Текст книги "Научная дипломатия. Историческая наука в моей жизни"

Автор книги: Александр Чубарьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 54 страниц)

Во-вторых, как мы уже отмечали, ценностно-методологическое противостояние, ушедшее в прошлое на рубеже 80–90-х годов осталось привилегией прошлых времен существования Советского Союза.

Но на первый план вышли факторы геополитики и конкретных политических интересов.Мир захватывают попытки политизации истории, использование исторического прошлого для конкретных внутренних и международных проблем в интересах отдельных стран или различных политических партий и групп.

Всегда существовала связь процессов интерпретации истории с политическими интересами. Но трудно припомнить, были ли такие примеры вообще, чтобы в таких размерах и в таких экстремальных условиях обращение к истории было бы так активно включено в современный международно-политический контекст.

В отличие от времен холодной войны в этот процесс использования исторического прошлого включились реальные политики ряда стран. В результате историческое прошлое стало неким заложником политики. Подобное развитие событий отравляет международный климат, подрывает доверие к объективному и деполитизированному обращению к исторической памяти.

В-третьих, инициаторами подобный политизации стали ближние соседи Российской Федерации (страны Балтии, Польша и т.д.) и, соответственно, в центре их внимания стал комплекс вопросов, относящихся к периодам их пребывания в составе Российской империи, а затем Советского Союза.И в этом комплексе исторических периодов и тем на первое место вышла история возникновения Второй мировой войны и ее итогов (в особенности, касающихся роли СССР в освобождении Европы).В итоге вокруг событий истории Второй мировой войны концентрируется наиболее острая конфронтация.

В-четвертых, в отличие от времен холодной войны, процессы политизации истории, их драматические последствия подогреваются средствами массовой информации.

В-пятых, проходящие в последние годы, санкции и жесткие обвинения в адрес Российской Федерации практически не повлияли на международное сотрудничество ученых, в том числе и на связи историков России и других стран.

И в этом плане опыт международного сотрудничества, о котором я написал, представляется мне весьма полезным и для современного периода. Главное состоит в том, что и в условиях даже самых сложных и острых периодов холодной войны существовал, продолжался и развивался научный конструктивный диалог историков разных стран и континентов.

* * *

Отдельная сфера моей общественной деятельности была связана с участием в мероприятиях по линии комсомола, а затем и КПСС.

Что касается комсомола, то я оказался на позиции члена бюро районного Комитета ВЛКСМ Киевского района г. Москвы.Была такая практика привлечения к участию в работе бюро представителей в том числе и академических институтов. И на небольшой период таким представителем оказался и я.

Наши заседания проходили каждые одну-две недели.Мы обсуждали разные вопросы; в основном они касались молодежных дел. Конечно, мы функционировали в рамках общей политики Комсомола. Но у меня остались добрые воспоминания о тех заседаниях. Мои коллеги члены бюро – обычные рядовые люди со своими интересами и страстями – были комсомольскими функционерами, но не слишком усердствовали в защите идеологических и моральных принципов.Но затем, уже в период второй половины 80-х годов по тем же причинам я стал членом бюро Черемушкинского райкома партии. По традиции Черемушкинского района,райком включал представителей академических институтов.И по той же традиции, один из директоров какого-либо института избирался членом бюро. И по очередности в конце 80-х годов после моего избрания директором Института всеобщей истории я стал и членом Бюро райкома.

Мое пребывание в бюро совпало с периодом близкого распада СССР и конца господства коммунистической партии.По инерции на заседаниях обсуждались хозяйственные или кадровые вопросы. Но все мы чувствовали, что наступает время перемен.Позже я узнал, что практически ни в одной партийной организации не было протестных акций в связи с запрещением компартии.

Наши последние заседания носили ритуальный характер. Для меня и тогда и, естественно, позднее стало очевидным, что система, действующая в течение семидесяти с лишним лет, изживала себя и привела страну к тотальному кризису.

* * *

Обращаясь к своим воспоминаниям, я понимаю, что мое активное подключение к деятельности государственных органов произошло после моего избрания директором Института всеобщей истории в 1988 году.

