Текст книги "Слепое пятно (СИ)"

Автор книги: Двое из Ада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 49 страниц)

«Не будет подсказки, Антон. Я не думаю, что она тебе нужна… Да и вообще заигрались мы. Пора закругляться. Я тебе не могу дать того, что ты хочешь. Я тебе вообще ничего, кроме такого вот низкого и грязного, дать не могу. Высокие чувства – это не обо мне».

«Что?» – пронеслось в голове.

Горячев сидел на кровати – и хорошо, что сидел; у него на миг перед глазами потемнело, а желудок сжался. Зябко стало. И боль вдруг – стала болью, а не шероховатым пережитком самого прекрасного дня.

«Что?» – переспросил в чате. Пальцы похолодели так, что не сразу срабатывал сенсор клавиатуры. А может, это только казалось. Может, просто не хотелось еще раз узнать ответ на запоздавший вопрос.

«Так будет лучше для тебя. Прости, что втянула тебя во все это, что так вышло. Меня ведет от тебя, Антон. Это плохо кончится для нас обоих, для тебя – особенно. Давай просто прервемся? Все остынет, а ты найдешь хорошую девушку».

«Иди на хуй», – ответил он на автомате. Ярость, словно вода сквозь течь, начала заливать глаза. Антон на миг осекся – может, это были просто переживания, может, она на самом деле не хотела ничего прекращать… Свет в сердце Горячева моргал, но он видел слова: «ведет от тебя» – он все еще верил и не мог позволить себе просто разговаривать с хозяйкой в таком тоне, даже несмотря на злость и обиду.

«Я же сказал тебе, не дури… И скажи мне, что это минутное помешательство… =) Я много лет искал. Мне только с тобой так хорошо. Да и как ты это видишь: я тебе „себя подарил“, а ты мне назад подарок вернуть пытаешься? Причем использованный? Слушай, я не неженка, но это… Пиздец».

«Да. Я делаю только хуже, – ответила хозяйка. Ей слова давались сложно, Горячев видел это в истерическом метании статуса «печатает» и «в сети». – Но тебе лучше ненавидеть меня. Это дно, Антон. Я больше ничего не могу. Прости меня. Это было так убого – обнадеживать тебя. Мне было нечего дать, но мне хотелось попробовать… Но я именно та дрянь, которая может взять подарок, воспользоваться и вернуть. Думай так. Это правда».

«Ок… Ты та дрянь…»

Антон сжал зубы. И свет погас. И боль вдруг прошла. Его в один миг будто выключили – целиком. Остался лишь окаменелый разум, мысли в котором приготовились к бою, как солдаты, не первый месяц ждавшие штурма.

«Ты мне дашь все, что надо… Мне казалось, ты умная девочка, но ты просто беспросветно тупая, если считаешь, что меня можно развернуть сейчас… Я знаю, где тебя искать. И я уверен, что уже нашел. Мне плевать, что ты думаешь, но если ты мне сейчас не скажешь, я всю вашу шарагу вверх дном переверну и из самого замшелого угла тебя вытащу, если надо будет. Плевать на контракт, можешь что угодно со мной после этого сделать. Тебе ясно?»

Антон так сжал пальцы, что еще немного – и, казалось, экранное стекло треснет. Но вместо этого заболели суставы… Он сглотнул; во рту было сухо. И ответа не дождался, бросил вдогонку:

«Сука».

========== XVII ==========

21.03. Вторник. Перелом

Ответа Антон не дождался ни через час, ни через два, ни вечером. Впрочем, только вечером он и начал ждать по-настоящему – когда гнев осел на сбитых костяшках пальцев, во вмятинах на боксерской груше и чьих-то ребрах… Когда никчемным спутником стал наполовину пустой стакан, вкус пойла в котором сносно сочетался лишь с горечью, осевшей в глотке.

«Я даю тебе время до утра, – отчаянно угрожал Антон молчащему чату. – Если ты не скажешь мне свое имя и мы не поговорим лицом к лицу по-хорошему, я все равно приду говорить. По-плохому».

