Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 47 страниц)

…

Хеймитч не может спокойно смотреть на записи с камер. Мейсон извивается в руках военных, и орет, все вокруг суетятся, самой Китнисс не видно из-за толпы, обступившей ее постель. Камера отчаянно передает непрерывный звук одного из приборов. Прежде этот звук делал паузы, сообщая, что сердце больной бьется, и Хеймитч в исступлении бьет кулаком стену. Доктор Аврелий, наблюдая уже не за видео, а за лицами сидящих вокруг него людей, убирает прочь смазанную картинку.

– Джоанну Мейсон опять признают душевнобольной. Предварительные анализы показали, что она была пьяна, в крови ее обнаружен наркотик. Думаю, я поставлю ей диагноз психического расстройства, и какое-то время буду наблюдать здесь…

– А потом? – резко спрашивает Хеймитч. – Что потом? Опять отпустите ее не свободу? Она убийца, – голос его хрипит и срывается. Дрожащей рукой Хеймитч прикрывает глаза. Яркий свет лампы для него невыносим.

Аврелий не обращает внимания на вопрос.

– Вы можете предположить, зачем она это сделала? – и смотрит в сторону Пита. – В последний раз, когда я говорил с ней, она была вполне вменяема.

Пит пожимает плечом.

– В последний раз, когда я говорил с ней, она была совершенно вменяема, – невольно передразнивает его Мелларк и откидывается в кресле. – Как она?

– Китнисс? – уточняет Аврелий, но не дожидается подтверждения. – Сейчас врачи борются за ее жизнь. Сердце останавливалось несколько раз, но пока его удается завести заново. Боюсь, что подобных перегрузок девочка не выдержит, – констатирует с каким-то затаенным облегчением, на которое обращает внимание только Пит. Хеймитч может слышать только неутешительные выводы, от которых его собственное сердце готово разорваться на куски.

Мелларк мнется.

– Вообще-то, я имел в виду Джоанну. Что с ней сейчас?

Повисает неловкая пауза.

– Джоанна, – тянет Аврелий задумчиво, – пока спит под действием препаратов. Не думаю, что с ней возможно будет встретиться в ближайшее время. Хотя… – Аврелий делает паузу, – мне кажется, что с сегодняшнего дня она перестанет быть моей пациенткой.

– Потому что вы некомпетентны? – зло уточняет Хеймитч. – Вы выпустили ее на свободу, хотя знали, что она больна. Или что, сделаете вид, что эта ее выходка – последствие какого-нибудь охмора? – бывший ментор Двенадцатого Дистрикта нависает над сидящим врачом. – Вы же любите обвинять во всем именно охмор.

– Разумеется, никаким охмором здесь не пахнет, – врач качает головой. – Больше похоже на временное помешательство, – спокойные его слова не находят отклика в душе Хеймитча, а Пит, похоже, вообще слушает невнимательно.

– Благодаря которому Китнисс умрет! – взрывается Хеймитч и бьет кулаком уже по столу.

– Если то состояние, в котором она находилась до сегодняшнего дня, вообще можно считать жизнью, – мягко исправляет его Аврелий.

И спор перестает иметь какой-либо смысл.

…

Уже выходя из здания больницы, не увидев ни Джоанны, ни Китнисс, к которым никого не пускают по вполне понятным причинам, Пит наблюдает сцену встречи Хеймитча с понурой Эффи Бряк. Между этими двумя совершенно разными людьми возникает мысленный диалог, в который не могут быть допущены непосвященные. Диалог заканчивается пощечиной, которую Хеймитч отвешивает своей бывшей напарнице, не жалея сил, и та просто сносит удар. Она даже не шевелится, в безучастном взгляде ее появляется разве что усталость, да и губу она прикусывает до крови, но ничего не говорит в свое оправдание. Хеймитч никак не комментирует произошедшее, и намеревается остаток вечера провести в своей комнате в компании очередной порции алкогольного забвения.

Пит не позволяет ему этого сделать.

