Текст книги "Слепое пятно (СИ)"

Автор книги: Двое из Ада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 49 страниц)

– Лучше бы пришел и делал вид, что меня нет. Пакостник…

В смятении и под гнетом выбора Лев провел до обеда. Открыл телеграм, чтобы проверить, не удалил ли его Антон. Не удалил. Странно. Горячев делал множество совершенно нелогичных поступков, которые Богданов никак не мог трактовать для себя однозначно плохо или однозначно хорошо. Вроде, жестоко обошелся со Львом, но то и дело опрокидывал с легкой руки крошки надежды на пол. Или Богданов просто хотел в это верить? Видел то, чего нет, как Антон в нем видел женщину?

Взгляд невольно упал на томик стихов, который подарил Горячев, а рядом с ним – на фотографию нестандартного формата. Она была согнута пополам, отчего и стояла на полке самостоятельно, без рамки. Светлое пятно памяти на черной мебели, где Лев моложе на семь лет стоит и улыбается вовсю. Стоит один, счастливый, в дурной цветастой футболке с принтом какой-то идиотской группы, ведром сладкого попкорна и чистой кожей на шее, щурится на солнце. Таким счастливым спустя эти семь лет он был только однажды, когда в его жизни появился Горячев. Когда будни вдруг перестали быть пресными, когда каждый день был наполнен страстным стремлением куда-то, к чему-то, зачем-то. Деньги, как ни удивительно, такого не давали. Статус – тоже. И даже странное увлечение Льва приносило лишь страх и паранойю. Работа и деньги – это вообще не про жизнь, это только средство к существованию. Бездушное и холодное, как внутренности дохлой рыбы, свиные кишки, коровья печень. Жить ты без этого не можешь, но этим жить – невыносимо. Лев жил. Слишком долго.

Решился Богданов только вечером. Решился крепко, уверенно, начал печатать. И через час, ровно в девять, отправил первое свое сообщение:

«Антон. Ты так меня и не выслушал, а я должен перед тобой объясниться. Обязан. Я не могу выбросить тебя из головы так просто, и даже если ты уже смог это сделать, мне все равно хотелось бы поговорить. Наверное, если бы я услышал такое лично, в здравом холодном уме, мне бы было легче поверить. Я правда прошу меня простить, я бесконечно перед тобой виноват – я знаю. Я знаю и то, что для тебя оказалось болезненным все это… Я далеко зашел с тобой. Так далеко, что не справился с управлением, хотя был уверен в себе. Меня к тебя тянуло и тянет непреодолимой силой. Все начиналось как игра. Ко мне часто приходили люди со своими фантазиями, просто реализовать больное прошлое, непрошенное настоящее, что угодно. Я не понимал, что в твоем случае это не было фантазиями! Что ты видел человека, искал человека. А когда понял, не смог отказаться, ведь иначе ты бы отказался от меня… Я прекрасно понимаю, как отвратительно это звучит. Но все это, весь этот обман не потому, что я урод моральный. (Или поэтому, я уже не знаю.) Просто мне очень сложно строить отношения, у меня тяжелый груз за спиной, о котором я мог бы, если бы ты согласился, тебе рассказать. Мне было невероятно сложно тебе признаться, когда между нами начала возникать симпатия. Ибо ты же повернут на женщинах… Ну как ты себе это представлял? Ты мог подорвать мою репутацию, мог нанести вред компании, себе, моим людям, своим людям, мог что угодно, Антон. Я сам понаставил перегородок и сам в них же запутался. Прости меня. Я ошибся. Я измучен, но без тебя совсем не могу. Хоть бей меня, хоть режь».

Сообщение оказалось прочитанным не сразу. Только в два часа ночи – после того как в инстаграме засветились несколько фото откуда-то с озера, с базы отдыха с этими деревянными домиками, маленьким причалом, большим костром, – Антон появился в сети. И не пробыл там долго. Ровно столько, чтобы можно было прочитать все и уйти. Через час после Богданов отчаялся. Выпил успокоительного столько, чтобы можно было уснуть крепко и без снов. Лев не врал Горячеву; он начинал терять равновесие.

Утро Богданова, однако, началось раньше, чем сработал будильник. Телефон коротко завибрировал возле подушки. И на экране – уведомление:

«Я умею отличать хорошее от плохого…»

Лев громко сглотнул, приготовился к самому худшему, протер рукой глаза, чтобы лучше видеть, и открыл сообщение.

