Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 47 страниц)

Утром времени на размышления тоже не оказывается (утро – та часть суток, которая уже наступила тогда, когда они улеглись-таки спать). Утром старые кошмары воплощаются в жизнь. В коротком ярком сне Пит опять убивает Китнисс Эвердин, разбивая о ее голову вазу из тонкого стекла, а потом рисует теплой кровью на белой стене ее профиль, в висках маленькие молоточки выбивают какую-то причудливую трель. После пробуждения он хватает пересохшими губами вязкий холодный воздух, и хочет разбудить Джоанну, чтобы спросить, а не сошел ли он с ума.

– Я рад, что ты выжил, – говорит между тем сидящий в углу больничной палаты мертвый Президент. – После охмора выживает каждый третий. Вероятность того, что ты вспомнишь этот наш разговор, близка к нулю, но я попробую достучаться до тебя, мой бедный мальчик. Надеюсь, что ты все-таки будешь достаточно силен, чтобы вспомнить правду, но еще сильнее тебе нужно будет стать, чтобы эту правду принять.

Пит пытается зажать руками свои уши, хотя уже точно знает, что сидящий напротив него Президент вовсе не призрак, которого видит только он, потому что только он здесь сошел с ума. Сидящий напротив него президент – всего лишь часть странного воспоминания, которое кажется мутным и подрагивающим, как видео, снятое на некачественную пленку. Пит с трудом соображает, когда именно мог случиться этот разговор. Они находятся в больничной палате, в той палате, в которую избитого до полусмерти Мелларка приволокли после того, как он в прямом эфире сообщил о бомбардировке Тринадцатого Дистрикта. Конечно, между студией и больничной палатой было и другое, менее приятное место, и Пит думал уже, что вот, совсем близка его смерть, подбирается и дышит рядом. Но мучительная пытка жизнью не закончилась, и вместо спасительного забытья он впал в наркотический сон, чтобы увидеть после тяжелого пробуждения президента Сноу, привычно сидящего на стуле.

– Надеюсь, мой мальчик, теперь ты готов узнать всю правду, – повторяет с маниакальным видом Президент и подносит к своим губам белую розу. На розе остаются капельки крови, но для президента, кажется, это обычное зрелище. – После твоего опрометчивого поступка, Пит, я принял решение, которое заставит тебя возненавидеть меня еще больше. Хотя куда уж больше, думаешь ты, – усмешка, за которой следует уже более пристальный взгляд, – если, конечно, ты сейчас вообще можешь думать. Сомневаюсь. Если я не ошибаюсь, сейчас ты находишься в том замечательном промежуточном состоянии, когда посторонние лживые воспоминания уже загружены в твою память, но еще не прижились в ней, не стали твоими собственными. Наслаждайся моментом, мальчик, если можешь, потому что это последний раз в твоей жизни, когда ты – это все еще ты. Впрочем, – президент, до этого рассеянно гладивший незапятнанные лепестки розы, поднимает рассеянный взгляд, – если ты вспомнишь эти мои слова, значит, ты победил. Меня. Капитолий. Охмор. Стал сильнее, – совсем змеиная улыбка, – или превратился в еще большее чудовище, это уж как тебе больше нравится. В конце концов, нельзя пройти через ад и остаться прежним. Оставленный ад будет тянуться вслед за тобой. Поверь, я знаю, о чем говорю, – во взгляде Сноу появляется легкая печаль, которая тут же уступает место собранности. – Наверное, будь ты в лучшей форме, ты бы обязательно спросил, что я сделал с тобой. Я собирался сделать это с самого начала. Конечно, ты не знаешь, что такое «охмор». Мне не хочется тебе объяснять. В глубине души я свято верю в то, что говорю сейчас с пустотой, что эти слова не будут существовать нигде, кроме моих воспоминаний, поэтому я могу быть совершенно искренним. В любом случае, я с самого начала планировал исцелить тебя от твоей единственной пагубной страсти. От любви к Китнисс Эвердин. Полагаю, только эта страсть не позволяет тебе смотреть на мир шире, но, конечно, я могу ошибаться. В людях, подобных тебе, всегда ошибаются. В тебе ошиблись все, кто ставил на Китнисс Эвердин, но я, к счастью, успел понять свою ошибку, пусть и немного запоздало. Так вот, о чем это я, – Сноу смотрит по сторонам, пытаясь вернуться к потерянной мысли, – ах да, об исцелении. Исцелить любовь можно только ненавистью, ибо любовь и ненависть – самые яркие человеческие чувства. Я знал, что мне придется заставить тебя возненавидеть Китнисс Эвердин. Но после твоей выходки я должен заставить тебя ее убить. Весьма печальный факт. Ты способен на большее, чем банальное убийство, но пусть это будет уроком тебе, на весь остаток твоей жалкой жизни, – в змеином взгляде вдруг появляется нечеловеческая злость. – Ты сам выбрал этот путь, Пит, выбрал его слишком поспешно, и поэтому все лучшее в тебе придется обратить против тебя. Наверное, между смертью и тем, на что я обрекаю тебя, я сам выбрал бы смерть. Благородная смерть, знаешь ли, бывает лучше жалкого существования.

