Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 47 страниц)

Ему хочется говорить, но он не знает, с чего начать.

И Эффи говорит первой.

– У мальчика явный талант, – улыбается грустно и отстраненно, подходя ближе к одной из законченных картин, на которой изображена Китнисс, – теперь он, правда, пишет больше портреты Джоанны, и работает на заказ богатых жителей столицы. Но его талант остался при нем, – замечает быстро, и переворачивает картину изображением к стене. – Не могу смотреть на это, – признается неуверенно. – Пусть лучше рисует городские пейзажи, чем картины, с которых вот-вот начнет литься кровь.

Аврелий усмехается.

– Я пытаюсь представить его, живущего здесь. В тишине, в полной изоляции от собственной семьи, которая так и не приняла его победителем голодных игр. Этот дом огромен и мрачен для резко повзрослевшего человека, ребенком покидавшего родной дом, – Аврелий прохаживается вдоль завешенных законченными и едва начатыми картинами стен, дышит на свои пальцы, пытаясь согреться, и тихо говорит. Эффи следит за его перемещениями только взглядом. – Он что-то готовит, куда-то ходит, рисует Китнисс Эвердин. Он сходит с ума. У него никого нет, и он никому не нужен. Он болен любовью к Китнисс Эвердин и убит ее открывшейся ложью. Не знаю, можно ли после такой жизни не стать капитолийским переродком.

– Можно, – Эффи качает головой. – Не думаю, что он стал им. Он просто исцелился от любви к Китнисс Эвердин, – она улыбается и подходит ближе. – Многие из нас знали его как мальчика, любившего Огненную Китнисс. Все, что он делал, он делал для нее. Его принесли в жертву, чтобы спасти ее. Его вернули, чтобы спасти ее. И отправили на смерть опять, потому что она оказалась слабой. А потом его подвергли пыткам, потому что она стала Сойкой-Пересмешницей. У него могло найтись огромное количество причин перестать любить ее.

Аврелию хочется усмехнуться, и сказать, что так думать может лишь человек, который совершенно ничего не знает о любви, но вместо этого он смотрит на нее так, будто видит в первый раз. Она говорит, не взмахивая картинно руками, не прерывая свои слова раздражающими смешками. У нее не писклявый голос, к которому он привык, и слова, произносимые ею, перенасыщены глубокой печалью и жизненным опытом, который так сложно разглядеть за искусными декорациями грима и вычурной одежды. Аврелий впервые задумывается о том, сколько ей лет. Вряд ли больше тридцати. Он никогда не видел ее без грима в те редкие встречи у постели спящей Китнисс, но он никогда и не пытался ее разглядеть.

– Вы плачете? – спрашивает он, и тревога, преследующая его с того дня, когда Китнисс открыла глаза, усиливается. Бряк качает головой.

– Нет, нисколько. Слезы плохо скажутся на моем макияже, – и криво улыбается. – Вам лучше лечь спать сейчас, вы, должно быть, устали от долгой дороги и от Китнисс Эвердин, – она проходит мимо него, к окну и замирает. Аврелий хочет спросить, собирается ли ложиться спать она, но Эффи предупреждает его ответ. – Я вовсе не устала, поэтому останусь здесь. Сон для меня теперь редкий гость. Каждый раз, закрывая глаза, я вижу то, чего не хочу видеть, но что не могу забыть. Если хотите знать, – чуть оборачивается, но не смотрит в его сторону, а куда-то в бок, – я пью таблетки, от которых становится легче. А вы выглядите плохо.

У Аврелия тоже проблемы со сном. А ведь было время, когда он засыпал, едва устроившись удобно. Засыпал даже сидя. В машине или в поезде. В планолете. На дежурстве или прямо на приеме. Впрочем, эти счастливые дни были до появления в его жизни Китнисс Эвердин. Молчание затягивается; они оба прислушиваются к посторонним звукам, и тишина этого дома начинает медленно сводить их с ума.

– Ей больше не снятся кошмары, – говорит доктор как-то отстраненно.