«Я умею отличать хорошее от плохого. И остался, чтобы закончить здесь все дела, потому что хорошего было больше.

Не знаю, насколько ты это понимаешь, но я тебе доверял. Свое тело, свои мысли, свои чувства. Даже свою дружбу я тебе доверил. И для меня очень много значило это. Я очень благодарен до сих пор, конечно, не пойми меня неправильно.

Но на прошлой неделе, поверь, я блядски боялся, что первым делом пинок прилетит по Лехе. Типа – „я тебя породил, я тебя и убью“, знаешь? Потому что до этого я ДОВЕРЯЛ. ЦЕЛИКОМ. Я, блядь, самых близких людей подвязал на тебя, чмо тупое. Я, конечно, не ты.

А еще я тебе всегда говорил целиком всю правду. В том числе о том, что готов на все. Как ты думаешь, как сильно я должен был тебе доверять и хотеть тебя, когда готовился сидеть с вибратором в жопе перед руководством и хер пойми кем еще? Ну точно сильнее тебя.

Я, к слову, записал на диктофон весь тот пиздец. И не то что не передал его никому на пару с контрактом, на пару с данными, что никому ты не сдаешь никакое помещение и не занимаешься никакой психологической помощью официально… Даже сам не слушал. И я клянусь, что удалю запись следом за этой перепиской, как только закончится трудовой контракт. Пока так, чисто для подстраховки. Потому что без понятия пока, как вести диалог с человеком, который не знает, где заканчиваются границы его „я“, чтобы так врать и менять свои решения.

Рад, что тебе хватило духу написать. И зла держать не буду, и даже буду спать спокойно. Знать о тебе я ничего больше не хочу. И мне жаль, скажу тебе лично. Опять же, чисто из-за того, что, вроде как, хорошего было много, а хуйня, хоть и глобальная, но только одна. Ну я сам виноват.

Ну и, кстати, это поразительно, но, оказывается, с мужиком мне понравилось… Так уж вышло. Так что проблема, видимо, не в этом. Но говорить я больше не хочу. Мне больше ничего от тебя не нужно».

Лев выдохнул только тогда, когда все прочитал несколько раз. И воодушевился. Из написанного Богданов понял, что на него действительно глубоко обижены – это первое и самое искреннее, что читалось в сообщении Антона. Тут последний был справедлив. Второе – время ограничено. Как только закончится трудовой контракт, Антон намеревался убежать. И если бы он хотел, чтобы Лев его не трогал – так виделась ему эта ситуация – и не мучил, не стал бы сообщать границы сроков. «У меня есть еще месяц», – восторженная мысль подняла с кровати, Богданов вскочил на ноги. Третье – Антон его ненавидел. Но черное и вязкое осознание меркло перед «с мужиком мне понравилось». Богданов так жалел сейчас, что все вышло столь резко и отвратительно, приобрело оттенок аморальности. Возможно, осмелей он, решись пораньше на смертельный шаг без давления сестры, без порицания – получилось бы гораздо мягче, правильнее. Лев только сейчас искренне понимал, насколько был жесток с людьми и как мог ранить, как глупо и безбожно поступал с чужими чувствами. И это касалось не только Антона, а вообще всех.

– Ты ж мой хороший, зачем ты мне объясняешь, в чем я неправ, если не хочешь, чтобы я исправился? – напевал Лев, выключив телефон. Он преисполнился надежды и веры в собственные силы. Следующее сообщение Антон получит тогда, когда Лев будет стоять под его окнами. – Я не так плох. Я поступлю правильно.

========== XIX ==========

3.04-5.04. Под твоим окном

Паранойя – вечная спутница Льва Денисовича в его недавно закончившееся третье десятилетие. Он никогда не выходил из дома без важной причины, не путешествовал общественным транспортом, не появлялся в местах скопления людей, не отсвечивал в социальных сетях и СМИ, максимально абстрагируясь от публичности. На это были причины. И Лев помнил, что в очередной раз ради Антона предает выстроенные годами правила жизни, чтобы получить негарантированную прибыль. Сидя в кабинете, он задавал себе вопрос, стоит ли оно того? И впервые приходил к ответу, что даже нулевой процент вероятности – основание, а не помеха. А Горячев ему насыпал уже целый один, возможно, полтора.

