Текст книги "Слепое пятно (СИ)"

Автор книги: Двое из Ада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 49 страниц)

– Блин! – засмеялся Богданов, предотвратив падение и стаскивая с головы шлем. Светлые волосы растрепались, идеальной прическе пришел конец. – Меня разрывают противоречивые эмоции. Я больше не хочу тебя пускать на мотоцикл из соображений безопасности, но я в полном восторге от полученных ощущений и, – Лев понизил голос, бросив вороватый взгляд на парочку, воркующую за стеклом ресторана, – и тебя, что настолько сексуален в роли мотоциклиста. Что делать, Антон?

– Ездить со мной почаще. Если разобьемся, так хоть вместе. А потом будем вдвоем сексуально лежать в гипсе, – широко улыбнулся Горячев и счастливо сощурился, рассмеявшись, но тут же от греха подальше поплевался через плечо. – Пойдем отдохнем. Тут неплохое местечко, кажется, есть где развалиться – я уж знаю, как тебе сейчас прямо сидеть не хочется…

Около часа они провели в кафе, обедая и непринужденно болтая. Антон упоенно рассказывал Богданову, где еще хотел бы устроить ему мотопрогулку – и о том, как вообще сам впервые садился на байк. («Я поначалу честно думал, что просто выбрал себе максимально эпичный способ суицида, но в итоге у меня за шесть лет не было ни одной аварии!») Рассказал и о том, что мачеха чуть не убила в первый день обретения «железного коня» и Горячева, и его отца, не оценив дороговизны подарка, – а уж какой скандал был до того с квартирой…

– Если что, я не думаю на самом деле, что отец меня не любил, – вдруг сменил тему Антон. Он и сам не понял, почему счел нужным заговорить об этом, но воспоминания, давно ставшие анекдотами для близких, и последние события каким-то образом повернули его лицом к тому, о чем Горячев старался не думать, к тому, где нуждался в совете и откровении. – Мне даже Леха поначалу говорил, мол, странно, что я не просто съехал, не только с мачехой порвал, но и с ним… Но я не могу. Я не понимаю, почему он выбрал ее. Почему сам никогда не пытался общаться со мной. Только откупался, – Горячев зарылся пальцами в волосы, машинально почесывая голову в попытке разорвать зацикленные мысли. – Может, я правда неблагодарный. Может, не стоило отрекаться… Но… Это странно, когда родной отец перестает вообще о тебе думать спустя пару лет, как ты уходишь из дома. Иногда поздравляет смсками. Даже не хочет созвониться. Если честно, я сам на его сообщения уже просто не отвечал. Мне не казалось, что это кому-то нужно. А в последний день рождения не получил ни слова. То есть я могу быть уверен, что он вообще жив, только потому, что меня пока никто не информировал о наследстве, если оно мне, конечно, вообще до сих пор полагается. – Антон вздохнул глубже и криво ухмыльнулся. – Но все равно. Если честно, после того, что я видел, я начинаю думать. И мне кажется, я поступаю как мудак, поддерживая порочный круг там, где бежать и прятаться точно нет никакой нужды.

На Богданова смена течения разговора произвела непонятный эффект: улыбка медленно сползла с лица, как старая облицовка соседнего с кафе здания, во взгляде поселились непонимание, вина и мечтательность. Лев медленно повел плечом перед тем как заговорить:

– Никогда не думал, любят ли меня в целом. Просто брал от отношений то, что мне давали, стараясь не вникать в причины и следствия. Если в моей жизни поднимать эти вопросы, наверное, можно лишиться рассудка. В любом случае, быть с кем-то – это выбор, который должны совершить обе стороны. Обе стороны одновременно – и во всем этом самая страшная трагедия человеческих отношений и их бесконечная сложность: иногда не обе, иногда не в одно время, иногда не стороны решают, а бездушные внешние факторы. Иногда так страшно эти факторы переступить… – Лев уперся взглядом в вид за окном, зябко выдохнув и нервно улыбнувшись. – Понял это только с тобой. Понял про выбор, про страх и ответственность, про сложность восприятия и… Люди имеют очень разные глубину и ограниченность. Кто-то кажется океаном, кто-то просто лужа, кто-то – чашка. Иногда очень страшно нырнуть в океан, и мы довольствуемся лужей, малодушно обманывая себя, что нам достаточно, – Лев сделал еще одну паузу. Он медленно собирал мысли, и они казались осязаемыми в тихом уютном гомоне человеческих разговоров за спиной. – Я о том, что твой отец просто сделал выбор. И это честно – лишать его прелестей того варианта, от которого он отказался. В бизнесе это называется чистой стратегией. В жизни по ней редко играют.