– Ты будешь пить за смерть Китнисс или за ее жизнь? – спрашивает он с довольно наглой улыбкой, и наливает себе полный стакан, наравне с Хеймитчем. – Что? – ухмыляется, видя недоуменный взгляд. – Еще совсем недавно ты хотел, чтобы я напился по-человечески.

– Это было до того, как ты начал спать с той, которая убила Китнисс, – зло бросает ментор, но не пытается покинуть пределы общей кухни. Теперь им хватает двух имеющихся стульев, хотя ни один, ни другой этому обстоятельству не радуются.

– Китнисс еще не умерла. Официально, – добавляет с сомнением. – Окончательно, – и, не выдержав, усмехается. – За последний год она так часто умирала, что это просто стало ненормальным.

Хеймитч соглашается с ним, но неохотно.

– Наверное, смерть – не самый плохой для нее исход, – говорит, сжимая кулаки. – Из паутины Голодных игр, наверное, можно выбраться только в крепко сколоченном ящике. Кому, как ни мне было об этом знать, – он улыбается жестоко и печально, и мотает головой, пытаясь прогнать неутешительные видения. Сейчас не нужна никакая откровенность, но он не может перебороть себя. – Конечно, я знал, что ожидает всех победителей, но встретив Китнисс, я впервые за двадцать пять лет своего менторства поверил в то, что у меня получиться вернуть ее живой с Арены. Она была такой независимой, такой колкой и неиспорченной, что мне захотелось выложиться на все сто процентов, чтобы вернуть ее победительницей. Победитель должен быть таким – независимым, закаленным, имеющим твердую опору под ногами. Увлеченный охватившим меня азартом я не думал, что именно таких победителей любит ломать Капитолий, – он вздыхает. – Все складывалось так удачно. Цинна со своими идеями, с огнем, ставшим вашим фирменным знаком, да и ты сам… – он останавливается и изучает лицо Пита. – Не понимаешь? Что ж, я объясню. На Голодные Игры всегда ехали только с одной целью – попытаться выжить. Любой ценой. Все, но не ты. Никогда прежде на Игры не ехали для того, чтобы помочь выжить кому-то другому. Я видел, как ты смотришь на Китнисс. И не я один. Цинна, впервые участвовавший в Играх, тоже видел это. Он был капитолийцем, но я уже тогда знал, что людей неправильно делить по месту их рождения. Цинне я доверился – в первый раз за свою жизнь. Почему-то именно 74 Голодные игры стали для меня в каком-то смысле первыми. Вместе с Цинной мы придумали красивую сказку про несчастных влюбленных, и благодаря тебе эта сказка воплотилась в жизнь. Ты же знаешь, Пит, ментору всегда приходится выбирать, кого спасать. Я выбрал своего трибута тогда, когда Китнисс вызвалась добровольцем. Позже я понял, что этот выбор станет для меня слишком сложным, но времени отступать уже не было, да и ты все равно делал бы все, чтобы выжила она. Поэтому мы все принесли тебя в жертву. Ради нее, пожалуй, я многих бы принес в жертву, да и Цинна, черпавший из ее истинного облика вдохновение, уже тогда знал, что эти игры изменят все. Он сделал ее Сойкой-пересмешницей, отталкиваясь в ее облике от золотой броши. Она прославилась благодаря Цинне. Благодаря тебе она победила. Стоит ли говорить, что она приняла правила этой игры? Игры, которая началась в тот момент, когда она достала чертовы ягоды. Она не была сильной, я знаю, – Хеймитч качает головой, – но она была полна надежды, сострадания, чего-то, что делало всех вокруг нее сильными. Перед Квартальной бойней к нам присоединился Плутарх, и наша мечта о революции стала воплощаться в жизнь. Панему нужна была Китнисс Эвердин, и Цинна работал над ее обликом, зная, что подписывает себе смертный приговор. Мы все подписывали себе смертный приговор, и заставляли других действовать так же. Я обещал ей спасти тебя, но первым пунктом шла, разумеется, она. Огненная Девушка, Китнисс Эвердин. Искра, благодаря которой разгорелось пламя революции. Конечно, она была несчастна. Она не любила тебя, и играла в любовь к тебе, и не знала, кто ей в действительности нужен – ты или Гейл, и это смятение было невыносимо наблюдать, ведь вокруг творилась история. Я слишком часто забывал, что она была простым человеком, девчонкой, не умеющей разобраться в своих чувствах, эгоистичной и сопротивляющейся изо всех сил давлению свыше. Тебя ей навязывал Сноу, и сама она хотела быть с Гейлом, из чувства противоречия. Этот выбор был так важен для нее, а я заставлял ее быть сильной ради великого дела, глупец! Она была Сойкой-Пересмешницей, и прощалась с тобой, смиряясь с твоей смертью, затем снова обретая шаткую надежду, затем снова теряя ее. Она играла в воина, и знала, что каждым своим выступлением убивает тебя. Конечно, одна жертва не считается, но этой жертвой был ты. Твою смерть она не простила бы себе никогда. Она и мне ее никогда бы не простила, – здесь Хеймитч смеется.