– Да, – соглашается Эффи. – Не снятся. После Голодных Игр она могла только мечтать о спокойном сне. Она просыпалась с криками, вам говорили? – интересуется буднично. – Будила весь поезд, даже меня, хотя мой сон был крепче из-за снотворного, которое я пила целыми пачками. Моя работа требовала от меня нечеловеческой выдержки, – короткий едкий смешок. – А потом к ней стал приходить по ночам Пит, – добавляет с оттенком ностальгии. – Она была единственным его кошмаром, и он спасал ее каждую ночь только своим присутствием, – легко улыбается, и переворачивает изображением к стене еще одну картину. – Когда-то я надеялась, что он спасет ее из комы. Как в сказках, – добавляет мечтательно. – Но сказки глупы, не правда ли? Да и я глупа. Я пыталась сделать для них что-то хорошее, а в результате только все испортила. Меня пугает порой то, что я играю роли, которые мне навязывают.

– Роли? – жадно переспрашивает Аврелий и подходит ближе. – Какие именно роли? – с затравленным видом озирается по сторонам.

Эффи опять отворачивается к окну.

– Здесь нет камер, – говорит спокойно, кожей чувствуя изумление своего собеседника. – Единственный дом в этом проклятом месте, в котором не установили камер. Поэтому здесь так холодно. Поэтому корица осталась в доме Хеймитча, который был заранее подготовлен к нашему прибытию. Я все сделала так, чтобы уберечь ее от постоянного наблюдения, и выбрала этот дом в последний момент.

Аврелий долго молчит, не зная, что сказать. И в результате не говорит ничего. Он – хороший собеседник, и Эффи ценит это качество.

– Вам нужно познакомиться с Бити, одним из выживших победителей (кстати, почему этот сумасшедший не в вашей коллекции самых безнадежных пациентов?). Мы познакомились с ним в Капитолии, но не подружились, нет. Но когда я узнала, что Китнисс жива, что Китнисс никогда не умирала, – Эффи медлит и облизывает пересохшие губы, – я все ему рассказала. И он, признаться, помог. Вот эта брошь, – показывает на звездочку, приколотую к ее платью, – одно из лучших его изобретений еще до революции. Мы в безопасности. Нас никто не может услышать.

– Эффи… – начинает доктор неуверенно, но вызывающе накрашенная женщина останавливает его порыв одним протестующим жестом.

– О, оставьте. Я играю роль проводника, которую мне навязывает Плутарх, но я играю ее так, как мне подсказывает интуиция. Я не знаю, имеет ли хоть один мой поступок значение для кого-то из них, – неуверенно закусывает губу, – но я надеюсь на это. Я надеюсь, что присутствие Хеймитча вернет знакомого нам всем Пита, и благотворно скажется на самочувствии Китнисс, когда она вернется в Капитолий. Я верю, – добавляет совсем безжизненным голосом. – Но Вам нужно поспать.

Аврелий быстрыми шагами пересекает разделяющее их пространство и сжимает ее ледяные руки в своих, но Эффи спокойно отстраняется. – Спасите ее. От тех, кто хочет причинить ей вред, или даже от самой себя, просто спасите ее. В этом доме только она впредь нуждается в спасении, и только она спасения заслуживает.

– Эффи, – внезапно говорит Аврелий, принимая серьезное решение слишком быстро, так же быстро поверяя почти незнакомой ему Эффи то, что мучило его так долго и то, о чем он еще ни с кем говорил.

Он пытается представить, что чувствует эта нечеловечески спокойная женщина, когда на нее, одна за другой, валятся чужие проблемы. Он представляет ее, утром влезающей в пестрые платья и бессмысленные улыбки, и находящейся в тесной болезненной коже большую часть своего времени. Он знает, что ее точка невозвращения осталась далеко позади, что для нее самой не осталось уже никакой надежды, но не может не восхищаться ее упрямым стремлением спасать тех, кто был дорог ей в той, прошлой жизни, в которой она умудрялась быть немного счастлива.