Если быть честным, а Лев был таковым с собой, Горячеву мог быстро наскучить пусть и молодой, но довольно зрелый мужчина. С прицепом в виде прошлого, с обязательством прятаться по углам, пусть с деньгами и без семьи, но и без друзей. Как хобби – обманывать людей и строить сомнительные махинации, которые успешно работали, пока в них не появился Антон. «Антон», – сквозило в мыслях, в памяти расцветал светлый образ, по-весеннему просто становилось делать необдуманные поступки. Лев непрестанно открывал и закрывал пластиковую коробку из-под жвачки, в которую сложил успокоительные. Несколько драже отправились в рот. Кислая слюна будила отвращение и мысль: а что если он ведется на внешность? Стоило быть честным, на такие странные мероприятия, как дрочка под видом психологической терапии, редко захаживали настолько породистые мальчишки, как Горячев. Он был объективно бесконечно красив, безобразно молод, чист, не без проблем с характером, но обаятелен до дрожи в коленях. И все же вспоминая Антона, Лев думал не только о теле. Еще туда ввинчивались сожаление за проступок, восхищение работоспособностью и капелькой честолюбия, развитость ума, семейственность, которой Лев никогда не знал, преданность, открытость, уверенность, страсть, азарт… Можно было бесконечно подбирать эпитеты – и все о нем. Когда весной спустя семь лет одиночества человек думает не о низменном да похотливом, а о том, как красиво его зазноба работает и дружит, каких замечательных выбирает людей – это что-то да значит.

«Либо то, что я поехал. Либо то, что я…» – Богданов не закончил мысль, сидя в салоне личного автомобиля и стискивая в руках светлый кожаный чехол руля. Любимый «крузак» – так нежно называл Лев свой «Тойота-Лэнд-Крузер» – приятно урчал под ногами, как послушный дрессированный пес. Из колонок доносилось мелодичное журчание классической музыки и, чтобы снизить немного градус высокопарности, Богданов поставил что-то попроще, ближе к народу и душевному состоянию. Адрес Антона он знал из собранных личных дел сотрудников. Уже в шесть часов вечера понедельника, когда рабочий день только закончился, и люди свободно отправлялись домой, Богданов заглушил мотор, опустил тонированное стекло и взглянул на кирпичную девятиэтажку. Лев не знал, какое у Антона окно, а подъезды прятались в тесном дворе за аркой, потому припарковал машину непозволительно близко к ней на улице. И мимо не пройдешь, и сбежать – не выйдет. Еще через час в личку Антону полетело новое, менее сумбурное, обдуманное письмо:

«Антон, я все понимаю и поддерживаю тебя. Но давай проясним кое-что.

Первое. Я тебе сразу сказал, что вру относительно своей личности. Сказал же? Сказал. Ты это принял. Теперь не ругайся на меня за то, о чем тебя сразу предупреждали. Ни в чем ином я тебе не врал. Я остался прежним, просто пол другой. Как я мог предать твое доверие в том, что сразу было ложным?

Второе. Я бы никогда не поступил так с твоими друзьями. Мне больно от осознания, что ты так плохо обо мне думаешь, но это вполне заслуженно. Я понимаю, но хочу тебя уверить – Леха в безопасности. Все они.

Третье. Да, я не доверял. У меня были и есть на это свои причины. Я не буду за это извиняться, пока ты не узнаешь все, что должен, чтобы делать выводы.

Четвертое. Я стою под твоим подъездом и буду стоять здесь, пока мы с тобой не поговорим.

Пятое. Если не поговорим, я буду стоять вечно. Извини, если это пугает тебя, но я настроен серьезно. Поговори со мной и, если все равно нет, я просто уйду и оставлю тебя в покое. Может быть».

Лев вышел из машины, нацепив на нос солнечные очки и присев на капот. День уже близился к завершению, махровые сумерки окутывали и двор, и самого Богданова, но тот прятал от людей свои синяки. Хотя скрыться на такой машине было сложно и совсем скоро он стал предметом интереса всего двора. Погода оказалась хорошая, безветренная, а Лев читал книжку, пока прощающееся солнце позволяло это делать.

Горячев ответил не сразу, но ответил. Очевидно, он понял ошибку, которую допустил прошлым своим сообщением, поскольку новое оказалось совсем другого характера:

«Ебал я твои условия. Богданов, уйди на хуй».