Ему нравится говорить вслух о девушке, с которой он давным-давно простился, но надежду на возвращение которой совсем недавно обрел, чтобы вновь потерять. Он говорит о Китнисс с переродком, хотя еще не знает, верит ли ему или не верит. Он видит перед собой Пита Мелларка, ставшего ему почти что сыном, но видит так же и того, кого отдал на съедение ради Китнисс. Он знает, что виноват, по большому счету, перед ними обоими, но не знает, есть ли способ хоть как-то уменьшить перед ними свои многочисленные грехи. Он предлагал убедить всех, что Китнисс Эвердин сильная, но сам не помогал ей стать сильной. Он смирялся со смертью Пита так же часто, как и она. И обретал надежду. И вновь ее терял, сознавая, что Пит станет очередным призраком, стоящим у его постели в кошмарах. Но он был старше и опытнее, и уже доподлинно знал, что всегда нужно чем-то жертвовать, и за все платить кровавую дань. А она – семнадцатилетняя девчонка – этого знать не могла.

А теперь ее опять нет.

Он так много ей не сказал.

…

– Китнисс?

Молчаливая игра не может продолжаться слишком долго. Доктор Аврелий делает вид, что спит, но вскоре ему надоедает видеть профиль своей самой знаменитой пациентки. Китнисс Эвердин плохо выглядит, но держится довольно сносно – не устраивает ни сцен, ни истерик, и вновь погружается в бездонные пустоты своего отчаяния. Глупая девочка, думает доктор, но тревожное чувство никуда не уходит, только оформляется в какое-то мрачное предсказание.

– Да, доктор, я все еще здесь, – отвечает она как-то вяло. И отворачивается.

В конце концов, никто не сказал ей «добро пожаловать обратно».

========== ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, в которой Пита Мелларка втягивают в авантюры ==========

Джоанна Мейсон под действием лекарств совсем на себя не похожа. Слишком молчаливая, слишком тихая, не язвит, а если вдруг и говорит, то короткими, отрывистыми фразами. Да, со мной все хорошо. Да, я очень жалею, что сотворила такое. Она не умоляет врачей отпустить ее домой, потому что у нее нет дома, и сидит или лежит на своей постели, свернувшись калачиком, и глаза у нее остаются открытыми, и взгляд ее застывает на одном и том же месте. Проходит больше недели, прежде чем доктор Аврелий разрешает ее навестить, более того, разрешает отвести ее на прогулку по одной из больничных аллей, и Пит думает, что здесь кроется очередная ловушка, но не сопротивляется, и тащит совсем невесомую Мейсон подышать свежим воздухом. Мейсон тоже не сопротивляется, не разражается, не пытается отомстить, и это выводит Мелларка из себя.

Он не спрашивает, как Джоанна себя чувствует. Он не спрашивает, жалеет ли в действительности Джоанна о том, что натворила. Он просто ведет ее за руку, и не знает, как теперь с нею себя вести. Конечно, Хеймитч дал огромное количество советов в подобной ситуации. Убить, например. Хотя бы избить до полусмерти. У Хеймитча к Джоанне есть один неоплаченный счет, но Пит старается не думать о том, что с бывшего ментора станется этот счет действительно предъявить.