Эффи не вздрагивает, вникая в суть произносимых им слов. Эффи не плачет, хотя слезы выступают на ее глазах. Эффи сжимает свои маленькие острые кулачки и поджимает губы. Она пытается быть сильной уже не ради себя. Она все еще пытается быть кем-то, кто совершает человеческие поступки, и это единственное, что радует ее саму в чрезмерной серой жизни. После, вернувшись в единственную протопленную комнату, она садится у потухшего камина и долго-долго смотрит на золу.

Никто из них не заслужил этого.

Она все еще в это верит.

========== ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ, в которой Китнисс навещает могилы и прощается с призраками ==========

Первой, кого видит Китнисс, проснувшись, оказывается Эффи. Безупречная Эффи со своим нарисованным лицом, с вежливой улыбкой, с идеально ровной спиной и руками, чинно сложенными на коленях. Эффи сидит в кресле, и смотрит в пространство, и думает о чем-то своем, поэтому не сразу замечает направленный на нее взгляд.

– Доброе утро! – восклицает с раздражающим оптимизмом. – Как спалось?

Китнисс неуверенно пожимает плечом и потягивается. Все тело ноет от неудобной позы, в комнате холодно, и хочется есть, и все это указывает на то, что жизнь вовсе не закончилась, а продолжается, и заставляет Китнисс жить, двигаться, дышать и действовать. Китнисс посещает ванную комнату, в которой, наверное, давным-давно никто не убирался, и рассматривает баночки, расставленные на полке со смешным чувством любопытства и омерзения. Она вяло поглощает наспех приготовленный доктором Аврелием завтрак и спрашивает, может ли выйти на улицу. Аврелий медлит, Китнисс успевает посчитать до пяти.

– Думаю, да. Куда ты хочешь пойти?

“Какой глупый вопрос”, отстраненно думает девушка, накидывая поверх одежды свой черный плащ. Она недоуменно смотрит на Эффи, которая ждет ее на пороге в полном обмундировании, и уточняет, так ли необходимо присутствие кого-либо рядом с ней. Доктор пожимает плечом:

– Ты думаешь, что без нас двоих ты будешь одна?

Китнисс воображает над собой зависшие планолеты, военных, следующих за ней ровными рядами и выдыхает. Конечно, нет. Теперь она вообще будет стараться не думать о том, о чем так хочется подумать.

Впрочем, то, как Эффи перелезает под оградой, прежде находящейся под напряжением, победительницу 74 Голодных Игр даже немного веселит. Как и то, как передвигается Бряк по лесу на своих огромных каблуках. Да, с такой напарницей в лес лучше не ходить. Даже Пит с его искусственной ногой двигается на порядок тише. Воспоминание о Пите заставляют Китнисс прибавить шагу, и при этом она вовсе забывает об Эффи, потому что перед ней стоит только одна цель: убежать от воспоминаний как можно дальше. Крик Эффи не позволяет ей сделать задуманное, она останавливается и идет назад, к замершей женщине, безучастно рассматривающей свои погибшие модные сапожки.

Китнисс ведет ее на Луговину. Ей не хочется идти туда самой, но почему-то очень хочется показать Эффи то место, которое прежде казалось таким прекрасным. Конечно, Китнисс знает, что капитолийской женщине никогда не понять красоты и мрачности братской могилы, на которой, Китнисс уверена, совсем скоро распустятся цветы. Но Эффи удивляет ее. Всю дорогу сюда Эффи молчит, напряженно вслушиваясь в непривычные звуки природы. Затем, оказавшись на Луговине, покрытой пеплом, присаживается на корточки, кладет раскрытую ладонь на неровную поверхность и сидит какое-то время без движения.

– Что ты делаешь? – спрашивает Китнисс, когда капитолийка принимает вертикальное положение.

– Прошу прощения, – Эффи быстро отводит глаза с блестящими слезами.

– Ты не виновата, – говорит Китнисс после непродолжительной паузы, и удивляется, когда бездушная Бряк качает головой, отказываясь от признания своей невиновности. – Я виновата, – почему-то Китнисс смотрит на безмятежное небо и прикусывает губу.

