Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 47 страниц)

– Иди спать, – говорит Бити тихо. – Нам не в первой выживать в таких передрягах.

– О, – Энорабия запрокидывает голову и потягивается. – В этот раз я сама на себя не ставила бы. Я бы ставила на нее, – бросает взгляд на Эвердин, сейчас с бездушной яростью стоящей у лифта, двери которого еще не открылись. – Но эта девка всегда славилась тем, что играла против всех и никого не брала в союзники. Теперь среди ее союзников нет даже Мелларка. И это, попомни меня, большая проблема.

Бити выключает экран своего переносного устройства слежения за наблюдателями и думает о том, что этой темнокожей женщине с ослепительной улыбкой пора бы просто научиться говорить людям «спокойной ночи», а не пугать своими страшными пророчествами.

…

Китнисс знала, что ничем хорошим этот день не закончится. Даже если она придет уже к самому его окончанию. Даже если не будет любезна, приветлива или нагрубит всем сразу. Первый день в этом старом новом Тренировочном Центре, на самом верхнем 12 этаже, на который никто не претендовал, конечно же, кроме нее одной. Первый день среди людей, с которыми она была когда-то знакома, но с которыми ни тогда, ни сейчас, не хотела бы иметь ничего общего.

Но это ведь шоу.

Во всем всегда виновато шоу. И в том, что ее жизнь никогда не вернется в спокойное русло, где ее не будут преследовать камеры, стилисты и бывшие менторы.

Она со злостью ждет, когда откроются двери чертового лифта; она считает. Один. Два. Три. Было бы совсем плохо, если бы в лифте был Пит. Или все было бы иначе? Не важно. Пита там нет. Рядом с Питом есть Джоанна, и только это отравляет любую мысль о нем. И о лифтах, как ни странно. Ведь если Джоанна в лифте рядом с Питом, она, должно быть, по старой привычке раздевается догола. Но Джоанны в лифте нет, Китнисс убеждена в этом. И сбившись, начинает считать заново. Один. Два.

Хеймитч смотрит на нее, не мигая, и поспешно выходит до того, как дверцы лифта бесшумно захлопываются. Он сильно сдал за то время, которое они не виделись. Он больше трезв, чем пьян, но Китнисс все равно, с трезвым или с пьяным Хеймитчем ей предстоит сейчас поругаться. Или не поругаться? С таким виноватым лицом не приходят ругаться даже проспиртованные годами пьянства трупы.

– Я рад видеть тебя, Китнисс, – выдавливает мужчина с трудом и неловко мнется. Он хочет ее обнять. Он хочет стиснуть ее в объятиях. Или даже поцеловать ее, как поцеловал бы ее отец, если бы был жив, но он не имеет права. Не отец. Не брат. Не дальний родственник. Не друг семьи. Всего лишь тот, благодаря кому она выжила на Арене в первый раз, и тот, благодаря кому стала Сойкой-Пересмешницей.

– Я все еще жива, – холодно бросает Китнисс. – Я выживаю даже тогда, когда не стараюсь выжить.

Хеймитч ошарашен. Он был готов ко всему – к истерикам, к язвительным улыбкам, даже к побоям, которые бы стоически вытерпел, потому что заслужил почти все, что она могла для него приготовить. Но он не готов к ее холодной сдержанности. К ее спокойному, почти безмятежному взгляду, в котором нет ни нежности, ни ненависти, в котором есть лишь раздражение от того, что ее побеспокоили и вежливое ожидание того, что побеспокоивший ее уберется ко всем чертям в максимально сжатые временные сроки.

– Даже не скажешь «спасибо» старому наставнику?

Ее обуревает множество чувств. Она поджимает губы, переводит взгляд с его лица на двери лифта, и разжимает все это время сжатые кулаки. Расправляет плечи, разминает шею, будто готовясь к драке, и Хеймитч даже делает шаг назад, готовый, что она вот-вот нападет на него. Та, прежняя Китнисс, вероятнее всего, так и поступила бы.

Но эта Китнисс улыбается.

– Спасибо за то, что позволил мне выжить на первых играх. Спасибо за то, что предал меня, когда спас меня вместо Пита. Спасибо за то, что тебя не было рядом или ты был пьян, или недостаточно трезв, когда я сходила с ума после смерти своей сестры. Спасибо за то, что ты рад меня видеть, Хеймитч, живую или мертвую, не важно. Я дышу, видишь? Больше ничто не должно тебя волновать.

Впервые в жизни Хеймитчу хочется ударить ее наотмашь не потому, что она глупая дура, возомнившая о себе Бог весть что, а потому, что она с таким апломбом бросает в его лицо правду, режущую по больному не хуже всех остро заточенных ножей, которых так много в подвалах этого проклятого места.