Он ведет ее к одной из свободных лавочек. Не на солнце, но и не в тени, и вид неплохой, хотя никому из них сейчас нет никакого дела до вида. У Джоанны ледяные руки. Она вся опутана наркотиками, как паутиной, и когда она начинает плакать, Пит просто сильнее обнимает ее. Слезы горячие, соленые, но сама она неподвижна и холодна.

– Прости. Это все из-за лекарств, – говорит отстраненно. – Никак не получается себя сдержать. Веришь ли, но я в детстве немного плакала. Слезы не облегчали моих страданий. Голодные Игры показали мне, как с помощью слез и собственной слабости можно управлять людьми. С тех пор я почти не плакала просто так, а теперь не могу остановиться.

Пит целует ее в висок. Она не кажется ему сейчас жалкой – скорее, беззащитной. А беззащитность в женщине вызывает разные чувства, и главным чаще всего становится желание защищать и оберегать. Конечно, если ты не Арене Голодных Игр. Конечно, если ты еще не превратился в чудовище.

Джоанна затихает, а потом прижимается еще сильнее, и шепчет уже на самое ухо. Дыхание у нее обжигающе горячее, и Пит теряет счет времени, которое они проводят вдвоем, обнявшись, в парке у больницы.

– Я уже говорила тебе, что Игры не закончились, но правила стали сложнее, – Пит чувствует, что Джоанна улыбается. – Голодные Игры теперь мы будем вспоминать с ностальгией, потому что новая Арена устроена иначе, не так, как мы привыкли. Здесь тоже есть враги, но их нельзя просто убить, их нужно сначала обнаружить, – цокает языком. – Все, что я сделала, это часть сценария, Пит. Сценария, о котором я не знала, пока не увидела занавес.

И горечь, и безнадежная усталость сквозит в каждом ее слове. Пит гладит ее по голове, и пытается отвлечься от собственных мыслей, только подтверждающих его собственные подозрения. Он чувствует кожей направленные на них двоих взгляды, и теперь уже не пытается списать все на паранойю или на остаточное действие охмора.

Он не удерживается от вопроса:

– Что ты имеешь в виду?

Джоанна качает головой, и вырывается из его объятий. Подумать только, какие нежности, да еще на людях, на открытом пространстве. Джоанна не привыкла к нежности, и, похоже, все это время остро нуждалась именно в ней. Она делает несколько глубоких вдохов – воздух свежий, и, кажется, скоро начнется дождь, – и не пытается остановить свои слезы.

Теперь она полна решимости.

– Все получилось слишком просто, – говорит, опять картинно припав к могучему плечу своего любовника (Пит знает, что прежде с ним уже такое случалось, и это осознание не приносит ни облегчения, ни восторга). – Пропуск, который дал Эффи Плутарх за несколько дней. Наркотик, который внезапно оказался у Эффи, хотя в ее аптечке не было даже стандартных лекарств. То, что нас пропустили внутрь. То, что меня не остановили до того, как я начала бесчинствовать. Все мои действия, которые я считала авантюрой и импровизацией, были предугаданы кем-то заранее. Я думала, что меня терпят рядом с тобой, что меня списали со счета, но я ошиблась. Меня сделали еще одной фигурой на доске.

– Джоанна, – пытается сказать что-либо Пит, хотя еще не знает точно, что скажет. Что ему жаль? Нет, ему не жаль. Он втянул ее во весь этот спектакль тогда, когда позволил ей вернуться вместе с ним в Капитолий. Эгоистично, но он просто не хотел оставаться в одиночестве. Да и она, если быть честным, ненавидит одиночество, и теперь расплачивается за свою ненависть несвободой и затуманенным сознанием.

Девушка не позволяет ему ничего сказать.