Из некоторых фактов я хотел бы вспомнить ряд эпизодов.

В 1988 году в связи с 20-летием чехословацких событий в Праге проводилась большая международная конференция.Я был приглашен на нее, и перед моим отъездом в МИДе решили передать чехословацким коллегам некоторые документы из наших архивов, касающиеся событий 1968 г. Было также известно, что возможно участие в конференции А. Дубчека.

Тогдашний министр иностранных дел России Э. Шеварднадзепригласил меня в МИД, вручил подготовленные документы и попросил отвезти их в Прагу. Колорит тех времен виден из того, что я взял упомянутую папку с документами и на следующий день сел в самолет в экономическом классе, без всяких мер предосторожности и повез их в Чехословакию. На следующий день мы вместе с нашим тогдашним послом в Праге передали эти документы чехословацким коллегам. Любопытно, что в дальнейшем у нас никто не поинтересовался ходом конференции и реакцией Праги на переданные из Москвы документы.

В 90-е и двухтысячные годы у меня установились постоянные контакты с администрацией Президента, с Министерством иностранных дел, разумеется, с Минобрнауки и с некоторыми другими ведомствами.Может быть, впервые в моей профессиональной деятельности я почувствовал свою реальную востребованность у представителей власти.Представляется, что это было следствием нескольких причин.

Прежде всего, пониманием со стороны Президента (а за ним следовали и представители властных структур), значения и важности исторической науки для общества и ее использования в практических целях.

Далее для меня это было признание рейтинга Института всеобщей истории во внутриполитическом и в международном контексте, и это становилось дополнительным стимулом для совершенствования работы института.

По линии МИДа (министры – сначала И.С. Иванов, а затем длительное время С.В. Лавров) и публично, и в частном порядке поддерживали мою линию на поиски взаимоприемлемых подходов к историкам Европы и США.Наиболее ярким проявлением такой позиции была презентация семитомной «Всемирной истории», созданной Институтом всеобщей истории. Презентация прошла в Доме приемов МИДа с участием министра С.В. Лаврова.

Мне известно, что на совещании послов европейских стран тот же Лавров заявил, что он поддерживает практику совместных проектов и подготовку учебных пособий ИВИ РАН с историками Германии и Польши. Соответственно, и другие руководители департаментов МИДа активно поддерживали работу ИВИ.

Но главное, о чем я хотел бы сказать в этом разделе, связано с моими контактами с Президентом РФ В.В. Путиным.

Мне пришлось участвовать во многих заседаниях Президентского Совета по науке и высоким технологиям. И с удовлетворением я мог наблюдать постоянный интерес В.В. Путина к истории и к исторической науке. Наиболее активно Президент контактировал непосредственно со мной во время подготовки культурно-исторического стандарта для преподавания истории в средней школе. Я был научным руководителем рабочей группы и помню, как докладывал Президенту итоги нашей работы.В.В. Путин слушал мое сообщение, просматривая текст стандарта.

Неожиданно он спросил меня, увидев в тексте материал об образовании древнерусского государства: «А что, еще продолжаются споры сторонников и противников так называемой “норманнской теории”? Я убежден, что подавляющее большинство наших граждан и тем более государственных служащих не знают ничего о “норманнской теории”».

И далее Президент абсолютно со знанием дела спрашивал или комментировал те или иные исторические события. Именно на том заседании он продемонстрировал высокую оценку царствования Александра III; тогда же я услышал его жесткие оценки идеи и практики Владимира Ленина и планов «революционных трансформаций».

Для меня имел большое значение тот момент, когда после вручения мне Государственной Премии Президент в беседе с лауреатами энергично поддержал мои занятия европейской историей.

Став директором и работая в этой должности почти 30 лет, я виде свою задачу в развитии Института как академического центра для проведения фундаментальных исследований. Я видел, как в 70–80-е годы многие институты использовались в основном для написания для властных структур справочных материалов. И должен с полным основанием отметить, что за 30 лет работы в качестве директора я не сталкивался с подобной практикой.

