Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 47 страниц)

Семь секунд. Джоанна никогда не смеялась так заразительно.

Шесть секунд. Когда Эффи сорвется, кто-то должен быть рядом с ней. Но кто же это будет?

Пять секунд. И кто будет рядом с ним, когда сорвется он?

Четыре секунды. У него осталось так мало времени.

Три секунды. Будет ли у них у всех шансы вырваться из ловушек, расставленных с таким упрямством распорядителем Шоу?

Две секунды. То, что происходит сейчас, страшнее 76 Голодных Игр.

Одна секунда. Забавно, но ведь теперь Китнисс Эвердин – капитолийский переродок, которого он должен убить.

Панель бесшумно отъезжает в сторону.

Его Шоу только начинается.

…

Как ни странно, Китнисс чувствует себя гораздо лучше. Она смутно помнит то, что произошло вчера вечером, но уверена, что подобные обмороки с ней больше не случатся. Чтобы не происходило с ней в последнее время, она переборола это. Где-то в глубине души, она знала, что Пит прав, что трезвость принимаемых ею решений исходит не от нее, а от чего-то, что стало ею. Теперь нет никакой трезвости и обоснованности решений. Есть интуиция – весьма неустойчивая материя, которая поможет ей делать выбор, как в былые времена. И интуиция подсказывает ей, что нынешнее Шоу не должно иметь никаких специальных выпусков, что все происходящее должно закончиться именно сегодня, сейчас, немедленно.

Ей нет места в этом городе. Ей нет места на экранах страны; на экранах замечательно смотрится Гейл. Или Джоанна. Чтобы подтвердить свою догадку, Китнисс бросает очередной взгляд на экран телевизора. То, с какой легкостью Джоанна держится на сцене, немного пугает Китнисс, выводит из себя. Джоанна смеется над самой собой. Не просит прощения за свои недавние слова, обращенные со сцены перед 75 Голодными Играми. Заявляет, что это был очередной плевок в лицо старой власти, неудачный поступок, дань отчаянию и возможность в открытую рассказать о своей ненависти в последний раз. Джоанна говорит, что и не думала о том, что сумеет вернуться. Китнисс качает головой; она тоже думала, что умрет на Арене Голодных Игр, но она не знала, что за нее все опять решили другие.

Китнисс смотрит на свои отражения в зеркалах. Наверное, она похорошела – косметика или почти здоровый образ жизни, который ее заставляли вести, смогли устранить последствия нервного срыва, бессонницы и депрессии. Наверное, это платье – открытое и иссиня-черное, похожее чем-то на траурное, но не такое агрессивное, какое было на ней на Параде Трибутов перед Квартальной Бойней – ей мог бы выбрать Цинна, но Цинны теперь нет среди живых, и она должна довольствоваться выбором другого стилиста. Выбором, впрочем, который ей совершенно неинтересен. В настоящее время ее интересует только собственное лицо. Лицо, которое почти не изменилось, но при этом принадлежит вовсе не ей, а девушке, чью память вывернули наизнанку. Нельзя сказать, нравится ли Китнисс эта девушка. В отражениях она видит только себя; незнакомка, помнившая так ярко двух своих детей, канула в неизвестность. Незнакомке понравилось бы такое развитие событий – в мире, в котором рядом с ней нет ни Пита, ни смеющихся детей, она чувствовала себя заживо похороненной. К несчастью, Китнисс не чувствует себя вернувшейся из мертвых. Китнисс вовсе не была мертва. Китнисс спала и видела сон, от которого не смогла избавиться после пробуждения.

Еще Китнисс вспоминает Каролину. Каролину, не похожую на Прим. Каролину, которая не отвела взгляда от направленной в ее сторону стрелы. Каролину, которая должна была погибнуть на 76 Голодных Играх, проводимых уже Альмой Койн. Китнисс не чувствует стыда за отданный с такой небрежностью голос. Уже тогда Китнисс знала, что голосование останется фиктивным. Уже тогда Китнисс знала, что убьет не того Президента. Оправдывает ее это знание? Вряд ли. Но она не чувствует за собой никакой вины. Она себя еще не чувствует собой.

