Текст книги "Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица"

Автор книги: Александр Ильченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)

Правда, Пампушка не забывал угрозы, брошенной перед лицом мирославцев, ибо ведал, что Мельхиседек шутить не умеет. Стародупскому не так уж и хотелось, вместо того чтобы господствовать над всей Украиной, стать первой жертвой заскучавшего без дела палача Оникия Бевзя, вот почему пан обозный за несколько часов уже кое-что успел сделать в своем полку.

Во всех пекарнях города всходили опары, челядники уже рубили дрова и разводили огонь.

В кузницах стучали молоты, ибо надо было выковать десятки тысяч подков, не одну тысячу сабель и копий, наладить подбитые в бою пушки.

Уже и кухари с припасами подались на край Долины, где стеной стояли супротив вражеских полчищ мирославские ремесленники, босоногая челядь, наймиты, хлеборобы Долины и пришлое из Сечи козачество.

Уже окопы рыли там, на самом краю Долины.

Уже и пушки устанавливали по валам обеих Боплановых крепостей.

И, все то заварив за несколько часов, пан Куча-Стародупский пришел к начальнику, к полковнику мирославскому, чтоб сказать ему, как он, полковой обозный, все силы вкладывает в святое дело победы.

Наткнувшись в архиерейском саду на дружеский поединок, Пампушка подойти к полковнику не отважился, – очень уж не хотелось склонять непокорную голову перед врагом своим, перед чернецом Мельхиседеком, не хотелось, чтоб узрел сие ворог еще более страшный и коварный, таинственный и непонятный Козак Мамай.

А побратимский поединок «до первой крови» все еще продолжался.

Песик Ложка на обезумевших рубак уже сердился.

Злобно рычал на них, не разумея глупых человеческих развлечений, ибо рыцари исступленно рубились и рубились.

Если б наш Песик Ложка думал не прозой, как простые собаки, а был бы каким-нибудь собачьим рифмачом, то он и подумал бы, чего доброго: кабы каждая искра, с усердием высекаемая из сабель, да становилась диамантом, оба лыцаря давно увязли бы в самоцветах по колено, – но Песик поэтом не был и потому цены диамантам не знал, а поединок раздражал его все больше и больше, вот он и рычал укоризненно, не видя в том единоборстве ни красы, ни радости, ибо конца-краю этой сече не было и не было.

Владыка, правда, заметно запыхался уже, но, как то положено было козацкому полковнику, пощады у Мамая не просил.

Чуя его тяжкое дыхание, Козак прикинулся уставшим и стал молить о передышке, к тому же запорожца напугала и свежая кровь, что просочилась сквозь полотняную повязку на лбу владыки, на ране, полученной им во вчерашнем бою.

– Пощады просишь? – подозрительно спросил Мельхиседек.

– Прошу, святой отче, – покорно подтвердил Мамай, и сие покорство еще более насторожило владыку. – Запыхался малость на старости лет… – неуверенно отвечал, отражая удары сабли, Козак Мамай.

– Врешь, собачий сын! – рявкнул на побратима архиерей.

– Ни дна ни покрышки мне, если вру!

– Жалеешь меня, старого пса!

– Да покарай меня святой Дорошко, епископ тирский, что погиб от руки Юлиана Отступника, коли я вру хоть малость, коли я…

– Довольно! – снова рявкнул епископ. – Такую брехню смывают кровью! Ты сам – отступник! Не брат мне, не друг, не лыцарь, не запорожец, не христианская душа, а черт собачий! Берегись!

И его преосвященство снова кинулся в бой.

Без тени шутки.

Ибо рассердился-таки на старого побратима…

Пан обозный, сокрушенно махнув пухлой рукой, поспешил из архиерейского сада к себе домой, чтоб возвратиться сюда позже, с множеством ко владыке неотложных полковых дел.

Подался домой пан Куча не только оттого, что пузача раздражал бесконечный поединок, а допрежь затем, что его влекли туда особые обстоятельства: дома ждал его щеголеватый панок, вызволенный обозным из рук толпы, Оврам Раздобудько, принимать коего Демид Пампушка поручил своей обольстительной женушке, Параске-Роксолане.

И он, пан обозный, поспешил домой, хотя в тот миг ему следовало бы как раз остаться в архиерейском саду, потому как поединок побратимов внезапно прекратился.