Разумеется, мы часто готовили аналитические материалы «для начальства», но это была прикладная работа. Деятельность института всегда оценивалась по его вкладу в фундаментальную науку, в частности, в область изучения мировой истории.

Обращаюсь в целом к общей оценке моей жизни в советский период, я хотел бы подчеркнуть, что, во-первых, невозможно вычеркивать из истории той или иной страны какой-либо период, понимая все «про и контра» такого периода.

Во-вторых, советский послевоенный период включал в себя разные исторические эпохи.Было жесткое сталинское время (мои студенческие годы), была «оттепель», породившая у нас большие надежды на перемены, и противоречивые суждения о нашем прошлом; затем на длительное время «брежневская идиллия», когда настроения устойчивости сменились застоем страны во всех сферах жизни; далее «перестройка» и ощущение начала новой невиданной ранее жизни и, наконец, во многом неожиданный распад СССР и то, что мы можем назвать «современная Россия». И я, и мои коллеги – люди старшего, среднего и молодого поколения, могут по-разному оценивать упомянутые исторические периоды, но надо видеть различия в функционировании системы и жизни и деятельности «простых» граждан, их радости и трудности, настроения и заботы и т.п.

Подавляющее большинство из моего окружения с надеждами встретили перемены в 80-е годы.

Конечно, неожиданным был для нас распад великой страны, но я продолжаю считать, что такие глобальные катаклизмы как распад великой страны не могут быть только следствием ошибок или деятельности тех или иных деятелей.

Как показывает опыт мировой истории, эпохальные перемены (а к таким, несомненно, относится распад Советского Союза) являются следствиями глубинных причин, системным кризисом, как правило, приводящим к тому, что подавляющее большинство населения видит необходимость перемен.

Мои научные интересы и основные труды: современный взгляд

Подготавливая свои воспоминания о международных делах, о событиях моей деятельности, я часто размышлял о тех главных научных темах, которыми занимался. Задумался о том, как бы я посмотрел сегодня на мои изыскания прошлых лет. Здесь я выделил темы, которые и сегодня мне интересны и находятся в центре внимания историков. В числе этих тем – Брестский мир 1918 года, Генуэзская конференция 1922 года и позиция Советского Союза, оценка советского периода истории страны, международный кризис 1939–1941 годов, история холодной войны, и Россия и Европа. Исходя из этого, в книгу воспоминаний вошли мои краткие соображения по этим темам.

Брестский мир 1918 года

Моя научная жизнь началась в 1955 году после поступления в аспирантуру Института истории АН СССР. Тогда это было главное ведущее научно-исследовательское учреждение в области истории. В институте работали известные историки, имена которых были нам хорошо известны. Еще в МГУ я решил идти в аспирантуру по истории ХХ столетия. В институте был специальный сектор по истории Великой Октябрьской социалистической революции, который возглавлял сравнительно молодой доктор наук Г.Н. Голиков. Он и стал моим научным руководителем. В качестве темы для кандидатской диссертации он предложил «Историю заключения Брестского мира».

Мой интерес к международно-политической проблематике проявился еще во время учебы в университете. Поэтому и тема Брестского мира мне показалась весьма интересной. Это была первая международная акция советской власти, первый контакт с главным противником России в мировой войне. Меня привлекали и те острейшие дискуссии, которые были в среде большевиков в связи с брестскими переговорами.

Я начал изучать документы и архивные материалы и получил дополнительный стимул, когда обнаружил, что Брестский период ознаменовался еще одним международным фактором – первыми контактами руководителей Советской России с представителями США и Англии. В те времена официально существовала строгая версия всего того, что было связано и с революцией, и с внутренней борьбой, и даже с таким в общем-то малозначительным фактом, как контакты с США и Англией. К тому же переговоры с английским представителем вел Троцкий. Ясно, что истинную историю этих контактов в то время раскрывать было невозможно.

Я старался показать взаимосвязь борьбы вокруг заключения мира с программой мировой революции и с предшествовавшими этому спорами о социализме в одной стране. Сегодня эти споры кажутся довольно архаичными и малоинтересными, но в то время это была жесткая реальность, которая могла определить судьбу страны и революции.

