Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 47 страниц)

– Я думал, что сумею пресечь все ее попытки выделяться из толпы. Она так боялась лишиться своей семьи, своей сестры, что теряла голову от страха, едва только кому-нибудь из них угрожала опасность. Она была так слаба, так легкомысленна, что я позволил себе заблуждаться. Мне нужно было всего сделать новой игрушкой Капитолия, запятнать ее имя бесчестием, предательством, причем запятнать ее в первую очередь в ее же собственных глазах. Но я дал ей шанс все исправить. Я ошибся: Китнисс Эвердин была всего лишь искрой, а искры не могут управлять огнем.

Пит рисует Китнисс, президент шепчет ему о Китнисс на ухо гадости и жестокие домыслы, и все это превращается в ад на земле, в ад, в котором мертвая Китнисс Эвердин оказывается жива, в ад, в котором Китнисс Эвердин все еще занимает его мысли.

– Она сломалась бы через какое-то время после Голодных Игр. Ее тело, ее разум, ничто в ней не избежало бы мясорубки из разврата, предательств, похоти, чревоугодия, ненависти и повсеместной лжи. Год, другой, и она стала бы видеть все чаще на своих руках кровь трибутов, которых не смогла вытащить с Арены. Со временем она перестала бы внушать кому-то надежду, и, скорей всего, покончила жизнь самоубийством. Что же касается тебя, Пит, думаю, ты бы не пропал в Капитолии, даже пытаясь спасти ее от саморазрушения. Ты бы выжил, против собственного желания, и, возможно, я бы придумал для тебя достойное занятие. Занятие, более достойное, чем превращение в бездумную машину для убийств, которой, я надеюсь, ты станешь, когда очнешься в следующий раз. И все же меня не покидает странная мысль, – президент чуть наклоняется в сторону своего пленника, – что я ошибся, считая искрой Огненную Девушку. Потому что теперь я точно знаю, что Китнисс Эвердин – девушка, которая тлеет, вместо того, чтобы гореть. Из Вас двоих горишь ты один. И ты нужен ей, нужен даже больше, чем можешь предположить, потому что она не выживет без тебя. Сейчас она медленно умирает там, куда ее забросила революция, и, я уверен, видит каждую ночь, как тебя убивают, как тебя пытают – и причина всегда в ней. Что ж, скоро ее желание сбудется, и ты вернешься. Ей предстоит узнать, что желаний нужно бояться.

Пит слушает невнимательно, уже не зная, где грань между воспоминанием и галлюцинацией. Он рисует сосредоточенно, не отвлекаясь, но голос Президента, звучащий в его голове, похож своим действием на яд, медленный и не имеющий противоядия.

– Я знаю, мой мальчик, что ты умеешь манипулировать людьми. Когда-то я тоже мог менять мнения многих людей, лишь объясняя им свою точку зрения. Когда-то я верил, что в политике можно побеждать без насилия, но мне показали, насколько сильно я заблуждаюсь, – смешок, Сноу кривит губы. – Я всегда жестоко отвечал на удары, я мстил, и месть моя не имела срока давности, не подчинялась законам человеколюбия и сдерживалась разве что холодном рассудком. Но я ни о чем не жалею. Я могу исповедаться перед тобой так, мой мальчик, что ты сам встанешь на мою защиту. Потому что мною всегда руководствовало то самое благородное чувство, которое вывело Китнисс Эвердин в ряды добровольцев Голодных Игр, – Президент прикрывает глаза на мгновение-другое. – Я защищал свою семью.

Этот монолог длится бесконечно долго. У Пита слипаются глаза, он откладывает кисть, и смотрит на застывающие краски на полотне. Эта картина не станет лучшей картиной из тех, что были написаны им когда-то. Но все еще живая снаружи и мертвая изнутри Китнисс Эвердин вышла на ней как нельзя более убедительно.

– И как это только у тебя получается? – спрашивает Джоанна, оставаясь в проеме двери.

Разумеется, никто не отвечает ей.