Но даже утром следующего дня – он проверил, как только разомкнул глаза, – ничего не было. Попытка написать еще раз не увенчалась успехом. Сообщение висело зудящей занозой, разбухало, нарывало, но ее некому было вытащить. Хозяйка не выходила в сеть, оставив Горячева наедине со страхами, болью и несправедливостью. И погода вторила душевной смуте: не по-весеннему низкие облака громоздкими кучами висели на небе, закрывая собой солнце. Меркла дорога, люди, кроны деревьев. Перестало источать блистательный истошный свет и здание резиденции, что теперь смотрело на Горячева из-под полуприкрытых шторами окон-глазниц.

Он не знал, как доехал до сюда целым, потому что от злости едва вспоминал отжимать педаль газа. Грязь заляпала ухоженный байк и брюки для езды так же обильно, как непрошеная влюбленность – душу и сердце. И в мыслях была одна грязь.

Горячеву никак не становилось легче. В самом горле клокотала никем не успокоенная обида, – а за порогом дома она забурлила лишь сильнее, словно кто-то выкрутил ручку конфорки на максимум. Света внутри дома и впрямь не было. Оказалось, авария на подстанции – боком вышли работе пушкинские зеленые насаждения во время ночного шторма. В лишенном даже окон холле расселись на редкость тихие сотрудницы, высвечивая темноту экранами смартфонов. Антону, впрочем, свет не был нужен для того, за чем он пришел. Правда, дойти до лестницы не успел… Из-за поворота в него неожиданно влетел кто-то высокий и жесткий. Оказалось, Настя.

– Тьфу, Антоний… Ты бы хоть топал погромче, что ли, или отсвечивал чем!

Общаться Горячев сейчас точно не был настроен. Он медленно выдохнул, утрамбовывая эмоции, которые не стоило расплескивать ни на кого другого, и спросил:

– Елена у себя?

– Да не, мы с ней в серверной были, она еще там… Кстати, насчет нее…

Антон не слушал. Он получил ответ и двинулся было в нужную сторону, но Настя на удивление крепко поймала его за одежду, ругнувшись шепотом.

– Да стой ты! Я с тобой разговариваю же… Горячев, блин, ты что-то сделал там?

– Я – нет, – натянул тот улыбку на лицо и снял с себя незваные руки. – Я спешу.

– Да хорош! Мы с ней только что говорили, понимаешь? Она зачем-то спросила меня, могу ли я взломать твою личную переписку, почту, там… Спрашивала про твои «сеансы»… Я сказала ей, что ничего не знаю и не могу сделать, и вообще, у тебя же там анонимность какая-то, я сама не должна ниче…

– Настя, – перебил Антон. В голосе прорезалось давление – а голова уже кругом шла от одних напоминаний. Елена… Сеансы… Анонимность… Горячев хрустнул костяшками. Он бы с радостью вырвал эти слова из каждой глотки и выбросил в ведро. – Я иду к ней. Как раз с этим вопросом. И сам разберусь.

Лица хакерши Антон не рассмотрел – мрак смазывал черты, да и желания не было. Вырвался, ушел. Только тьму Горячев перед собой и видел: холодную, пустую, высасывающую всякие силы. Но он привык к такой. За месяцы, которые оставался ослепленным – привык. А потому, сопровождаемый лишь блеклым светом, отбрасываемым ярким экранчиком, проскользнул, так никем и не замеченный, по знакомому пути. Горячев чувствовал себя то ли вором, то ли убийцей. В сущности, просто грабителем, который пришел отнять то, чего не смог получить добровольно.

Серверная и впрямь оказалась открыта. Тесную комнатку наполнял зуд аппаратуры, которая продолжала работать (наверняка от аварийного генератора) даже тогда, когда весь коттедж оказался обесточен. Перемигивались светодиоды на рядах системных блоков – будто машины общались на одним им известном языке. А в углу возле монитора, что-то напряженно копируя и закрывая, стояла Богданова… Безупречная, как и всегда, в своей строгой юбке и пиджаке. Едва ли Горячев мог различить цвета в черноте, разорванной голубовато-зеленым отсветом. Но он знал, что этот пиджак – бордовый. Елена резко обернулась и чуть не вскрикнула, когда он подошел почти вплотную, но усилием воли подавила порыв.