Пит открывает глаза во второй раз и садится в постели, все еще не понимая, где заканчивается сон и начинается реальность. Джоанна просыпается и наблюдает за ним, приоткрыв один глаз.

– Кошмары, – уточняет без видимого желания услышать ответ. – Дыши, Пит. Все равно больше ничего не остается.

У ее утреннего поцелуя соленый привкус. Кажется, ночью она обкусала свои губы и те теперь постоянно болят. Сегодня у нее нет настроения на то, чтобы вставать с постели, и на любые просьбы пойти на кухню поесть, Джоанна отвечает фырканьем и накрывается одеялом с головой. Питу приходится принести ей завтрак в постель, хотя она точно оставит после себя крошки, но Мейсон сегодня делает все неохотно, даже ест, и приходится оставить ее в покое.

В своей импровизированной студии Пит неторопливо рисует какой-то однообразный пейзаж, попутно вспоминая то, как раньше переносил свои кошмары на бумагу. Сейчас ему не хочется рисовать Китнисс Эвердин, навсегда замершую в луже собственной крови, хотя он признает, что кровавый профиль на стене был сделан очень удачно. Сейчас ему не хочется рисовать Президента Сноу, который продолжает ждать его где-то на задворках изувеченного сознания, и не торопится заканчивать свой бесконечный монолог. Быть может, Пит понимает, что не готов узнать еще одну порцию лжи. Быть может, Пит не готов услышать то, что вполне может оказаться правдой.

Стоит упомянуть, что сейчас он работает над заказом одного из тех чудовищ, с которыми его умышленно познакомила Эффи. Работать на заказ ему не нравится, но рисованием своих кошмаров не заработаешь много денег, а деньги почему-то именно сейчас кажутся Питу вполне достойной целью. Хотя он подозревает, что цель всей его жизни ему в скором времени навяжут насильно, не спрашивая его согласия. Эта незавидная участь станет его участью, несмотря на приступы, на шаткое душевное состояние, на склонность к самопожертвованию.

И да, приступы, шаткое душевное состояние, склонность к самопожертвованию на проверку оказываются вообще лишними атрибутами, потому что Хеймитч – злой, трезвый и далее по списку, – влетает в квартиру и сразу начинает кричать.

– Вы что творите-то?

Пит растерянно поправляет розовый с оборкой фартук, переданный Эффи в подарок от кого-то из светского круга новых знакомых, и неубедительно молчит. Молчание, оказывается, только раззадоривает разгневанного бывшего ментора, преодолевшего такое расстояние явно не для того, чтобы пообниматься и убраться обратно. И к крикам, обычно ему не свойственным, он добавляет резкие махи руками. Наверное, он слишком трезв, думает Пит. Наверное, необходимо вспомнить, где поблизости можно купить что-нибудь алкогольное и привести человека в чувство.