«Ты сделал свой выбор, мой мальчик!» – ответил Лев и сам с себя рассмеялся. Хотел было пошутить что-то в стиле «ну подставляй», но решил, что такого нежная организация Горячева не переживет. До самой ночи Антон так и не показал носа, а Богданов все стоял у машины и, когда стало совсем темно, внезапно начал обзаводиться знакомствами.

– Сынок, а кого ты здесь ждешь? – раздался сбоку приятный скрипучий голос. Милая старушка с тростью, у которой стерлось все лаковое покрытие, смотрела на Богданова маленькими темными глазами. Седые уставшие брови нависали на ресницы, она терла опущенные, но румяные с прогулки щеки.

– Жду, – улыбнулся Богданов. – Вот, не дождался.

– А то больно на бандита ты похож, – скривилась старая. – Не убивать же?

– Нет, мать, ты что! – засмеялся Лев. – Я жду человека хорошего.

– Какого? Это Люську с третьего подъезда? Так она тебе не подходит, она простая, как две копейки!

– Нет, не ее, – Лев мягко улыбнулся. Так вечер он провел за хорошей компанией. Бабушка рассказала ему про всех соседей, про пенсию, про схожесть Богданова с ее внуком, ведь тот «тоже бандит». Звали ее Зоя, и в молодости она любила высоких и крепких парней.

Ночевал Богданов в машине. Не спал, мечтательно смотрел в горящие окна кирпичного дома, что мерцали в сонных глазах теплыми светлячками. Вторник начал с кофе, которое заказал на две персоны в ближайшей закусочной, и остался ждать Антона до позднего – по его меркам – утра. Погода занималась приятная: солнце уже припекало, роса осела на морде черного «крузера» и, казалось, машина вот-вот фыркнет и отряхнется. Из-под арки выходили спешащие люди и все косились недоумевающе на Богданова, вопрошали одним взглядом о причинах такого поведения. Зоя поздоровалась и сообщила, что едет в поликлинику до вечера.

Время шло… Антон никогда не приезжал в коттедж раньше десяти, и если Богданов обычно был на работе ни свет ни заря, то Горячев, как выяснилось, только теперь, в восемь, вышел из дома. Его появление ознаменовалось урчанием открытого мотора за кирпичными стенами. Конечно, свое сокровище Антон прятал поближе к телу.

Он был как пятно крови на мощеном тротуаре. Черно-красный байк, шлем, кожаная куртка. Крадучись выехал на улицу и замер, повернув голову на Богданова. Забрало было поднято, и Лев увидел все тот же испепеляющий, гордый сероглазый взгляд.

– Здесь нельзя ставить машины, Богданов! – крикнул Антон. – Улица узкая. Приедут с эвакуатором – пеняй на себя.

Не успел Богданов ответить, – байк взревел, как бешеная зверюга, а блестящий на солнце шлем в последний раз сверкнул в конце улицы, прежде чем скрыться за поворотом.

– Засранец, – фыркнул Лев, оглянувшись на два стаканчика кофе, что теперь грустно стыли на капоте. Богданов и сам знал, что просто не будет, но он не собирался сдаваться. Из подъезда вывалились шальные школьники, явно прогуливающие первые занятия.

– Эй, молодежь! – окликнул их Лев и подозвал к себе. – Кофе будете?

План был простой: дом, душ, работа, пост. Лев отпросился у Елены пораньше, на что встретил искреннее удивление и несколько неудобных вопросов. Ответил Лев просто: качественно соврал про работу, про плохое самочувствие, про больную вот уже второй день голову. Последнее было искренним признанием – голова болела от недосыпа. Ранним вечером Богданов опять стоял, как караульный, верный оловянный солдатик, но на этот раз с пакетами. Детворе, что неумолимо собиралась вокруг его «крузера» и радостно улюлюкала над «крутой машиной», Лев накупил ягод и фруктов. Раздал. А Зое вообще собрал на свой вкус продуктовую корзину. Бабушка Богданова за расточительность раскритиковала, но обрадовалась до слез и предупредила, что в следующий раз приведет подруг познакомиться. («Больно ты хороший хлопец!») С того момента Лев стал местным героем, ведь за детьми потянулись и молодые мамы, обнаружившие в «дяде, раздающем фрукты» не только не извращенца, но и красавца-мужчину, да еще, как приговаривала Зоя, одинокого. Мамам были обещаны в среду пробники косметики, о чем им придется рассказать своим мужчинам. А мужчины обычно не склонны связываться с тем, у кого машина больше и кого их жена любит сильнее… А бабушки. Бабушки – это магические обитатели любого дома. Маленькие переносчики информации хорошей и не очень, – а Лев надеялся, что уши Антону Богдановские личные феи прожужжат. Сам он на комплименты только улыбался и тоскливо смотрел на пыльную дорогу. Хорошее отношение к себе он подкупил.