– Тебе, наверное, нужно отдохнуть, – говорит между тем девушка, осторожно касаясь ледяной руки. – Ты замерз? И едва держишься на ногах. Не спал всю ночь, так? – усмешка. Мейсон качает головой. – Конечно, как уж тут заснешь, когда тебе говорят, что любовь всей твоей жизни все еще имеет шансы на спасение.

– Нет, – выдыхает Пит.

– И ты не хочешь ее видеть? – уточняет Джоанна. – Насколько я поняла, она не то, чтобы жива. Ты боишься, что это слишком призрачный шанс? – подходит еще ближе. – Или ты просто боишься, что увидишь ее, и вся твоя напускная жесткость пойдет прахом? Ты так долго создавал себя с самого начала, что старая влюбленность не вписывается в твои планы? Почему, Пит, ты не хочешь видеть ее?

Для раннего утра после перенасыщенного событиями вечера и бессонной ночи она задает слишком много вопросов. Пит не отстраняется от нее. Она такая теплая, такая хрупкая, слишком тощая, стоит босиком, прикасается к нему своими теплыми пальцами. У нее мягкие податливые губы, она подается вперед, прижимаясь всем телом, и улыбается даже во время поцелуя.

– Тебя не смущает то, что я целовалась с другим? – спрашивает во время передышки, и пытается возобновить поцелуи, но теперь Пит отстраняется. – Что? – невинно переспрашивает Джоанна. – Разве что-то не так? Я всегда была свободной. Я ничем не связана с тобой. Меня не нужно держать за руку.

Пит может многое сказать в ответ, но не говорит.

– С тем парнем я уже спала прежде, в чем-то он даже неплох, хотя и противен до ужаса, – она смеется. – Никакой фантазии, зато техника исполнения вполне на уровне, – прикусывает губу, чтобы не засмеяться. – Тебе сложно представить, чтобы Китнисс Эвердин говорила подобное в твоем присутствии? Ты можешь представить себе, что она целовалась с другим? – ее взгляд чересчур пристален. – Конечно, можешь. Ты ведь думаешь, что она была с другим. Разве тебя не сводили с ума мысли о том, что во время твоих истязаний она целует его первой? Целует или даже спит с ним? Конечно, такие мысли были еще одной пыткой, и неизвестно, какая пытка убивала тебя сильнее. Этот… – Джоанна щелкает пальцами, вспоминая, – Гейл, да? – не дожидается даже намека на согласие. – Гейл не был никаким ее родственником, хотя определенное сходство между ними есть. И он был рядом с ней, чтобы поддержать. Тебя не волнует это сейчас? Нет? – ищет ответ во взгляде, позе, выражении лица, но быстро сдается. – Но тогда это не могло не сводить тебя с ума, Пит. И я знаю, что ты, даже будучи переродком, все же спросил ее о нем, но она, конечно, не ответила.

Пит и правда с трудом держится на ногах. Усталость накатывает волнами, глаза слипаются, голова раскалывается от тысячи незнакомых голосов.

– Договоришь завтра, – проговаривает он отчетливо и проходит мимо нее, чуть пошатываясь.

– У нас гости, – напоминает ему Джоанна. – И только одна постель на двоих, Пит. Но нам ведь не впервой делить ее, так?

Она забирается под одеяло первой, и наблюдает за ним. Безумная, легкомысленная, с ядовитыми улыбками, коварными словами и легкими дразнящими прикосновениями, она остается немного отстраненной, не такой, как всегда. Она обнимает его, будто боится потерять, и лежит с открытыми глазами.

– Ты не держишь на меня зла за предательство, потому что не любишь меня, – шепчет на ухо, не зная, спит он или еще нет. – Ее бы ты так легко не отпустил, и все равно, что двигало бы тобой – истинная любовь или внушенная ненависть. Я открою тебе одну страшную тайну, Пит. За эту тайну Эвердин должна была бы подняться из могилы и пронзить меня одной из своих стрел, но теперь она может только выйти из комы, а это уже не так эффектно. Так вот, Пит, вся ее тайна в том, что только ты нужен ей. Нужен даже сильнее, чем она могла предположить. Поэтому она покончила жизнь самоубийством – ее оставили сразу все. Даже ты. Ты, который всегда был рядом. Поэтому она перестала бороться. Поэтому она перестала хотеть жить, – ее шепот уже почти не слышен. – А самое страшное в том, что она тоже нужна тебе. Передок ты или нет, вы связаны и любовью и ненавистью одновременно, и неизвестно, какое из этих двух чувств теперь будет толкать вас друг к другу.