– Антон, твою мать! Зачем ты так делаешь? – ругалась Богданова, разглядывая лицо Горячева. – Ты что-то хотел? Сейчас не лучшее время, видишь, в какой мы ситуации…

– Да, давай еще этой ситуацией прикройся, – усмехнулся Антон, но совсем недобро. Никогда Елена не смотрела на него ни влюбленно, ни обеспокоенно… И теперь, казалось, только боялась. Горячева наизнанку выворачивало от мысли, что у нее хватает сил даже теперь делать вид, будто между ними ничего не происходит. – Чего я хотел? Хочешь знать, чего я хотел?

Ответ ему был не нужен. Антон схватил Елену за правую руку, сразу же пережимая сухожилие и выворачивая запястье так, чтобы нельзя было безболезненно вырваться. Низкий прием – использовать свои навыки борьбы против беззащитной женщины, чтобы зажать ее в угол… Но Горячев не знал, что еще ему делать. В своем рыцарстве он уже потерпел поражение.

– Я же с самого начала думал, что это ты… Эти перчатки, а потом – ну, конечно, – это ебучее кольцо…

К перчаткам он бы тоже подобрал какой-нибудь унизительный эпитет – тонкая лайка плотно обхватывала ладонь, да еще и на запястье фиксировалась пуговицами. Задача Антона оказалась сложнее, чем он рассчитывал. Но Богданова не вырывалась, нет. Только окаменела, ощетинилась.

– Отпусти меня, Антон. Я тебе не девочка из твоего двора, слышишь? Отпусти, иначе я тоже покажу зубы, и мы посмотрим, кто из нас сильнее. Какого хрена ты несешь? Совсем поехал головой со своими… – она не договорила, оборвав мысль.

– Заткнись!

С треском отлетели пуговицы, звонко ударившись об один из металлических корпусов. А Горячев, как хищник – когтями, пальцами забрался под край перчатки и впервые рванул на себя.

– Ты, конечно, сучка… Что, свадьба скоро?! – он рассмеялся. – Стремно стало или наконец совесть замучила? Нет, я и раньше знал, что вы, бабы – просто мрази мелочные… Но ты, блядь, все рекорды побила…

– Антон! – Елена округлила глаза и забилась, вырывая руку. Без толку. Горячев поймал, перехватил удобнее. Стол за ними пошатнулся, когда Богданова ударилась о него бедром, а Антон – коленом. – Прекрати, идиот! Да что я тебе сделала?! Что? Я не понимаю тебя, о чем ты? Антон, пожалуйста! Это за цветы? За что это? Я же тебе сразу сказала про свадьбу! Я тебе ничего не обещала!

– Да… Да прекрати ты… Обещала ты достаточно. Только пиздела больше!

И наконец перчатка отошла от кончиков пальцев, Антон захватил ее в кулак – и потянул… Сердце изнутри ломало ребра. Он так ждал этого момента – но как же блядски больно и мерзко становилось от того, чем все обернулось. С хлопком Горячев швырнул перчатку на тот же самый компьютерный стол. Он все сжимал запястье Богдановой, все смотрел ей в глаза. Одно хотел там увидеть – вину. Может быть, слезы. Все что угодно – лишь бы знать, что хоть капля ее сожаления была правдива.

– А я – нет.

Антона пробило. Заходили ходуном руки, но все же через силу он поднял ладонь Елены, сдавшейся от боли. И прижал ее к себе, прямо к груди, сверху накрыв своей…

Тотчас же сердце Горячева остановилось вновь. Он чувствовал не нежное полотно женской кожи, а зазубрины шрамов да шероховатость, свойственную старому ожогу. У Богдановой на глаза навернулись слезы, но то были горькие капли обиды, досадной случайной боли, которой она не заслуживала. Страшное воспоминание, поднявшееся из недр души, всколыхнувшееся роем черных мух, потревоженное Горячевым, исказило красивое лицо; оно сделалось острым, злым, жестким. Елена сняла вторую перчатку, зацепившись зубами за кончик пальца, чтобы после поднять руку на уровень Антонова лица. Теперь он не только чувствовал, но и видел: кисти Богдановой были травмированы. И подушечки пальцев, которые она положила на щеку Горячева, которыми гладила – кусались, цеплялись, как колючки самого терпкого шиповника.