Помню, как у меня возникли небольшие расхождения с моим руководителем. Г.Н. Голиков в то время уже работал руководителем сектора Ленина в Институте марксизма-ленинизма. Чем больше я входил в тему, тем больше меня интересовала проблема эволюции взглядов и представлений Ленина, его ортодоксальные взгляды на ход мировой революции, на возможные преобразования внутри России в случае прихода большевиков, с какими лозунгами они взяли власть в октябре 1917 года. Реальная жизнь оказалась сложнее, чем ожидал вождь революции.

Особенно это касалось обещаний большевиков покончить с участием России в мировой войне. Лидеры советской России начали переговоры с немцами о перемирии, а затем и о мире. Драматические события начала 1918 года заставили Ленина менять или корректировать многие его прежние установки, о чем я и написал в своей диссертации. Тогда это если и не считалось крамолой, то рассматривалось как ошибка, на что и указал мой руководитель. Все это происходило вскоре после ХХ съезда и резкой критики Сталина, но «дела и идеи Ленина» были святыми, и даже такая безобидная вещь, как эволюция политика, считалась недопустимой, особенно в отношении классиков марксизма-ленинизма.

Я смягчил формулировки, но основную мысль оставил, что затем подтвердил в 1964 году, когда издавалась монография о Брестском мире, и особенно в начале 1970-х годов, когда я готовил докторскую диссертацию, а затем и книгу о ленинской концепции внешней политики в 1917–1922 годах.

Следующий момент связан с источниковедческой стороной дела. Все протоколы заседаний Центрального Комитета партии по вопросу о Бресте были опубликованы. Политбюро тогда не существовало, и фактически именно Центральный Комитет из 13–15 человек был руководящим органом партии.

Я использовал также документы архива внешней политики. Но многие другие архивы были тогда недоступны. В те годы я также не мог использовать зарубежные архивы, что, естественно, сказывалось на объеме и качестве документального материала. По этой причине ряд вопросов, связанных с Брестом, не попал в поле моего зрения. И все же я сумел разрешить те вопросы, которые мне казались ключевыми.

Я решаю сегодня вернуться к теме Брестского мира, чтобы с нынешних позиций оценить мою тогдашнюю работу и определить для себя и для общественности, что я мог бы подтвердить из выводов тех далеких времен, а что надо скорректировать и от чего отказаться совсем.

По степени важности тогдашние выводы можно было бы разделить на несколько проблем.

Прежде всего это общая связь концепции русской революции с первыми контактами с «капиталистическим окружением». Я думаю, что мне удалось выявить «дуализм» Ленина – соединить идею мировой революции с возможностью компромиссов с капитализмом. Сегодня наше внимание в связи с анализом Бреста концентрируется на совершенно других вопросах, но не будем забывать, что история требует анализа того, что было ведущим в тех исторических условиях.

А главным был теоретический спор о принципиальных основах в международной политике советской власти. Надо помнить, что большевистский эксперимент составил более чем семидесятилетний период в российской истории. Поэтому, когда сегодня мы вырабатываем новые подходы к советскому периоду отечественной истории, нам небезынтересны и теоретические основы международной политики большевизма.

Кроме того, период Бреста нам также важен для понимания сущности и методов подхода большевиков к мировой революции в общем плане. Ведь идея и модификации концепции мировой революции сопровождали страну на протяжении всего советского периода.

Брест был и первым примером компромисса между страной, объявивший себя страной социализма, и капиталистическим миром в лице Германии. Теория компромисса была оформлена позднее в период Генуэзской конференции, но первые подходы были именно в брестский период.

В то время было еще одно интересное явление: дискуссии вокруг Бреста сопровождались острой борьбой внутри партии большевиков и схваткой их с соратниками по власти – левыми эсерами.

Говоря о дискуссиях внутри правящей партии, как это ни парадоксально, мы можем констатировать очевидный плюрализм, который один из английских историков сегодня называет «большевистским плюрализмом». Как мы знаем, в определенный момент даже лидер партии оказался при голосовании в меньшинстве.