Китнисс прикасается к заплетенным в косу волосам, улыбается:

– Привет, капитолийский переродок.

В голосе ее слишком много горечи.

На экране телевизора заразительно смеется Джоанна. Камера скользит в другую сторону, и Китнисс прикрывает глаза, стараясь не видеть Энорабию, которая улыбается, не демонстрируя заточенных зубов. Теперь Китнисс понимает лучше Пита, душившего ее сразу после возвращения из Капитолия. Китнисс пытается думать, что вчера в столовой стреляла вовсе не она, а кто-то другой, но не может. Это была она, пусть и перепутавшая прошлое с настоящим. Чуть позже, уже в спальне, когда она пришла в себя после обморока, Хеймитч упомянул какой-то взрыв. И Китнисс поняла, какой именно взрыв он имел в виду.

Даже воспоминания о яркой вспышке, после которой все стало на свои места, причиняют головную боль. Китнисс даже начинает подташнивать. Один из вернувшихся стилистов застает ее тяжело дышащей, и предлагает выпить воды. Китнисс послушно пьет; лучше ей не становится. Она идет по коридору, едва ли чувствуя саму себя, а попав в маленькую комнату со столом и другим телевизором, встречается взглядом с Питом, смотрящим прямо в камеру.

Он держится превосходно, но разве должно было быть иначе? Он улыбается, машет рукой, здоровается со всеми мужчинами, уже находящимися на сцене, после целует руки находящихся рядом дам. Джоанна, сидящая ближе всего к Тому, внезапно морщит свой носик. Обращается к Тому с вопросом о парфюме, а затем, с елейной улыбочкой – к Питу.

Каролина фыркает, наблюдая за разыгрывающимся спектаклем. Китнисс с облегчением качает головой, вспоминая первую встречу с Томом и обещание Джоанны лечь костьми, но заставить Пита понюхать нового ведущего в прямом эфире.

– Уверен, это все, что угодно, только не розы, – отвечает на вопрос о запахе Пит, вовсе не выглядя смущенным. Зрители в зале свистят и улюлюкают.

– Сегодня ты забыла лук? – спрашивает Каролина.

– Сегодня мне запретили его брать с собой, – отвечает Китнисс. – Они боятся, что я вновь примусь за старое, а президентов всегда было ограниченное количество.

Девчонка не улыбается. Хотя, кажется, не боится. Китнисс думает о том, что Прим никогда не была такой упрямой. И никогда не смотрела на нее с таким вызовом, почти противоречащим инстинкту выживания. Прим была другой. Пусть снаружи, Китнисс вынуждена согласиться, две девочки имеют определенное сходство, внутри они разные. Как небо и земля. Как рай и ад.

– Значит, ты больше не попытаешься меня убить? – спрашивает все же Каролина.

– Нет, – отвечает Китнисс, и оборачивается на то, чтобы увидеть запись из интервью Пита. Запись, на которой он говорит, разумеется, о ней. Ей кажется, всего лишь мгновение, что тот, прежний Пит, Пит до квартальной бойни, и говорит он о той, прежней Китнисс, еще не взвалившей на свои плечи груз обличья Сойки-Пересмешницы.

Каролина наблюдает за ней, встает с дивана и подходит ближе – только на несколько шагов.

– Я хотела, чтобы вы выиграли, – говорит, даже не понимая причину своей разговорчивости. – Я смотрела 74 Голодные Игры. И я хотела, чтобы выиграли вы оба. Это было, конечно, пустая надежда. Никто не позволил бы вам двоим уцелеть. Я знала даже то, что, если вы сумеете добраться до финала, вас натравят друг на друга. Они думали, что это было бы зрелищно. Красивая история любви, обрывающаяся некрасивым финалом. А еще я знала, что он попытается принести себя в жертву. В конце концов, он с самого начала знал, что выход у него один, – Каролина улыбается. Старые воспоминания кажутся ей почти ненастоящими. – Он мне нравился больше. Тебя я считала холодной и расчетливой, но я и сейчас так считаю. Не смотря на то, что с тобой сделали. Ты, кстати, знаешь, что с тобой сделали?