25

Козак Мамай в вишняке увидел вдруг знакомого ему француза, прозванного на Запорожье смешным прозвищем Пилип-с-Конопель.

Видимо, француз торчал там уже давненько (глаза его сияли восторгом, он ведь и сам искусно владел саблей, пройдя хорошую науку в Париже), потому и смутился, когда Мамай, рывком отбросив свою саблю, обратился к нему со словом привета.

Поклонясь побратимам, Филипп, без единого слова, протянул владыке тот самый рембрандтовский образок, завернутый в красный шелковый плат, а владыка, взяв его в руки и еще не ведая, что он держит, озадаченно посмотрел на француза.

– Разверни, – сказал Козак Мамай, зная, сколь неожиданное чудо попало в руки отца Мельхиседека.

Епископ развернул платок, и у старика даже дыхание перехватило.

И не только потому, что не ожидал он узреть тут очей Ярины, своей племянницы. Епископа потрясла допрежь всего та всемогущая сила, перед коей не устоит ни один человек, если он человек, – сила высокого искусства.

Весело положенные краски с выпуклыми вьющимися бороздочками от кисти, уверенный мазок, игра света и тени, которой так прославил свой неповторимый талант гениальный Рембрандт ван Рейн, все это, озаренное мыслью и чувством художника, слилось вдруг для отца Мельхиседека в единое впечатление такой неотразимой силы, что владыка даже схватился за сердце, чаще задышал, его зашатало, голова закружилась.

– Позовите ее сюда, – кивнув на портрет дивчины, тихо попросил Пилип-с-Конопель.

– Хочешь ей что-то сказать?

– Должен.

– Дивчину, – добавил Козак, – подстерегает новая опасность.

– Рассказывай, – велел епископ.

– Лишь самой мадемуазель Кармеле… – начал было Пилил.

– Говори! – приказал молодому французу Козак Мамай.

– В одном варшавском костеле невзначай подслушал я разговор… – начал Пилип. – В троицын день, то есть завтра…

– Что ж ты умолк? – поторапливал епископ.

– Панну Кармелу собираются похитить.

– Кто? Для кого?

– Доминиканцы. А для кого… об этом-то и пререкались те двое монахов в костеле. Один говорил, что окрутят панну с вашим однокрылым гетманом, а второй…

– Ах, собаки! – тихо вскрикнул епископ и похолодел, глянув на окна своего дома: в открытом за спиной Пилипа окне стояла Ярина, и сие было самое худшее, ибо Мельхиседеку не хотелось, чтоб у племянницы до времени были основания для новых тревог.

– Что ж говорил второй? – спросил, не заприметив в окне Ярины, Козак Мамай.

– А второй говорил… словно бы свою волю изъявила уже конгрегация для распространения святой веры: они там, в Риме, решили…

– Ну? Ну?

– Из черницы Кармелы сделать святую. Католическую святую.

– То есть мученицу? – молвил внезапно угасшим голосом Мельхиседек.

– Как же это? – спросил Козак Мамай.

– Не ведаю… – ответил Пилип и умолк.

– Воронам этим римским, – начал епископ, и старика уже не тревожило, что их разговор слушает Ярина, оно, может, и лучше, что случилось так: своевольная панночка не береглась, хоть и понимала грозившую ей опасность. – Воронам этим, – продолжал епископ, – захотелось, верно, отослать нашу Подоляночку невесть куда… в Эфиопию, в Ост-Индию…

– В католической миссии? – обеспокоенно спросил Пилип.

– Чтоб ее там замучили дикари, а католическая церковь затем проворно причислит украинку к сонму своих великомучеников, чтоб можно было всегда кивать на сей подвиг – при коварных умыслах окатоличить всю Украину… – И владыка спросил у француза: – Не так ли, юноша?

– Не ведаю.

– Какие имена упоминали в той беседе? Опричь нашей панны Подолянки?

– Из тех двух ксендзов, я тогда слышал, одного звали Флорианом…

При имени этом, почему-то столь страшном для нее, Ярина Подолянка тихо вскрикнула, но Пилип не услышал ее голоса, ибо пытался, видно, припомнить нечто важное.

– В троицын день, то есть завтра, – заговорил снова француз, – сюда прибудет шляхтич. Зовут его Оврамом Раздобудько.

– Вот как? – удивился епископ. – Я тоже жду того панка.