Я писал свою диссертацию и монографию, когда дуализм, особенно на политическом уровне, был явно не в моде, и мне было особенно интересно отметить это обстоятельство применительно к 1918 году.

На улицах российских городов шел процесс, который в то время назывался триумфальным шествием советской власти, назревала угроза гражданской войны, тень революционного террора и гонения против церкви все явственнее обретали реальные черты, а в верхах в январе-феврале большевики голосовали и яростно спорили о судьбах мира, революции и социализма в одной стране.

В этом плане в нашей прежней историографии брестский период описывался на фоне столкновения Ленина и Троцкого. Политический и общественный смысл той трактовки событий был очевиден: доказать преступную «антиленинскую» линию Троцкого. Естественно, это вписывалось в советскую историографию, начиная с 1920-х и фактически до конца 1980-х годов. Я прекрасно помню, как, используя свои библиотечные связи, пытался получить из спецхрана какую-либо книгу Троцкого с описанием его спора с Лениным в 1918 году, но мои усилия не увенчались успехом.

Единственное, что мне тогда удалось, – это привести в книге результаты решающего голосования в Центральном Комитете, одобрившего подписание Брестского мира, на котором ленинская точка зрения победила. За ленинское предложение проголосовало семь человек и против шесть. И решающим был голос Троцкого. Когда этот факт я приводил в подготавливаемой монографии, редактор издательства настоял на корректировке, при которой было лишь сказано, что Ленин победил (и в скобках были названы те, кто голосовал «за», без комментариев).

Теперь, когда труды Троцкого уже давно доступны для историков, можно прояснить историю с позиции Троцкого. Можно также точно определить и другой вопрос, касавшийся общих отношений двух лидеров революции Ленина и Троцкого. Речь идет об известном заявление Троцкого в Бресте 10 февраля 1918 года, когда он объявил, что Россия прекращает переговоры, но мира не подписывает. Это заявление послужило основанием объявить позицию Троцкого как лозунг «ни мира, ни войны».

Впоследствии, Ленин, критикуя Троцкого за это заявление, сказал: «Между нами было согласовано, что мы всячески затягивали переговоры, а потом сдаем, то есть подписываем мир». Уже тогда Троцкий оспаривал данное утверждение. И в этом случае теперь мы можем уточнить эту историю.

Я считал одной из важных тем, которые мне удалось подробно описать, – первый контакт России с представителями США и Англии, конкретно с главой американской миссии Красного Креста Р. Робинсоном и известным британским дипломатом и разведчиком Б. Локкартом.

Упоминание об этих контактах уже было в исторической литературе, но могу утверждать, что в моей книге впервые эта позиция получила столь подробное освещение. А мне тогда эти контакты показались чрезвычайно важными и интересными.

Об этих контактах были информированы лидеры США и Англии. И они даже поощряли эти связи, что по-иному объясняет политику лидеров западных стран по отношению большевистскому режиму.

Помню, что и тогда, когда еще только начинал научную жизнь, я был уверен, что реальная политика, как говорят, геополитика, конкретные интересы в международных отношениях стоят очень часто выше идеологических предубеждений. Не будем забывать, что упомянутые контакты происходили спустя 2–3 месяца после прихода большевиков к власти.

С другой стороны, интересно, что и большевики, в первую очередь лидеры Ленин и Троцкий, в те же первые месяцы после прихода к власти встречались с представителями США и Великобритании. Эти контакты для союзников России в войне имели главной целью помешать выходу России из войны и подписанию Брестского мира. Впрочем, тогда такие контакты не увенчались успехом, но они показали, что и для большевиков идеи мировой революции отнюдь не мешали возможным прагматическим интересам.

Вряд ли существуют какие-либо новые неизвестные ранее факты об этих контактах; может быть, имеется что-нибудь интересное в американских и британских архивах. Известно, например, что британский премьер-министр Д. Ллойд Джордж имел беседу с Б. Локкартом перед его поездкой в Россию. Я писал об этой встрече, опираясь на мемуары Локкарта, но, может быть, что-то есть об этой беседе в архивах британского МИДа.