– Доволен? – Елена мелко дрожала, и ее голос резонировал, звенела в интонациях сталь. – Ты это хотел увидеть? Что у меня под перчатками? Что я прячу? Я не пойму, зачем ты это сделал, Антон… За что ты так со мной?

Он только и смог, что головой мотнуть, отрицая все и не веря. Ошибся… Все это было какой-то отвратительной шуткой, которую совсем другой человек вероломно сыграл с ними обоими. Ярость отступила так быстро, будто и не было ее вовсе, и вот уже Антона задушило раскаяние, которое должен был испытывать не он – а та, которая так и осталась сокрытой в четырех стенах и за семью замками в своей самой высокой башне.

– Прости, я не… – Горячев отнял руки и отступил на полшага, не отрывая взгляда от Елены. – Я думал, это ты…

Богданова молчала, пряча ладони в сгибе локтя. Она уперлась взглядом в безобразно развороченную перчатку.

– Уходи. Пожалуйста…

Антон не мог ей возразить. И спросить ничего не смел. Сперва – Эля, теперь – она… Горячев не знал, какова во всем степень их вины и боялся продолжать судить. Он так обезумел от тоски, что сам причинял боль другим. Молча развернувшись, Горячев вышел тем же путем, так же тихо – сквозь ни капли не рассеявшуюся тьму, в которой был не более чем собственной тенью. Жарко было от крови, хлынувшей в голову, и больно от зияющей пустоты в мыслях.

Горячев хотел уехать. Но когда пришел в почти пустой гараж (здесь стояла только машина Богданова и чья-то еще), понял, что не может удержаться на ногах. Ключи выпали из трясущихся пальцев. Здесь же, рядом со своим мотоциклом, Антон рухнул на узкую бетонную ступеньку, сжавшись в незаметный комок. Он чувствовал себя никчемным. Выброшенным – и не справившимся даже с тем, чтобы доказать свою силу и волю.

Пришла злость на себя самого, а потом – истерика. В беспамятстве Горячев достал телефон и открыл проклятый диалог с белыми руками – он хотел просмотреть, перечитать все, все восстановить и вспомнить. Что Антон мог пропустить? Как можно было обставить все так, что он думал на Елену? И зачем? Мог ли он понять раньше, что следует уйти?

Не мог. Глаза находили лишь прежнее счастье и доверие друг к другу, идиллию, которой Горячев не знал никогда и ни с кем – только не в том, что касалось свиданий, отношений… любви. Он видел собственные слова и признания со стороны, но до сих пор знал, что не врал. «Я ни о ком не мечтал так» – «я ради тебя на все готов» – «я тебя найду и сделаю тебя своей». Видел Антон и ответы хозяйки. Скромные споры, в конце которых она все равно соглашалась, и сладкие уговоры, в которых сулила ему блаженство, и провокацию, на которую Горячев пошел так легко, даже если ей не суждено оказалось свершиться, и полный чувства вопрос: «Ты мне веришь?»

Антон не знал, как мог не поверить тогда и что с этой верой делать теперь. Когда перед глазами одно за другим выстроились слова – от «я даю тебе все, что могу» до «я больше ничего не могу тебе дать», – он, окончательно убитый горем и стыдом за все свои решения, с ненавистью швырнул смартфон на бетон. С шарканьем тот проехал на полметра вперед. Сухо хрустнуло разбитое стекло.

Сегодня жалкого поражения Горячева не могли увидеть даже глаза камер видеонаблюдения. Обняв себя руками, он опустил лицо в колени и просто зажмурился, спрятавшись от подземного холода парковки, от самого себя. В небытие.

Минута шла за минутой, и они превратились в часы. Во всяком случае, так показалось, когда телефон, что оставался лежать на бетонном полу, ожил. Звякнуло встревоженное сообщение. Затем еще одно. Антон, очнувшись, какое-то время смотрел на мобильный, как патологоанатом на покойника, который вдруг стал шевелиться. Буря внутри улеглась, остыла, оставив лишь раненое полотно. Горячев, набравшись одного только упрямства, поднял телефон, отряхнул. На рассеченном сеткой трещин экране загорелся все тот же чат. И новое сообщение – в нем же.

