Текст книги "Слепое пятно (СИ)"

Автор книги: Двое из Ада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 49 страниц)

Антонова ладонь спешным, точным движением прыгнула с лопаток на поясницу, а вторая буквально перелетела с затылка Богданова вниз, сбив по пути его ищущие пальцы, под тихий стон нырнула в самый центр желания. Горячева как кипятком обдало, когда он, заплутав в огне между двух возбужденных тел, задел тяжелую, налившуюся мошонку, а следом и крупный член. Стиснув Льва дрожащей рукой, Антон сдвинулся по сексуальному изгибу к самой головке и в ту же секунду почувствовал, насколько тот истомлен. Вязкий сок капнул на живот.

– Какой ты влажный, блядь…

Горячев действовал по наитию, будто Богданов был его собственным продолжением – та же физиология, те же эмоции. Прозвучал звонкий шлепок по крепкому заду. Вымазанная в дурманяще-пряной – этот запах быстро перебил все остальные, словно отражая доминантный характер хозяина – естественной смазке ладонь агрессивно задвигалась по стволу. Лев вздыбился, и его рука потянулась и легла Горячеву на глаза. Только после этого с губ сорвался стон; Богданов дерганно качнулся навстречу. Антон зажмурился, запрокинул голову назад – он выставил руку тверже. Мышцы пружинисто напрягались от того, как Лев трахал его в кулак. Еще раз и еще, еще один толчок – легко было услышать треск самообладания в срывающимся дыхании. Горячева в плечо укусил поцелуй в наказание, и тут же его руки оказались зафиксированы за головой. Лев качнул бедрами, прижимаясь к жаждущему средоточию. Неверные пальцы погладили грудь, дрожащий живот Антона. Когда тот снова приоткрыл глаза, Богданов улыбался, а его масленые взгляды, казалось, оставляли следы на коже. Горячев улыбнулся в ответ и просящим вздохом выгнулся навстречу: выпутав ноги, крепко обвил ими Богданова за талию и бедро, притиснул к себе. До боли сладко было… Казалось, искры вот-вот полетят в стороны от того, насколько. Лев задвигался, толкаясь налитой плотью в Антона, измазывая его в своем соке. Он метил, а когда удовлетворился, когда трение стало совершенно беспрепятственным, когда влажным пятном между ними разлился жар, рука сжала два члена. Горячев засопел совсем надорванно, устремив взгляд вниз. Локти сами собой дергались – хотелось вырваться из захвата, смять скользкую от пота кожу, обнять, даже драться от переизбытка чувств и перенапряжения.

– Кончай! – зашептал Антон, закусывая губы – сперва свои, а когда дотянулся поцелуем до Богданова, то и его тоже. – Не терпи. Покажи мне… Давай… Давай, покажи…

Горячев вжался спиной в постель, а ногами крепче зацепился за нависшее над ним каменное тело. Бедра ловкой пляской замолотили навстречу – пресс и спина быстро заболели от нагрузки в неудобной позе, но и на это было плевать. Антон терся о Льва в его ладони. Антон душил крик от долгожданного душераздирающего соединения. Антон стонал, ревел, ныл и бился, бился, бился, пока возбуждение не лопнуло переполненным водой пузырем. Лев болезненно зашипел, коротко качнулся несколько раз вперед и, по-медвежьи засопев, задергавшись, до боли стискивая запястья Горячева в своей руке, сухо излился. Нервное окаменение помалу сходило, когда Богданов осел назад, отпустив Антона и зачесывая взмокшие волосы ладонью, уступало место здоровому возбуждению. Жажда и голод ни во взгляде Льва, ни в реакциях, ни в теле никуда не делись; словно тушили пожар бензином.

Антон любовался во все глаза, дыша так часто и тяжело, что ребра ходуном ходили. Какое-то время он лежал в той же позе: заведенные за голову запястья, раздвинутые бедра, поднятая над животом эрекция… По ней стекали и блестели рядом на коже теплые капли. Антон опустил взгляд туда. Снова поднял к лицу Богданова. Вниз – наверх. Несколько секунд он оставался растерянным, на миг вернулось осознание, что все это, происходящее между двумя мужчинами, противоестественно… И перемкнуло. Только совсем не так, как сам Горячев мог представить.