– Вы кого-то ждете? – мечтательно заглядывала в глаза Льву симпатичная блондинка с серой детской коляской.

– Жду.

И дождался. В этот раз Горячев вернулся домой гораздо позже – видно, по дороге заскочил в магазин, о чем говорил плотно набитый рюкзак и еще один пакет из спортивного супермаркета, надежно закрепленный за сиденьем. Ловко заскочив на тротуар (Лев успел заметить один краткий поворот головы в свою сторону) и завернув в арку, там Антон и затих. Богданов распрощался с молодыми мамочками, поставил машину на сигналку и рванул за Горячевым.

Тот был поспешен. В считанные минуты, которые успели пройти, мотоцикл оказался закреплен в аккуратном, специально расчищенном углу у стены дома, а запыхавшийся, растрепанный Горячев нервно гремел ключами. Заметив приближение Богданова, он сжал губы, отвел взгляд и зашагал к двери подъезда. Напряженное молчание так звенело между четырьмя кирпичными стенами, что падение даже самой маленькой каменной крошки из-под ботинка казалось оглушительным. Лев остановился, когда между ними оставалось всего пару шагов. Стиснул руки в кулаки, ухмыльнулся.

– Антон, ну поговори со мной. Чего ты бегаешь?

– Не о чем мне с тобой говорить, – огрызнулся Антон. – Все сказали уже.

Пискнул домофон, и дверь открылась с глухим металлическим гулом. Тишина двора удвоилась тишиной подъездных внутренностей, пахнуло пылью и въевшейся в кирпич глинистой сыростью. Антон шагнул за порог и потянул дверь за собой. Лев кипел и не слышал ничего за шумом крови в ушах.

– Ну так правильно, потому что я говорить буду!

Дверь захлопнулась, лязгнула в унисон покачнувшейся Богдановской самоуверенности. Глухой вечер Лев провел в окружении соседских бабушек, которые рассказывали про Антона. «Хороший мальчик», – утверждали они. Горячев помогал с сумками, иногда ходил за продуктами и в целом был из тех, с кем приятно и уютно даже старшему поколению. Лев улыбался и не мог нарадоваться тому, как за скорлупой бабника и женоненавистника прятался добрый человек. Раненный чем-то или кем-то. Грустная нота была и в этой думе – раненный им.

Ночь. Богданов закурил, хотя давно отказался от дурной привычки. Клубы дыма вырывались из легких, метались секунду на уровне глаз и взлетали, рассеиваясь. Лев все гадал, глядя сквозь белесую пелену, какое окно Антоново. Неужели за эти два дня он ни разу не выглянул, не пожалел Богданова? Не захотел принять предложение, не заинтересовался? Лев выдохнул табачный дым в экран телефона, на котором набрал полное тоски и душевной боли послание:

«Ты хорошенький, когда злишься. Такой гордый, просто сил нет, – улыбался Богданов мерцающему экрану телефона, стряхивая пепел с подпалившей руку сигареты. – Я виноват, я же знаю. Наказывай, сколько хочешь, но от этого азарт только сильнее и ставки выше».

Отправил. Антон прочитал сразу, но в этот раз смолчал – и отчего-то теперь было совершенно ясно, что на сообщение он не ответит совсем. Нутро скрутило тоской, а в черепной коробке зашевелилась черная и мерзкая тварь, поползла под кожей, зашипела: «А с другой стороны, позволяешь себя унижать такому вот… Чем лучше это той твоей беды? Чем лучше он того мудака?» Прострелило. Богданов наглухо закрылся в машине, наглотался успокоительных и, засыпая, прочно уверовал в то, что он мудаком с Антоном был первым.