– О, девочка, – смеется очень тихо Бряк, – ты всегда заблуждалась, – и подходит ближе, и руки ее так привычно обнимают поникшую фигуру. Китнисс не сопротивляется. Сперва от удивления: на нарисованном лице Эффи она впервые замечает что-то, что заметила только перед Квартальной Бойней. Потом, оправившись от удивления, привыкнув к теплу чужого человеческого тела, она отвечает на объятие, и обе девушки стоят какое-то время, поглощенные собственными мыслями, близкие и в то же время одинаково далекие друг от друга.

Хмурый Аврелий встречает их на пороге заброшенного дома. Взглядом он спрашивает у Эффи, что так задержало их, видел ли кто-нибудь их и еще чертову прорву вопросов, которые так и не задает вслух. Эффи выглядит вполне спокойной, у Китнисс свежий цвет лица, Китнисс даже немного улыбается, пусть грустно и рассеянно, но улыбается. На столе их ждет остывший обед, но никто из них не оказывается голодным.

– Весь Дистрикт будто мертв, – говорит Китнисс, когда становится не в силах терпеть эту тишину.

– Боюсь, всех жителей просто разогнали по домам на время твоего пребывания, – Аврелий пожимает плечом и бросает быстрый взгляд на Эффи, которая не торопится опровергать или соглашаться с высказанным вслух предположением.

Саму Китнисс только одно слово «разогнать» вгоняет в прежнюю депрессию. Будто бы тирания Президента Сноу осталась тиранией даже после его смерти.

– Не думаю, что тебе нужно остаться здесь, – говорит Эффи тихо, и прикасается своей рукой к руке опять погружающейся в свои мысли девушки. – Здесь теперь нет ничего, ради чего стоило бы возвращаться.

– Но в Капитолии тоже ничего нет, – следует уверенный ответ, и Китнисс прожигает взглядом сидящих напротив. Ни у кого не находится подходящих слов. – Мне нужно побыть одной. Я могу побыть одной?! – Китнисс резко встает, и от злости у нее срывается голос. Аврелий ничуть не удивлен приступом гнева.

– Нет, Китнисс. Ты не можешь остаться в одиночестве. Однажды я уже поверил тебе.

– Я не хочу находиться здесь, – раздражается еще больше Китнисс. – Я хочу вернуться в свой дом.

Она не настаивает, нет. Она приказывает, и в голосе ее появляются какие-то властные, совсем не свойственные ей нотки. Эффи смотрит очень внимательно, Аврелий качает головой и тоже поднимается. Он выше, у него серьезный взгляд, и в голосе его слишком много спокойной жестокости.

– Ты ведешь себя, как капризная девчонка, – говорит он непререкаемо, и Китнисс, даже желая что-то возразить, замолкает, почувствовав его сдерживаемую злость. – Будешь продолжать в том же духе, и я оставлю тебя в твоем собственном доме наедине с призраками, обитающими там.

Китнисс до этого момента совсем не думала о призраках, но их упоминание возвращает все на свои места. Девушка вздрагивает и озирается по сторонам, будто не понимая, где она и как сюда попала. Ей резко становится холодно, и приходится вновь устроить ее в спальне, у камина, который все это время горел, превращая древесину в золу. Какое-то время Китнисс лежит с открытыми глазами, но потом поддается сонливости и засыпает. Эффи возвращается на холодную кухню к Аврелию.

– Она играет, – говорит отстраненно. – Впервые в жизни я вижу ее такой, – замечает тихо. Она ведь все равно вернется в свой дом.

Аврелий кивает.

– Мы не сможем ее удержать. Никто не сможет ее удержать от необдуманных поступков. Но теперь я уверен, что она не сделает с собой ничего, – доктор задумчиво смотрит в окно, и в голосе его нет облегчения. – Теперь я в этом уверен.