Прежде чем Лев успел опомниться и забеспокоиться, Антон перекинул ноги. Носком одной мягко уперся ему в грудь. Другой – наступил на колено. Богданов дернулся вперед, но еще немного – и это уже означало бы драку.

– Тшшш… – остановил Антон Льва и зацокал языком, похабно разулыбавшись. Богданов затих и приподнял одну бровь.

Все, что Горячев перед собой видел – как его пожирают глазами; все, о чем думал – что страшно ждал этого момента слишком долго. Он смирился с тем, что происходящее – полное сумасшествие, и позволял себе быть безумным. Богданов оказался на прицеле взгляда, когда Антон ладонями скользнул по собственному телу вниз. Одна из них нырнула до самого бедра – и спустилась в промежность. На первый взгляд могло показаться, что Горячев просто прикрывался, что это был жест запрета – но следующее движение выдало все. Он мягко надавливал пальцами на точку повыше ануса, как делал это когда-то в роли хозяйки Лев, и спрессованное внутри удовольствие разливалось шире. Антон выдохнул и застонал, поднимая бедра, – но его нога все еще упиралась аккурат в то самое место, где находился нижний край реберного сочленения, и давила тем сильнее, чем ближе Богданов пытался подобраться. Льву оставалось только исступленно смотреть и гладить ладонями сильную напряженную икру.

– Антон… – моляще выдохнул Богданов. Горячев усмехнулся и опустил вторую руку тоже. Раскрытая ладонь с давлением прошлась по низу живота до лобка, сбивая в уголке между большим пальцем и указательным подстывшую сперму. Голова была совсем тяжелой. Антон откинулся назад, зажмурился и застонал в нос, когда довел от основания члена и затем до самого кончика… Все удовольствие собралось в горсти: семя, предсемя – собственное и чужое. Горячев медленно поднес руку к губам. В ноздри бил тяжелый, мускусный телесный запах. Секунда – и Антон широко прошелся языком по ладони, снял все до капли. Солоновато-сладкий пикантный белковый привкус осел у горла. Богданов оглушительно сглотнул.

– Как ты хочешь, чтобы я сказал тебе «спасибо»? – Горячев едва узнавал собственный севший голос, но хотел верить, что звучит соблазнительно. Рука, которой он дразнил себя, потянулась дальше, нашла Льва. Пальцы еле-еле поглаживали горячую мошонку, прищипывая бархатную кожицу. Антон беззвучно смеялся – и все продолжал гонять по рту вкус желания. – М? Скажи мне, как надо… Я невоспитанный… Не знаю, как хорошо…

– Антон, – тверже повторил Лев. Он звучал грубо, до жути гортанно и одурманенно. Богданов резко отбил от себя Горячева, опрокинул на кровать, навис, замер, схватив за лицо и вдавив пальцы в щеки. Короткий поцелуй накрыл губы. Антон откровенно хохотал, даже не пытаясь вырваться. – Это же невозможно, где ты такой уродился, а… Где ты этого всего понабрался?

Лев усмехнулся, выдавая свое напряжение подрагивающим дыханием и смазанной координацией. Но его хватило, чтобы подтянуть Антона к себе и на грани грубости вышвырнуть из кровати, – а затем нагнать, когда тот отпружинил от стены, накрыть своим телом, вдавить в холодные панели грудью. Горячев забрыкался, попытался отпрянуть назад, врезался ягодицами в горячие влажные бедра… Ладони Богданова бесцеремонно легли на поясницу, проминая, заставляя выгнуться, и Лев по-звериному вгрызся в загривок. Ответом ему стал такой же нечеловеческий вой. Ощущение это было неописуемым. Казалось, что секс и борьба смешались в один коктейль, схлестнулись между собой гормоны – и оттого внутри все взрывалось неконтролируемым желанием.

– С ума меня сводишь, засранец, – словно искренне раздраженно зарычал Богданов и отстранился от Антона лишь на один миг. Хлопнула дверца тумбочки. Горячев вздрогнул от неожиданности, когда сверху на поясницу полилось масло. Лев удовлетворился тогда, когда оно тяжелыми каплями начало срываться вниз. Ладонью Богданов собрал излишки, направляя в залом между ягодиц, промежность и чуть выше, оставляя блестящие следы на животе. Бутылек с жалким всплеском упал на кровать, и Антон ощутил, как пальцы гладят анус сначала вскользь, затем с нажимом, точечно.