Вопрос повисает в воздухе. Китнисс почти не слышит вопроса. Китнисс думает о том, что Пит все-таки ошибся в самом главном. Они все ошиблись – все, кроме мертвого Президента Сноу, который не только понял все раньше всех, но еще и сумел использовать знание в своих целях.

Каролина поджимает губы.

– Китнисс?

– Ты вовсе не кажешься мне Прим, – говорит Китнисс, и чуть наклоняется, чтобы поправить воротничок на блузке девочки. – И я знаю, что ты его внучка. Но помимо всего прочего ты – маленькая девочка, которую нельзя не защищать.

Каролина хмурится. Она мучительно пытается понять, что в данном случае важнее – спорить о том, что она маленькая девочка или радоваться тому, что отношение Китнисс к ней не претерпело значительных изменений.

Да и вообще, Китнисс немного пугает ее своим поведением. Каролина позволяет ей поправить воротник блузы, но так пристально всматривается в склонившееся к ней лицо, что может разглядеть все происходящие с ним перемены. Китнисс кажется почти счастливой, когда склоняется к девочке. Затем Китнисс бросает очередной взгляд на экран телевизора, и хмурится.

И принимает какое-то решение.

На экране счастливая Энни Креста, в замужестве Одэйр, держит на руках сверток с младенцем.

Китнисс не может оторвать взгляда от этой умильной картины. Ни Энни, ни ребенка не показывают ближе – только издалека, но голос за кадром сообщает о том, что роды, хотя и начались раньше срока, прошли под наблюдением специалистов, младенец чувствует себя хорошо, молодая мама тоже ни на что не жалуется. Крупным планом показывают территорию перед больницей – вся площадь буквально завалена цветами, жители дистрикта, всегда любившие Финника, празднуют рождение сына победителя Голодных Игр.

Каролина знает, что среди цветов, которые приносят на площадь, не будет роз.

Китнисс сжимает кулаки.

– Будешь моим морником, – говорит непонимающей Каролине.

Наушник в ее ухе оживает.

…

Джоанна, пользуясь возможностью перевести дух, все же прилагает усилия, чтобы спокойно воспринять новости из Четвертого Дистрикта. В счастливой случайности ее не убеждает ни голос диктора, ни лицо улыбающейся мамочки, ни крики улюлюкающей толпы. В жизнях тех, кто выжил в аду, вообще не бывает никаких совпадений. То, что Энни Креста родила чуть раньше срока, но именно накануне дня Шоу, сложно считать совпадением. И в своих мыслях Джоанна не может остановиться, саму себя пугая жестоким цинизмом. Что еще могли сделать распорядители Шоу ради своих целей? Вырезать младенца из чрева матери, но последовать написанному сценарию?

Наравне со всеми Джоанна пытается казаться счастливой, но силы ее на исходе. Какой час она уже корчит из себя героиню перед всей страной? Ее успокаивает только одно обстоятельство – зубастой Энорабии еще хуже, ее лекарства скоро перестанут действовать. Она уже сейчас старается не участвовать в общем разговоре, а лоб ее, если присмотреться, весь покрыт испариной. Но Энорабия продолжает играть. Аплодирует со всеми, улыбается, отвечает на вопрос Тома о том, как относится к этой хорошей новости. Джоанна чувствует осторожный толчок от Вольта и понимает, что вопрос об отношении к рождению ребенка Финника Том задал вовсе не Энорабии. В каком-то смысле зубастая спасла Джоанну. У самой Джоанны сейчас не нашлось бы слов для сносного комментария. Она не может сосредоточиться на происходящем. Она пытается представить ребенка Финника – еще крохотного, с голубыми-голубыми глазами и заливистым смехом; ребенка, который, Джоанна в этом уверена, будет так похож на своего отца.