Необходимость в алкоголе ненадолго пропадает. В чувство Хеймитча приводит Джоанна Мейсон, сонно потирающая глаза и придерживающая одной рукой смятую простынь. Разумеется, на ней нет ничего, кроме этой простыни. Разумеется, она очень медленно проходит мимо двух мужчин, приветствуя одного из них легким поцелуем, а другого – неодобрительным взглядом и пренебрежительным кивком.

Хеймитч молчит, сжав челюсти, но дожидается, когда Мейсон скрывается в ванной комнате, чтобы схватить Пита за кружева фартука и прошипеть:

– Когда я просил тебя не влипать в странные отношения, я говорил конкретно об этих отношениях.

Пит закатывает глаза и возвращается на кухню, чтобы достать из духовки аппетитно пахнущие булочки. Хеймитч бросает свою сумку на пороге кухни и устраивается на стуле, обшаривая наметанным взглядом все закрытые полки на наличие бара. Он неодобрительно зыкает глазами на пустую бутылку виски, но выпивки не просит, съедает три булочки подряд, забавно причмокивая губами.

– Вот бы всем капитолийским переродкам так готовить, – отзывается одобрительно.

Пит думает, что Хеймитч примчался сюда не только потому, что они умышленно напугали его своими неадекватными выходками по телефону. Должно быть, он до дрожи соскучился по нормальному человеческому общению. В их случае – просто по человеческому общению. Хотя, если быть совсем уж честным, в их случае можно соскучиться по общению, только если под понятием «общение» иметь в виду компанию, в которой нужно молчать и пить, пить и молчать. Впрочем, молчание исключается из правил этой игры тогда, когда порог маленькой квартирки переступает кричаще яркая Эффи Бряк. С тем же безучастным выражением лица она приветствует Хеймитча, сморщившись и поджав губы, а затем, дождавшись Джоанны, приглашает всех троих на очередной прием. Хеймитч отпирается недолго, до первого упоминания бесплатной выпивки. Джоанна плетется в комнату, чтобы выбрать другое платье, взамен безвозвратно испорченного (Эффи едва ли не проливает слезы над тем, во что превратилось платье вчерашнее). Пит спокойно допивает чай. Мертвый Президент напротив него говорит что-то одобрительное про красивое печенье, которое ему удалось попробовать. Но эта фраза больше смахивает на галлюцинацию, а не на воспоминание, и Пит спрашивает себя мысленно еще раз, а не сошел ли он с ума, но пока остерегается давать какие-то определенные ответы.

– Ты подозрительно быстро согласилась, – замечает Пит шепотом, уже после того, как они вчетвером появляются на той квартире, где гуляли не так давно.

– Она хотела Хеймитча, она получила Хеймитча, – отвечает Джоанна, с ядовитой улыбкой наблюдая за Эффи, – ее черед действовать. К тому же, здесь много бесплатной еды, бесплатной выпивки и мы можем убраться отсюда в любой момент. В прошлый же раз она ни слова нам не сказала о том, что убегать нельзя. Кстати, это меня удивило больше всего. Такая осторожная мамаша и вдруг позволяет деткам вытворять такое.

– Какое «такое»? – переспрашивает Пит, и Мейсон буквально набрасывается на него со страстным поцелуем. Сперва в зале повисает неприятная тишина, затем раздаются аплодисменты. Молодость, смелость, красота – в двоих победителях прошлых лет можно видеть только стремление жить полной жизнью, и Эффи, пусть и не является поклонницей бурного выражения чувств на публике, смиряется с тем, что Джоанну Мейсон невозможно держать в ежовых рукавицах, если ты, конечно, не Президент Сноу. А пусть даже и Сноу – Мейсон все равно найдет возможность поступить по-своему.

Хеймитч, до этого перестреливающийся страстными взглядами с набитым под завязку баром, угрюмо фыркает и делает первый глоток. Разумеется, его никто не оставляет в покое, на него, как на нового, свежего собеседника набрасывается разом с десяток капитолийцев, и первое время Хеймитч напоминает грозного льва, мечущегося по клетке, которую обступили надоедливые туристы. После третьей ему наоборот, хочется поговорить, и здесь уже назойливые туристы сбегают от философских речей умиротворенного выпивкой льва.