«Он хочет меня трахнуть», – проговорил Горячев про себя, и эта мысль ошпарила кипятком. Но что кипяток тому, кто сам раскален докрасна? Брызнешь – только зашипит, запузырится сильнее, обварит горячим паром.

– Соскучился? – с издевкой зашептал Лев, тыкаясь носом в ухо, после того как покрыл весь загривок поцелуями. Его тело жалось теснее, упирался крепкий стояк в бедро. Одной рукой Богданов держал Горячева под живот, контролируя позу, другой уходил под яйца, заставляя раздвинуть ноги. Антон сипел и смеялся, извивался и цеплялся ладонями за кажущуюся ледяной стену, натирал до боли кожу. Еще несколько секунд ему осталось на осознание, а потом Антон ощутил, как Лев проник внутрь. Вход чуть саднило, когда Богданов погрузился буквально на ноготь, затем глубже. Отстранился, собрал масло вокруг – и легко вкрутил пальцы до костяшек. – Хочу слышать как. Всю дурь из тебя выбью, Горячев, и ты в этом виноват…

– Лев…

Антон узнавал эти ощущения – тугие, распирающие движения внутри, в считанные секунды концентрирующиеся возле простаты, – но именно сегодня особенно остро осознал, сколь сильно они меняют вектор желания. Как ни напрягал Горячев ноги, чтобы устоять, но колени все равно разбивала слабость. Так жарко было, что казалось, кожа горит и слезает с мышц. Голова кружилась.

– Богданов!..

Антон ревел так, будто мучился от боли. Не мучился. Тенью прошлого, закованного в предрассудки и социальные страхи, он мог бы себя стыдиться – но выдрессированный слепыми тактильными сеансами организм реагировал как псина на лампочку. Горячев не сопротивлялся и не сжимался – обмяк, раскрылся, буквально осел на буравящие зад пальцы, а через каких-то полминуты его начало колотить. Отложенная разрядка набухла твердым упругим комом. И чувство было такое, словно сейчас что-то взорвется, вывалит наружу все внутренности. Антон знал, что не выдержит.

– Лев… Лев… Лев… Стой!.. Лев… Лев!.. Стена, блядь…

Оттолкнувшись, он каким-то чудом переместил в себе центр тяжести и спиной вбился в грудь Богданова. Антон уперся в стену предплечьем, а второй рукой нырнул себе в промежность, обхватил пульсирующую плоть и резко направил вниз, чтобы не запачкать дорогие панели. Крутило, ломало тело – хотелось соскочить, но Лев держал крепко, и длинные нежные пальцы так сильно надавливали внутри на средоточие оргазма, что темнело в глазах. По щекам Горячева снова текли слезы. Горло раздирала смесь стонов, смеха и рыданий. Сердце колотилось так, будто репетировало кофеиновый передоз. Член сводило у основания, отдавало стреляющей болью в головку – а по ноге от бедра и почти до щиколотки растянулся потек спермы. Лев остановился и вышел, рука поползла на живот.

– Пусти… Пусти… Дай отдохну… – молил Горячев сорванным голосом и хохотал, и всхлипывал, и тонул, падал все куда-то назад, затылком на плечо.

– Уже «дай отдохну»? – смеялся Богданов, стискивая Антона в объятиях. Он не давал осесть, но не давал и отстраниться, только коротко целовал в висок и щеку, успокаивая. – Молодая гвардия, ну что это вы, не сдавайте позиций. Слишком качественно вы дразнитесь, – Лев отстранился, положил ладонь на лопатки и провел ею по линии позвоночника вниз; хмыкнул удовлетворенно – и внезапно дернул Горячева на себя, вынудив сползти по стене ниже, еще откровеннее раскрыться в изгибе. Толкнувшись носком под Антонову пятку, Лев расставил ему ноги, зафиксировал своим шагом. Послышался знакомый щелчок крышки от бутылки с маслом, но на этот раз на Горячева вылилось совсем чуть-чуть. Все остальное досталось Богданову. – За стену не переживай, такое украшение ей только впору. Ты в нее, кстати, упрись…