Утро среды началось с осторожного стука в стекло. Лев еле-еле разлепил глаза, очнулся, узнал сияющее лицо Зои, что, залитая светом, была похожа на ангела, и вышел.

– Зоя, здравствуйте, а вы чего так рано? – зевал Богданов, закрывая рот рукой и поправляя непослушный ворот рубашки.

– Какой рано, сынок? Шесть часов утра! Я уже постирала, кашу сварила, тебе, вот, драников принесла, а то ты исхудал совсем за эти три дня. Ничего ж не ешь, – бабушка постелила на капот машины светлый платочек в качестве «скатерки», как она сама выразилась, поставила тарелку с угощением. Лев засмеялся и попросил бутылку с компотом дать ему просто в руки и не ставить на машину.

– А я гляжу, ты за Антоном нашим бегаешь, – улыбнулась старушка, а Богданов едва не подавился завтраком. Хотя он был так голоден, что проглотил драник вместе с комом противоречий и отрицаний. – Да не переживай, я знаю, что такие есть. Лэгэбэтэ, да? Я знаю, что вы на пенсию не влияете.

Лев побледнел. Вот чего он не хотел, так это пустить неправильных слухов там, где Антон жил. Такое Горячев бы ему точно не простил. А Зоя тем временем смекала, что Богданов взмок и испугался, засмеялась и стукнула тростью, пригрозив тому пальцем.

– Ой, Левушка, молодость – такое дело хорошее.

– Да я, бабуль, правда не это. Даже близко нет…

– Ага. Ладно, пойду палисадник полью, а то мне Маруся плешь проест. А ты кушай-кушай. Только бутылку не выкидывай!

С Антоном ничего так и не вышло. Он снова злобной пулей вылетел из арки, снова за тонированным забралом померещился гневный взгляд, и снова байк скрылся в конце улицы. Хуже предыдущих этот день был только тем, что в резиденцию Горячев не приехал. «Он позвонил сегодня утром, пожаловался на плохое самочувствие, сказал, что останется дома. Ну, он же и так обычно работал дистанционно?» – удивленно пожала плечами Елена. Лев важно кивнул, сказал, что просто поинтересовался, но на деле расстроился. Он чувствовал себя страждущим в пустыне, где Антон – глоток воды. А теперь не поступало даже капель, Горячев закрылся совсем. Богданов злился. И все же прошла половина недели, а беглец только пуще бегал, не отгораживаясь от Льва ничем, кроме дверей. Дружелюбно хохотала с ним, ничего не стыдясь, Настя. Не знала о том, где ночует ее брат, Елена. Может, Антон и открещивался от разговора, но почему-то щадил Богданова, держа их странный конфликт в тайне от каждого из общих знакомых. Значило ли это, что он легко отпустил и просто ждет, пока самоотреченный ночной дозор прекратится? Пока надоест затянувшаяся гонка? Или же что-то еще?

Однако вот Антон уехал в неизвестном направлении с утра, а вечером мотоцикл не проревел у дома. Усаженная молодыми березками тихая улочка, ставшая Льву роднее собственного района, уже погрузилась во тьму. Небо было на удивление чистым – наверное, с набережной совсем неподалеку открывался прекрасный вид на Большую Неву и на порт по ту сторону реки. А чуть дальше, со стрелки Васильевского острова, можно было увидеть самое сердце Петербурга в своем ночном великолепии… Вся романтика города раскрывалась только после наступления сумерек – это знал каждый. Даже ночной караул Богданова кто угодно расценил бы как одно из высших ее проявлений. Но только не Горячев. Лев принял и это, позволяя разбить еще одну балку уверенности. Ответ нашелся в инстаграме: оказалось, что вся компания Антона собралась на даче у Лехи. Там была своя романтика, запечатленная на маленьких уютных квадратиках, словно в окошках из чужой жизни – наружу: румяный шашлык, закат над сосновым бором, грязный, как вывалявшийся в грязи довольный кабанчик, мотоцикл – да и сам Антон… Сбежал. Значит, сегодня точно не появится. И завтра утром, возможно, тоже.

«Жестоко», – отправил Лев Антону и даже не стал отслеживать, прочитает ли он это и если да, то когда. Богданов занимал свое время чем мог: болтал с соседями, перетер с мужиками тягу «крузака», забросив телефон глубоко на заднее сидение, курил. Делал что угодно, а уехать так и не смог. Обсудил с Зоей жестокость вторых половинок и как она пятьдесят лет прожила с дедом. А у Льва клокотало все нутро от обиды и досады, но он продолжал уговаривать себя. Ведь он сотворил нечто куда более отвратительное, чем получал теперь.