Пит и Джоанна не смотрят пристально в сторону приехавшего издалека гостя, а пытаются приятно проводить время в танцах. Джоанну то и дело приглашают другие мужчины, и Пит наблюдает за тем, как меняется ее выражение лица: она знает здесь почти всех не с лучшей стороны, но все еще продолжает играть роль желанной и доступной победительницы Голодных Игр. Роль, которую ей навязали. Роль, которая уже успела стать частью ее самой. Иногда Питу кажется, что Джоанна после каждого подобного танца сжимает его руку сильнее, но, получая новое приглашение, отпускает первой. Ее изнутри поедают живьем неразрешимые сомнения. Она слишком долго была одна, слишком долго спасала саму себя от посягательств если не на свое тело, то на свою душу. Она проигрывала, Пит знает. Пит чувствует ее поражение, и в очередной раз просто не отпускает ее, говоря, что слишком долго не танцевал с ней сам. Разумеется, он не получает ни слова благодарности в ответ. Но стоило ли этого ждать от своевольной девочки, которая когда-то давно заблудилась в темноте? После танца Мейсон сразу уходит в дамскую комнату.

Пит приглашает на танец Эффи, которая, разумеется, не ждет от него никаких приглашений. Половина гостей уже пьяна, глаза Эффи горят лихорадочным безумием – уже чем-то отличным от прежнего безразличия.

– Ты давно видел Эбернети? – спрашивает она полушепотом. – Не могу его найти, но подозреваю, что найду его в обнимку с бутылкой.

– Плутарх не обеднеет, – отвечает Пит. – Кстати, почему его здесь нет? Он всегда устраивает приемы и пропускает их?

Эффи смотрит подозрительно, затем смягчается. – Сейчас он много работает. А все его знакомые привыкли к подобному образу жизни.

– Так мило с его стороны, – фыркает Пит, – заботиться обо всех этих людях. И даже о нас с тобой. Не напомнишь, зачем мы ему нужны? – Эффи качает головой, без слов обвиняя его в неблагодарности. Но Пит не может чувствовать благодарность к человеку, который отдал его на растерзания Капитолия – умышленно или случайно, не имеет значения.

В конце концов, он соглашается поискать Хеймитча вместе с подчеркнуто равнодушной Эффи, хотя глазами ищет пропавшую Джоанну. Первой они находят Джоанну. В этой квартире гораздо больше комнат, чем могло показаться сначала, и Эффи тихо вскрикивает, когда в одной из комнат обнаруживает Джоанну, целующуюся с одним из своих прежних кавалеров. Все четверо напряженно молчат, а потом Пит аккуратно выводит Эффи в коридор, и закрывает за собой дверь. Эффи никак не комментирует произошедшее, и последующие двери открывает с осторожностью вора. Хеймитч оказывается в самой роскошной из комнат, которую Плутарх использует как кабинет. Разумеется, Хеймитч тоже не оказывается в одиночестве. Компанию ему составляет бутылка коллекционного коньяка.

– О, мой Бог, – восклицает Эффи громко, но поспешно прикрывает рот рукой. – Немедленно убери свои ноги со стола. Это же красное дерево!

Хеймитч заливисто смеется, и ноги не убирает, дожидаясь, когда Эффи подойдет ближе. Выглядит она довольно решительно, руки ее сжаты в кулаки, а глаза воинственно прищурены. Но пьяного Хеймитча невозможно впечатлить.

– Ой, да ладно тебе, – фыркает Хеймитч заплетающимся языком, – красное дерево не пострадает.

Конечно, он прав – весь стол завален какими-то бумагами, и это равнодушие злит Эффи еще больше.

– Немедленно, – повторяет она очень внушительно, становясь подле игриво настроенного Эбернети.

– Как скажешь, солнышко, – отвечает тот и мгновенно грустнеет, – была бы на твоем месте Китнисс, она бы на мне живого места не оставила, – с тяжелым вздохом бывший ментор Двенадцатого Дистрикта неловко встает, часть бумаг ворохом летит на пол, Эффи всплескивает руками и торопливо начинает собирать бумаги обратно.