И все. Поехало. Нежно ткнувшись поцелуем Горячеву между лопаток, а членом – в бедро, Лев приладился к разогретому входу. Антон уперся в стену лбом и руками, тихо заныл. Подготовка и еще не схлынувшая послеоргазменная слабость сделали его податливым, но Богданов оказался крупнее того фаллоимитатора, который им доводилось испытать когда-то. Под крестцом болезненно тянуло, и сперва – Антон чувствовал – пройти сквозь сжатые мышцы не выходило. Но постепенно тело привыкло, и Горячев, глубоко вздохнув, осел назад. Сначала Лев вошел не на полную длину, однако и этого ему хватило, чтобы обронить искренний восхищенный стон и сделать первый аккуратный толчок. Горячев сглотнул и уткнулся носом себе в локоть – давление достигло чувствительной внутренней стенки, из просто будоражащего стало сладким, желанным. Богданов раскачивался бережно, но быстро; придерживал руками бока и давил, давил, давил да оттягивал назад. Это повторялось ровно до того момента, пока лихорадочно горячие бедра Льва не вжались в Горячевские, а в уши не влился густой стон. За ним последовали мелкие жаркие фикции. Антону казалось, что он уже умирает. Он вытянул руки и подался навстречу любовнику, навстречу страстному проникновению. Горячев часто и шумно дышал, хныкал, переступал отнимающимися ногами, пытаясь найти устойчивое положение – и сгорал.

– Лев… – задохнулся он, в который раз пережив ноющую опустошенность и последующую заполненность. Антон жмурил отказывающиеся нормально видеть глаза и давно уже потерял сцепление с пространством, погрузившись в подобие транса. Был только секс: гудящая истома, ритмичными вибрациями заполняющая все полости и сосуды, и движущийся в одном и том же темпе поршень Богдановского органа. Но Горячеву становилось мало просто стоять и принимать чужую страсть. Кипящая кровь требовала выхода. – Лев…

– М? – Лев приостановился, прижавшись к Антону. – Больно?

Тот лишь усмехнулся. Спровоцированная пауза открыла возможность для маневра. Горячев повернул голову и, отняв от стены одну руку, нашел ладонью затылок Богданова, привлек его к себе насколько возможно близко. Дотянулся до раскрытого влажным дыханием рта.

Антон целовал медленно, чувственно. До этого им обоим было совсем не до тягучих поцелуев, но теперь они ложились на горящие губы, что сироп на пышущую жаром выпечку. Горячев постанывал, дразнясь языком, лизался мокро – но все эти нежности были отвлекающим маневром. Антон исследовал свое тело. Он, плотно вжавшись ягодицами Льву в пах, осторожно возвращал контроль над раздраженными внутренними мышцами. Чуть сжимался – чуть расслаблялся. Снова чуть сжимался – и тужился, но вместо того чтобы выталкивать из себя напряженный ствол, наседал сильнее. Стоило Богданову обратить на это внимание и счесть за сигнал, Горячев с полустоном увиливал и жался нежнее, нежнее, ближе спиной к груди. Вот и равновесие вернулось, и сила – к ногам. Вот Антон встал прямо. И вот вторая рука, заведенная назад, медленно поползла по сильному мужскому бедру, пока пальцы наконец не вмялись в кожу, в аппетитный (ничуть не хуже девичьего – и, возможно, даже покрепче да поухватистее) зад. В тот же самый момент Горячев сжался внутри настолько туго, насколько смог – и чуть не заскулил от усилившегося болезненно распирающего ощущения. Только этот блядский звук скоро выправился на брутальный рык. Антон приподнял брови и посмотрел на Льва измученно, но с хитрым прищуром, а потом, облизав губы, спросил:

– Нравится?

Лев медленно кивнул, медленно моргнул, и Антон лишь через полминуты понял, что причина такой неповоротливости была совсем не в том, что Богданову не нравилось. Он схватился за Горячева крепче, уткнулся лицом в его спину, сгорбившись и застонав. Тело разбили судорожные толчки; один, второй, третий, – Богданов излился. Антон чувствовал, как в ребрах отдается чужой сердечный ритм, как тяжело дышит распрощавшееся со скопившемся напряжением тело. Но когда Лев смог оторваться, когда вышел из Антона, виновато нахмурившись, его плоть все не теряла напряженного заряда. Словно оргазмы были поверхностными, выгребали только начальные слои застоявшегося желания и не достигали сути, не пробивали насквозь.