Конечно, наибольший интерес представляет собой само содержание Брестского мирного договора. В своей книге я обращаю наибольшее внимание на последствия и влияние брестских дискуссий на внутреннюю жизнь советской России и на соотношение сил в партии большевиков.

Значительное место в моих исследованиях занимали отношения России с Германией после подписания Брестского договора. В этой связи я думаю сегодня, что было бы целесообразно включить в книгу специальный раздел о последствиях Брестского договора, и тогда германская тема звучала бы более полно и объемно.

Сегодня, оценивая Брестский мир в духе современной критики ленинизма и революционных мероприятий, многие историки, политики журналисты пишут о предательстве интересов России. При этом имеется в виду прежде всего утрата территорий бывшей Российской империи, фактически отданных под германское влияние.

Я вернусь к этой весьма непростой теме в конце раздела о Брестском мире, но сейчас лишь укажу, что тогда, в начале 1960-х годов, я, естественно, оценивал ситуацию, связанную с Брестом в контексте того, как к нему подходили в советской России в 1917–1918 годах. Возможна и другая точка зрения, но тогда у большевиков должна была бы быть иная позиция и программа.

* * *

Итак, каков же нынешний взгляд на историю Брестского мира, какие новые вопросы и подходы находятся в поле зрения историков в нашей стране и за рубежом?

В ряде работ превалирует идея, что, заключив Брестский мир, большевики и Ленин предали интересы России, потеряв значительную часть территории (Польшу, Литву, Латвию, Эстонию, Финляндию и часть Украины). Россия в результате Брестского мира оказалась вне круга держав-победительниц, прежде всего Англии и Франции, а стала «побежденной» страной.

В общем плане такая постановка вопроса имеет основание, в реальности ситуация была намного сложнее. Заключение мира с Германией было одним из ключевых пунктов программы, с которой большевики смогли привлечь на свою сторону миллионы российского населения. Скорее можно говорить, что революция и сама война способствовали разложению российской армии, которая в 1917 году потеряла способность к ведению военных действий. Лозунги продолжения войны, провозглашенные Керенским и Временным правительством, во многом явились причиной того, что широкие массы населения перестали поддерживать правительство.

Гипотетичным остается вопрос: продолжили ли бы руководители Англии и Франции сотрудничество с большевиками, нацеленными на мировую революцию? Как известно, в результате ноябрьской революции в Германии в ноябре 1918 года советское правительство аннулировало Брестский мир. Но это не вернуло России территории, утраченные ею по подписанному в Бресте договору.

Сложившаяся ситуация в 1917–1918 годах снова высветила проблему взаимоотношений России и Германии. В некоторых трудах последнего времени активно поддерживается идея, что эти две державы в течение многих десятилетий, а может быть и столетий, определяли судьбы стран Восточной и Центральной Европы. Ослабление одной из этих держав вело к усилению позиции другой страны на востоке европейского континента.

Другой альтернативой были соглашения и совместные действия России и Германии в восточно-европейском регионе, что и показывают события XVIII века и последующих эпох. Так случилось в 1918 году, когда в результате революции и ослабления России Прибалтика оказалось в орбите Германии, а Украина фактически находилась под германским протекторатом.

Другой расклад событий мог быть, если бы большевики не взяли власть в России, но это была бы другая история. А в реальности после Октябрьского переворота большевики заключили перемирие и мир с Германией, выполняя свои основополагающие лозунги и обещания.

Что касается Германии, то на этапе реализации Брестского договора она смогла получить контроль над странами и территорией на востоке Европы. Этот контроль был утрачен, и в итоге Версальского мира упомянутые страны на востоке европейского континента получили независимость.

Как мы видим на примере оценки смысла, предыстории и последствий Брестского мира, можно поставить и некоторые общие вопросы: об альтернативности истории, о традициях европейской истории, о взаимоотношении войны и революции и т.д.

Следующие проблемы связаны с сущностью советской власти и большевистского режима.