– А если… – начал было Антон, не успев даже обдумать услышанное, – подстегнуло волнение. Однако он умолк быстрее, чем сформулировал свое «а если». Если – что? Выбор делал не отец? Или отец был жив, но недееспособен? Или считал, будто Антон его обидел и сам теперь должен терпеть лишения? Или, в конце концов, Горячев просто обязан считаться с авторитетом и приходить первым – потому что именно такую иерархию диктовала мачеха? Много вопросов успели прийти в голову с того дня, когда Лев напомнил о семейных альбомах. Впрочем, если Горячев хотел быть честным с собой, то должен был признать: все эти мысли появились гораздо раньше. Выросли вместе с обидой – и чувством вины. И когда Антон наконец смог понять, что именно сказал Лев, то осознал еще одно: если ты переступаешь, несмотря на страх, то ты в любом случае обретаешь нечто большее, чем самообман, в который превращается почти любое принятое за чистую монету сомнение. – Наверное, я позвоню ему, – решил Антон. – После, когда вокруг нас все успокоится. Может быть, если я спрошу прямо… Может, хоть теперь он сможет ответить.

Лев адресовал свою мягкую улыбку Антону, а через какое-то время и вовсе засмеялся.

– Мне кажется, что, посмотрев на меня и мои ужасные проблемы, ты пытаешься поскорее исправить свою жизнь. Смешно и грустно. Ну а если серьезно, то просто будь готов ко всякому ответу. В любом случае, ты получишь свою правду. Хочешь ее знать – тогда вперед. Но что не изменится – это моя любовь к тебе, – неожиданно завершил серьезную ноту разговора Богданов, хитро сощурившись.

– Нет, исправить не пытаюсь… – Антон усмехнулся и потупил взгляд, а затем неловко покосился на людей за соседними столиками, сглотнув. Они-то слышали или нет? «Это же не „Бермуда“…» И все же Горячев, осмелев, как уже было когда-то в кафе, ответно наступил Льву на ногу под столом, прежде чем закончить: – Но правду узнать хочу любую. Так будет легче…

На этом странная, непривычная Антону тема оказалась закрыта. Посмаковав разговор несколько минут, он пришел к выводу, что легче стало на самом деле сразу, поэтому остаток времени за едой Горячев снова беззаботно рассказывал о том, как они с Лехой, Аленой и Владом куролесили в студенчестве на улицах Питера, и осторожно расспрашивал Льва о юности, проведенной в Москве. Закончилось это и вовсе обсуждением, не стоит ли им однажды сходить в театр и – чего еще следовало ждать от Антона – обязательно взять билеты в ложу, чтобы качественно отвлечься, если спектакль не оправдает надежд или наоборот вызовет бурю эмоций.

До вечернего часа пик еще оставалось довольно много времени, так что путь домой Антон поместил в несколько хитрых кругов по тихим и поэтичным старым улочкам. Изредка они со Львом останавливались, чтобы сфотографироваться, а один раз Горячеву даже удалось сделать селфи прямо с байка в долгом ожидании зеленого света на перекрестке. Чуть позже этими снимками ожил общий чат, и Лев в своем новом образе собрал буквально все овации. А еще позже Антон засыпал в горячих объятиях с мыслью, что это первая за долгое время ночь, во тьме которой не скрывались никакие кошмары. Возможно, потому что он слишком устал за день. Но Горячев бы с самим дьяволом поторговался – лишь бы мгновение остановилось и полное прежней неопределенности завтра никогда не наступило.

3-4.06. Ночь. Нострадамус

– Я за эти пару месяцев морально утомился. Моя творческая натура требует успокоения и релакса. Горячев, вот серьезно, чтобы я еще хоть раз куда тебя отправил или вообще рот открыл! – ругался Влад.