«Антон, – писала хозяйка, игнорируя все, что было сказано Антоном утром, – давай ты сейчас придешь ко мне? Сам. Один. Я открою тебе, когда ты наденешь повязку на глаза. И мы поговорим. – Она не извинялась, не оправдывалась, не проявляла жалости. Было ли это актом очередной бесконечной жестокости или ей было так же страшно? – Я обещаю, поговорим. Если ты сможешь со мной разговаривать».

Еще несколько минут Антон молчал, хмурясь. Он пришел в себя, встряхнулся – а значит, ему хватало сил уехать. Но зов хозяйки даже теперь работал, как манок. Что-то в легких корчилось, ныло от желания узнать, что она ему скажет. Стоило думать, что это Елена оказалась причиной нарушенного молчания. Горячев и сам знал, что переступил черту. Самой разумной целью – и итогом – предстоящего разговора было то, как быстрее и аккуратнее завершить работу, а после покинуть компанию. Антону мучительно смешно было думать, что именно ради этого он впервые услышит голос хозяйки… Если разговор в ее понимании вообще подразумевал что-то иное, нежели вопросы Горячева и щелчки вместо ответов.

«Ок».

Пустое согласие. Терять все равно уже было нечего: если впрямь ненавидеть и уходить, Горячев хотел получить для этого как можно больше причин. Чтобы бессмысленная рана внутри наконец истекла кровью до конца и покрылась коркой. Антон стоял перед проклятой дверью в таком же темном, но уже совершенно пустом доме через пять минут. И повязку на глаза наложил добротно, как следует – не из послушания, а лишь ради того, чтобы легче было потом забыть.

Сложно поверить, что буквально два дня назад посещение комнаты было чем-то светлым, безоблачным и мягким. Образ женщины, обитающей в ней – почти святым посланием через серые будни, ярким воспоминанием в монохроме событий; сладким, как мечта, и соленым от невозможности воссоединения. Руки хозяйки, которая поймала Горячева сразу после того, как открылась дверь, сегодня были холодны до ужаса, и теперь Антону пришлось поверить, что ее сковали не меньшие эмоции. Такая спокойная обычно, расчетливая и легкая в решениях, сегодня загадочная избранница ощущалась тяжелее грозовых туч. И если Горячев мучился от боли, то она мучилась тоже, но природу этого чувства сложно было осознать, вообразить и принять. Она усадила Антона. Долго маялась, думала, но все же связала Горячева по рукам. Тот не воспротивился, только усмехнулся едко – как и должно, когда видишь плохо сыгранную пародию на былой шедевр. Следующий звук – стук ножек табурета о пол. Скрип мебели; хозяйка села напротив. Ее несмелые прикосновения накрыли руки Антона, и теперь особенно явственно ощущалась разница между ней и Еленой. А тот до белизны сжал пальцами края подлокотников, чувствуя, как к горлу снова подступает едва ушедший ком.

– Ну? – выдавил Горячев, раздражаясь тем сильнее, чем больше росла слабость в сердце. – Я пришел. Слушаю. Говори.

Хозяйка вздохнула. Еще какое-то время она исступленно гладила Антона, обнимала пальцами запястья, набираясь решимости. Она касалась его так, словно это было в последний раз. А может, и правда – было. Затем рука потянулась за повязкой, так и не проронив ни звука. Когда хозяйка стала ближе, Антон услышал, как дребезжит дыхание в ее грудной клетке, как срывается неоконченным каждый выдох. Не сразу он понял, что и сам стал захлебываться, погибая от нежданной близости – не понимая больше, чего ожидать. Зажмурился… Пелена пала.

– Смотри, – необычайно грубо прозвучал в предвосхищающей развязку тишине мужской голос. Горячев, вздрогнув, распахнул глаза. «Смотри», – это было все, на что хватило Льва, который не мог поднять взгляда на Антона. «Смотри», – как последний отданный приказ перед тем, как иллюзия оказалась разбитой его собственными руками.