Между тем Том, справившись с ажиотажем в зрительном зале, обещает преподнести сегодня еще один замечательный сюрприз. Джоанна закатывает глаза, и ловит взгляд Пита; мысли у них двоих, очевидно, сходятся. Почти не слушая восторженную болтовню Тома, Джоанна бросает мимолетный взгляд за спину Тома, и замечает стоящего в закулисной тени Плутарха. Плутарх, поняв, что рассекречен, салютует ей.

– Вот чертов извращенец, – ворчит Джоанна на ухо Вольта, и Вольт вздрагивает от неожиданности. Джоанна ничего не объясняет, лишь пожимает плечами. Ей нужно взять себя в руки. Ей нужно смотреть туда, куда смотрят и все вокруг – за панель, которая отъедет в сторону, чтобы показать всем восставшую из мертвых Китнисс Эвердин.

Но все идет не так. Не совсем так, если быть честным. Потому что панель действительно отъезжает в сторону, и зрители в зале замирают, не веря своим глазам. На сцене появляется вполне себе живая Китнисс Эвердин.

И вполне себе живая Китнисс Эвердин держит за руку вполне себе настоящую внучку Президента Сноу.

В зале не раздается ни звука.

– Это доказательство того, что мы все едины, – говорит Китнисс в звенящей тишине. – Не только Дистрикты, но и Капитолий.

Она оказывается на одном уровне с остальными победителями, большей частью вскочившими со своих мест от неожиданности. Мрачная Каролина, ослепшая, должно быть, от яркого света, кажется растерянной, но замечательно ориентируется в ситуации и берет за руку стоящего рядом с ней Пита.

Лишь мгновение они втроем держатся за руки на всех экранах страны. Огненная девушка, уже не горящая, но вовсе не превратившаяся в пепел. Маленькая смущенная девочка двенадцати лет, в венах которой течет проклятая кровь. И капитолийский переродок. Это лишь мгновение, но именно это мгновение кажется вечностью.

А затем Пит берет за руку Эффи, и цепочка объединяет в себе всех участников Шоу. Почти как перед Квартальной Бойней. В этот раз, правда, свет не гаснет, погружая сцену в темноту. Зал взрывается овациями и криками. Такое же сумасшествие, должно быть, творится и по всей стране. В конце концов, Джоанна берет под руку несопротивляющегося Тома, а чуть позже, когда шум чуть утихает, умудряется услышать шепот Энорабии.

– Ты ошиблась, – говорит вторая. – Главная героиня этого шоу вовсе не Китнисс Эвердин.

Джоанна представляет экраны по всей стране, на которых символ революции держит за руку внучку своего злейшего врага.

Плутарх Хевенсби, стоя за кулисами, отвешивает стоящим на сцене послушным марионеткам издевательский поклон.

========== ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ, в которой на сцене появляется еще один персонаж ==========

Тишины удается добиться не сразу. О какой тишине может идти речь, если на сцене стоит живая Китнисс Эвердин, смерть которой была оплакана целой страной? Экраны страны показывают одно и то же – сплоченную цепочку людей, когда-то сумевших выжить на Голодных Играх. Все они всегда были друг для друга врагами, но они уже держались за руки на одной из сцен Капитолия. Сейчас никто не гасит свет, не перекрывает каналы прямой трансляции. Сейчас Том, получающий указания откуда-то сверху, не предпринимает попыток утихомирить толпу. Китнисс, в первый момент своего появления казавшаяся такой уверенной и сильной, чувствует головокружение, но не выпускает руки Каролины. Но ее дрожь передается и девочке, а уже от девочки – Питу.

И Пит принимает решение.

Решение, так давно тревожащее его, но только сейчас сформировавшееся в некое подобие плана. Дважды ему уже удавалось перевернуть все с ног на голову всего лишь несколькими фразами, но каждый раз за несколькими фразами стояли часы и даже дни мучительных раздумий. Сейчас же он вынужден импровизировать; не то, чтобы он не верил в собственные силы, но все-таки усиленная лекарствами неуверенность почти заставляет его продолжить свое молчаливое присутствие на сцене.

Почти.

Одного взгляда в сторону Китнисс хватает, чтобы решиться окончательно и бесповоротно. Он уже говорил ей, что всегда будет с нею рядом, но прежде по разным причинам не умел сдерживать данное слово. Теперь все иначе. Теперь он сознательно собирается нарушить его, и – какая ирония! – только для того, чтобы вновь спасти ее.