– Знаешь, почему меня не стали судить? Аврелий неоднократно подчеркивал в своих отчетах, что мое состояние нестабильно. К Китнисс Эвердин я заявилась пьяной, да еще и обколотой наркотиком, – ее голос становится все тише и тише, – благодаря Эффи меня держат в этом приятном месте, а не в тюрьме. Похоже, что в ней я ошиблась. Она тоже пешка, Пит, яркая и несуразная пешка, еще более предсказуемая, чем мы с тобой, но она играет по правилам, меняя их для себя. Не думаю, что она спасла меня, но поверить в то, что все это случайность я уже не могу. Ей нужен был Хеймитч, чтобы сообщить тебе о том, что Эвердин жива. Думаю, она свято верила в то, что старый алкоголик сумеет сдержать тебя от необдуманных поступков. Ей нужно было помочь Плутарху использовать меня, но она не хотела, чтобы я пострадала по-настоящему. Или это все лекарства, – внезапно заявляет с безумным смехом. – Я настолько чувствую себя другой, что мне хочется танцевать, Пит. Теперь я совершенно безумна, совершенно, – опять заливается смехом, который резко обрывается, когда она видит собственную руку, зажатую в руке Пита. Это открытие потрясает ее до глубины души. – Интересно, а Плутарх мог все это предусмотреть? Нас с тобой? Мог ли он представить, что мы будем спать, сидеть здесь, как парочка влюбленных и ворковать? Наверное, все кажется мне логичным из-за наркотика. И министр рисуется мне главным злодеем всей этой истории. Я наделяю его нечеловеческой предусмотрительностью, черт возьми. Разве мог он предусмотреть то, что сердце Китнисс Эвердин остановится так быстро?

Пит слушает ее уже невнимательно. Пит погружается в свои мысли, вспоминая нынешнего министра связи. Для него Плутарх остается главным распорядителем Голодных Игр, который так устал от заранее известных правил и ограниченного количества жертв, что решил расширить вселенную своей Арены до размера целой страны.

– Ее сердце остановилось? – переспрашивает он рассеянно. Прежде ему почему-то не приходило в голову задаться вопросом, что же случилось с Китнисс после того, как ее отключили от всех аппаратов. Новость об остановке сердца его не удивляет. Его собственное сердце останавливалось неоднократно, в ходе операции или после ответного удара силового поля, или во время пыток, которые не всегда были рассчитаны на его выносливость и физическое состояние.

– Я слышала, что оно перестало биться, – Джоанна качает головой. – Такой неприятный звук, Пит, у меня до сих пор мурашки по коже. Какое-то время я даже считала себя убийцей Китнисс Эвердин, – говорит задумчиво, – но тогда меня уже чем-то обкололи, и мои чувства оставались для меня загадкой. Наверное, поэтому я не почувствовала ничего, когда узнала, что Китнисс Эвердин попросила не выставлять против меня никаких обвинений. Ты не знаешь, да? – заключает она, правильно расценив молчание со стороны собеседника. – Китнисс Эвередин пришла в себя после того, как умерла. Готова поспорить, что сейчас она находится под пристальным наблюдением, к ней никого не пускают, и никто не знает о том, что вообще произошло. Но она жива. Живее всех живых, по крайней мере, пока не придумает новый способ свести счеты с жизнью, – острая улыбка, которую все равно никто не оценит. – Можешь обрадовать Хеймитча, – говорит Джоанна, помолчав. – У этого везучего чертяки появился шанс извиниться перед одним из своих призраков.

Удача иногда бывает на его стороне.

…

Плутарх Хевенсби уверен, что из жизни любого человека можно сделать шоу. Он привык использовать только ему известные приемы общения с людьми, оставаясь для всех чем-то средним между клоуном и дирижером. По крайней мере, так было раньше. Теперь, обладая огромным запасом власти, Плутарх ведет себя немного иначе, как клоун, который не стер своего нарисованного лица, но постепенно перестал забавлять. Теперешний министр связи не ждет отказов, и красивым жестом с его стороны является приказ, облеченный в форму вежливого приглашения.

Он приглашает к себе домой двух победителей Дистрикта 12, и не знает, что его приглашение вызывает так много споров, доходящих едва ли не до драки. Впрочем, Хеймитч, еще не так давно окрыленный новостью о том, что его драгоценная Китнисс Эвердин жива, так и не решается поднять руку на чрезмерно спокойного Пита Мелларка, не выказывающего ни восторга, ни воодушевления от этой самой новости.