Антон резко подобрался на стуле, испуганный появлением Богданова. «Из-за меня теперь проблемы у начальства. У меня с ними проблемы». Неуютно стало оттого, что Горячев связан – в немом вопросе он повернул голову влево, насколько мог, надеясь увидеть за плечом виновницу всего. Но там никого не было. Дернувшись, метнулся вправо, – однако и тут взгляду представала пустынная полутемная комната, в которую свет проникал лишь через узкие щели – белые ореолы окон за плотными шторами. Во рту стало горько. Горячев шарил взглядом по пространству, но в глухой тишине находил только странно смотрящего куда-то сквозь него Льва.

– В чем дело? – не выдержал Антон, чувствуя, как теряет над собой контроль. – Развяжите, Лев Денисович… Это бред какой-то… Я не виноват…

Истерика ударила под дых. Горячев остановил остекленевший взгляд на двери, которая всегда оказывалась заперта – так же и со стороны серверной, как говорил Роман. Висок прострелила мысль: Елена знала, кто встречал Антона в этой комнате; очевидно, знал и Лев. После всего, что здесь случилось – этих исчезновений, загадок вокруг Богдановых, их неясной вражды с кем-то, – Горячева схватила паранойя. Им могли просто манипулировать. Поймать на легкую удочку для глупых и смелых мальчиков со склонностью к неоправданному геройству. А он своим буйством сломал все…

– Не было никакой женщины, – услышал Антон голос сбоку и почувствовал, как плывет пол под ногами. Ему даже показалось на миг, что захлопнулась уже запертая дверь – или что-то за ней. А может, это просто последняя законченная мысль оборвалась с болезненным треском.

– Ты ее себе придумал, а я не смог тебе отказать. Боялся, что потеряю, – Лев не окончил мысль, выравнивая дрогнувший голос. Он молча достал телефон, чтобы показать телеграм, переписку, единственный недавно активный контакт – Антона. Тот долго обходил зрачками экран, отказываясь на нем фокусироваться. Мутило. – Я тебе ничего не сделаю, Антон. Тебя не обидят, правда, это просто… Это все я. Я придумал психологическую терапию, я все это смог организовать, я был с тобой все это время… Ты со мной переписывался… И все, что было, было между нами, – монотонно вываливал Богданов, делая над собой усилие каждый раз, когда приходилось открывать рот. – Я не мог сказать правду, ведь я не был женщиной, а потом… Потом ты подумал на Елену. Мне жаль, Антон.

Горячев непроизвольно стукнул пяткой. Не топнул – он вообще не контролировал свое тело. Тик заставил целиком сжаться, на одну секунду подобрав под себя ноги и наклонившись корпусом вперед. Антон сморгнул… Лоб рвался от напряжения и боли. Ответить ничего не выходило – и не вышло бы… Лишь хватать и хватать ртом воздух, чувствуя, как тошнотой накатывают одно за другим, будто в замедленной перемотке, воспоминания. Горячев подергал руками – впустую. Тогда они безвольно обвисли, и сам он обмяк. Вниз, на пол между колен – его и Богданова – полетела вымученная раскаленная капля.

– Антон, я понимаю, насколько все это плохо, – Лев потянулся к лицу Горячева рукой. – На самом деле, я же правда в тебя…

– Не трогай меня, – вздыбился Антон, прежде чем прикосновение произошло. Он не хотел знать, как выглядел в тот момент. Как не хотел знать ничего из того, что только что услышал. – Рот закрой, – рявкнул он, брызнув слюной Льву в лицо, и стиснул руки в кулаки. Под ребрами все двигалось, ходуном ходило. В какой-то момент Антон даже оскалился и вздрогнул от режущей нервной боли – так дурно ему было. Только тогда он стал тише. Но лишь снаружи. Голову опустил. – Отпусти меня…

– Хорошо, – согласился Лев, но не спешил выполнить просьбу. – Я знаю, как все выглядит, но это не так на самом деле. Антон, я ради тебя… Я же… – Богданов расстегнул кожаные ремни и напрягся, вглядываясь в лицо Горячева, который, ощерившись и сгорбившись, молча пялился на подбородок, на дрожащую жилку на шее, кадык. Лев не мог договорить ни одной фразы. А Антон, даже будучи свободным, не мог заставить себя встать. Ноги стали тяжелыми, словно свинец.