Еще выходя на сцену, он увидел знакомое лицо оператора, находящегося ближе всего к нему. Оператор – молодой парнишка, бывший одним из членов съемочной бригады, работающей вместе с ними в Двенадцатом Дистрикте. Пит не помнит его имени, но помнит то, что парнишка весьма тщеславен и жаждет славы. К тому же, Пит уверен, что успел понравиться ему. Пит всегда знал, кому нравится, а кому – нет, как и знал то, что любую антипатию легко можно исправить. А любую симпатию можно использовать.

Дождавшись короткого момента передышки, Пит разрывает живую цепочку победителей и выходит чуть вперед, ближе к оператору, и обращается к залу, который еще не готов слушать его, потому что не оправился от шока. Ему приходится рискнуть и начать издалека, опасаясь, что в любой момент его прервут; этого не происходит. Зрители жаждут объяснений, и, видя того, кто может эти объяснения дать, медленно, но все же затихают.

Пит говорит о чудесах. О подвигах и славе, которую всем стоящим здесь удалось сегодня между собой разделить. И спрашивает у зала, знает ли хоть кто-нибудь из присутствующих здесь, о тех людях, подвиги которых оказались незамеченными, а слава не настигла их в решающий момент жизни? Питу отвечает нестройный хор голосов. Разумеется, ответ отрицательный.

– И поэтому сегодня я имею честь представить вам человека, которому мы все обязаны тем, что стоим все вместе на этой сцене – живые и невредимые, – Пит медлит, пытаясь увидеть хотя бы признак движения в зале. – Плутарх Хевенсби, человек, изменивший будущее всей страны.

Аплодисменты, которыми скованно разражается зал, быстро стихают. Зрители ищут глазами человека, о котором слышали так много, но которого почти никогда не видели. На сцене никто не появляется. Перед глазами Пита проносятся все самые страшные последствия поступка, не имеющего, в конечном счете, никакого значения.

Эффи за его спиной разражается коротким смешком.

– Наш министр связи – человек очень скромный, – говорит капитолийка хорошо поставленным голосом. – Он не привык принимать благодарности. Быть может, мы все-таки поддержим его?

Аплодисменты становятся громче, и краем глаза Пит видит Джоанну, пытающуюся быстро передвигаться по сцене на огромных каблуках и в неудобном платье. Эффи улыбается.

– Разгадка очень проста, – говорит она, подмигивая зрителям. – Никакой уважающий себя мужчина не появится в зале без роскошной дамы!

Из зала раздается одобрительный смех. Пит вновь перехватывает инициативу, видя, что Джоанна достигла своей цели, и, если придется, применит силу, чтобы выволочь министра под софиты. Но этого не происходит. Плутарх Хевенсби появляется-таки на сцене под оглушительный рев толпы, держа под руку улыбающуюся Джоанну.

– Человек, который изменил наши жизни, – говорит Пит и вновь берет за руку Каролину.

– Теперь мы точно все покойники, – шепчет Хеймитч.

…

После появления Плутарха Хевенсби Шоу заканчивается в рекордный срок. Китнисс не дают сказать лишнего слова, но это лишь к лучшему. Когда занавес опускается, а камеры выключаются, она обессиленно падает на освободившийся диван и почти не реагирует на вопросы посторонних. Энорабия орет благим матом, пока ей не вкалывают очередную дозу обезболивающего. Джоанна высвобождается из цепких рук Плутарха и благодарит того за шикарно обставленное появление. Плутарх, уже не кажущийся довольным, отвечает на ее благодарности соответствующе, а, поймав взгляд Пита, чуть наклоняет голову. В глазах его Пит видит если не приговор, то что-то, близкое к нему, но не показывает вида.

Со сцены, в конечном счете, всех прогоняют. За кулисами Джоанна прижимает растерянного ведущего к стене и задает так давно мучающий ее вопрос:

– Чье интервью тебе понравилось больше?