– Горячев, блядь, – Богданов развернул Антона, прижимая его теперь спиной к стене, и зашептал в губы, – как ты можешь не нравится… Но вот зачем ты нарываешься, я не понимаю.

Вместо ответа Горячев снова припал к губам Льва, обхватил лицо ладонями. Он все разомлевше смеялся, но в очередной раз идиллия была нарушена тогда, когда со щек руки плавно перетекли на грудь, на живот и уже совсем целенаправленно – за спину… В воздухе звонко откликнулись два смачных синхронных шлепка, и Антон победоносно, мерзко, по-хулигански захохотал. Богданов поморщился и закатил глаза.

– Потому что, – прохрипел Горячев, – у меня праздник, Лев… Хочу, чтобы ты имел меня по-праздничному…

– Ах, то есть, все это время для тебя было не празднично? – взгляд Богданова сверкнул азартным огоньком. – Ну ты засранец, Горячев. Все, теперь я не поверю твоему скулежу, ясно?

Лев, все еще немного ворча, поднял руки Антона, положил их себе на плечи, скомандовал хвататься и демонстрировать физическую форму. Тот заволновался, встал на изготовку, но прежде чем успел что-то спросить, Богданов не без труда подхватил его под ягодицы, затем под бедра и колени, успешно приподнял, – и Горячев инстинктивно, боясь соскользнуть, обвил ногами талию, а пальцы вонзил в кожу на спине. «Ну держись теперь», – обжег Лев губы шепотом и через мгновение забился во всю длину. Он сразу сорвался на резкие глубокие толчки, взбивая внутри собственное семя, вздыбились мышцы под Горячевскими руками, ходуном ходили от напряжения желваки. Антон смотрел на искаженное яростью и страстью лицо из-под полуопущенных век, покуда вообще мог смотреть. Ему казалось, что его пробивает до позвоночника; собственная эрекция с каждым толчком терлась о Богдановский живот; вместо стонов выходило утробное нечленораздельное мычание. И остановиться в такой позе было невозможно. Невозможно – перестроиться.

В этом соединении было все. Спина горела от трения и ударов о стену – будто с нее снимали кожу. Горячев не мог думать, но знал: это лишь для того, чтобы ближе и острее потом ощущать самые нежные руки. Сильная плоть пронзала его – так, что отзывалось легкой болью внизу живота. И вновь не мыслью, но эмоцией горело в мозгу: это значило, насколько глубоко они хотели соединиться. Антон улыбался и кричал, матерился, снова не мог сдерживать слез – все это были грани неподдельного счастья, настигшего их обоих пулевым выстрелом несмотря ни на какие беды. В тот самый момент, когда этого счастья стало слишком много, когда оно развернуло грудную клетку и разлилось по всему телу, когда смешалось в смертельный горючий коктейль с мучительным удовольствием, Горячев, сам не зная как, выгнулся, ударился затылком о стену и заорал. Он выл, сколько было голоса, судорожно вздрагивая в объятиях оглушающего оргазма. Как держался на весу – не знал. Как держал его Лев – не знал. Но даже когда семя излилось, вымазав их обоих, еще долгое время внутри жаркие волны гуляли по хитросплетению мышц, нервов и связок, и последнее, что Антон еще смог воспринять – как Лев вышел из обмякшего тела, опрокинул Горячева на себя, а затем, балансируя не хуже настоящего канатоходца с драгоценным грузом, из последних сил перенес на кровать. Они буквально обрушились в царство одеял и взбитых подушек остывшего ложа. Потом слабость схватила руки и ноги Антона своими холодными когтями, требуя плату за взятые в долг силы. Сопротивляясь ей, он успел уже почти вслепую найти Богданова – по близкому, утешающему запаху, по шумному дыханию. И отдался темному, пустому сну, в котором эхом осуществившейся фантазии отзывались прикосновения теплых мягких ладоней.