Пит наблюдает за всем происходящим довольно равнодушно. Хотя не может удержаться от попыток Хеймитча помочь девушке. От попыток этих, стоит сказать, становится только хуже. Хеймитч едва удерживает равновесие, пальцы слушаются с трудом, и Эффи бьет его по рукам, моля уйти куда-нибудь подальше. Внезапно голос ее прерывается. Вырванная из пальцев Хеймитча бумага меняет ее выражение лица до неузнаваемости. Ее губы дрожат, ей будто становится очень плохо, и она вынуждена опереться на стол из красного дерева.

– Что это с ней? – спрашивает как-то очень тихо Мейсон, закрывая за собой дверь. – Вы здесь так орете… – объясняет свое вторжение, глядя на Пита, – так и хочется составить вам компанию.

Разумеется, в ее взгляде нет ни смущения, ни стыда, но Пит подходит к Эффи, за спиной которой раскачивается Хеймитч. Эбернети пытается сфокусировать свой взгляд на тексте, так поразившем Эффи, но получается у него не сразу. А когда получается, происходит чудо. Бутылка коллекционного коньяка просто испаряется из его организма.

– Что там, Эффи? – спрашивает Пит тихо, но не хочет слышать ответ. Лицо Хеймитча говорит ему о многом. О том, например, что он не хочет знать то, что способно резко привести в чувство пьяницу со стражем.

– Здесь… – выдавливает Эффи с трудом, и прикусывает губу, – здесь написано, что…. – она опять не договаривает, и опять собирается с силами. – Пит, здесь сказано, что Китнисс Эвердин жива.

========== ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, в которой Пит Мелларк показывает себя не с лучшей стороны ==========

Пит дважды пробегает заполученный смятый отчет глазами, сверяет даты. В отчете не говорится о том, что Китнисс Эвердин жива. В отчете не говорится о том, что Китнисс Эвердин вообще когда-либо умирала. В отчете, похожем на докторское заключение, написано, что состояние Китнисс Эвердин, находящейся в коме, стабильно. Доктор, излагающий свою мысль сухим врачебным языком, отмечает, что наравне с отсутствием угроз для жизни, отсутствуют какие-либо благоприятные изменения. Дата – полторы недели назад. В конце отчета подпись, ничего не говорящая никому из находящихся здесь, и имя доктора.

– Кто бы сомневался, – фыркает Джоанна, и непонятно, о чем именно она говорит: о том, что Китнисс Эвердин жива, или о том, что ее лечащим доктором до сих пор является Аврелий.

Пит отправляет эту бумажку обратно на стол и систематически изучает прочие залежи бумаг. Непозволительная роскошь оставлять подобные документы на столе в незапертом кабинете, в квартире, в которой сейчас так много приглашенных со стороны гостей. Непозволительная роскошь для столь продуманного человека, как Плутарх Хевенсби, думает Пит, изучая бесконечное число отчетов.

Хеймитч, все еще растерянный и с трудом осознающий происходящее, отпивает из бутылки и передает бутылку Джоанне. Та сосредоточенно изучает этикетку, а потом, зло сплюнув, пробует коньяк. Эффи, не двигаясь, с поникшими плечами, стоит там же, где и сделала столь сенсационное открытие. Она первой видит в дверях кабинета уставшего хозяина, но она не пытается никого предупредить об этом. Просто стоит и смотрит, как смотрит на удава кролик, находящийся в парализующем оцепенении.

– Не думал, что мы все соберемся здесь стихийно, – добродушно говорит министр связи, пристальным взглядом изучая лица всех собравшихся. Пит, бросив на него один-единственный взгляд, не прекращает своего преступного занятия, и обнаруживает старые отчеты доктора Аврелия, касающиеся его самой известной пациентки. Хеймитч хватается за голову. Джоанна облизывает губы и стреляет глазами, в которых ненависть тесно сплетается с презрением и страхом. Эффи часто-часто моргает. Никто не говорит ни слова, и Плутарху приходится говорить самому. – Значит, я разоблачен. И маленькая тайна раскрыта. Что ж, – он хмурится, и тщательно обдумывает что-то, лоб его разглаживается, и вся лоснящаяся физиономия приобретает прежнее добродушное состояние, – рано или поздно это должно было случиться. Конечно, сейчас не лучшее время, но… Пит?