Антон с друзьями всегда был на связи, но собраться по-домашнему, посекретничать вволю, как раньше, не выходило уже давно. А тут у Влада уехали соседи, кроме Ромы, и рабочие для Льва вечер-ночь с субботы на воскресенье Горячев решил провести в знаменитой квартире-студии. Правда, спокойно это сделать не выходило. Вовин чувствовал страшную причастность к сложившейся ситуации, а потому не прекращал оправдываться, особенно под утро, когда они с Антоном остались наедине:

– Вот дохрена человек просто подрочили, – Влад тут же извинился за упоминание, – и ушли, а Горячев что? Остался, влюбился, влип в какую-то сомнительную историю с финансовыми играми! Ты всегда был таким, Антон.

– В смысле всегда? – возмутился тот. – Да я, можно сказать, вообще проблем не создавал никогда! Приключений на пятую точку не искал! В отличие от тебя.

– У меня все мои приключения заканчиваются хорошо. Хорошо, понимаешь? Или ты хочешь, чтобы я тебе припомнил? – Влад засверкал глазами сродни настоящему адвокату дьявола, не позволяя даже усомниться в том, насколько качественные аргументы в пользу своей правоты он может привести. Но Вовин быстро стух, а на его лице появились тревожные нотки. – У меня ощущение, что я виноват. Не знаю, настолько дурные эти месяцы, что я… Я не знаю. Только твоей мачехи не хватает на пороге дома! И все, я бы мог сказать, что все ебанутое произошло!

Горячев вздохнул, однако сменил осуждение и скепсис, которыми отвечал на жуткие пророчества, на самую добрую улыбку из своего арсенала. Беспокойство Влада срывало хрупкую корочку душевного равновесия с едва подсохшей раны, но обижать друга Антон не хотел.

– Вовин, ну в чем ты можешь быть виноват?.. В том, что я остался и влюбился? Так тут совсем не в тебе дело. В том, что Богдановым с приемным родителем не повезло сильнее, чем мне? Тем более… Слушай, я сам не ожидал… Сам представить не мог, что так получится, – Антон сделал паузу и задумчиво зажевал губу. Быстро пронесшиеся по нервам воспоминания разбередили душу подобно щекотке. Горячев мгновенно стряхнул с себя это ощущение, чтобы не показать лишних переживаний – зато дал волю целительной радости обретения, которая все это время поддерживала его самого. – Ну а если ты у нас неожиданно записался в нострадамусы, то я должен тебя скорее благодарить. Ты что, думаешь, я из вежливости ни разу не жаловался на все это?.. – он криво усмехнулся и на секунду потупил взгляд в темный экран смартфона, который все это время лежал рядом на случай звонков или сообщений. – Просто это все не «ебануто», Вовин, это так выглядит мое «заебись». Ну да, с нюансами… Уж как получилось. Разве что в появление мачехи я верю как-то слабо. По-моему, это уже халтура, а не предсказание! Так что не вали в кучу.

Вовин было встряхнулся и улыбнулся в ответ на Антоновы рассуждения, но неуместная пауза легла на плечи тяжелым и холодным одеялом. Маленькая кухня, по-современному пустая и по-хозяйски ненадежная, помрачнела, как и сам Влад. Медленно перекатывались за окном низкие тучи, царапала небо листва клена. На кухне у друга Антон мог себе позволить не скрывать хотя бы часть той тревоги, которая беспрестанно ползала поблизости, будто паук. Зазеваешься – нырнет под воротник… Вот Горячев и пропустил шумный нервный выдох. Он поежился и надолго замолчал.

Внезапно ожил мобильный телефон, выскочило на экран радостное сообщение от Льва: «Выходи! Соскучился, пошли домой».

Влад ухмыльнулся и хитро посмотрел на Горячева.

– Ну что? – нахмурился Антон. На каждое сообщение Богданова он реагировал неудержимо ярко – вот только когда Горячев был трезв, перед друзьями он по-прежнему прятал восторг под маской суровости. Оправдывался – и сам себя стыдился, поэтому иногда к тому же раздражался до абсурда. – Мы договорились встретиться, он сегодня рано закончил. Они с Лехой там уже рабочее время поделили на неделю вперед…

– Ага, – хохотнул Влад и шутливо толкнул Антона кулаком в плечо. – Что-то так мило, что с вас можно задохнуться просто. Я рад тебя таким видеть, Горячев, – уже серьезнее добавил Вовин. – Ты только не смущайся слишком сильно, а то с потрохами себя выдаешь радостной рожей!