Прошло всего несколько секунд, но казалось, время растянулось на часы, когда Горячев переборол себя. Он медленно поднялся – и тут Богданов стал подниматься вместе с ним. То, что происходило после, остановить бы уже никто не смог, потому что тело действовало быстрее разума, а адреналин правил и чувством, и мыслью. Преграда, выросшая перед глазами Антона в лице извратившего его мир человека, казалась непроходимой. Такую можно было только сломать.

Сначала его пальцы вцепились в накрахмаленный воротник рубашки. А потом в поле зрения вошли чужие руки. Горячев ударил ребром ладони по бледному запястью. Захват – удар. Острый кулак метил в грудь, и по глухому отклику судорожного выдоха Антон понял, что попал. Но этого было мало. Тогда он поймал Богданова снова, чтобы навалиться на него уже всем телом и ударить еще раз.

– Ты урод. Извращенец, – выплевывал Горячев чудом складывающийся в слова рык. Лев молчал и терпел, не издавая ни звука, кроме тех, что Горячев выбивал из него кулаком.

Один раз он влетел в Богданова так, что тот начал падать, увлекая за собой и Антона, но последний удержал их обоих – а вместе с тем согнул соперника, захватив предплечьем за шею. Если бы хотел убить – убил бы. Но подлый болезненный прием прервался тогда, когда Лев начал задыхаться и дергаться в ничем не контролируемом, естественном порыве спастись.

«Ему больно», – с механическим положительным зарядом просигналил мозг, и Антон отпустил, столкнув свою горе-«бабу» на пол. Но не уходил. Охваченный бешенством и жаждой мести, Горячев теперь ждал, пока Лев снова встанет. Богданов откашлялся, растерев шею, и медленно поднялся. Он не уходил тоже. Не стремился избежать драки, не зажимался, не боялся кулака, даже не уворачивался толком. Просто повиновался ситуации. Принимал все, что Горячев отдавал ему.

– Прости меня…

Горячев кинулся снова, и Лев не увернулся от удара. Кулак смял лицо, послышался хруст и скрежет. Только потом Антон смог понять, что это был сломанный нос и открывшаяся за спиной дверь. Богданов механически дернулся в сторону и закрыл лицо рукой, собирая ладонью потекшую кровь. А в плечи Антона вцепились неожиданно сильные руки.

«Это травма», – так же бесцветно отразил действительность яростный разум.

Горячев позволил себя остановить лишь потому, что испугался вида крови.

– Вы что, совсем поехали?! – Антон узнал голос Елены. Она вцепилась в его плечи, как в последний шанс, и тянула в сторону от Льва. И пусть Горячев еще пытался рваться обратно, Богданова умело удерживала его или просто сбивала с ног, хватаясь за конечности с назойливостью рощи шиповника. – Все, Антон, мы уходим отсюда!

Злоба Горячева не могла найти себе выхода. Под гнетом обстоятельств она оказалась спрессована внутри, в перенапряженных мышцах. Малейший проблеск рассудка оставил Антона растерянным и шокированным. Его колотило; он еле двигался, не отрывая взгляда от Богданова и его пальцев у лица, вмиг ставших ярко-красными. Но Горячев давал себя уводить, пока ужас – он причинил реальный вред другому человеку, который даже не оборонялся, – сковывал череп стальными обручами.

– Я не виноват… – захлебываясь, шептал Антон уже в коридоре, не в силах остановиться. От резкого внутреннего перепада он ощутил себя тупым и ослабленным, а боль в голове разорвалась, как пузырь с водой, и оставила после себя тяжелую стылую тошноту. Антон схватился за лицо, чувствуя, как течет с носа. Он не сразу понял, что кровь на его руке – уже не Богданова, а собственная, и горько глотать не оттого, что горечь так крепко держала за шею. Только поток оправданий все равно никак не прекращался: – А он… Со мной… Я думал, мы с ней… А это… он…

Елена поджала губы. На ее лице мгновенно промелькнуло осознание, гнев, ненависть и все затухло чистым волевым желанием решить вопрос с минимальными кровопотерями. Она потянула Горячева за рукава толстовки прочь, в прихожую, усадила на внезапно возникший стул. Резиденция затаила дыхание; здание опустело, грозовые тени мягко ложились на пол, раскатисто смеялся гром за окном, откуда-то тянул сквозняк свою заунывную песню.