Том перебегает взглядом с ее лица на лицо выжидающей невдалеке Энорабии, сглатывает, ослабляет узел галстука.

– Энорабия, конечно, просто покорила меня… – отвечает с запинкой.

Джоанна закатывает глаза.

– Ты мухлевала! – заявляет, проходя мимо второй. – Ты его запугала.

– Смирись, – отвечает та. – И научись проигрывать достойно.

…

Джоанна никогда не научится проигрывать достойно. Более того, она не пожелает изучать эту науку. Она презирает проигрыши. Она презирает проигравших; кроме, разве что тех, кто проиграл в Голодных Играх. Возможно, они не согласились бы с ней. Возможно, они предпочли бы занять ее место. Предпочли бы находиться в квартире Плутарха Хевенсби, насыщенной светом, заполненной шумом голосов и звонов бокалов. Предпочли бы стоять со скучающим видом у окна, поглядывая в сторону темнеющего города, и думать о том, что, черт возьми, как же хочется есть! Джоанна не исключает такой возможности; кто-то из мертвецов занял бы ее место с удовольствием, в то время как она бы давным-давно превратилась в прах.

– Для роскошной дамы Плутарха Хевенсби ты выглядишь весьма жалко, – резюмирует Энорабия.

– Для смертельно раненной ты выглядишь слишком оживленной, – парирует Джоанна. Ей не хочется вспоминать о новом уколе обезболивающего, как и не хочется думать о том, что каждая новая доза, вводимая сейчас, чуть позже обернется гораздо более жуткой болью. Впрочем, ее не должна волновать чужая боль. – Думаешь, Плутарх подстроил все так, чтобы на сцене появилась Каролина? – спрашивает она.

– Для сценариста, сценарий которого претерпел значительные изменения, он выглядит слишком довольным.

Плутарх действительно выглядел слишком довольным, по крайней мере, в то короткое мгновение, когда общался здесь с представителями дистриктов. Общение это было неформальным и ни к чему не обязывало. Все официальные встречи перенесли на завтра, и Джоанна лишь фыркнула, узнав об этом. До чего могут договориться все эти люди, мучаясь похмельем после сегодняшних возлияний? Быть может, до очередного этапа Голодных Игр. Ее бы и такой поворот событий не удивил бы.

Удивила ее Пэйлор. Послушная марионетка, посаженная на наркотики и послушно претворяющая в жизнь планы Плутарха, сегодня выглядела вполне адекватно. Была ли виновата в подобных переменах Энорабия, в один прекрасный день заменившая опасные лекарства на полезные витамины, никто не знал. Еще никто не знал и того, почему подобные перемены с Пэйлор остались без внимания Плутарха. Джоанна подумывала порой, что Плутарх прекрасно осведомлен о том, что происходило за его спиной; более того, все ножи, направленные в его спину, но еще не брошенные, он вполне мог использовать против своих врагов. Врагов на данный момент было не так много. Имя Джоанны, пожалуй, было в этом списке. А список, должно быть, возглавлял Пит Мелларк.

Сам Пит, конечно, подозревал и о списке, и о том, как распределила имена всех участников злостного Шоу Джоанна, на мгновение заняв место Плутарха, но не выказывал ни ужаса, ни тревоги. Ах да! Джоанна чуть не хлопнула себя по лбу, вспомнив то, что умудрилась забыть. О какой тревоге может идти речь, если объект, эту тревогу испытывающий, вообще ничего не может испытывать?

– Ты смотришь не в ту сторону, – фыркает Энорабия.

Джоанна поводит плечами, пытаясь сбросить с себя ненужный груз, и отводит взгляд от Пита, сосредоточенно разговаривающего с кем-то из представителей Восьмого Дистрикта. И замечает Гейла, которого, разумеется, пригласили только из страха быть избитым до смерти. Некоторых из его отряда Джоанна видит среди прочих гостей, хотя их сложно узнать в непривычных костюмах и платьях, кажущихся для Джоанны на них совершенно нелепыми.

– Надеюсь, он знает, что делает.