– Не такая она радостная! – исполнился праведного протеста Горячев и, конечно, дал сдачи. До прихожей они с Владом добрались порядком растрепанными. Антон под конец и сам не понимал, что у него выходит громче: гневиться или хохотать – зато хоть дух отвел перед дорогой. А прощаясь, деловито покрутился перед зеркалом и значительно произнес:

– Ну все… Пойду к своему… мужчине.

4.06. Воскресенье. Неприятный привет

Кто бы что ни говорил, но в предсказания Антон не верил. А магию совпадений, как показала практика, – не понимал. Особенно тяжело она давалась, когда мысли были сконцентрированы вокруг одной самой трудной задачи: приходилось следить за висящим на стене ружьем и как-то сохранять лицо наивного оптимизма. В таких условиях любые другие дела откладывались в долгий ящик.

За завтраком, начавшимся в два часа дня (переносить утро на послеполуденное время в конце недели вошло в привычку еще до ночных смен в «Бермуде»), Горячев нес сторожевой пост. Мечтательно улыбаясь потягивающему кофе Льву, он делился своей верой и одобрением – ведь судебная тяжба за квартиру неспешно, но неотвратимо приобретала положительную динамику. Накануне Богданов встречался с Элей и оформлял какие-то документы, а теперь с азартом ждал наступления новой недели. Антон, дважды заряженный бодрыми настроениями, уже про себя сочинял многообещающие сценарии семейного быта, лишенного всякого рода кризисов.

– Когда ты выиграешь дело, может, уедем куда-нибудь? Отдохнуть, – улыбнулся Горячев. – Возьмешь свой первый отпуск, как раз будет осень, если ты раньше от Лехи не сбежишь… Рванем куда-нибудь, где потеплее и нас никто не знает.

– Можно. Я как раз решил продать все – почти все – брендовые шмотки, – закивал Лев, поправляя молочный халат. Богданов, избавившийся от въевшегося в образ цвета кофе с молоком, теперь казался ослепительно белой птицей, что только-только отряхнулась от гнета, дыма и грязи города. – Там хватит на два путешествия подряд, думаю.

– Хорошо, но я участвую в ревизии гардероба, – Антон важно подчеркнул свой авторитет, а немного подумав, добавил: – Как и в его обновлении. Да и мне самому нужно освободить побольше места в шкафу для тебя, а то ты сам видел, что там творится…

– Договорились, – хитро сощурился Лев. – Сначала определенно надо проверить мебель на прочность, правда. Знаешь, у меня дома есть замечательные стяжки для запястий. Перекинуть через перекладину шкафа – красота…

Богданов с Горячевым обменялись влюбленными взглядами, хотя последний добавил к нему деланное возмущение, но жгучую до щекотки в носу идиллию разрушил истеричный звонок домофона. Трель сорвалась, когда Антон еще не успел подняться, но возобновилась через секунду, выдавая нетерпение непрошеного гостя.

– Что у нас, пожар, что ли… – недовольно прорычал под нос Горячев и, сопя, поспешил к двери. Он прикинул, что это точно не мог быть кто-то из ребят – те поначалу всегда обрывали телефон, чтобы застать хозяина дома.

«Значит, кто-то чужой. Может, ошиблись…» – вздохнул Антон про себя в ответ на хриплое механическое бурчание домофонной трубки, которое в следующую же секунду сменилось криком.

«Антон! Это твоя родственница, между прочим. Вдруг ты успел забыть? – истерично заорала женщина. – Открой! Это Татьяна Геннадьевна!»

Ухо как кипятком ошпарило. Антон отстранил от себя трубку, глядя на нее с презрительным недоверием: будто бы кто-то внутри устройства выбирал, чьим голосом и какие фразы проигрывать, а в этот раз выбрал самый дурацкий и предсказуемо абсурдный из вариантов. Горячев автоматически вспомнил слова Влада и еще доли секунды держался за надежду, не сон ли это все – и не наступит ли пробуждение только теперь, когда разгадана предпосылка порожденного неврозом кошмара. Но Антон не проснулся.

«Ты слышишь меня?» – повторился настойчивый голос, и Горячев вынужденно прислонился к динамику снова.