Эффи пьет горячий чай маленькими глотками. Она опять не соглашается с мнением Аврелия вслух. Но она и не опровергает его слов. Она рассеянно думает о том, что необдуманные поступки уже не раз спасали этой девочке жизнь, пусть и привели, в конце концов, к столь печальному решению добровольного отказа от этой же жизни. Эффи думает, что никто не может ничего предугадать заранее, и пьет чай, и смотрит изредка на сосредоточенного доктора, который прежде казался ей олицетворением спокойствия и решительности, но не может уже найти в нем столь нужных черт. Они не ложатся спать, а только делают вид, и шаги Китнисс, такие оглушительно громкие в наступившей тишине, заставляют Эффи внутренне сжиматься от предвкушения чего-то действительно ужасного. Аврелий намеренно шумно переворачивается на другой бок, старый диван под ним жалобно скрипит, беглянка застывает на месте и какое-то время не двигается, но вскоре, не услышав ничего, кроме ровного дыхания своих безмятежно спящих надсмотрщиков, продолжает путь к двери.

“Такая глупая”, со злостью думает Аврелий, лежа с открытыми глазами. Все происходящее уже давно не кажется ему затянувшимся лечением, и он ждет с ужасом последствий ночной прогулки Китнисс, но не пытается предсказать, что сделает она, как и не пытается уже понять, что движет ею.

Китнисс и сама не понимает, по большому счету, что толкает ее в спину. Дверь в дом Пита она закрывает как можно тише, и какое-то время, застыв в нерешительности, проводит на пороге дома, из которого только что вышла с такими предосторожностями. Затем, будто решившись, будто силой отогнав все подступившие к ней вплотную страхи, она пересекает разделяющее два дома пространство, и вторгается в свой собственный дом с видом жалким и опустошенным. Она знает, что ей придется увидеться с призраками, но совсем не уверена, что готова к подобной встрече. Она знает, что потревоженная память отомстит ей, так или иначе, населяя темноту покинутого ею так давно дома звуками и голосами, которых здесь нет и быть не должно. Но она ошибается. Дом пуст, тих и убран. В нем только один призрак – она сама, бродящая по комнатам в своем черном плаще, и вспоминающая обо всем, что произошло за недолгое время, проведенное тут. Она будто смотрит со стороны на себя и других людей, и ее обуревают разные чувства от любви до презрения, и она уже не пытается сдержать подступающих слез.

Вот она встречается с президентом в доме, в котором начинает чувствовать себя нежданной гостьей. Вот она накрывает одеялом спящую Прим, и шипит на Лучика, всегда являющегося так некстати. Вот она сидит на кухне рядом с одурманенным лекарствами Гейлом. Вот они впятером – мама, Прим, она сама, Пит и Хеймитч, – успешно изображают перед миротворцами счастливую семью. Все воспоминания оживают вне ее головы, и Китнисс с трудом удерживается от того, чтобы не спросить вслух свои воспоминания, а не сошла ли она с ума, но не спрашивает.

Лучик, весьма изменившийся, хотя и оставшийся таким же ужасным, смотрит на нее недобро. Он – не часть воспоминаний, он живой, и он недоволен вторжению в свои покои. Конечно, он выбрал местом своего обитания спальню Прим. Конечно, он шипит при виде нелюбимой Китнисс, которая рассеянно думает о том, что чертов кот умудрился выжить во всех знакомых ей реальностях, и даже сумел преодолеть расстояние между двумя дистриктами. В этой реальности он не выказывает дружелюбия, но не спешит напасть, и Китнисс не настаивает на посещении старой комнаты своей сестры, в которой не надеется уже найти ничего интересного.

В этом доме ей вообще не удается найти ничего интересного. Кроме розы, которая так и стоит на комоде в ее собственной старой комнате, среди других засушенных цветов, испуская свой неестественный сладкий запах. Китнисс передергивает, и лишь усилием воли заставляет себя подойти ближе. Сколько стоит здесь эта белая роза? Китнисс не может вспомнить, сколько времени прошло с ее последнего визита в этот дом, но Китнисс не хочет вспоминать. Эта роза – как напоминание о старых жутких кошмарах, которые будили ее каждую ночь после Голодных Игр. Эта роза – как живое напоминание о том, что она все еще должна бояться чего-то, что управляет ею до сих пор, даже после смерти своего главного врага. Или своих двух главных врагов, из которых только один был с нею достаточно честен.