Откуда-то доносился уличный шум. Зрачки болезненно задвигались под тяжелыми сомкнутыми веками, но сквозь них не пробивался свет. Антон проснулся от резкого испуга: это звон в ушах, а он один в темноте, дурной с похмелья. Позади – бред, сон. Но вот марево перед глазами рассеялось. За окном, занавешенным темной шторой, звенело утро. Горячев находился в той же самой комнате, которую смутно запомнил сквозь вереницу случайных кадров в памяти – и густо расцветающих отголосков в мышцах. Где-то под лопаткой вызревал синяк. Ладони саднило. Голова болела, а внизу…

Вчера, в буре испепеляющей страсти Антон делал что-то немыслимое – и не знал, как к себе относиться, чего ждать впереди. Все, что случилось, вспоминалось единым моментом прозрения среди пыли и пепла сдержанной, сухой, полуфабрикатной действительности, где на каждом лице – ярлык, где у всего есть свое клеймо. А здесь их не было. Антон опасливо перебирал собственные чувства, как украденные у кого-то драгоценные камешки, рассматривал их, искал им названия. Сейчас он остался в уединении и мог позволить себе еще одну сказку. Но вместе с тем под сердцем ныла тревога, что потом, когда снова откроются все двери и мир заявит на Горячева свои права, кто-то точно так же отберет у него эти сокровища. Потому что не положено. Потому что его выдумали совсем другим героем, а не тем, кем он был еще несколько часов назад.

Рядом, укутавшись в одеяло, спал Богданов. Растрепанные светлые волосы, белая кожа – яркий силуэт на темно-сером фоне постели. Он казался мраморным. Дорогим украшением собственного дома. И сзади на голых плечах – россыпь щербинок, капель, въевшихся так глубоко, что смыть их не удастся никогда. Вот она, правда. Беспокойное сердце остановилось, передохнуло, забилось мерно и тихо. Будто одно оно могло потревожить сон. Антон медленно придвинулся ко Льву и уткнулся носом в теплый сгиб между плечом и шеей. Этот драгоценный камень он хотел бы спрятать так, чтобы больше никто не смог его забрать.

Вдруг Богданов шумно выдохнул, выныривая из крепких объятий сновидений, запоздало вздрогнул на прикосновение, зашевелился, лениво повел носом из стороны в сторону, чтобы растормошить тело.

– Антон, тебе плохо? Болит что-то? – пробормотал Лев, силясь подняться, но смог только, не открывая глаз, нащупать Горячева рукой и погладить по щеке. Тот разулыбался, откликнулся на прикосновение, прижавшись смелее, и пропустил ладонь вдоль ребер до живота.

– Немного болит… – Антон усмехнулся и снова спрятал лицо на широких плечах, прижимаясь губами к мелким шрамам. – Но это хорошо. Мне нравится, когда так… Значит, есть, что вспомнить… Я просто подумал… Я тебе не сказал…

– Угу… – сонно, но очень важно кивнул Лев, пробормотал что-то про мазь и утро, сообщил, что слишком рано, даже затих, словно уснул еще раз, но после спросил: – И что это?

Антон глубоко вздохнул. Слова, которые он раньше боялся проговаривать даже в своей голове, норовили сорваться с языка. Все вокруг давно догадались. Возможно, и Богданов тоже. Одному Горячеву до сих пор казалось, что это может звучать глупо, наивно, неправильно… Но даже он больше не мог бежать. И решил: если быть правде, значит, быть.

– Я тебя люблю.

Лев тихо лежал и сопел. Теперь точно уснул, не иначе, но сказанное, вернее просто звук Антонова голоса, вырвало его из неги, встряхнуло. Богданов потер глаза:

– Что?

– Я тебя люблю, – повторил Антон. – Поэтому… Теперь все так. Потому что я тебя люблю… А теперь можешь спать.

Он разулыбался, потершись лбом о плечо в россыпи темных пятнышек, и уронил голову на подушку Богданова, тесня его немного. Горячев закрыл глаза, ослабил объятия, будто те три слова, повторенные трижды, лишили его всех сил. За плотно занавешенным окном проревела чья-то проехавшая мимо машина.

Комментарий к XXI

Задержали, братцы! Сложная глава, но старались над редактурой в поте лица.