– Интересно, кто тебе мой адрес напомнил, – сухо и едко ответил он, загоняя встречную шпильку – как будто и не ушли те годы, когда общение Антона состояло сплошь из них. – У меня тут выходной. И я только что трахался. Не хочется прерывать это приятное занятие ради общения с припадочной. Чего надо?

«Открывай, – с мягким диктаторством в тоне повторила Татьяна. – Я по поводу отца. Кто, кроме меня, тебе про него скажет-то? Ты же всех бросил, Горячевская порода».

Антон дернулся. Пришло время вспомнить и о собственных страхах… В одной этой точке на координатной доске сошлись всеобщие сомнения, вопросы, догадки. Будто накликали беду. Но Горячев понимал, что хваленая интуиция работает совсем не так. Просто нечто неотвратимо меняется, когда ускользает из виду. А все знаки говорят только о том, что ты слишком давно не обращал внимания на откровенно слабое место.

Бессловесным ответом палец вдавился в кнопку на панели. Антон бросил трубку. Метнулся на кухню, растерянно наткнулся на Льва. Нет, в действительности, в которой на порог дома заходила мачеха, Горячев не мог жить с мужчиной. А все, все вокруг уже кричало о том, что он с кем-то жил.

«И спал».

– Подожди в комнате, пожалуйста, – затравленно попросил Антон Богданова. На прятки, Горячев подсчитал, можно было потратить не больше полутора минут – в зависимости от того, насколько спешила Татьяна Геннадьевна. Лев удивленно кивнул, бросил завтрак недоеденным и отправился в комнату. Стук в дверь ждать себя не заставил и ворвался разбивающей самообладание пулей в дрожащее стекло подвешенной атмосферы.

Антон открыл. Вид стоявшей на пороге женщины знакомо заставлял бурлить желчь. За долгое время порознь Татьяна Геннадьевна еще сильнее раздобрела – но быстрее Горячеву в глаза бросилось даже не это, а то, что мачеха растеряла внешний лоск и дороговизну, которые обычно напускала на себя весьма тщательно, пользуясь отцовскими средствами. Маленькие и контрастно накрашенные глазки на рыхлом лице, казалось, смотрели злее, чем когда-то, и Антон почти автоматически находил в этом прямую связь с приблизительной стоимостью одежды.

– Что там с отцом? – мрачно поинтересовался Горячев, встав в проходе. Пускать мачеху в дом Горячев не хотел. Как-то так получилось, что до сегодняшнего дня она бывала здесь лишь единожды, и это красивое число совершенно не хотелось менять. Антон до последнего надеялся, что разговор окажется коротким. Татьяна прострелила его взглядом, закатила глаза, а изо рта вырвалась одышка, словно все время ждала этого момента:

– На пороге о таких вещах не разговаривают, Антон. Или ты, как и твой отец, ничего не стыдишься и голой жопой перед соседями сверкать готов? А поговорим мы именно о ней. О голой. О том, что теперь она такая у твоего отца. Так что, – мачеха растянула губы в ухмылке, – мне здесь продолжить? Со всеми вопиющими подробностями?

– Я бы в подробностях предположил, что кто-то прожрал его деньги, – глухо отрезал Горячев. Но отступил. Он даже не стал говорить Татьяне, чтобы та разулась – и вообще предпочел бы, чтобы она прошла в обуви, тем самым гарантируя свое скорейшее отбытие, однако та справилась вполне по-хозяйски. Разделась, разулась, бросила неоднозначный смешок в сторону запертой комнаты, но лезть никуда без разрешения хозяина не стала. Антон только тревожно бросил взгляд в ту же сторону. Он чувствовал, что Лев слушает прямо за дверью.

На кухне Горячев быстро перенес все со стола в холодильник, стерильно вытер столешницу – и первым делом дождался, пока сядет мачеха.

– Не прожрала. Я-то живу на свои деньги, а твой папаша теперь сидит на моих. Не очень хорошо с точки зрения мужчины, – Татьяна резко прервалась и ненадолго обернулась, – нормального мужчины. Вытурили его с порта. Не понравился там кому-то. Еще и прибило немного, теперь по здоровью нельзя… А ты, единственный ненаглядный сын, ничего и не знаешь о несчастном папке. Еще и в мужеложцы заделался. Ты думаешь, я не знаю, что ты с богатым снюхался?