– Зачем он вам? – спросил Козак Мамай.

– Искатель кладов.

– Он уже тут, – усмехнулся Козак.

– Где он?

– В гостях у обозного.

– Та-ак… – раздумчиво протянул епископ. И обратился к французу – Спасибо, хлопче! – И спросил: – А что тебя вело сюда, козаче?

– Подслушанный разговор. Сей портрет.

– А еще?

Француз не ответил.

– Не вела ли тебя сюда любовь, сынку?

Филипп молчал.

– Ну что ж… – начал епископ.

Затем вопросительно глянул на окно, за коим досель, ни слова не проронив, стояла Ярина.

– Не про это ли хочешь ты сказать ей самой? – И владыка кивнул на образок и замолчал, приметив, как панна за окном досадливо нахмурила брови.

– Я не однажды слышал от нее, – молвил епископ, – что дивчина замуж за чужеземца не собирается. – И слова эти прозвучали так, что бедняга француз лишь печально усмехнулся:

– Есть давняя традиция: лет шестьсот тому назад княжеская дочь, Ярославна, была в Париже замужем за королем.

– Ого! – молвил епископ.

– Эге?! – спросил Мамай.

– Нет, нет! – поспешил успокоить их козачина-француз. – Я уповаю на меньшее: коль приведет господь, отдать за панну Кармелу свою жизнь. Это меня и вело на Украину! – И Филипп Сганарель, учтиво поклонившись, поспешил прочь из архиерейского сада.

Исчезла за окном, не проронив ни слова, и сама панночка, Ярина-Кармела, над коей нависла угроза – стать святой великомученицей католической церкви…

…Святой иль не святой, а ее образ уже лежал вот здесь, на нестроганых березовых досках садового стола, образ, писанный рукою величайшего чужедальнего художника, образ, на который можно было молиться.

– Ладный козачина, – вздохнул вслед Пилипу огорченный Козак Мамай.

– Но… – И владыка, указав на окно, за коим исчезла Ярина, беспомощно развел руками.

Потом, притянув к своей широкой груди коротконогого и коренастого Мамая, обнял его:

– Ты, брат, хотел обмануть меня. Но не следует, голубь мой, врать. Время летит и летит – вот я и запыхался… Летит неустанно, неумолимо…

– Эх, полковник! Сетуя на извечное течение времени, ты попусту его тратишь, – улыбнулся Мамай. – Но… готовься к вечернему представлению… то бишь, прости, к богослужению! А я малость посплю.

– В покоях, – указал рукою архиерей, – постель твоя готова.

– Лучше вот тут, под вишенкой… Отдохну малость.

– Ты?! Говорят люди, будто Козак Мамай, колдун рода запорожского, устали не знает!

– Ой, знает, братик, ой, знает, родненький! Но только… хочу спать. Помолчи! – и мгновенно уснул.

В тот же миг захрапел и верный Песик Ложка.

И снился Ложке прескверный сон: будто погрызлись они с паном Кучею и обозный бедняжку Песика всего искусал.

26

Пока добрый пан Куча торопился домой, где остался с его женой щеголеватый красавчик, потомственный шляхтич, пан Оврам Раздобудько, там, в доме обозного, протекала беседа, какую стоило бы послушать и самому Демиду Пампушке.

Пан Оврам был человеком потребным мирославскому обозному, вот почему Демид Пампушка и велел молодой женушке сколь можно лучше принять его и по мере сил ублажать дорогого гостя.

Сей гость, Оврам Раздобудько, некогда разбогател, найдя близ Черкасс стародавний золотой клад, фигурные амфоры да кувшины, видимо еще скифских времен, и продал сей клад какому-то путешествующему английцу. Обретя славу удачливого искателя кладов, он теперь любезно – за немалые денежки – пособлял своим умением всем алчущим легкого золота шляхтичам или разжившимся козакам, кои помалу превращались в шляхту, купцам и чужедальним негоциантам, загребущим попам и ксендзам, панам и подпанкам.

Слава о бывалом искателе золотых кладов пошла не только по Украине. Пана Оврама Раздобудько уже не однажды приглашали и в Неаполь, в Барселону, в Варшаву, и он находил то, чего жаждало ненасытное панство мира.