6.04. Четверг. Незваный гость

Так Богданов провел всю ночь. Не спал. Как только солнце вступило в свои права, позвонил Елене и сообщил, что поймал вирус и не хотел бы никого заражать. События стали мелькать, как карты в руках умелого фокусника; Лев не мог на них сфокусироваться, они потеряли вкус, цвет, запах, оставалось только ядро – факт. Зоя принесла завтрак, в этот раз на лавочку возле подъезда, но Лев так и не смог впихнуть в себя ни кусочка и только уныло вглядывался в затягивающие небосвод тучи под легкое щебетание старушки. Очнулся Богданов, когда стукнул полдень. Из открытого окна на первом этаже доносилось бурчание телевизора, где диктор сообщил время и бесцветно зачитал сводку новостей. За спиной послышался веселый смех. Лев не стал оборачиваться, ибо сразу признал, кому принадлежат голоса.

– О, хрена себе, это Богданов, что ли? – удивился Влад и тут же понизил интонацию. – Случилось чего?

– А? Вовин, не проснулся еще? С чего бы тут быть моему начальнику? – прохладно отсмеялся Антон. Совсем рядом хлопнула стальная дверь.

Лев выдохнул, прикрыл глаза, утомленный затянувшимся мучением. Влад должен был когда-нибудь пойти обратно, поэтому Богданову пришлось подняться, вернуться в машину и спрятаться за тонированными стеклами, чтобы не нарваться на неудобный разговор. Заперся, включил радио. Снаружи рокотал гром.

Внезапно начавшийся после трех жутких раскатов ливень забарабанил по крыше автомобиля. Под его размеренными ударами Лев задремал. Промозглый холод пробирался даже в салон, заволакивая усталый разум в гиблые сети, как болото. А в нем – ни снов, ни мечты… И чем дальше, тем сильнее буйствовала стихия. Огромные капли сыпались с неба стеной, будто ангельская бомбардировка, праведный артобстрел. Кто-то там, наверху, наверняка хотел наказать Богданова за его ошибки. Да не только его – всю эту землю, весь город, потонувший в бесстрастной самолюбивой помпезности. Он, Питер, легко принимал авантюристов, художников, торговцев, дельцов… Вмещал в себя всех и каждого, каждому раздавал по потребностям. Но платой за это всегда было и оставались горе да разбитое сердце. Кто-то, добившись в жизни всего, ради идеи прыгал с моста. Кто-то ради того, чтобы найти любовь и счастье, вынужден был убить. Кто-то из вселенского сострадания предавал влюбленность чистой барышни ради безумной роковой замужней женщины. Питер – он был как Дьявол. Хочешь сделку? Плати кровью.

Может быть, потому что сделки с Дьволом хоть и были возмутительно дороги, но всегда исключительно честны, – а может, потому что небесное воинство за несколько часов истребило всех бесов в округе, – но что-то невероятное в этот день все-таки произошло. Богданов не сразу понял, что стучит в его окно не капризная стихия, а кулак. Не успев определить, кому он принадлежит, Лев опустил стекло. Это оказался не сотрудник ГИБДД, все-таки нашедший свою жертву, и не Зоя, взявшая на себя ответственность опекать горемыку. Над машиной склонился Антон. За надежным кузовом поливало так, что Горячев успел промокнуть до нитки, пока дошел до Льва. Серый взгляд был тяжелым и темным – то ли из-за дождя, то ли взаправду в нем отражались усталость и боль.

– Выходи. Пойдем, – коротко произнес Горячев и, развернувшись, зашагал обратно под арку. Лев уставился ему в спину и с минуту пытался осознать происходящее. Потом закрыл все окна, взял мобильник и обнаружил несколько звонков и сообщения о том, что Горячев уже неоднократно послал его далеко и надолго, а затем разрешил войти. Богданов хмыкнул, вывалился из машины, поставил ее на сигнализацию и теперь осознал, как бы ему не хотелось покидать обжитое убежище так скоро. Лев молчал и следовал за Антоном, боясь спугнуть наваждение. С абсолютной тишиной они вошли в подъезд. Горячев пропустил Льва вперед, потом, уже на лестнице, обогнал и взбежал на четвертый этаж, где тепло встречала нежданного гостя желтоватым светом незапертая квартира.