– Какие, блядь, мужеложцы?.. – Антон ощетинился. И тут его вместе со злостью за глотку взял страх. Еще один человек после начальника узнал неочевидную правду – с которой невозможно было столкнуться просто так. Хотя у мачехи могли каким-то образом найтись контакты Влада или даже Алены, хотя она знала адрес, Горячев сильно сомневался, что Татьяна выследила его или дозвонилась до друзей. Объяснение напрашивалось только одно, и Антон буквально чувствовал, как его начинает трясти. – Я не собираюсь выслушивать твои представления о нормальности. И, как видишь, в золоте не купаюсь. Что с отцом? Что со здоровьем? – с давлением спросил он, пытаясь выдавить из-под толстого слоя язвы и манипуляции ту кроху правды, которая волновала Антона не меньше, чем ядовитое дыхание Валентина, вдруг просочившееся из давно заделанной щели.

– Грыжу получил. Межпозвоночную. После того как на улице его хорошенько отходили молодые ребятки типа тебя. Да и, Антон, перестань… Знаю я, что ты с Богдановым спутался. Я тут что хочу сказать… Ты родне-то помоги. Этот тип бизнес потерял – пускай, но деньги у него остались. А тебе, вспомни, отец много что дал, – Татьяна смерила Антона уничижительным взглядом, – безвозмездно. Твоя очередь помогать, самому обычному, – мачеха смахнула со стола невидимые крошки, – мужеложцу. Или ты хочешь сказать, что ты просто так… М-м-м-м. Как ты там выразился? «Трахаешься»? Просто так «трахался», Антон?

Антон цокнул языком и, не выдержав, нервно хохотнул. Он крепко сцепил руки на груди, чтобы ненароком не сорвался кулак. Трясло сильнее. Но он вдохнул – и выдохнул.

– Если ты на сто процентов уверена в том, что я педик, я не очень понимаю, какого черта ты здесь сидишь. Ты ж таких за людей не считаешь… Где там заламывание рук и «ты больше мне не сын»? Ну, в принципе, никогда не был… – Горячев медленно пожал плечами. Он старался изо всех сил выглядеть спокойным, но и лоб, и шея горели от напряжения. Единственное, что он держал в голове – нужно было до последнего отрицать причастность Богданова. – Я тебе ничего отвечать не буду. И я бы на твоем месте поменьше верил «добрым самаритянам», которые тебе подсказывают, где взять бесплатные бабки и на кого ссылаться. На богатые хуи только ты тут запрыгиваешь. А теперь уходи. И в следующий раз не утруждайся, просто звони. Тяжело, небось, в такую жару через весь город ехать.

– Да я и не отрицаю ничего из этого, что ты сказал. А то делаешь такой важный вид, словно это должно было меня задеть, – хохотнула Татьяна. Все это время она прижимала руками к большому животу бесформенную сумку, в которой за одну секунду отыскала свернутую пополам бумагу. Мачеха положила перед Горячевым на стол отсканированный документ. На нем не было ничего синего – без нотариальной подписи. Но, что точно было – это слова «дарственная», «квартира», «Горячев Антон Евгеньевич» и «Богданов Лев Денисович». Ядовитая ухмылка не сползала с сальных губ Татьяны, когда она ерзала крупными пальцами с длинными неухоженными ногтями по бумажке. – Хочешь сказать, он тебе просто так в собственность вверяет имущество?

Антон посерел. Его били и рвали эмоции. Мачеха всегда славилась своей въедливостью, а сегодня она пришла, вооруженная до зубов и подготовленная заранее. Горячева повело, сердце сбилось в ритме, и с языка едва не сорвалась ругань, которая бы значила – сдался, попала. Но Антон цеплялся как мог за факты: «Квартира Льва сейчас под судом, он не может ей распоряжаться. Дарственная не заверена…»

– Было бы лестно, квартира лишней не бывает… Но это просто бумажка, – выдохнул Антон и стиснул зубы. – У меня есть принтер. Хочешь, составлю такую же на твое имя?

– Хочу, потом. Когда на руки получишь документ в случае… – Татьяна осеклась и резво сорвалась с места. – Ладно, помогать ты нам не хочешь. Я вернусь. А отцу расскажу, что его сын не только не хворает, так еще и подстилкой заделался. Хотя тебе идет, Антон. Всегда ей был.