И вот, встретив Оврама Раздобудько на базаре и избавив его от тяжких огорчений, пан полковой обозный потянул копача в свой дом, смекнув, что его послал бог за кучу ладана, щедро воскуренную среди степи: кто ж ему еще был так надобен, как не сей копач, и как раз теперь, когда пан Куча решил добыть из-под земли козацкое золото?

Пан Куча не ведал, конечно, зачем приехал сюда сей Раздобудько и кто его послал.

Не ведал и того, что искатель кладов сюда явился еще и по приглашению отца Мельхиседека, который, предвидя близкое начало новой войны, имел намерение добыть из земли схороненное запорожское добро, чтоб воевать не с пустым карманом.

Он просто думал, Куча-Стародупский, что щеголеватый пан Оврам прибыл сюда искать золото для Однокрыла, а то и для короля польского, а то, может, и для курфюрста саксонского или для богатых испанцев – словом, для того, кто больше ему заплатил.

А пока пан Куча, на призыв куценького отца Зосимы, который сегодня (человек опасно умный) ломал дурака и делал вид, будто поединок побратимов ему кажется раздором меж Козаком и архиереем, – доколь пан Куча взирал на дружеское единоборство, Оврам Раздобудько, баловень добреньких дамочек, коим он во всех странах, где ему довелось побывать, всегда и всюду живехонько приходился по душе, а потом и по телу, – вот и ныне, разумея, как сейчас необходим он в этом доме, попытался было нахально и недвусмысленно облапить обольстительную хозяйку, но за сию попытку получил такую оплеуху, что рожа его покраснела, а затем зеленой стала, потому как ручка у Параски-Роксоланы была, не сглазить бы, увесистая, – аж у него шмели в голове загудели от той затрещины… А как были они озабочены выяснением отношений, то и не заметили, что на пороге за пурпурным занавесом неслышно возникла, привлеченная звонкой оплеухой, служанка пани Роксоланы, татарка Патимэ, недавняя гаремница, то есть наложница, толстенького лакомки пана Кучи, коего невольница ненавидела не меньше, чем и самое пани, отчего и природный ордынский слух у нее развивался сильней, чем сие требуется караван-сарайской девушке, и как раз в такой мере, как то надобно всякой служанке.

– Ну? – вытирая после влепленной оплеухи свою тяжеленькую ручку, с чарующей улыбкою приветливой хозяйки спросила панн Роксолана. – На что вы сбирались намекнуть мне, ваша милость?

– Прелестная пани Роксолана просто не поняла моих намерений, – потирая щеку, ответил обескураженный пан Оврам.

– Какие ж то были у пана намерения? – полюбопытствовала скорая на руку хозяйка.

– У меня ведь и в мыслях не было… ничего такого, милая пани!

– А коли не было и в мыслях, – обиженно фыркнула пани Роксолана, – зачем же хватать руками то, что вам еще не принадлежит?.. – И обида ее была вполне законной для всякой дамы, которая знает и ценит свою привлекательность. – Так это был обман? – спросила она.

27

– Обман, прелестная пани, – учтиво и галантно поклонился Раздобудько.

– А за обман? Бьют по морде? Так? Или не так?

– Так, так, – должен был волей-неволей согласиться приезжий панок. – Меня черт попутал, уважаемая пани.

– Черт попутал?

– Мне почудилось… – И пан Оврам Раздобудько, красуясь, умолк.

– Что ж вам почудилось, пане Оврам?

– Мне почудилось, будто вы – совсем не вы.

– А кто же?

– Э-э… Нет, не скажу!

– Но кто же все-таки?

– Одна благородная дивчина.

– Какая дивчина?

– Одна-единственная дивчина… одна в Калиновой Долине панна… что своей красотою может сравниться с вами.

– Со мной?! – удивилась молоденькая Кучиха. И спросила: – Не Ярина ли Подолянка?

– Кто ж еще.

– Зачем вы об этом говорите мне?

– Ищу соучастницу.

– В каком деле? – спросила пани столь обольстительно, что полнокровному Овраму опять захотелось ее потрогать.

– Я люблю Ярину-Кармелу, пани, – нагло соврал он.

– Вы?! – захохотала Кучиха.

– Безумно!

– А она вас?

– Всё в руках господних.

– Где вы встречались с нею?

– Это допрос?

– Она чернявая или белявая?

– Чернявенькая, да-а.

– А очи?

– Очи… синие… да.