Свою фразу она дополняет маленьким глотком из бокала. В бокале нет ничего интересного, только вода с пузырьками газа. Энорабия косится в ее сторону, но не комментирует ни выбранный Джоанной напиток, ни брошенную в пустоту фразу. У самой Энорабии много соображений на счет того, кто и что должен знать, но свои соображения она не высказывает вслух. Боль, пусть даже приглушенная лекарствами, заставляет ее сжимать челюсти и улыбаться, не демонстрируя одно из самых знаменитых своих оружий. Но эта боль временная, сейчас ее нужно лишь приглушить, сделать незаметной, а уже потом, когда все закончится…

На самом деле, ни Энорабия, ни Джоанна – никто не знает, что будет тогда, когда все закончится. И, быть может, многие из них подсознательно не хотят об этом знать. Взять, к примеру, уже которую неделю воздерживавшегося от алкоголя Вольта, в данный момент лихо опрокидывающего новую порцию водки за стойкой бара. Уж кому-кому, а Вольту нужно оставаться в полном сознании, но он предпочитает вязкое забытье, цена которому и головная боль, и тошнота, и темнота. Хеймитч и хочет ему напомнить о последствиях подобных возлияний, но его вечно что-то (или кто-то) отвлекает.

Сначала, конечно, его отвлекает коньяк. Еще в прошлое свое появление в квартире нынешнего министра связи он приметил красивые бутылки бесценного спиртного, и сейчас выждал удобный момент, чтобы пробраться в святая святых – в кабинет, в котором и находился бар. Сам кабинет претерпел некоторые изменения, приняв какой-то нежилой вид. Не осталось ни следа от разбросанных документов, да и бар оказался запертым на ключ, что Хеймитча сильно расстроило.

Вот на этом моменте возник и другой отвлекающий момент, а именно, Джоанна Мейсон, которая не то, чтобы истосковалась по Хеймитчу, но отчего-то пошла за ним. Изучив обстановку и презрительно хмыкнув, седьмая вынула из своей прически шпильку и разобралась с замком еще до того, как Хеймитч успел возмутиться факту ее слежки за своей драгоценной персоной. Уже после открытия бара грех было возмущаться.

Из бутылок они выбрали самую дорогую, хотя Мейсон в коньяке толком не разбиралась, а Хеймитч руководствовался интуицией. Пить начали красиво: из коньячных бокалов, обнаруженных в баре. Джоанна скривилась, сделав первый глоток. Скривилась даже не из-за того, что коньяк огнем обжег горло, а из-за странной, но какой-то забавной мысли, что Плутарх, зная повадки своих гостей, вполне мог бы коньяк и отравить. Хеймитча мысль тоже позабавила, но задерживаться он на печальных предположениях не стал, экономя время и не растягивая удовольствие.

Тем временем Эффи, в своем нелепом платье и с огненно-рыжими волосами, так не шедшими к ее нечеловеческой бледности, отозвала Пита в сторону. И с прежним ненормальным спокойствием сообщила о том, что бывший лечащий врач Пита и прочей разношерстной компании погиб почти неделю назад из-за досадной случайности.

– Случайности? – переспросил Пит.

Эффи отводит взгляд, и сжимает свои маленькие кулачки. Почему-то она долго молчит, перед тем, как озвучить случайность, имеющую столь далеко идущие последствия.

– Самоубийство.

Судьба, разумеется, обладает некоторым чувством иронии, но ее ирония не идет ни в какое сравнение с иронией, вышедшей из-под пера талантливого Распорядителя Голодных Игр.

Пит не срывается в этот раз, даже не думает срываться. Он уходит от окружающей его толпы в темноту, проходя знакомый путь, не обращая внимания на повороты и двери. И добирается, разумеется, до кабинета Плутарха, уже занятого одной забавной парочкой.

Хеймитч почти трезвеет, видя своего бывшего подопечного ненормально спокойным, но одновременно будто перешедшим какую-то грань. Джоанна поднимает бокал, желая сказать новый тост, но сказать ничего не успевает, потому Пит без видимого усилия, практически одним движением руки, переворачивает журнальный столик. Бьется стекло. Хеймитч, предусмотрительно не выпускающий своего бокала из рук, осторожно чокается с замершей от неожиданности Джоанной.