Надеемся, ваше ожидание и наши труды того стоили. <3

========== XXII ==========

15.04. Суббота. Рассвет

Сознание протыкало туман сновидений образами из прошлого: угрюмая женщина, что повернулась спиной в последний раз; высокий мужчина, появившийся на пороге в дождливый серый день с неприятной сухой ухмылкой; затонувшая во мраке комната, в которой точно кто-то есть – и он скрипит креслом, звучно улыбается прямо за спиной; липкий страх в сумерках перед регистрацией собственного дела и тяжелое ощущение несостоятельности, когда банкомат с отвращением выплевывал крупные рыжие и зеленые купюры. Среди этой жидкой магмы сомнительных ощущений, что разогревали тело и плавили разум, всплывали маленькие ледышки слов: «Я люблю тебя». Богданов поморщился, чувствуя, как на него набегает волной реальность, вступая в неравную схватку со сном. «Я люблю тебя», – повторял улыбающийся Антон, лежа рядом на плече. Лев и сам готов был признаться, но его останавливали налитые свинцом тело и мысли, в которых зудели тысячей разъяренных пчел слова сестры: «Только попробуй, ты разрушишь нашу жизнь еще раз».

– Почему?

Богданов распахнул глаза и резко сел на кровати. Сначала пришло осознание, а за ним последовали ощущения: тяжелая голова, сухость во рту, неясный страх, словно он пропустил нечто важное в полотне событий, а еще…

– Ох, спина, – Лев попытался завести руку, чтобы приложить ладонь к пояснице, но родное тело только заскрипело; а казался этот звук или нет – вопрос хороший. Богданов шептал: – Чтобы я еще раз начал так выделываться, не двадцать же лет, блин…

Рядом лежал Антон. Лев словно случайно наткнулся на него взглядом, нечаянно нашел в простынях непревзойденное сокровище собственной жизни, и рука тут же потянулась к взъерошенным волосам, чтобы довести их вид до идеального беспорядка. Медленно в работу мозга включались воспоминания прошлой ночи, признание… А было ли оно взаправду? Было – это Лев знал точно. Но что теперь делать с неожиданным открытием – представлял с трудом.

Богданов еще двадцать минут просто просидел на полу, положив руки и голову на кровать и поглаживая пальцами красивый срез Горячевской скулы. Ему не верилось. Не верилось, что секс бывает столь чувственным, что чужой взгляд не рушит жизнь, что его могут любить просто и, возможно, безвозмездно. Проклятое «возможно» просочилось и сюда, в веру, в чистую и светлую, молодую влюбленность. Богданов слишком давно имел дело с деньгами, людьми и осознанием, что он часто являлся для них только хорошим призом, дорогим украшением жизни, престижной лошадью, которая приносит победу, и ставки не выгорают дыркой в кармане семейного бюджета. «А для тебя как?» – вздыхал Лев, огладив четкий контур Антоновых губ подушечкой пальца. Ответа он не дождался ни от себя, ни от Горячева.

«Я люблю тебя», – теперь это было некачественно вбитым гвоздем на фанере, за которую цепляется всякая ткань да и само тело Льва, обретая раны и уродливые петли. Каждое его действие, план заканчивались этим судорожным «люблю», видом зареванных глаз и неозвученным обещанием. Богданов критически не умел быть чьим-то. Он привык к одиночеству и лжи, ибо именно в этом заключалась суть его существования. А здесь… Льву предстояло решить для себя один очень важный вопрос, а проще – расставить приоритеты. Каждый из выборов тянулся долгой дорожкой из лишений и травм, что Льву придется понести, заплатив за неочевидное будущее, гарантий в котором нет никаких. И если бы раньше он выбрал дорогу наименьшего сопротивления и лишений – как следствие, самую выгодную, – и точно вышел в остатке победителем, то теперь в голову вбили гвоздь сомнений, дали напиться живой водой и завели чертово сердце.