Джоанна замолкает. Дыхание Пита спокойное, размеренное. Он не просыпается ни от легкого поцелуя в висок, ни от слезы, попадающей ему на щеку. Джоанна не плачет, нет. Просто лежит рядом, и смотрит на его лицо, будто в первый раз, и какая-то невыносимая тоска рвет ее сердце, тоска, кажущаяся безысходной.

Пит просыпается уже в одиночестве.

========== ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой Плутарх Хевенсби устанавливает новые правила игры ==========

Готовить завтрак трезвому, злому и раздавленному неожиданной новостью бывшему ментору – то еще удовольствие. Особенно, если ты проснулся после него. Особенно, если он умышленно разбудил тебя шарканьем своих старческих ног, томными вздохами и полными тоски стонами. Пит стоит у плиты с сосредоточенным выражением лица, и проклинает тот день, когда всей стране стало известно, что он – пекарь. В конце концов, пекарь – еще не повар, пекарь не обязан варить суп из несуществующего мяса и добавлять в него вкусно пахнущие специи. Хеймитч терпеть не может специи, поэтому в сегодняшнем супе их будет даже больше, чем воды.

– Нужно было остаться и выслушать его, – сокрушается Эбернети.

– Почему ты не остался? – холодно спрашивает Пит и добавляет еще соль.

– У тебя было такое выражение лица, – замечает в ответ трезвый алкоголик со стажем и сваливается на стул, как груда тряпья. По крайней мере, перестает перемещаться по квартире, и на том спасибо. – Как у капитолийского переродка, – добавляет, подумав. Под Хеймитчем стул угрожающе скрипит. – Почему ты так бессердечен по отношению к ней? – спрашивает даже как-то робко, и Пит проклинает себя за излишнюю жалобность.

– Она поступила бессердечно по отношению к Вам, – делает паузу, замечая, что Хеймитч даже дышать стал реже, боясь пропустить хотя бы одно слово, – к тем, кто еще любил ее.

– Бессердечный ублюдок, – резюмирует собеседник и бьется головой о стол. – Будь я в лучшей форме, я бы предложил тебе сейчас съесть свежую булочку с морником.

– Спасибо, я не голоден, – фыркает Пит, теряя мысль своего бывшего наставника. – Но почему?

– Тот, прежний Пит Мелларк, которого вся страна полюбила за собачью преданность Китнисс Эвердин, не был так слеп, – возмущается между тем Хеймитч, очевидно, получивший небольшое сотрясение мозга из-за удара о стол. – Тот, прежний Пит Мелларк, – выделяет голосом опять, – не стал бы винить Китнисс Эвердин из-за того, что она впала в отчаяние. После того, как ее имя прозвучало на Жатве, она потеряла все. Свою свободу. Свой выбор. Свою сестру. Свою мать. Саму себя потеряла, став лицом какой-то революции, которая залила огнем и кровью всю страну. Есть от чего сойти с ума, Пит?

– Разве вы не сходили с ума от того, что сделала с вами Арена? – парирует Пит, выключая плиту. – Но Вы все еще здесь, а не лежите глубоко под землей, и не гниете, потому что были эгоистичны в своем выборе прекратить мучения.

Хеймитч смотрит на него очень внимательно – даже подается в его сторону всем телом, вместе с табуреткой, которая опять жалобно скрипит под тяжестью тела. Хеймитч щурится, хотя не близорук, и смотрит долго-долго, внимательно-внимательно, так, что даже Питу становится не по себе.

– Они, когда твои чувства выключали, никакой механизм не повредили? Несколько кнопок, похоже, заело на выкл.

Пит старательно закатывает глаза и идет в коридор встречать Джоанну, которая ушла, ничего не сообщив, рано утром. Не похоже, впрочем, что она плохо провела время. Первое, что Джоанна достает из пакета – вчерашняя начатая Хеймитчем бутылка коллекционного коньяка, при виде которой у ментора по-новому блестят глаза. У Пита тоже блестят глаза, но вовсе не при виде алкоголя.