– Поздравляю, – говорит с преувеличенным оптимизмом, – теперь он не такой бесчувственный, каким был неделю назад. Ты ведь этого хотела, солнышко.

«Солнышко» сидит с непроницаемым выражением лица. Конечно, когда она узнает то, что узнал Пит, выражение претерпит значительные изменения, но это, к счастью или к несчастью, случится не сегодня. Сегодня же она будет отмечать – дату окончания Голодных Игр или дату официального объединения Панема, или любую из дат, какую только захочет.

Она возвращается в душную залу, к людям, которые ей неприятны, к людям, к которым она не хотела бы вернуться ни на одну секунду своей жизни. Ее охватывают двойственные чувства. Джоанна знает, что не должна находиться здесь. Но при этом она не сможет сказать, куда хотела бы пойти, будь у нее выбор. Ей некуда идти. Любые вещи для нее испачканы в грязи и крови, воспоминания настигают ее все чаще, и о спокойствии или душевном равновесии она может только мечтать. Сходить с ума можно и среди врагов; более того, именно здесь можно найти причину того, что она сходит с ума.

А еще здесь можно найти подходящую жертву.

– Подумать только, – подходит Джоанна к Гейлу, – так долго играть на экранах героя после войны, а в действительности не получать удовольствия от своей славы.

– В этом мы с Китнисс похожи, – парирует Гейл.

– Даже Китнисс не выглядела бы во фраке так нелепо, – не соглашается Джоанна. – Или не твой фасон, или не твое место в жизни, пересмешник.

Гейл не обращает внимания на ее болтовню. Он наблюдает за Китнисс, которая сидит чуть в стороне от гостей. С воскресшей Сойкой многие хотят общаться, но почти всех спроваживает бдительная Эффи Бряк. Недалеко от Китнисс сидит и Каролина. Они не разговаривают, даже не смотрят друг на друга, но то, что они находятся в одной комнате вдвоем, уже является пищей для пересудов, пусть даже и в слоях высшей знати.

– Потанцуем? – спрашивает Гейл, и Джоанна как-то даже теряется.

От нее пахнет коньяком. Ее глаза блестят. Она улыбается чуть скромнее обычного, но Гейл, наклонившись к ней, шепчет вовсе не комплименты. Джоанна может возмутиться, что она вовсе не его солдат, и не давала никаких обетов, не утверждала, что, пребывая в составе его команды, будет сидеть на посту и пять минут в день с особенной яростью ненавидеть Капитолий. Но Гейлу все равно. Он видит в Джоанне помеху, неудачно выбранную составляющую, и практически не стесняется в выражениях.

– Нужно было следовать своему правилу и не брать в команду капитолийских переродков, стариков и детей, – фыркает Джоанна, устав от его бесконечных упреков.

– С каких пор ты относишь себя к детям? – пытается отшутиться Гейл, и эта попытка как-то выбивается из привычного его поведения.

На самом деле, Гейл знает, что Джоанна относит себя к капитолийским переродкам после того, что случилось с Китнисс. Джоанна много времени провела в Капитолии против своей воли. Кто знает, что вводили в ее кровь между пытками, какими наркотиками и препаратами кормили ее, делая из нее нечто совершенно новое. Пример Китнисс показал ей, что о переменах в самой себе можно даже не догадываться. Пример Китнисс показал ей, что ее привычка верить только себе уже потеряла актуальность. Ей делается страшно, поэтому думать об этом она старается как можно реже. Но, конечно, это плохой план, невыполнимый. Она вспоминает о том, как шла по темному городу к Эффи Бряк, гонимая будто в шею вполне объяснимыми мотивами, но теперь, в настоящем, какая-то часть ее не может понять, как решилась она на такой поступок? Она точно помнит свои мотивы, но злость, охватившая ее при виде опутанной проводами Китнисс, вполне могла быть не ее злостью, а чем-то, введенным в кровь и превратившим ее в послушную и ничего не подозревающую марионетку.