Мачеха виртуозно прыгнула в свою обувь и испарилась за дверью, даже не удосужившись ее захлопнуть. Это было похоже на побег, и следовало ожидать преследования, брани, выстрелов, но наступила только тишина. Антон одеревеневшей рукой запер входную. А затем первый же удар обрушился на нее – прямо на мягкую обивку. Больно отозвалась в костяшках пальцев массивная металлическая пластина, скрывшаяся под тонким слоем наполнителя. Богданов не заставил себя долго ждать и выскочил на шум. Его обеспокоенный взгляд быстро прокатился по квартире, но нигде не нашел причин Горячевской агрессии, и тогда руки Льва мягко легли Антону на плечи.

– Ты чего?

Антон опустил голову, до боли сжимая собственные челюсти. Тошнило. Ему хотелось выплеснуть ненависть и страх, но теплые объятия закрывали им выход, и Горячев секунда за секундой выгорал изнутри. Он не любил себя в такие минуты. Энергия хлестала через край, но в душе Антон чувствовал слабость – и оттого хотел причинять или принимать еще больше боли, а не просто бороться.

– Валентин нашел моих родителей. У него, похоже, появилась подружка, – уголок губ сам собой истерично дернулся вбок. Антон мотнул головой, а когда справился с изламывающей хребет паникой, заглянул Льву прямо в глаза. – Моя мачеха уверена, что я с тобой…

Антон рвано вздохнул. Мозг нехотя складывал даже под бешеным давлением адреналина последние фрагменты свалившейся на голову встречи. Рассмотреть хотя бы один из них в нейтральном свете не выходило. Лев поджал губы и настойчиво прижался к Горячеву, пряча того в объятиях.

– У нее есть какие-то объективные доказательства этого? – Богданов звучал деловито. В такие моменты его мягкий бархатистый тембр приобретал по-настоящему металлический холод – насмешливый и дерзкий. – Фото, видео, свидетель? Хотя показания последнего можно легко оспорить, а фото не является достаточной доказательной базой.

– Ничего. Она размахивала какой-то дарственной от тебя мне, но на ней тоже нет подписей… Ничего, – Горячев покачал головой. Его лоб медленно опустился, пока не лег на плечо ко Льву. Пальцами Антон крепко вцепился ему в локти. – Но она не могла взять это с потолка, ты понимаешь? Мне плевать, что она там обо мне думает… Она думает о тебе…

– Плевать, что она думает обо мне. Это, скорее всего, просто остатки того дерьма, которое напустил Валентин. Тише, Антон, тише… Это все пустая и весьма простенькая провокация, – Лев поцеловал Горячева в макушку. – А она просто прилетела на запах денег. Если бы ты ей за принятие геев отстегнул кругленькую сумму, она бы с удовольствием ее приняла. Ты же понимаешь?

– А если не остатки? – Горячев отказывался понимать. Про Татьяну Геннадьевну он знал все, но это его не утешало. Крутились в мозгу такие же пророческие, как и все в последнее время, слова: «Когда получишь документ в случае…» Антон про себя сам легко закончил оборванную фразу: «Смерти». Все равно было, откуда взялась эта бумага. Мгновенно перед глазами вновь возникло лицо Льва, истощенного и потерянного, на шоссе. Лицо Льва, убитого стрессом, впервые на пороге дома. Пережитки. Кошмары. Горячев не зарекался: он с самого начала понимал, что всегда есть, куда хуже, и теперь это знание наматывало его на вал истерики.

– А если не остатки, то мы с этим разберемся! – Богданов встряхнул Антона. – Мы уже со стольким разобрались, что у тебя вообще не должно возникать сомнений в том, насколько мы крепкие ребята, насколько хорош наш союз. Да? Давай… Давай с тобой уедем? Если она рассказала про твой адрес и меня здесь. Поедем на дачу ко мне, где жил Рома, там много места. Поживем какое-то время. Она в собственности у Елены и, я так понимаю, не очень волнует Валентина.

Горячев криво улыбнулся. Это звучало разумно – но вместе с тем, сколько они пережили, он также видел, насколько глубоко Багратионов готов рыть землю. Было жутко – Антон и не представлял раньше, насколько мало нужно, чтобы пошатнуть кажущуюся железной уверенность. Но он согласился хотя бы с тем, что даже это не повод опускать руки. А еще вспомнил, что обещал себе не паниковать перед Богдановым.