– Аврелий делал отчеты и о моем душевном состоянии, и о состоянии Мейсон, когда мы находились в больнице, – Пит говорит очень сдержанно, складывая самые интересные из бумаг аккуратной стопочкой на краю стола. – А потом отчеты стали делать посторонние наблюдатели, – другая стопочка, среди бумаг виднеются карточки фотографий. И подводит итог, который, разумеется, раньше только предполагался, и только сейчас для него нашлись доказательства: – Наша свобода фиктивна.

Хевенсби смеется.

– Ваше лечение не закончено. А в виду того, что вы пробрались в чужой кабинет и рылись в чужих бумагах, в бумагах, имеющих ценность для государства, ваше лечение вряд ли когда-нибудь будет окончено. Вы все, – обводит рукой стоящих против него людей, – потенциально опасны. Для других, – пристальный взгляд на Пита и Джоанну. – И для самих себя, – Плутарх качает головой, видя жалкое состояние Хеймитча. Эффи Бряк остается для министра невидимой.

– У вас что, других врачей нет? – подает едкий голос опасная Джоанна Мейсон. – Или по политическим преступникам, сошедшим с ума, только Аврелий и специализируется?

– У него много помощников, – спешит успокоить ее Плутарх. – И вообще, ему интересны самые запущенные случаи. Если тебе это польстит, Джоанна.

Победительница Голодных Игр из Седьмого Дистрикта морщится, но ничего не говорит. В этой комнате мало кто хочет сейчас говорить, и лица присутствующих сосредоточены до боли, но не отражают никакого желания подавать голос первым. Плутарх, со вздохом понимая, что нелегкую ношу объяснения ему придется взять на себя как законному владельцу этого кабинета, а еще как хранителю одной неприятной и опасной тайны, проходит к удобному диванчику и садится, закидывая ногу за ногу.

– Устраивайтесь удобнее, – произносит он медленно, внимательно оглядывая всех собравшихся. – Предстоит долгий разговор.

– Нет, – Пит, до этого рассматривающий бумаги, отходит от стола прочь. – Никаких долгих разговоров не будет. Не сейчас. Без меня.

Мальчишка полон решимости, думает Плутарх отстраненно. Если он и пытался когда-либо воспроизвести в своем богатом воображении сцену объяснения с ним, то в настоящий момент все идет не по запланированному сценарию. Плутарх поджимает губы.

– Отчего же нет?

– Слишком много информации, – бросает Пит, уже направляясь к закрытой двери, и даже прикасаясь пальцами к дверной ручки.

Все идет совсем не по сценарию, написанному и выверенному с таким упорством, но Плутарх вовсе не склонен к мгновенной капитуляции.

– Значит, ты не хочешь узнать, что на самом деле случилось с Китнисс Эвердин? – интересуется он равнодушно. Пит замирает у двери на мгновение– другое, потом оборачивается. Сцена объяснения почти спасена, удовлетворительно думает Плутарх, но вида не показывает. Пит медлит, отходит от двери на шаг, берет за руку неподвижную Джоанну Мейсон и улыбается.

Мальчишка никогда не улыбался так.

Плутарх изучал его улыбки со всех возможных ракурсов, как и изучал его самого. Его мотивы, поступки, то, что движет им в нестандартной ситуации – ничто не могло укрыться от Главного Распорядителя Шоу, которое не закончилось вместе с Голодными Играми, которое будет длиться до скончания веков. Ах да. Перед ним теперь не мальчишка, влюбленный в Китнисс Эвердин до беспамятства. Перед ним переродок, вышедший из-под контроля, и потому опасный.

И переродок отвечает очень спокойно.

– Нет. Мне безразлично все, что связано с Китнисс Эвердин.