Но Китнисс лишь мельком вспоминает о кошмарах, которые не мучают ее после пробуждения. И Китнисс не чувствует уже того парализующего страха, который прежде могла внушить ей эта роза. Даже столь живое воспоминание о том, во что превратилась ее сестра на площади около президентского дворца, не возникает в ее голове. В каком-то трансе она протягивает свою руку, медленно, но решительно, и прикасается к белым лепесткам. Цвет совершенства – белый, – говорил ей один из мертвых президентов, но вряд ли он был прав. У совершенства не может быть цвета, потому что в мире нет никакого совершенства. Китнисс достает из вазы благоухающую розу, не думая о шипах, и чудом не ранится. Это был один из последних подарков президента Сноу ей, победительнице 74 Голодных Игр, тогда еще не ставшей Сойкой-Пересмешницей. Что ж, в прошлый раз она не смогла принять этот подарок. Она не была готова, чтобы принять его. А теперь Сноу мертв, и Китнисс бросает розу на пол, и наступает на пухлый белый бутон, нещадно вдавливая его каблуком в пол.

– Ты мертв, – говорит Китнисс хриплый голосом, и кулаки ее сжимаются автоматически. – Ты мертв, – повторяет уже тише, и осознает, что в комнате уже не чувствуется никакого запаха, и это осознание окрыляет ее, как раба окрыляет отсутствие цепи. – Ты пойдешь со мной, самый уродливый в мире кот? – спрашивает Китнисс звонко, и даже протягивает Лучику раскрытую ладонь, но Лучик отвечает решительным отказом, и его когти глубоко царапают кожу. Китнисс одергивает руку и рассматривает царапину, сочащуюся кровью, но это досадное ранение вовсе не может испортить ее настроения.

Легкой походкой расставшегося с оковами прошлого человека она возвращается в дом, не таясь, но стараясь все же двигаться легко и непринужденно, чтобы не разбудить спящих. Она решает обойти ей незнакомый дом, в котором Пит жил до Квартальной Бойни, и заглядывает в комнаты, кажущиеся мрачными странами из-за объявшей их темноты. Только одна комната заинтересовывает ее. В комнате нет мебели, только картины, перевернутые изображениями к стене, и Китнисс останавливается в центре, и делает глубокий вдох, и понимает, что искала что-то вовсе не в своем прошлом, а в чужом.

Она медлит, переворачивая одну картину за другой, но каждый раз с удивлением понимая, насколько хорош был писавший ее портреты человек. Хорош и безумен одновременно. Он рисовал ее, рисовал Арену, и жестокость Арены каким-то волшебным образом начинала казаться жестокостью самой Китнисс по отношению к нему. Китнисс точно помнит, что Пит уже возвращался в этот дом, но не может понять, почему оставил все свои картины здесь, тлеть и покрываться слоем пыли, и в попытке разрешить эту неразрешимую на данный момент задачу ее застает Аврелий.

– Утро, – бросает доктор, понимая, что не будет обнаружен, если останется безмолвным.

Китнисс поднимает голову, не испугавшись.

– Я не думала, что спрошу у вас, – говорит она, облизав губы, – про Пита. Что еще мне нужно о нем знать?

У Аврелия нет ответа. На вопрос, который Китнисс не задавала, он уже ответил – в настоящее время Пит Мелларк абсолютно безразличен к той, которой признавался в любви, используя прямой эфир целой страны. Он повторяет это терпеливо, желая больше никогда не останавливаться на этой теме.

Картина, которую Китнисс держала в руках, едва не падает. Китнисс сжимает ее крепче, затем отворачивается, чтобы вернуть обратно. Ее мир вовсе не рушится после этих слов. Ее мир, мир, в котором Пит Мелларк спасал ее даже ценой своей жизни, разрушился тогда, когда его пальцы сомкнулись на ее шее. Того, прежнего мира, больше нет. Тот мир, в котором она была счастлива вместе с ним, мир, в котором их общие дети играли на цветущей Луговине, никогда не существовал. Что ж, она переживет и эту потерю. Она окидывает взглядом комнату, в которую уже заглядывает рассвет, и видит все свои портреты. Она усмехается. Какая она была глупая, когда вернулась сюда. Здесь действительно больше ничего нет. Ничего и никого, здесь пусто и холодно, как в склепе, здесь она похоронит себя заживо, если останется. Но она не останется.