– Соберись, Пит, – говорит с угрозой Хеймитч, показательно беспечным шагом направляясь в сторону уже известной ему квартиры, – если ты чертов переродок, значит, ты должен быть заинтересованным в том, чтобы тебя оставили в покое. Ты ведь уже принял правила этой игры. Ты уже встретился с Китнисс Эвердин, и уже знаешь, что они хотят вернуть все на круги своя. Теперь, когда она жива, – его голос подозрительно подрагивает, – мы должны спасти ее от лап Капитолия.

– Я не буду играть в несчастного влюбленного, – Пит пожимает плечом.

– Никто пока не заставляет тебя играть, – раздражается Хеймитч, почему-то думая, что именно этот переродок станет единственной преградой между ним и Китнисс. – К тому же, ты должен понимать, что стоит на кону, – и обреченно замолкает, понимая, что никого здесь не убедил своей короткой и, как ожидалось, пламенной речью.

Даже себя не убедил.

– Впрочем, я уверен, Китнисс откажется первой, – пытается думать вслух рационально.

– Она всегда слишком быстро отказывалась от меня, – почему-то замечает Пит, и Эбернети приходится остановиться, чтобы полностью проникнуться репликой.

– Да, – тянет он неуверенно, – она немного перебарщивала в своем стремлении поверить в то, что прежнего тебя уже нет (она, кстати говоря, не так сильно и ошиблась). Но поставь себя на ее место…

– Я всегда должен ставить себя на ее место? – интересуется Пит намеренно спокойно. – Порой это жутко надоедает. Все эти разговоры о Китнисс Эвердин, о ее потерях и ее достижениях, о той цене, которую она заплатила… – Пит гротескно изображает жесты Эффи, и бывшего ментора немного передергивает. – Никто никогда не вспоминал, что вся моя семья погибла.

– Ты как бы был переродком, – осторожно напоминает ему Хеймитч, испытывая уже забытое чувство вины.

– Да. – Пит легко соглашается. – Я был переродком, который думал, что Китнисс Эвердин – переродок, подлежащий уничтожению. Но мои чувства к моим погибшим близким охмору не подвергались. Они просто отступили за задний план. Единственным чувством, которое я мог испытывать, оставалась ненависть. Ты все еще хочешь поговорить о том, что я что-то должен Китнисс Эвердин?

Хеймитч качает головой.

– С тобой невозможно говорить. Одно время я ошибался, думая, что охмор почти на тебя не повлиял. Я был доверчив, наивен и…

– …в стельку пьян, – договаривает за него Пит и первым входит в высокое здание, в котором располагается квартира Плутарха.

В лифте они молчат. Когда дверь квартиры открывает бездумно улыбающаяся Эффи, молчание становится невыносимым. Эффи никак не комментирует то, что произошло между ней и Хеймитчем в последнюю их встречу, более того, Эффи мастерски делает вид, что не было никакой пощечины, и делает вид так натурально, что даже Хеймитч теряется. Он привык выслушивать ее визгливые обиды, привык смиряться с тем, что все делает неправильно, привык терпеть ее обиженные взгляды. Но теперь она все больше кажется ему механической куклой, на которую не стоит обращать внимания. Хотя не думать о том, что сделало с Эффи Бряк время, революция и тюрьма, он не может. Наверное, ему казалось, что разукрашенная пигалица всегда остается разукрашенной пигалицей, потому что не является человеком.

Втроем они заходят в кабинет, Эффи что-то восторженно говорит, но мужчины одаривают ее взглядами разной степени неодобрения, и ей приходится выйти из кабинета, прикрыв дверь.

– Иногда она бывает надоедлива, – замечает Плутарх и недобро усмехается. – Хеймитч, вина?

– Предпочитаю что-нибудь покрепче, – улыбается Хеймитч во весь рот и представляет, что случилось бы с этим лицом, если бы оно встретилось несколько раз с его кулаками. Странно, но прежде он не испытывал к Плутарху ненависти. Теперь же ненависть заменяет все остальное.