– Она блондинка с черными глазами. Вы ее никогда не видели!

– Я влюбился по портрету.

– По портрету… иль по расчету? – И спросила: – А кто писал портрет?

– Не знаю.

– А где вы его видели?

– В Неаполе.

– А не в Риме?

– Почему это вы – про Рим?

– Так просто… – И спросила опять: – Так вы сюда – не за кладами?

– Самый драгоценный клад – Ярина Подолянка, пани!

– Вы прибыли просить у пана епископа согласия на брак?

– Никто мне согласия не даст. Я прибыл сюда… ее похитить!

– Для себя? Или…

Пан Оврам не ответил.

Татарка Патимэ, прятавшаяся за пурпурным китайским занавесом на внутренних скрытых дверях, отпрянула и чуть не вскрикнула.

Едва не задохнулась в тот миг и пани Роксолана Куча.

Ловко и привычно подавляя в себе нежданную радость, но не в силах погасить блеска своих прекрасных очей, что вдруг вспыхнули жгучим огоньком злорадства, она спокойненько сказала:

– Я сейчас позову гайдуков, пане Овраме, и прикажу вас…

– Не прикажете. Нет.

– Увидите!

И пани Роксолана, неторопливо взяв со стола маленький серебряный колокольчик, позвонила.

28

– Мадам! – вскрикнул красивенький пан Раздобудько, слегка ударив пани Кучу по руке, и колокольчик тихо покатился по устланному коврами полу.

Патимэ еле сдержалась, чтоб не броситься на этот зов: на пороге стоял уже здоровенный гайдук, охранитель и наперсник пани Роксоланы, Лука Заплюйсвичка, и татарочке можно было не поспешать к вельможной госпоже.

– Разыщи пана обозного! – приказал гайдуку Раздобудько, словно бы он сам звонил только что.

Гайдук тут же вышел, а пан Раздобудько, потирая щеку, что уже изрядно посинела, быстро заговорил:

– Сейчас примчится ваш пан обозный. Но вы ему не скажете ни слова… о моем тайном умысле против панны Кармелы Подолянки.

– Скажу.

– Не скажете. И вот почему…

– Скажу!

– Во-первых: Пампушка в моем деле – не помеха. Он епископа ненавидит за то, что его преосвященство в Мирославе стал полковником, закрыв дорогу ему самому. Так вот, обозный будет радоваться, если с племянницей владыки опять что-нибудь приключится.

– Пане! – прикрикнула на него Роксолана.

– Во-вторых, – продолжал Раздобудько, – вы и сами, очаровательная пани, готовы Подоляночку слопать: она ж своей красой козацкой покорила чуть ли не всю Европу! Вот почему вы…

– Я готова слопать? Эту панну? Я?!

– Вы, моя золотая пани.

– Ложь! Брехня! – И молоденькая хозяйка, словно схваченная за руку, затопала быстрыми ножками. – Ложь, ложь, ложь!

– Почему ложь?! Ведь вы, пани, охотно останетесь единственным непревзойденным украшением всей Долины. Опричь того, мне поведали некие внимательные люди, как вы нынче поглядывали на одного молоденького голодранца… люто поглядывали как раз в тот миг, когда сей неосторожный вытаращил глаза на Подолянку. Ну?

– Кто вам это сказал?! – ужаснулась Роксолана.

– Кто сказал? Один известный вам… Хотя нет! – И всезнайка спохватился, решив не выдавать шпионского усердия куценького монашка. – Ваш божественный румянец, вспыхнув сейчас, уже выдал вас, и вы не можете ничего сказать супротив. Да и пощечину вы мне влепили… – И он потер позеленевшую щеку. – Столь крепких оплеух я еще не получал, затем что ни одна свободная сердцем дама никогда не откажет такому нахалу, как ваш покорный слуга. И не потому ли вы влепили мне пощечину… что мечтаете про кого-то другого, мадам… хотя бы про того босоногого парубка?

– Пане! – снова прикрикнула Роксолана, но умолкла, ибо от негодования не могла сказать ни слова.

– Так вот, – вел далее жуликоватый пан Оврам, – я не ошибся, видите ли, ничуть, избрав в соучастницы именно вас. Вы поможете мне, милая пани… похитить Ярину Подолянку!

– Кто вас сюда прислал? – пристально глядя в глаза Раздобудько, тихо спросила Роксолана Куча. – Кто вас прислал за Кармелой? Не пан ли гетман?