Китнисс вновь переворачивает картины изображениями к стене, и думает о розе, которая больше не будет источать свой ядовитый запах, о людях, которых она похоронила, но на могилах которых еще не была, и принимает новое решение, быть может, еще более безумное. Поезд, в котором кроме трех молчаливых пассажиров никого нет, возвращается в Капитолий. Она приносит свежий букет цветов на могилу своей сестры, и стоит какое-то время у собственной могилы. У могилы девушки, над телом которой сама бы никогда не заплакала. Китнисс улыбается, рассматривая свою фотографию, и думает, что предпочла бы гнить в земле Двенадцатого Дистрикта.

– Я попрощалась, – говорит она Аврелию, все это время тенью следующему за ней. – Что дальше?

– Тебе решать, – говорит Аврелий неуверенно и первым отводит взгляд, когда Китнисс смеется и толкает его.

– Уверена, за меня все уже решили, – говорит Китнисс и смотрит на небо, такое же синее, как над Луговиной. – Значит, сценарий своей новой жизни я получу у Плутарха?

Плутарх Хевенсби встречает ее с распростертыми объятиями, от которых не получается уклониться. От полноватого добродушного мужчины пахнет крепким одеколоном и дорогими сигарами, Китнисс вежливо улыбается, когда его мокрые губы прикасаются к ее руке, оставляя след, который она хочет стереть тут же, но не стирает.

– Я отвыкла, – поясняет она с улыбкой, которая немного удивляет Плутарха, – все-таки в коме мне не так часто оказывали подобные знаки внимания.

– О, – смеется Плутарх, и отодвигает для нее стул. Эффи приносит бокалы на высоких ножках и остается в комнате, предоставляя Плутарху самому наполнять бокалы вином. Китнисс, не сопротивляясь, выпивает вино и морщится, Эффи легонько смеется, но становится серьезнее и из комнаты удаляется, когда Плутарх бросает в ее сторону быстрый взгляд. – Я вижу, ты быстро оправилась.

– На моей руке нет браслета с надписью «психически дезориентирована». Но он должен быть, – Китнисс пожимает плечами.

– Аврелий делает весьма оптимистичные прогнозы на счет твоего здоровья, – осторожно добавляет Плутарх, – иными словами, ты можешь быть свободна.

– Конечно, могу, – девушка поправляет прядь волос. – Ведь я мертва.

– Да, – соглашается Плутарх, – это небольшая проблема, которую можно довольно быстро исправить. – Китнисс знает, что после небольшой паузы ей предоставят строгую последовательность действий, которая и предполагает исправление ее мнимой смерти и возвращение ее к жизни. К жизни на экране, в том числе. Но она терпеливо ждет, когда министр связи сам сообщит ей столь радостную новость, и министр оправдывает все ожидания. – Потребуется какое-то время, чтобы подготовить тебя к интервью. Мои помощники уже набросали варианты твоего возвращения из мира мертвых, но, разумеется, ты выберешь сама свою новую историю, Китнисс. Пока этого не произойдет, – осторожно добавляет Плутарх, – тебе придется пожить в тени, но не думаю, что ты будешь скучать. Уверен, тебе хочется сейчас тишины и покоя, и я предоставлю тебе все это, но не позволю опять замкнуться в себе. Однажды я уже сделал подобную ошибку, а я не люблю совершать ошибки дважды, – говорит с явным сожалением, и Китнисс делает вид, что прощает его за прошлый промах, желая дослушать, наконец, как будет развиваться ее жизнь в ближайшее время.

Плутарх – политик, хотя и был когда-то Распорядителем Голодных Игр. Он говорит долго, красочно, и сила его убеждения срабатывает даже на той, которая однажды уже пострадала из-за своей доверчивости. Китнисс неприятно удивляет тот факт, что ей придется жить в бывшем Тренировочном центре, совсем недавно отреставрированном после одного неприятного инцидента. Она может выбрать себе любой этаж, она может посещать любые тренировки, но, к сожалению, так получилось, что она будет жить не в одиночестве.