– Ты была у Плутарха, – отстраненно говорит он, останавливаясь у окна, но не сводя пристального взгляда с усмехающейся Мейсон.

– Визит вежливости. Нужно было извиниться за ваше вчерашнее поведение, – обводит руками комнату, и подходит к Питу ближе. – Ворвались в его кабинет, пили его коньяк, сидели за его столом, забросив ноги на ценные документы, а потом еще и в этих документах рылись… – облизывает губу и отстраняется.

– Уединялись с одним из гостей в темной комнате, – подает голос уже вполне себе довольный жизнью Хеймитч, и салютует бутылкой. Как человек простой, он игнорирует бокалы и рюмки, довольствуясь только тем, чем одарила его Мейсон.

На подколку та, кстати говоря, реагирует красиво. Смешком. Оценивающим взглядом, даже подмигиванием. Она не чувствует никакого стыда или смущения. Более того, она в полном восторге от того, как будет складываться ее жизнь даже в случае подобных ситуаций.

– Он позволил нам всем навестить Китнисс, – продолжает раздавать щедрые подарки Джоанна. Конечно, это чужие подарки, но ее и это не задевает. – Эффи, кстати говоря, тоже решила идти с нами. Она провела там всю ночь, а выглядела так, будто только что переоделась, – делится наблюдением Джоанна, и фыркает, когда Эбернети на долю секунды застывает, как изваяние, а потом быстро стискивает кулаки и делает очередной поспешный глоток. – Школа, через которую мне не пройти, – смеется довольно вульгарно, запрокинув голову. – А еще он был так мил, – голос ее становится до невозможности противным, – что даже предложил мне работу.

– О, – Хеймитч хлопает в ладоши, обращая внимание на себя, – опять будешь в его эскорте?

– Почти, – отмахивается Джоанна. Конечно, весь этот разговор затеян не для того, чтобы Хеймитч острил и задирался. Сейчас про Хеймитча можно забыть со спокойной душой – в голубых глазах Пита Мелларка нет и намека на прежнее безмятежное спокойствие лишенного эмоций человека. Пронизывающие взгляды его теперь полны молний. Но в них нет упрека; Пит Мелларк уже не может упрекать того, кому продолжал верить уже после предательства. – Он предложил мне войти в состав его команды. Я красива, опасна, я – победитель проклятых Голодных Игр. Ему не хватает подобного человека в окружении.

– Детка, – встревает Хеймитч, – сейчас ты в отвратительной форме. Сдохнешь, пробежав два километра. И будешь таскаться за ним по пятам, как раскормленная такса, а не как опасная пантера. Время, прожитое в одной квартире с человеком, который умеет готовить, плохо сказалось на твоей фигуре, – и доказательство Хеймитч щиплет тощую Джоанну за ягодицу.

Стул ломается первым. Сидящий на стуле Хеймитч, переваливается через стол, сметая за собой все приборы и скатерть. Мейсон, поддав для порядка алкоголику со стажем еще несколько раз, наступает своей аккуратной ножкой на распростертую ладонь.

– Про свою физическую форму вспомни, – говорит свистящим шепотом, – и иди помойся – от тебя опять воняет, – и покидает кухню с чувством выполненного долга.

– Она с какого дерева упала сегодня? – хмуро интересуется Хеймитч, с трудом принимая сидячее положение. Ушибленную ладонь он держит у своих глаз, будто пытаясь увидеть, сколько костей умудрилась ему сломать эта страшная женщина, у которой в голове вместо мозга сырой хворост.

– Тебе нужно помыться, – на жалобы Пит не обращает внимания, и отправляется за Джоанной в комнату.

Конечно, теперь его нисколько не смущает ее переодевание. Он не выходит из комнаты, не отводит взгляда и не отворачивается. Он позволяет ей сколько угодно шутить на темы о том, что «мальчик уже совсем вырос», позволяет ей сколько угодно заигрывать, и плевать он хотел на все ее увертки. Он ждет ответа, и он его получит.