Хеймитч смотрит в его сторону с изумлением. И ставит коллекционную бутылку (и как только, проходимец, сумел выбрать из десятка бутылок самую дорогую?) на стол из красного дерева. Хеймитч минует совершенно потерявшуюся Эффи, задевая ее плечом, но не обращая на это никакого внимания. Пит выходит первым, все еще крепко сжимая руку Джоанны Мейсон. Сама Джоанна и не думает возражать, хотя подобная покорность ей вовсе не свойственна. Хеймитч за собой дверь не закрывает, да и по сторонам не смотрит. Хеймитч все еще ошарашен, и не понятно, что именно уничтожило его представления о мире: то, что его малышка Китнисс жива, или то, что Питу Мелларку действительно плевать на то, что случилось с нею. Эффи остается неподвижной, и Плутарх, наблюдая за ней, бесстыдно рассматривая ее, чувствует злость и раздражение настолько сильное, что хочет ударить ее. Ударить и посмотреть, как она поведет себя. Останется ли такой же безучастной ко всему, или же хоть какая-нибудь человеческая эмоция промелькнет на ее кукольном уродливом лице.

– И ты иди, – с трудом держит он себя в руках. – Ты справилась со всем отлично, девочка. Можешь теперь вернуться в свою квартиру и спокойно сдохнуть на белом ковре, о котором мечтала всю свою прошлую жизнь.

Она уже не вздрагивает. Чтобы он не делал с ней, как бы ни унижал ее – словами или поступками, – она не вздрагивает. Все ее травмы излечили еще в самом начале, после вызволения из тюрьмы. Плутарх позаботился даже о том, что бы на ее кукольном теле не осталось ни единого шрама. Ничего, что напоминало бы ей о кошмаре, через который она прошла. Но те шрамы, которые находятся в ее пустой головке, неисцелимы. Плутарх представляет, как кто-то ломал ее пальцы, тушил сигареты о кожу на ее лице, представляет, что мог испытывать тот, кто мучил ее, и понимает, что он, в принципе, не против был бы оказаться на месте любого из ее палачей. Отрешенное выражение ее лица вызывает только безудержную ярость. Ну же, кукла, сделай хоть что-нибудь, что выдаст в тебе человека. Ну же!

Но Эффи уже не вздрагивает.

Идет с очень прямой спиной к двери. Ноги у нее худые, она никогда не носит длинные платья, как и не надевает обувь на маленьком каблуке. Она следует заветам еще старой, ушедшей в прошлое, моды. Она уже не исправима, так и умрет в ярком парике из искусственных волос и под сантиметром грима, не показав миру своего подлинного лица.

– Впрочем, ты можешь остаться, – замечает Плутарх так, будто подбадривает старую больную собаку, – здесь много свободных комнат. В них есть ковры, на которых твое мертвое тело будет выглядеть прекрасно.

Эффи уже не вздрагивает.

Эффи остается.

…

Улицы ночного Капитолия уже не так оживленны, как в былые времена. К троим путникам, идущим медленно, никто не присматривается. Хотя все трое выглядят, по меньшей мере, странно. Высокая девушка в вечернем платье идет босиком. В руках у нее только одна туфля, и та со сломанным каблуком. Не заметно, впрочем, что неприятности с обувью ее смущают, то и дело она останавливается посреди улицы и кричит кому-то вверх, тому, кто должен оказаться на высоте нескольких сотен этажей, что он – великий шутник. Она похожа на сумасшедшую, но ее сумасшествие как-то теряется на фоне двух сопровождающих ее мужчин.

Один, очень крепкий мужчина, идет неуверенно, заплетающимся шагом. Видавший виды его смокинг сидит неопрятно, рубашка не кажется белой, на ней не хватает пуговиц, будто мужчина сильно дернул воротничок, когда ему не стало хватать воздуха. Глаза у него задумчивые, да и весь вид говорит о сильном душевном потрясении.

Замыкает тройку парень лет восемнадцати, на первый взгляд – самый нормальный из троицы. Идет он расслабленным, прогулочным шагом, одежда его в порядке, руки держит в карманах брюк и выглядит отдохнувшим. Изредка появляющаяся на его губах улыбка не предвещает же ничего хорошего, да и во взгляде мало что осталось от человеческих чувств – только безумный арктический холод, какой появляется у идущих на казнь, уже мертвых, но все еще дышащих полной грудью, людей.