Богданов был предоставлен собственным мыслям еще очень долгое время: Антон спал без задних ног и даже не реагировал на тихий шорох от перемещений. Теперь, при свете дня, который нагло пробирался даже сквозь плотные шторы, квартира Богданова приобрела должную роскошь: каждая полочка хранила в себе историю, каждый угол – важный акцент, каждый шкаф был владельцем скелета. Теперь все они не прятались в тенях. Жилище отражало душу хозяина. Но Лев смотрел на свой дом по-новому, критично вышагивая в сонной тишине. Спальня была самым спокойным местом. Прикроватные тумбочки хранили при себе только предметы первой необходимости, в шкафу – лишь принадлежности для качественного отдыха. И ничего больше, что отяжеляло бы голову, не давало уснуть, навевая сложные мысли. Центром Богдановской памяти приходилась гостиная. Все здесь было как у людей – вот тебе воздушные сквозные полки, вот красивая ваза из отпуска, вот песок со всех посещенных морей в колбочках, вот книги, а вот фотографии в рамках и без. Богданов грустно усмехнулся, осознавая, что каждую из них ставила Елена.

Первый снимок – Лев был один, ему исполнилось четырнадцать и выгоревшие на солнце светлые волосы походили на солому, в руках он стискивал черную кепку и смотрел виновато, не улыбался. В то время пришел отчим, тогда и появились их первые совместные фотографии. Богданов усмехнулся, вспоминая, что общие с Еленой и более ранние у них тоже есть, но все они в распечатанном виде лежали в альбоме на одной из полок. Глаза нашарили новую картинку памяти – Льву девятнадцать. Взгляд приобрел наглость, посветлели юношеские веснушки, объемная кожаная куртка спрятала дохлое, еще мальчишеское, тельце. Он не улыбался. Рядом стояла Елена, которая только перешла в девятый класс, у которой разбилась первая любовь и в глазах от этого застыли слезы, которую донимали прыщи, волосы изломало гофре. Джинсовая куртка брата сидела не по размеру, но что с ней еще было делать, когда взбалмошная девчонка нашила на карман сердечко? Лев глубоко вздохнул и наяву ощутил запах молодой зелени в апреле. Он помнил этот день. День, когда какой-то очередной праздник окончился скандалом.

Следующая фотография – Льву двадцать три. В руках он держал красный диплом Высшей школы экономики, рядом неизменно стояла сестра на таких каблуках, что они казались одного роста. Еще здесь присутствовал мужчина, блондин с идеально зачесанными назад волосами в дорогом костюме. Отчим. Ему было сорок с копейками на момент снимка, и этот расчетливый прищур Лев узнал бы даже в темноте.

Последняя фотография. Воспоминания нахлынули ледяной волной, когда Богданов взял в руки глянцевую картинку, загнутую ровно пополам. На лицевой стороне стоял Лев. Улыбчивый и довольный, в зубах он держал конфету, и ее хвостик призывно торчал вверх. Богданов развернул – и его ошпарил зеленый взгляд, ухмылка, яростная попытка отстраниться да черные кудри. «Я не люблю фотографироваться!» – резко прозвучало в голове голосом бывшей любви. Сердце сковал болезненный спазм.

– На самом деле ты выглядишь как типичный мудак, – констатировал Лев, рассматривая снимок под разными углами, словно это решало его содержание. – Как я раньше не замечал блядской жилки, а? Горячев по сравнению с тобой принц из сказки… Даже конь есть. И принципы.

Все оборвалось. Лев знал, что больше его фотографий нет нигде. Есть только студийные – Елены. Уже в перчатках. И одна из больничной палаты, где она вымученно улыбалась, когда медсестра проводила перевязку. Богданов отстранился от полок, бросил прочь проклятый клочок бумаги, резко зашагал в ванную, чтобы привести себя в порядок и сбить настойчивое наваждение. Лев обнаружил, что еды дома не оказалось. Пришлось заказывать доставку полезного питания – и это было прекрасным поводом притвориться, что Богданов занят и самокопание не трогает сердце. Антон все не просыпался, а Льва утягивали в трясину собственные черти. Он переставлял в голове воспоминания и пытался понять, в чем причина мести, что, как оказалось, назревала уже давно. Что он сделал? Ушел, когда его жизнь разрушили и чувства растоптали? Не оправдал надежд? Каких надежд, если все, что с ним делали, это крутили, как пешкой в игре? Лев отмахнулся от роя вопросов и ушел в кабинет, где большой дубовый стол по-царски занимал добрую половину площади комнаты. Черное кожаное кресло, бумаги, телефон. Богданов сел.