– Зачем ты пошла к нему? – спрашивает строго, как учитель.

– Я же сказала – извиниться, – продолжает издеваться Джоанна, и остается практически голой. – Перед тобой мне, наверное, тоже нужно извиниться, но я знаю только один способ…

Ее удивляет даже не боль, а то, что Пит причиняет ей боль. Его пальцы сжимают запястье чуть сильнее, и она уже готова рыдать от обиды, а убивать – от злости.

– Зачем ты пошла к нему? – спрашивает Пит тем же терпеливым и строгим тоном, и подходит ближе, и почти отпускает ее руку, но не отпускает, будто предупреждая, что сможет причинить ей боль в любой момент.

– Мне скучно, – заявляет Джоанна с усмешкой. – Ты рисуешь, готовишь, убираешь, как порядочная хозяйка, а я с ума схожу от безделья. Мне осторченела такая жизнь, я вновь хочу адреналина и приключений. Завтра я приступаю к тренировкам. Они будут проходить в старом Тренировочном центре. Плутарх даже предложил нам с тобой переехать туда жить, там же целых двенадцать этажей, как в хорошем отеле. Двенадцатый и одиннадцатый, правда, пострадали при бомбежке, но их скоро должны восстановить. Я отказалась от переезда, но сказала, что ты, возможно, тоже захочешь тренироваться. Как в старые времена, перед Голодными Играми. Могли бы покидать гири или поупражняться с топорами, – веселый смешок, после которого Джоанна резко становится серьезной. – Не знаю, какую революцию устраивают в твоей голове твои тараканы, но сейчас принять его помощь – самый лучший выход. А принять его помощь – значит, играть по его правилам. И эта не худшая игра из тех, которые он может предложить, Пит, – Джоанна качает головой. – К тому же, ты и сам хочешь этого. Ты сам тренировался в Четвертом Дистрикте, хотя никто тебя туда в шею не гнал. Признай, Пит, нам обоим это нужно. Немного агрессии перед сном, и сны станут на порядок добрее, – опять неубедительное фырканье.

Пит отворачивается. Секунда, другая. Джоанна Мейсон никогда не отличалась терпением.

– Что скажешь? – спрашивает она напряженным голосом, и потирает запястье.

– Он уже сообщил свои правила? – спрашивает Пит, продолжая о чем-то размышлять.

Конечно, Плутарх Хевенсби не из тех, кто позволяет играть на своем поле по своим собственным правилам. Его игры злее и любопытнее, но в его играх обычно гибнут игроки.

– Он хочет поговорить с тобой лично, Пит. Хочет, чтобы ты пришел к нему сам, – каждую фразу Мейсон выдает после паузы. – Мне кажется, он хочет проверить тебя. Не так, как тебя проверяли до этого момента. Это будет что-то вроде показательного шоу, но без выставления баллов. И я знаю, что он заставит тебя продемонстрировать.

Пит не спрашивает, что. Джоанна закрывает глаза, и выдыхает.

– Он хочет, чтобы ты навестил Китнисс Эвердин, Пит. И что-то подсказывает мне, что у тебя нет выбора. У нас у всех нет выбора.

И в комнате на мгновение повисает зловещая тишина. Хеймитч в ванной включает воду, и почему-то орет матом во весь голос. У Мейсон от удивления округляются глаза, и Питу приходится пояснить.

– Вы оба путаете, где холодная, а где горячая вода.

…

Как ни странно, но Президентский дворец, у которого была поставлена самая разрушительная ловушка, разрешившая исход войны, пострадал меньше всего. Разумеется, его начали восстанавливать в первую очередь, не жалея ни сил, ни людей, желая вторгнуться и укрепиться в самом центре разрушенной, но все еще прекрасной столицы. Пит желает увидеть все совершенства тщательно охраняемого здания, изучить с дотошностью художника и ценителя все архитектурные находки, все приемы, используемые для выделения дворца среди остальных зданий, но вместо этого он видит бреши, оставшиеся от бомб воронки, и кровь. Кровь давно впиталась в землю, он знает, но стоит только закрыть глаза – и вновь оказываешься в прошлом, в котором кровь полыхала огнем, в котором раскаленный ад был самой настоящей реальностью. Пит помнит, что выжил здесь. Пит помнит, что помог выжить Китнисс Эвердин, но не помнит – зачем. У него совершенно точно была цель ее спасти, но он никогда не собирался думать, зачем ей стоит жить в мире, в котором все, что она любила, сгорело и превратилось в пепел.