– Думаю, сейчас так и впрямь будет правильнее… – Горячев выдохнул и постепенно выпутался из объятий Льва, окинул расфокусированным взглядом пространство. – Нужно собрать вещи. У меня завтра утром важная летучка на работе, но после нее – куда угодно. А сегодня поеду в «Бермуду». Не хочу оставлять тебя одного.

– Соберем, – Богданов ободряюще улыбался и трепал Антона по плечу, словно пытаясь тактильным контактом передать свои силы. – Поедем, отдохнем. Там нас никто не найдет, обещаю. А еще там есть у меня кое-что… Да и здесь есть.

С этими словами Лев достал из-за пояса пистолет. Его черное тело почти элегантно ложилось в светлую руку Богданова.

– Пистолет Лебедева, – пояснил Лев, разворачивая оружие и так, и этак перед лицом Горячева. – Не так давно был представлен, разрабатывался только для силовых структур. Выкупил как-то раз у братьев азиатов, которые проиграли мне в споре и контракт.

Антон понимал, что Лев просто пытается продемонстрировать ему все аргументы в пользу собственной силы, защищенности и предусмотрительности. Но на почве сильного волнения это произвело совсем не то впечатление. От увиденного окончательно закружилась голова. Горячев сперва шарахнулся, а после, когда понял, что сейчас пистолет безвреден, выругался и резким хватом опустил руку Богданова вниз.

– Не дай бог, блядь, Лев! – вспыхнул Антон и, хватаясь за волосы, отпрянул в сторону комнаты. Мысли прояснились – но сердце отбивало чечетку. А в спину прозвучало недоумевающее:

– Да что?

========== XXXVI ==========

4.06. Последняя ночь

Была в сложившемся некая жестокая ирония. Не так давно Антон высоко нес знамя и звал всех на баррикады, плюя на предостережения. Сегодня – сам спешил сбежать, боясь за жизнь свою и близкого человека. В иной ситуации над Горячевым можно было бы посмеяться, но его мрачно приветствовали в строю потерпевших. Антон наконец понял, чем Богдановы жили эти годы. И в отчаянии думал, что все равно понимал лишь малую часть.

Ближе к вечеру Горячеву удалось привести чувства в порядок. Видимое спокойствие Льва утешало, но его боевая – в буквальном смысле – готовность все еще доводила до содрогания. Антон не мог выкинуть из головы пистолет, как и вереницу порожденных им душераздирающих фантазий: «Лев умеет стрелять. Лев готов применять оружие. Люди Багратионова тоже. Столкновение может окончиться кровью. Уже кончалось. Дальше только летальный исход…»

Но даже теперь в душе Антона ни разу не зародилось мелочного и трусливого желания бросить все. Он сам с неясным мазохистским любопытством рыскал по уголкам сознания, выискивал эти гадкие, непростительные эмоции и надежды, – но не находил. Банальная логика подсказывала, что так было бы проще и по-прежнему безопаснее всего – для себя, – но Горячев игнорировал ее. Спасаться нужно было всем вместе. Беречь – родных. Даже слова мачехи, метко целящие в старые больные места, унизительные и крепкие, едва ли пошатнули уверенность в себе: Антон давно повзрослел и оброс панцирем, а за последние полгода еще сильнее возмужал внутренне. Богданов относился к нему с заботой и уважением, лишая причин думать о себе, как о «подстилке». Это была любовь. Ранимая, временами совсем небрутально нежная, слепая – впрочем, как и положено любви. Она наливала щеки румянцем, когда привлекала слишком много постороннего внимания, раздражала своей необузданностью, но не могла оскорбить или оскорбиться. Да и настоящая беда не давала останавливаться на личных обидах. Горячев старался быть как можно более собранным и напряженно думал, искал пробелы в своем видении общей картины. Отвлекался – методичным раскладыванием вещей по сумкам. Нашел время и силы, чтобы примерить запылившуюся в глубинах шкафа одежду, идеально подходящую образу «провинциального Антона». Для чего? Лев улыбался, глядя на Горячева, когда тот вел себя несерьезно в крайне серьезной ситуации. И в конце концов это заставляло улыбаться его самого.