Дверь закрылась за спиной, как дверца ловушки. Неспокойно посапывая, Горячев стянул с себя кроссовки и, стуча пятками, в том же молчании ушел на кухню. Через секунду до Льва донесся шум закипающего чайника. Богданов потоптался в прихожей, снял обувь и вмиг на него навалилось ощущение обнаженности перед неизбежным. Снял куртку – и оно стало невыносимым, давило на плечи. Уже на кухне Лев неловко остановился в проходе. Горячев в ожидании кипятка застыл, согнувшись над кухонной тумбой, и тупо пялился в две пустые чашки перед собой. Все такой же мокрый – будто почти неделю торчал на улице и ждал чего-то…

– Сядь, – вздохнул он. – Задолбал уже маячить…

– Ну так ты в этом виноват, – Лев оперся плечом о косяк, прижавшись разгорячившимся до невозможности лбом к дереву. – Не был бы упрямым таким, давно бы поговорили и все решили.

– Нет. Вот не вали с больной головы на здоровую, Богданов. Моя вина давно исчерпана, – зло ответил Горячев. Только сейчас стало заметно, что его снова потряхивает. Что эмоции, обычно легко разряжающиеся смехом и сексом, опять клокочут у самого горла искрящейся взрывоопасной смесью. – И сядь, я сказал…

– Кто сказал, что исчерпана? Спасибо, не буду. – Лев прошел в комнату тяжелой поступью человека, чья душа наполнена свинцом. Остановившись у окна, он скрестил руки на груди и уставился в мутный пейзаж. Стена дождя заслонила их от всех прочих звуков, от любых признаков жизни. Лев ощущал себя в банке, где паук – он. – Ладно. Ты меня не выслушал, сразу начал кулаками махать. А я бы хотел тебе рассказать, с чего все началось. Сегодня ты будешь слушать лучше? Готов?

Помрачнев еще сильнее, но сдавшись, Антон вздохнул – очевидно, это значило «ладно, делай что хочешь». Забурлил в заварочном чайнике кипяток, зашуршали в нем сухие чайные листочки.

– Все началось давно. Семь лет назад. Нет, даже раньше, – Богданов сглотнул и опустил голову, готовясь слой за слоем обнажать душу. – Началось все с ранней юности, где отчим случайно узнал, что я гей. Матери у нас с Еленой нет. Отца – нет тоже. Остался только отчим, а он был специфическим человеком. Потеряли родителей мы примерно в подростковом возрасте, но в связи с тем, что никогда не были с ними особенно близки, глубоких ран это событие не оставило. Отчим казался неплохим человеком, правда, часто напоминал, что усыновлять нас не хотел бы. И мать наша, кукушка потасканная, сделала это нарочно, чтобы свинтить за границу. Он дал нам образование, давал средства, дал имя, обучил неплохо и выбил место в обществе. Был строг. Был зол чаще, чем что-либо еще. Никогда не интересовался нашими взглядами на жизнь, ибо верил, что мать нас ему подарила. Узнав о моих интересных пристрастиях, обезумел с контролем окончательно, но относительно ориентации ничего никогда не говорил. Я был глупый, молодой, подставился… – Лев сильнее стиснул руки, обнимая себя крепче. – Усугубляло все то, что я не только порченный убогий товар, неликвидный материал, так еще и прямой наследник его дела, его капиталов и счетов, что теперь уже не сравнятся с моими, но были внушительными по тем временам. Я вырос, стал его правой рукой в компании не без его помощи. Ты спросишь, зачем тебе это все? Отсюда и берут начало мои причины. И вот мне под тридцать. И я влюблен, нахожусь в длительных отношениях… Все было хорошо, если бы не поведение моего благоверного. Я был немного моложе его да и еще не так оперился, характера не набрался, часто пасовал перед ним. А он был агрессивным, властным и трахался, надо думать, так же. Агрессивный секс, пугающие практики, жестокое обращение – все это было. А потом, спустя два года, появилось хоум-видео. Я все сносил, терпел и врал себе, что нравится, ведь любил. Страшно любил. Он постоянно требовал смотреть в камеру, а я никак не мог приложить ума зачем.