– Откажусь, – Пит качает головой, и Хеймитч бьет его ногой под столом. У них не получилось нормально договориться о том, что они спасут Китнисс Эвердин. Они даже не до конца уверены, что ее нужно от чего-то или кого-то спасать. Но они ведь команда, в некотором смысле. Они должны попытаться сделать что-то, чтобы выиграть в игре, в которой недостаточно кого-то просто убить. Пит может прочитать все мысли своего навязанного напарника, и логика Хеймитча ему, в общем-то, понятна.

Хеймитч боится за Китнисс хотя бы потому, что никому из них никто не позволил встретиться с живой, пришедшей в себя Китнисс. Они бы так и думали, что Китнисс мертва или до сих пор находится в коме, если бы не длинный язык Джоанны, почти не реагирующей на зашкаливающий уровень наркотика в крови. Он ждет от министра связи подвоха, потому что ему больше нечего ждать от человека, который наплевав на чувства близких Китнисс людей, просто сделал вид, что она мертва. И даже официально похоронил ее. И, что было уже высшей формой предательства, позволил всем увидеть ту странную предсмертную запись.

Хевенсби разливает по пузатым бокалам коллекционный коньяк, Эффи приносит на подносе легкие закуски, и опять удаляется. Ее присутствие здесь вносит еще больше напряжения, потому что она не должна быть здесь, она не должна приносить подносы с едой в этот кабинет и улыбаться всем находящимся здесь так бездушно. Но она здесь, по своей воле или не по своей, сломанная и раздавленная жерновами революции, как наглядная иллюстрация того, какими могут быть уничтоженные изнутри люди.

Хотя кто в этой квартире не мертв изнутри?

– Предлагаю выпить за Китнисс, – улыбается Плутарх. – За ее волшебное спасение.

В улыбке и в словах его есть какой-то подтекст, и он не пытается его скрыть. Мужчины выпивают, молчат, затем еще выпивают, понемногу, так, как Хеймитч не привык пить, но и Хеймитч сейчас идеально вписывается в обстановку церемониального распития коньяка. Все это – лишь прелюдия к подлинной игре, и министр связи не утруждает себя слишком долгими приготовлениями.

– Вы же понимаете, что возращение Китнисс Эвердин должно пройти с еще большим пафосом, чем тот, с которым мы ее хоронили? – спрашивает он, близоруко прищурившись. Рассматривает на свет оставшийся в бокале коньяк, опять улыбается.

– Зачем ее вообще следовало хоронить? – не удерживается от вопроса Хеймитч.

– О, – Плутарх делает паузу. – Неудачная попытка самоубийства и последующая кома – плохой материал для шоу, совершенно неинтересный материал. Все это плохо бы повлияло на публику. Публика не любит затягивающихся концовок, – он сам себе порой кажется мерзким типом, но чаще всего мысли о морали не посещают его, когда впереди так много увлекательных событий. Хеймитч с трудом удерживает свое лицо невозмутимым, и даже завидует Питу, который действительно невозмутим. Будто охмор просто отключил в нем возможность поражаться каждый раз человеческой подлости. – Но теперь, когда она жива…

– Я хочу видеть ее, – говорит Хеймитч быстро, думая, что впредь такого шанса не представится. – Почему никто не сказал мне, что она жива? Почему никто не сказал мне, что она вообще не умирала?! – вопросы, полные боли и обиды, он задает против собственной воли.

– Кому – тебе? – жестко уточняет Хевенсби. – Не брат, не отец, не друг. Ментор, благодаря советам которого она оставалась жива. Бедная девочка, быть может, и видеть тебя не хотела…

– А какую роль в жизни Китнисс вы приписываете себе? – внезапно подает голос Пит, и взгляд у него становится колючим. Плутарх ухмыляется. Быть может, он ждал такого выпада.

– Я защищаю ее.

– Как защищаете Эффи Бряк? – уточняет Пит невозмутимо, и игнорирует полный негодования взгляд Хеймитча. – Или как Сойку-Пересмешницу, которая может пригодиться в ближайшем будущем?