– Ты – великий шутник, – опять кричит Джоанна Мейсон и хохочет. – Ты опять всех нас сделал.

Пешком они преодолевают оставшееся пространство в молчании. Пит открывает дверь ключом и пропускает внутрь сперва Джоанну, потом задерживает Хеймитча, преграждая ему проход рукой.

– Я знаю, что ты не в порядке, – говорит тихо и очень убедительно, – но соберись. Здесь никому нельзя верить. – Хеймитч будто не слышит его, но неуверенно кивает и вваливается в темную прихожую, сразу спотыкаясь о небрежно брошенную на проходе туфлю со сломанным каблуком. Чуть поодаль валяется и снятое Джоанной платье. В ванной она включает воду, и долго, протяжно воет.

– Что с ней? – спрашивает Хеймитч с округлившими глазами, пришедший ненадолго в чувство.

– Она постоянно путает краны с холодной и горячей водой, – отвечает Пит, снимает пиджак и почти не медлит перед тем, как зайти в ванную.

Мейсон сидит, съежившись, в самом дальнем углу. Вода почти не попадает на нее. До конца она так и не разделась, косметика размазалась и стекает по бледным щекам, как плохо разведенные краски. Она поднимает голову – такая безудержно жалкая, с прокушенной губой, и смеется.

– Ты хотел ее, ты получил ее, – говорит громко.

Она не протестует, когда Пит заставляет ее встать под душ. Она не протестует, когда он тщательно вытирает ее полотенцем, укладывает в постель и накрывает теплым одеялом. Она покорна до зубного скрежета, и взгляд у нее становится на мгновение взглядом человека, которого ненадолго сняли с электрического стула, но который знает, что вскоре ток пустят вновь.

– Тебе тоже лучше лечь спать, – говорит Пит Хеймитчу, сидящему на стуле на кухне, сгорбившись. – Тебя мыть не буду, – заявляет с едва заметной улыбкой. Сам он спать не ложится, хотя умудряется проследить за последующими передвижениями Хеймитча.

– Тебе безразлично, что произошло с Китнисс Эвердин, – говорит Хеймитч, задумчиво останавливаясь в дверном проеме между свободной комнатой и студией. – Правда или ложь?

Пит, до этого пытающийся рассмотреть что-то на белом листе, качает головой.

– Правда.

Эбернети, не сдержавшись, со всей силы лупит ни в чем не виноватую стену. – Чертов Капитолий! – восклицает в гневе, и прикрывает на мгновение глаза. – Ты нравился мне, когда был тем, прежним. Нравился даже больше этой неуправляемой мелкой сучки, которая всего лишь должна была выжить на своих первых и единственных, черт их дери, Голодных Играх. Но теперь, – он облизывает пересохшие губы, – теперь я думаю, что лучше бы тебя убили здесь.

– Не ты один, – усмехается Пит, не скрывая издевки, и отворачивается.

Мертвый Президент, стоящий в углу пустой комнаты с бокалом красного вина, уважительно склоняет голову. – Единственный верный ход, мой бедный мальчик, – добавляет осторожно, и Пит едва не срывается, и не начинает кричать в угол комнаты, в котором, разумеется, никого нет. Мысленно он просит Хеймитча убраться к черту, и тот, услышав-таки беззвучную просьбу, удаляется. В одиночестве Пит рисует. Дрожащими руками. Не задумываясь, будто находясь в каком-то трансе.

Он рисует мертвую Китнисс Эвердин – бледную, с тонкой кожей, с темными синяками на запястьях, с улыбкой на полуоткрытых губах, которая говорит о забвении, спокойствии. Разве не спокойствия ты хотела, Китнисс? Разве не забвения добивалась, когда внезапно потеряла все, ради чего жила – все, ради чего готова была пожертвовать своей жизнью. Но с тех пор, как в твою голову пришла мысль попробовать переиграть жестокий Капитолий с помощью горсти ягод, ты потеряла право умереть спокойно.

Мертвый Президент Сноу меряет шагами комнату.