Его встречают еще у ворот, осматривают, проводят через новейшие устройства, обыскивают еще раз. В конце концов, все эти системы предосторожности начинают смешить. Пит молча выполняет то, что от него требуется, но иной раз все равно выпадает из реальности происходящего. Людям в военной форме приходится его тормошить, и вид у них при этом такой, что впору признаваться в том, что заявился сюда с целью покушения на действующего Президента.

В Президентском дворце у Плутарха небольшой светлый кабинет на первом этаже. Даже менее роскошный, чем его собственный кабинет, да и мебель здесь не такая дорогая и не из красного дерева. Складывается такое чувство, что ее стаскивали сюда откуда угодно, и эта мысль Пита тоже веселит. Привыкший к долгому планированию мелочей и деталей Плутарх Хевенсби вынужден терпеть свою рабочую обстановку стихийной, совершенно непродуманной.

Плутарх не заставляет себя ждать у дверей кабинета, и даже приветственно поднимается навстречу посетителю. Выглядит он теперь гораздо более уставшим, чем ранее, или же виноват дневной свет, обнажающий и седые волосы, и сеть мелких морщин на его лице. Пит пожимает протянутую руку и устраивается в кресле для посетителей, рассматривая с неподдельным интересом стеллаж у окна, забитый до отказа книгами в твердом переплете.

– О, – Хевенсби оборачивается, чтобы выяснить причину столь пристального интереса, – Президент Сноу мог похвастаться лучшей библиотекой в Панеме. Это – лишь малая часть его книг. Я горжусь тем, что библиотеку удалось сохранить.

Пит вежливо улыбается и старается в сторону книг не смотреть. Плутарх медлит, просит принести в кабинет чай, затем долго сетует на невкусную выпечку, и сдается, когда Пит не поддерживает даже эту тему.

– Значит, визит Джоанны Мейсон был для тебя ударом в спину, – хмыкает с какой-то рассеянностью. – Ее всегда было сложно контролировать.

– Я не пытаюсь ее контролировать, – парирует Пит с вызовом.

– Конечно, – примирительно всплескивает Плутарх, и откидывается в своем кресле. – Я не обвиняю тебя в том, что ты что-то делаешь не так, как нужно. Но всегда есть другие, Пит. И они следят за каждым твоим шагом даже с большим интересом, – министр связи вздыхает, – ты же не думал, что тебя оставят в покое после всего, что произошло.

Пит отрицательно качает головой, но ничего не поясняет. Ему все меньше нравится происходящее здесь, в этом кабинете, как впрочем, и то, что происходит за пределами этого кабинета, в его собственной жизни, которую он пытается сделать, наконец, своей.

– Ты всегда был умным мальчиком, – Плутарх одобрительно качает головой. – Мне не понравился твой фокус с путешествием по всем дистриктам, но ты правильно сделал, когда вернулся. Правильно сделал, когда связался со своей бывшей наставницей, Эффи Бряк. Ты даже принимал мои приглашения, знакомился с нужными людьми… Это было очень правильно, Пит. Очень правильно и очень не похоже на тебя, – на полных губах мужчины появляется какая-то странная, схожая с мечтательной, улыбка. – Ты будто знал, что нужно делать, чтобы тебя не размазали, как букашку. Откуда бы тебе это знать?

– Животный инстинкт, – бросает Пит небрежно.

– Разумеется, – фыркает министр связи, и берет с подноса свою крохотную чашку. – Инстинкт Пита Мелларка, всегда умеющего заигрывать с камерой, или же инстинкт капитолийского переродка, которого Сноу негласно сделал своим приемником? – в голосе его, прежде таком спокойном, появляется властная тревога. Пит медлит с ответом, уже понимая, что на кону стоит что-то гораздо большее спокойной жизни.