– Ревнуете? – улыбнулся Оврам.

– Кто вас прислал?

– Привело любящее сердце.

– Чье сердце?

– …Я люблю панну Подолянку.

– Зачем же вы лезли ко мне?

– Чтобы проверить подозрения.

– За моей пазухой? Что ж вы там нашли?

– Почувствовал, как сильно бьется ваше сердечко! И оно – мое предположение подтвердило: меж вами и Кармелой сегодня встал сей оборванный парубок, коего зовут, кажется, Михайлом… Не так ли, панн?

– Я не позволю, пане Раздобудько…

– Кто спрашивает в таком деле позволения! – спокойно и даже насмешливо улыбнулся наглец. – Получив оплеуху, я понял, что сердце ваше ранено свеженьким чувством к кому-то, может, получше и помоложе меня. И вот…

– Замолчите!

– Так вы согласны мне помочь?

– Я все же прикажу схватить вас, пане Оврам!

– Мадам?! – укоризненно разведя руками, светло и невинно улыбнулся красивенький Раздобудько. – За что же?

– Вас подослал сюда гетман.

– Ну и что?

– Однокрыл не раз уж пытался схватить Кармелу. И как же вы осмелились…

– А так… – пожал плечами искатель золотых кладов.

– Ого! – и Кучиха рассмеялась. – Вы мне начинаете нравиться.

– Начинаю? Я это начал с того мгновения, когда пани впервые взглянула на меня.

– Но-но!

– Я рад служить прелестной пани.

– Вы, я вижу, шляхтич не только красивенький, пригоженький, но и дьявольски храбрый…

– Всю жизнь ловлю черта за хвост.

– …И остроумный!

– Как всякий уродзоны шляхтич, пани!

– И мне будет жаль вас, – продолжала насмешливо Роксолана, – когда Оникий Бевзь…

– А кто это?

– Усердный мирославский кат. Когда он, стосковавшись без работы, будет иметь удовольствие…

– Пани! – не без укора воскликнул кладоискатель. – Да разве столь прекрасной даме не все равно: от кого я сюда прибыл! – И Оврам Раздобудько игриво подмигнул Роксолане. – Вы живете тут среди врагов, пани. И разве того мало, что я – враг ваших врагов? Не так ли? Потому и не следует вам вмешиваться в мои дела, ибо вам все равно – для кого я выкраду племянницу владыки: для себя, для гетмана Гордия Гордого или…

– Ну-ну?

– Идет пан полковой обозный! – вдруг обернулся к двери Оврам. И тихо спросил: – Так согласны?

Роксолана промолчала.

– Или вы желаете, чтоб я пану Куче рассказал кое-что про ваши…

– Согласна!

– Мужу про панну Кармелу – ни слова.

– Почему же?

– Он архиерея боится, а покушение на его племянницу пану обозному сейчас выгоднее открыть, чтоб заслужить доверие владыки и полковника. Вот почему…

Оврам Раздобудько досказать не успел, ибо в комнату вошел пан Куча-Стародупский, и кладоискатель быстренько обернулся к нему:

– Я жду вас, пане полковой обозный.

А Роксолана, поклонившись гостю, так стремительно вышла, что Патимэ еле успела отскочить от пурпурного занавеса. Пани боялась, чтоб муж не заметил на ее лице того, чего не следовало ему знать, – ее смутило подозрительное всеведение пана Раздобудько, вот она и побаивалась, что он, продолжая беседу, дознается и до более неприятных вещей.

29

Это была правда, что оплеуху пан Раздобудько заработал прежде всего потому, что в мыслях и в сердце пани Параски-Роксоланы царил оборванный коваль Михайлик, для коего она уже твердо решила сжить со света любимого Диомида, своего законного мужа, богом ей данного, и на сие дело положила себе ни много ни мало – недели три-четыре, никак не больше.

А решила она сжить мужа со света – не ножом, не ядом, не пулей, не рукой наемного убийцы, а способом законным и для нее самой безопасным и даже приятным: она решила доконать законного мужа своей молодой силой.