Историки внимательно изучают легитимность советской власти и ее первых шагов. Известно, что главный лозунг большевиков «Вся власть Советам!» реализовывался в условиях, когда в Советах существовали различные политические партии. В октябрьские дни 1917 года большевики и Ленин шли вместе с левыми эсерами, создавая ощущение возможного плюрализма. В эти же дни велась подготовка к созыву Учредительного собрания, выборы в которое проходили в стране после февраля 1917 года.

В первые месяцы после Октября 1917 года решался вопрос о характере новой власти, о судьбах демократии или жесткого авторитаризма в России. Известно, что вопрос о подписании и принятии жестких германских условий вызвал многодневную острейшую дискуссию внутри большевистской партии, а также между большевиками и левыми эсерами в рамках советского правительства, в котором были представлены именно эти партии.

Ленин назвал дискуссии и острейшую полемику в период Бреста «самым крупным кризисом в партии большевиков». Ранее мы рассматривали эти споры во внутрипартийном контексте и в плане противостояния ярых сторонников мировой революции в лице «левых коммунистов» и сторонников национальных приоритетов «социалистического строительства».

Сейчас, с учетом современных подходов к оценке российской революции, видимо, было бы целесообразно рассмотреть дискуссии в партии в период Бреста и с точки зрения «плюрализма». Я уже говорил, что в современных трудах по истории революции один из британских авторов упомянул термин «большевистский плюрализм», распространяя его не только на события начала 1918 года, но и на партийные дискуссии 1920-х и 1930-х годов, включая и анализ «сталинских репрессий» как «итог» всех этих дискуссий.

Фактически, острые споры по вопросу о Бресте в январе-феврале 1918 года, казалось, создавали впечатление, что Ленин и его единомышленники были готовы на дискуссии по важнейшим вопросам внутренней и международной жизни. Но, как показали эти и дальнейшие события 1920–1930-х годов, это был «плюрализм» особого рода.

С одной стороны, дискуссии в связи с подписанием Брестского мира проходили по «правилам» столкновения различных политических сил и борьбы разных, порой противоположных мнений. Ленин и Троцкий были в центре этих дискуссий. Как и положено, они заканчивались голосованием, которое выявляло «победителя».

Завершением всего процесса стал всероссийский съезд Советов, который должен был окончательно рассмотреть и утвердить решение о подписании Брестского мира. На этот раз в нем участвовали представители большинства регионов России. Учет их мнения, казалось, должен был подтвердить «плюралистические» тенденции в начальный период советской власти.

Но очень скоро ситуация в России стала меняться. Разгон Учредительного собрания, мятеж «левых» эсеров, убийство немецкого посла, активизация антибольшевистских сил, начало «красного террора» ознаменовали новый этап большевистского правления.

Особый вариант «большевистского плюрализма» состоял в том, что проходившие дискуссии не вели к поискам консенсуса или к общим компромиссным решениям. В самом начале работы Учредительного собрания его членам был предъявлен ультиматум – или утвердить решения II Съезда Советов, или распуститься. В итоге собрание было распущено. В ходе дискуссий о Брестском мире Ленин поставил вопрос в ультимативной форме – или принять предлагаемое им решение, или он подает в отставку. И здесь в итоге была одобрена позиция Ленина и его сторонников.

Наиболее рельефно этот «плюрализм» проявился в 1920–1930-е годы, когда итогом жестких споров и дискуссий были массовые репрессии и ликвидация противников и оппонентов.

С переговорами и с подписанием Брестского мира связан еще один вопрос, который в наши дни приобрел особую актуальность. Речь идет об участии в переговорах в Бресте представителей Центральной Украинской Рады. В прежних исторических трудах советского периода эти эпизоды в Бресте упоминались, но без подробного анализа и рассмотрения. Но сейчас особая острота этого сюжета возникла в связи с переменами и новыми веяниями в историографии современной Украины.

Гипертрофированные поиски своей идентичности привели ряд украинских авторов к идеализации и преувеличении роли Центральной Рады. На Украине уже изданы многочисленные труды о периоде 1918–1919 годов. Для их авторов важна не история Брестских переговоров, а то, что эти годы оцениваются как один из важнейших периодов украинской государственности.