– Думаю, и то, и другое, – отвечает с едва скрываемой досадой. – Насколько мне известно, охмор считается неизлечимым изменением сознания. Поэтому мне трудно судить, когда заканчивается Пит Мелларк и начинается капитолийский переродок.

Министр связи ставит чашку обратно на поднос. Он сдержан, собран, действует будто на пределе своих возможностей, и впервые за долгое время закрывает глаза и считает до десяти. Наступающая тишина кажется вязкой и давящей.

– Думаю, я все же не ошибся в тебе, Пит, – резюмирует Плутарх. – Как и Джоанна Мейсон, которая заявила, что мы все можем на тебя рассчитывать. Конечно, в ее мнениях зачастую нет никакой объективности, тем более, она с тобой спит и наверняка испытывает к тебе какую-то симпатию, чтобы желать тебе дальнейшего процветания. Но в ней я тоже не был разочарован, признаться. Она пришла ко мне первой, почти без подсказок со стороны, и предложила свою помощь, хотя помощи от нее уже никакой и нет. Знаешь, кем вас все вокруг считают? Победителями не голодных игр, а победителями деспотизма Сноу. Почему-то все вокруг взяли в голову, что мы победили из-за ваших усилий, ценой ваших потерь, ценой ваших сломанных судеб. Это видение вашего самопожертвования неплохо вписывается в концепцию новых Игр.

Последнюю фразу Плутарх произносит с нажимом. В лице его появляется и самодовольство, и нахальство. Он будто желает унизить своего посетителя неожиданной новостью, считает, что обладает изогнутым кинжалом и сейчас потревожит совсем свежую рану. Он почти не ошибается. Пит не вздрагивает, только сильнее сжимает кулаки.

Конечно, он должен был привыкнуть к играм. К любым играм, потому что с момента, когда его имя прозвучало на Жатве в первый раз, он стал участником одной-единственной Игры, не имеющей никакого ограничения по времени, не имеющей правил, и не имеющей точного списка соперников.

– Ты нравишься мне все больше и больше, – оживляется бывший распорядитель Голодных Игр. – Мне жаль, что прежде у меня не было возможности пообщаться с тобой. Похоже, я многое потерял, будучи поглощенным пламенем Китнисс Эвердин. Итак, я полагаю, что ты хочешь узнать все об играх, в которых давным-давно участвуешь? – он смиренно ждет реакции собеседника и дожидается короткого кивка. – Я знаю, откуда впервые появились слухи о том, что Сноу сделал тебя своим негласным приемником. Я даже знаю причину, по которой эти слухи распространились так быстро. У Сноу, даже мертвого, еще много поклонников. Капитолийцы не испытывают восторга из-за нелегкой жизни, которая настала для них после окончания революции, но так повелось с ранних пор – капитолийцы не борцы. Но даже среди повстанцев, перешедших с одной стороны на другую, могут найтись паршивые овцы. Овцы, который пойдут за тобой, как за приемником Сноу. Овцы, которые молниеносно обратятся в волков и потащат за собой жалкое блеющее стадо. Разумеется, не будет никакой второй революции – вас раздавят, едва вы начнете свое шествие. Но попытка восстать вновь подорвет наши и без того шаткие позиции, – Плутарх закатывает глаза. – Настроения в разоренной стране слишком переменчивы, чтобы могли позволить себе хоть малейший риск, а нынешний Президент вовсе не готов реагировать на твое появление адекватно.

Назвать срочный приезд настроенного решительного доктора Аврелия в Четвертый Дистрикт адекватной реакций достаточно сложно. Пусть даже его поддерживали замаскированные под штатских военные. Пусть даже они ждали от Пита очередного припадка и нападения на миссис Эвердин. Пит качает головой, понимая, что корни боязни Президента к его ничтожной фигуре, вовсе не в страхе перед ним самим или перед слухами, которые его теперь окружают. В настоящий момент Президент Пэйлор не может верить никому, кроме жалкого, и в чем-то бесполезного доктора Аврелия. Чтобы не происходило за дверьми Президентского Дворца, она сама уже не верит в справедливость своей политики. Она готова уничтожать любые препятствия на своем пути.