Да, да! Она рассудила очень просто: ее любимый Диомид старше ее примерно лет на тридцать, и ежели она будет требовать исполнения супружеского долга столько раз, на сколько у нее хватит сил, староватого и довольно-таки потрепанного пана полкового обозного надолго не хватит, и в каких-нибудь три-четыре недели она сможет стать вдовой, чтоб выскочить замуж за желанного неотесу Михайлика и поставить его новым обозным, – и пани Роксолана Куча уже была готова к бою за свою свободу. И должна была начать сладчайший этот бой сегодня ночью, соединяя, как мы теперь сказали бы, приятное с полезным.

Все сие складывалось у нее как дело почти верное, потому ее и насторожило опасное всеведение приезжего панка, она и впрямь испугалась, что он может докопаться в ее душе и до этого чудесного по своей простоте и безнаказанности умысла.

И Роксолана поскорей убежала, оставив чванного пана Пампушку с Оврамом Раздобудько наедине, и так была озабочена своими опасениями, что не заметила, как Патимэ, татарочка, почти из-под ее носа выскочила за внутреннюю дверь, скрытую пурпурным занавесом, выбежала из дома Пампушки-Стародупского и скоренько подалась на базар.

30

Она искала там цыганочку Марьяну, чтоб поручить ей важное и доброе дело.

Патимэ нашла ее в толпе любопытных, слушавших, как быстроглазая цыганочка гадает по руке какому-то странноватому запорожцу, на коего она налетела что вихрь и вцепилась в руку, а он стоял, печально улыбаясь, ибо не верил в цыганскую ворожбу сей француз Филипп Сганарель, который, найдя на Украине то, что искал, сегодня потерял найденное, даже не увидев желанной Кармелы Подолянки.

Пристально разглядывала Марьяна его левую ладонь, водя пальцем по ее линиям, бормотала что-то себе под нос, а несколько оборванных и запыленных запорожцев, что нынче уже побывали в бою, выйдя с Пилипом из шинка, хохотали, потешаясь над добрым козаком, попавшим в плен к растрепанной девчонке, которая так крепко держала сильную руку француза.

– Гадалка, гляди, с чертом водится! – предостерегали шуткой запорожцы.

– А я, вишь, вожусь с гадалкой, – приятно картавя, отмахивался от пьяненьких шутников Пилип.

– У ворожки – хлеба ни крошки!

– А я ей куплю, – смеялся Пилип-с-Конопель, хотя чувствовал себя не так уж просто, рука горела от огненного прикосновения, и беспокойство охватывало душу, хоть и не верил чужеземный козак ни в ведьм, ни в чертей, ни в гадалок, но уже казалось, что цыганка вот-вот скажет ему нечто важное, хорошее или плохое, и он, чтобы козаки не мешали, рванул Марьяну за руку и отвел в сторонку.

Подалась за ними только Патимэ, ожидая, когда цыганка кончит гадать, хоть и пора было спешить, затем что в доме Кучи могли хватиться татарочки, – она убежала тайком, без позволения.

Марьяна между тем быстро и негромко говорила Пилипу:

– Вижу на ладони глубокую линию любви: любовь тебя и привела сюда из дальних краев.

– Не из таких уж и дальних, – возразил Пилип-с-Конопель.

– Если отсель до Парижа ехать два дня, а не двадцать, то и впрямь – близехонько, – невинно пошутила Марьяна и загадочно улыбнулась.

– Откуда ты знаешь про Париж?

– На твоей ладони все написано, козаче: как блуждал по Украине, разыскивая любимую, как сегодня…

– Замолчи, сатана! – тем же легким тоном, но без обычной уверенности, пробормотал Филипп. – Морочишь, ведьма! – И с удивлением посмотрел на левую ладонь, где, слыхал он, имелось, как у любого человека, семь планетных поясов, что пересекались линиями жизни, любви, ума, богатства… Он листал когда-то и книги крупных хиромантов, о коих эта неграмотная девчонка никогда и не слыхала, читал и произведения Преториуса, что славился в ту пору ворожбитскими штуками на весь свет, но Пилипу и на ум не приходило, что его когда-нибудь бросит в дрожь от столь меткого гаданья бездомной девчонки, ибо не мог же он знать, что сия цыганочка, бродя со своим табором, побывала и в Париже, и в Амстердаме, и в Варшаве, и не так просто, а по поручению мирославского епископа Мельхиседека, посылавшего покойную мать Марьяны разведывать по католическим монастырям о его племяннице, Ярине, похищенной доминиканскими монахами. Она-то и нашла ее, мать Марьяны, она и письма Ярине Подолянке трижды переносила с Украины за тридевять земель в тридесятое царство, она и бежать ей помогала… Вот потому-то цыганочка Марьяна, лишившись недавно матери, не отходила от панны и теперь, и уже знала, конечно, все о Пилипе, и даже видела в покоях владыки час тому назад рембрандтовский портрет. – Откуда ты обо мне все знаешь? – пытаясь перейти на шутливый тон, спросил француз.

