида! Совсем не так просто арестовать. Тут улики нужны.

– Это вам нужны. А им… Вы же не знаете, вы приезжий. А я видела. Ему главное было – арестовать. Еще мне сказал: «Он потом сам во всем признается, только нажмем». Хорошее дело, да?

– Кто же он такой?

– Вызывал меня. Забыла уж фамилию. Толстячок такой, бровки бреет.

Лида насмешливо улыбается, и симпатичные ямочки на ее щеках становятся еще заметнее. А меня разбирает злость, словно кто-то лично меня оскорбил и запачкал. Неужели так себя вел Окаемов?

– Недопустимо это, – резко говорю я.

– Вот. Поэтому ему не сказала, а вам скажу, – кивает Лида. – У нас вдруг – это еще при Гвимаре Ивановиче – начала время от времени проходить пряжа капроновая. Ну, продавать мы ее стали. Совсем не наш товар. И очень дорогой. Гвимар Иванович мне сказал, что нарочно добился ее, чтобы план по обороту выполнить. Ну, все, конечно, законно было. Мы ее оприходовали. Но… Как бы сказать? Не видели. Она почему-то транзитом к покупателю шла. Минуя магазин.