– Да, теперь ты вовсе не Пит Мелларк, – ухмыляется министр связи. – Теперь в тебе слишком много переродка, которым тебя сделал Сноу, – он пытается ударить Пита сильнее, болезненнее. Мертвый Президент, стоящий за спиной живого министра, закатывает глаза.

(– Он жалок, когда у него нет достойного оружия против собеседника.)

– Я обещал убедить Вас в том, что я безвреден, – замечает Пит. – Но вы первым не выполнили свою часть сделки. Вы продолжаете лезть в мою жизнь.

Короткий смешок.

– Мальчик, – тянет министр медленно, – ты не в том положении, чтобы качать права. И ты, и я, и даже он, – указывает на Хеймитча, сейчас не понимающего, что именно происходит, – все мы прекрасно знаем, что ты никакой не приемник Сноу. У Сноу быть не могло приемников, потому что Сноу слишком сильно верил в свое бессмертие.

Мертвый президент барабанит пальцами по столу из красного дерева. Пит видит его искреннее веселье. Все это кажется фарсом, но Питу уже все равно. Он привыкает к мысли о своем возможном сумасшествии, и даже смиряется с ним. Мертвый президент иногда дает неоценимо важные советы.

Хлопает входная дверь, слышатся женские голоса. Эффи что-то отвечает, ее резко прерывают, Плутарх настороженно поднимается с места, и сжимает руки в кулаки. Я же просил эту курицу сделать так, чтобы нас никто не беспокоил!.. Проходит не так много времени перед тем, как в дверь кабинета осторожно стучат. На пороге оказывается Каролина Сноу со своей суровой надзирательницей, железной хваткой стискивающей острое плечо девочки.

– Прости, Плутарх, мы сейчас же уйдем, – говорит Энорабия, успевая обстрелять недовольным взглядом Хеймитча, а пренебрежительным – Пита. В голосе ее, однако, нет и следа на извинение.

– Привет, – говорит Каролина сидящим в креслах мужчинам с поистине детской непосредственностью, которой Пит в ней прежне не замечал. – Разве мы помешаем тебе, Плутарх? – обращается к министру связи и терпеливо ждет ответа.

– Да, – отвечает Плутарх непререкаемым тоном. Каролина надувает губы, но из кабинета выходит, оглянувшись, впрочем, на Пита. Это не скрывается от Плутарха, и в этом, должно быть, кроется причина того, что у него портится настроение. Дальнейший разговор идет не так, как было задумано, потому что не получается вернуться к затронутой Питом темы безвредности. К мнимой безвредности Пита у Плутарха много претензий, которые он жаждет изложить, но приступить к изложению ему не дает заинтригованный Хеймитч.

– Что делает в этой квартире внучка мертвого Президента? – спрашивает он, понизив голос, и, кажется, не думает о том, что не имеет права ожидать ответа.

Плутарх морщится, и зло спрашивает в ответ:

– А что делает в вашей квартире сумасшедшая победительница Голодных Игр, известная всем как Энни Креста, в замужестве Одэйр? Она должна быть в Четвертом Дистрикте, но вместо этого она находится в квартире, в которой и без нее слишком много сумасшедших приходится на квадратный метр.

Хеймитч мрачнеет. Не то, чтобы он был уверен, что прибытие Энни в сопровождении миссис Эвердин осталось для властей Капитолия незамеченным, но сам факт упоминание имени этой замечательной, пусть и несколько ненормальной, даже очень ненормальной, девочки, действует на него удручающе.

Министр связи потирает виски, но не ждет ответа на вопрос, никоим образом не связанный с внучкой мертвого Президента. – Мне пришлось долго убеждать Пэйлор, что Каролина – всего лишь ребенок, который не сможет совершить переворот. У Сноу больше не осталось союзников, которые поверили бы в двенадцатилетнюю девочку и помогли бы ей вернуть пост своего деда. В конце концов, Пэйлор – хороший человек, к тому же, женщина, но она знать не знает, как относиться к этой девочке, бояться ее или простить ей все грехи деда. Поэтому Каролина живет в президентском дворце под контролем Энорабии, и иногда навещает меня, – Плутарх откидывается в кресле. – Я всегда испытывал к этому ребенку симпатию.