– Чего вы ждете от меня? – спрашивает Пит.

Плутарх опять выглядит так, будто все идет по плану.

– Такой же последовательности, которую ты демонстрируешь сейчас. Ты можешь жить в свое удовольствие. Спать с Джоанной Мейсон. Это жизнь после войны, это все можно подать как отчаяние или смирение, – начинает на ходу перестраиваться Плутарх, весь одержимый восторгом от собственной покладистости. – Мы больше не придерживаемся линии несчастных влюбленных, хотя все, кто видел тебя во время безумного рейда, уверены, что ты все еще влюблен и еще более несчастен, – горестный вздох, но мысль Плутарха продолжает работать. – Замечательно, что ты решил стать художником. Творчество помогает тебе справиться с невосполнимой потерей, это тоже можно обыграть. Ты не шикуешь, живешь скромно, стараешься не высовываться, как человек, которому хочется покоя. Видишь, до сих пор ты уже играл по правилам нашей игры. Постарайся и впредь не обнаруживать своего недовольства тем, что происходит вокруг. Если ты недоволен чем-то – забудь об этом, Пит, и все будет в порядке.

– Подобный ультиматум когда-то Президент поставил Китнисс Эвердин, – не удерживается Пит.

– Да, мой мальчик, – Плутарх суровеет на глазах, – но, позволь заметить, что я – не Президент Сноу, а тебе не пойдут крылья, – и коротко смеется. – Чтобы успокоить Президента Пэйлор, ты должен будешь навестить Китнисс Эвердин, – говорит непререкаемым тоном.

– Пэйлор осведомлена о том, что я чувствую, когда речь заходит о Китнисс, – возражает Пит. – Она в любой момент может потребовать отчета у Аврелия, и тот выложит ей, как на духу – я абсолютно равнодушен к смерти или жизни Китнисс Эвердин.

– Докажи мне, – коротко отвечает Плутарх. – Убеди меня, что при виде Китнисс Эвердин в твоем мозгу не включится еще какой-нибудь режим охмора. Я не требую от тебя кинуться на ее постель, оплакивать ее саму, или же просиживать в ее палате дни и ночи, не закрывая глаз. Смирись с тем, что она для тебя – та, в которую ты если не влюблен, то был влюблен по-настоящему сильно, и увидишь, что тебя опять станут воспринимать, как простого человека, а не как капитолийского переродка.

– Все, – почему-то подчеркивает Пит. – Все, кроме Вас.

Плутарх морщится, досадуя на слишком конкретные слова.

– Мое мнение всегда остается при мне. Но, раз уж ты видишь меня насквозь, я всегда буду пристально следить за каждым твоим шагом, – он не договаривает фразы, в продолжении которой уже чувствуется какая-то угроза.

Пит не спрашивает, на ком именно отразится его неверный шаг в первую очередь. О, в этой игре правила остались, похоже, неизменными. Джоанна говорила, что о последствиях необдуманных поступков предупреждают только в первый раз, еще до их совершения. Что начинается после, Пит не хочет узнавать.

– У меня встречное условие, – он медлит, перед тем, как продолжить. Плутарх ощутимо напрягается. Не в правилах жертвы ставить какие-то условия. – Я хочу изучить принцип действия охмора.

– Что конкретно ты под этим изучением подразумеваешь? – непонятно, какое впечатление на министра связи производит это условие. Он не показывает ни удивления, ни облегчения, но взгляд его становится совсем недобрым.

– Я хочу понять, что со мной сделали. Я хочу пообщаться с людьми, которые разрабатывали методику охмора. Это возможно?

– Это вполне вписывается в стратегию поиска себя, – говорит Плутарх медленно. – Но все твои мучители либо мертвы, либо будут мертвы в скором времени. Остались только архивы, в которых больше пыли и воды, чем ценной информации. Разумеется, эти архивы закрыты. Впрочем, пусть, – министр прищуривается, откидывается на спинку стула, приняв не самое приятное в своей жизни решение. – У тебя будет доступ. Весьма ограниченный доступ, смею сразу предупредить. Все эти бумажки (а я знаю, что ты найдешь только бумажки) будешь изучать под прицелом камер.