– Это будет красочное возвращение, Китнисс, – громогласно говорит Плутарх, будто его уже снимают камеры. – Возвращение всех выживших победителей, и ты будешь главным действующим лицом. От тебя потребуется кратко рассказать свою историю, мы можем даже записать ее заранее, улыбаться, всех поблагодарить за поддержку, и сказать, что в ближайшее время ты намерена заниматься чем-нибудь полезным, мы обговорим, чем именно, – тараторит Плутарх. – Видишь, не так сложно.

Китнисс думает, что одним интервью дело не ограничиться. Она все еще нужна им, она все-таки лицо революции, символ победившей стороны, ей найдут применение, особенно, если она быстро вернется в свою прежнюю форму, только захочет ли? В Тринадцатом Дистрикте она превозмогала боль, чтобы вернуться в Капитолий и убить Президента лично, но какую мотивацию ей придумают сейчас? Китнисс сложно представить, что они готовы предложить ей взамен. Ее дальше больше нечем шантажировать – всех призраков она успела похоронить. И что значит «она будет жить не одна»?

Плутарх охотно поясняет.

– В бывшем тренировочном центре мы будем работать со всеми участниками шоу одновременно. Косметологи, врачи, стилисты, персональные тренеры, – все, кто вернет вас к нормальному состоянию. На интервью перед Квартальной Бойней вы показали всем в первый раз, что все дистрикты – единое целое. Теперь пришло время напомнить всем о том, что вы тоже – единое целое, что вы – одна большая семья, многое потерявшая, но оправляющаяся от потерь. Это не будет иллюзией, как я полагаю. Вам всем понадобится какое-то время, чтобы действительно стать семьей. В конце концов, вы все помогли друг другу победить, вы заслужили спокойную жизнь, и вы будете на правах победителей жить в Тренировочном центре, зная, что вам больше никогда не придется ступить на Арену Голодных Игр.

Китнисс слушает его невнимательно, но его слова все-таки встречают в ее голове решительное сопротивление. Ей навязывают семью. Какую, к черту сказать, семью? У нее больше нет семьи. Она не испытывает желания обниматься на экранах страны с Энорабией, и уж тем более, она не желает завтракать с Джоанной. И жить в одном огромном доме вместе с искалеченными жизнью людьми.

На какое-то время она перестает дышать.

Пит.

Они вынуждают ее жить в одном огромном доме вместе с Питом.

========== ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ, в которой Пит пишет портреты с натуры ==========

День, когда в квартиру Пита и Хеймитча стучится Энни Креста, знаменует начало новой эры для всех в квартире находящихся. После того, как Джоанна прописалась в больнице и задолго до того, как ее разрешили навестить, проходит какое-то время. Хеймитч мечется по квартире в похмельном забытьи, и почти ничего не ест. Ему повсюду мерещатся призраки, и призраки машут ему своими бледными тонкими руками, и хватают его за плечи, и зовут к себе, ближе, ближе, подойди ближе. Хеймитч не может сопротивляться их зову. Среди них он видит Китнисс – яростную и прекрасную в своей ярости. Китнисс громко смеется и называет его солнышком, и пытается поддеть его очередной шуткой, и медленно превращается в Джоанну, оставляя только свой безумный смех. Хеймитч сходит с ума и не знает, происходит ли это с ним в кошмарах, которые просто перестали ограничиваться снами, или же в жизни, превратившись в его галлюцинации.

Пит приводит его в чувство ледяной водой, долго трясет за плечи и бьет наотмашь по щекам. Голова мужчины болтается из стороны в сторону, и из взгляда постепенно исчезает даже малейшая капля осознанности. Пит не боится потерять бывшего ментора. Пит просто приваливает обмякшее тело к стене, и разочарованно наблюдает за тем, как Хеймитч медленно и некрасиво сползает на пол. Питу почему-то хочется закурить. Вся жизнь его только и ждет того, что он спалит все дотла, и это кажется ему странным. Он был в огне наравне с Китнисс, но Огненной стала только она одна.