– Тише, Антон, тише, – жалела его Елена, но касаться кожи боялась, одергивала обнаженную ладонь. Богданова говорила твердо, но размеренно, а в ее голосе не звучало эмоций. – Ты не виноват. Все хорошо, слышишь? Сейчас мы немного успокоимся, отвезем тебя домой. Мотоцикл будет тут, заберешь его, когда сможешь, договорились? Так ехать нельзя… В таком состоянии я тебя не отпущу.

Елена попросила Антона подождать, исчезла на какое-то время, а появилась с бутылкой воды, ватой и черной косметичкой неприглядного вида. Вывернув ее наизнанку, Богданова явила миру целый набор медицинских препаратов, которыми могла бы вылечить роту солдат при желании. Елена взяла ладонь Антона, насыпала в нее четыре таблетки и вручила открытую бутылку с водой.

– Пей. Надо успокоиться, – она заткнула ему нос небольшими ватными скрутками так быстро, технично и по-матерински аккуратно, что возразить Горячев просто не успел. – Как вы мне все дороги.

Антон опустил голову, тупо уставившись на таблетки. Ужас и зацикленные мысли о произошедшем, как бронированная заслонка, встали между ним и действительностью – страшно было даже принимать лекарство. Но Елена не походила на врага, и Антон согласился, доверился ей. Ком воды с трудом прошел в глотку, но больше пить не хотелось. Тогда бутылка оказалась на столе, а Горячев обнял себя руками, пытаясь унять непрекращающуюся дрожь. Воздух с сипами проходил сквозь высохшие приоткрытые губы, а потерянный взгляд, отказавшийся встречаться с реальным миром, отрешенно замер на пустых, обнищавших вешалках.

– Тебе легче? Или еще нет? – Елена села перед Горячевым на корточки. – Антон, все будет хорошо. Ты будешь теперь общаться только через меня. Когда тебе станет легче, ты мне позвонишь, мы встретимся и разберемся, ладно? – Богданова потрепала Антона по коленке, вымученно улыбнулась. – Пойдем посажу тебя в машину?

Он позволил ей и это. Буквально через пятнадцать минут Горячев уже уезжал из посеревшего вечернего городка. Едва оказавшись в салоне, он вынул из кармана разбитый, но исправно выполняющий свою функцию телефон. Экран разблокировался прямо на включенном диктофоне, половина записи в котором наверняка уже состояла из одного молчания и шороха одежды. Первоначальная цель была – иметь на руках доказательства на случай, если станут шантажировать работой. Вышло совсем другое. Неверным пальцем Антон остановил запись и закрыл окно. Что-то писали в брошенном им чате Леха с Владом – но смотреть не хотелось. Чем ближе к дому – тем меньше в Горячеве оставалось каких-либо эмоций. Исправно жрали внутренности плотоядные лекарства. Все, что осталось еще там после Богданова…

«Богданов».

Стоило проговорить про себя эту фамилию, и Антону стало дурно даже несмотря на таблетки. Будто кто-то взрезал воспаленную ткань скальпелем, что-то удалил, что-то зашил наскоро – и оставил иглу внутри. Поморщившись, Горячев уткнулся лбом в прохладное стекло. Он пытался смотреть на проносящийся мимо унылый пейзаж. Пытался закрывать глаза. Конечно же, ничего не помогало – не выходило ни отвлечься, ни забыться. Только поставить себя перед сухим фактом, строчкой в медицинском заключении, небрежно выведенной врачом-извергом:

«Два месяца я занимался интимом с мужчиной. У нас были игры с бандажом и дисциплиной. Он меня имел. Это оказался мой работодатель. Я избил его».

23.03. Четверг. Потерянный

Спустя тридцать шесть часов тишины, изредка прерываемой монотонным ворчанием телевизора, пустоту квартиры взорвала истеричная трель домофона.

– Да?

«Антон, блядь! Какого хрена ты не выходишь на связь уже сколько времени? Открывай ебанную дверь!» – взорвался голос Вовина в трубке домофона, завершившись неясным грохотом.