– То, что написала судьба на твоей ладони, прочитает любая ворожея, мосье Филипп, – с насмешливой улыбкой молвила по-французски цыганка, чудовищно искажая слова, как и тогда, когда она говорила по-украински или по-польски, по-немецки, или по-угорски, или по-турецки, на всех языках тех стран Европы и Азии, где ей приводилось бывать с родным табором.

– А если говорить без шуток?

– Коли без шуток, так приходи в полночь к развалинам. – И она указала на останки доминиканского монастыря, что возвышались над городом. – Придешь?

– Приду, милая ведьмочка. Но зачем?

– Буду ждать у стены костела, у входа… – И девчонка тут же исчезла бы в толпе, если б не остановила ее татарка Патимэ:

– Марьяна, сердце!

– Чего тебе? – спросила по-татарски цыганочка.

– Ты видела роскошного паныча, который удирал сегодня на базаре с моим паном?

– Ну?

– Он прибыл сюда, чтоб выкрасть…

– Ярину Подолянку? Знаю.

– Это он попытается сделать…

– Завтра? Знаю!.. Где он сейчас? У обозного?

– Да.

– Рассказывай!

И татарочка, озираясь, быстренько поведала Марьяне все, что услышала из-за пурпурного полога.

Цыганочка стояла как на раскаленных угольях. Глаза ее пылали. И уже не надобно было ни о чем просить ее: что делать дальше, она знала лучше татарочки Патимэ.

– Спасибо, сестра, – поцеловала ее цыганочка.

Татарка поспешила к панскому дому.

А там пани, сердитая и озабоченная, звала:

– Патимэ! Куда ты запропастилась, басурманская твоя душа?

Проходя мимо комнаты, где остались наедине пан Куча с Оврамом Раздобудько, девушка услышала, что сокровенная и возбужденная беседа еще продолжается.

31

– Денежки! – говорил тихо пан Раздобудько.

– Какие денежки? – предчувствуя недоброе, еще тише вопрошал пан Куча.

– Те денежки, что причитаются мне за поиски клада.

– Вы ж еще не начинали!

– Не начинал. А чтобы мне захотелось начать, я должен взять в руки мои триста дукатов.

– После!

– Тогда и искать мне захочется после.

– А вы ищите без хотения. По обязанности!

– Э-э, добродию! Искание кладов что любовь к женщине – без желания, а лишь по обязанности… сие неинтересно. Это все одно что вирши писать – по обязанности, без вдохновения. Нет-нет! Выкладывай, вельможный пане, денежки!

– Сколько же?

– Триста.

– Все сразу?

– Все. А потом… треть того, что мы найдем, будет, как условились, моя.

– Вы же сказали: четверть!

– Не помню.

– А вы вспомните.

– Вы хотите, чтоб я такое вспомнил, от чего у вас в носу закрутит, как от красного перца!

– Что вы имеете в виду?

– Кое-что имею. Я когда-то видел вас в городе Львове… в тот самый день, когда вы тишком, пане…

– Что?!

– Стали тайным католиком. А?.. Давайте денежки. Триста. Дукатов.

И вскоре, считая золотые кружочки, пан Раздобудько нахально спросил:

– Значит, одна треть? Иль, может… память у меня… того… Иль, может, половина?

– Треть! – испуганно согласился пан Куча-Стародупский.

– Пишите бумагу.

– О чем?

– Пишите: «Я, Демид Пампушка-Стародупский, потомственный шляхтич, мирославский обозный, подписываю рукою собственной: отдать пану Овраму Раздобудько треть всего добра, которое…» Почему ж вы не пишете, пане полковой обозный?

– Руки дрожат.

– От скаредности?

– От нынешних переживаний, пане Овраме. Сами видели вы, что я пережил сегодня на базаре от этих распроклятых лицедеев! Как же можете вы, пане, так сразу…