– Смерть тебе к лицу, солнышко, – вместо этого замечает он и разворачивается к лифту, чтобы вызвать застывший на этом этаже лифт. – Если вдруг тебе понадобится посудачить о жизни после смерти, – говорит уже с полуулыбкой, стоя внутри кабины, ты найдешь меня этажом ниже. Возможно, я буду дьявольски пьян. Возможно, я нападу на тебя с ножом. Но если ты захочешь, ты найдешь меня, не так ли?

Китнисс наблюдает за ним равнодушно. Дожидается, когда кабина захлопнется, и возвращается в спальню, которая расположена ближе всего, и которая ей прежде никогда не доставалась. Здесь темно, пахнет чем-то сладким, до приторности. Китнисс не включает свет, и не вздрагивает от охватившей ее догадки. Она ложится на постель, зарывается в прохладное одеяло, и равнодушно думает о том, что будет каждый день вышвыривать из окна 12 этажа свежие белые розы, если силовое поле отключили. Если нет – ей придется придумывать с цветами что-нибудь другое, еще более извращенное и вызывающее.

Она больше не позволит этому месту свести себя с ума.

Теперь она никому не позволит свести себя с ума.

========== ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ, в которой Каролина Сноу учится и учит рисовать ==========

Джоанна теперь получает удовольствие от душа. От огромного количества самых разных режимов, для включения которых нужно лишь нажать одну из кнопок на светящейся панели. Подсветку панели тоже можно менять. Впрочем, ей плевать на подсветку. Она выбирает контрастный душ и стоически ждет, когда неприятная пытка подойдет к концу. Не последняя неприятная пытка на этот день, ну и ладно.

Прислуги нигде не видно, но на столике в комнате под гостиную ваза с фруктами и записка, благодаря которой девушка узнает о том, что общий завтрак состоится часом позже, в общей столовой на первом этаже. Общий завтрак, – Джоанна морщится. И замирает возле стола на какое-то время, чтобы определить, где находится ее сожитель.

Пит обнаруживается в другой комнате. Вид у него конкретно сумасшедший. Руки его все почернели от отпечатков карандашей, весь пол завален сломанными грифелями. На огромных белых листах, которые разбросаны по всей комнате, и которые приходится обходить ценой некоторых усилий, – изуродованное лицо Китнисс Эвердин. Изуродованное в буквальном смысле – со шрамами, с открытыми ранами, сочащимися кровью. Где-то Китнисс слепа, где-то из щек ее выдраны целые куски плоти так, что видны зубы и десны. Иногда у нее сломан нос, иногда ее улыбка кажется бесконечной из-за надрезов от виска до виска. Джоанна не отворачивается, ей даже интересно, но она мало уделяет внимания деталям – только тому, что бросается в глаза. С неистово бьющимся в груди сердцем она садится рядом с Питом и силой заставляет его выпустить последний сломанный грифель. Его бьет дрожь. Он не спал всю ночь. Он всю ночь сходил здесь с ума в одиночестве, и, хотя она не чувствует вины за то, в чем не может быть виновата, она просит его посмотреть себе в глаза.

– Это будет сложнее, чем мы думали, – говорит серьезно, и, задевая ногой разбросанные листы, ложится рядом, вытягиваясь в струну, и смотрит на потолок. – Ты справишься с этим, Пит?

– Каждую ночь я убиваю ее, – отвечает тот с заминкой. – И я боюсь, что однажды…

– Ты поступишь так, как хочет Плутарх, и убьешь ее? – резко обрывает его Джоанна. – Брось, Пит. Мы оба знаем, что ей ничего не грозит. От тебя нужен только повод, малейшей повод, который позволит им запереть тебя в маленькой комнатке с мягкими стенами на веки вечные. Ты не дашь им этого повода, Пит. Мы не дадим им такого повода. Мы сделаем это гребанное шоу, чтобы под ним не подразумевалось, и окончим свои счастливые дни где-нибудь в Девятом Дистрикте, всеми забытые и покинутые. Хотя, – здесь она фыркает и садится, – эти мирные истории не про нас. Кто за то, чтобы пойти и порешить Эвердин прямо сейчас?

От собственной идеи у нее даже появляется румянец. Жажда действовать бьется в каждой жилке ее здорового, почти избавленного от наркотических лекарств, тела. Пит смотрит на нее скептически и тоже ложится на разрисованные портреты, и тоже смотрит в потолок, дыша как можно глубже.

– А что? – интересуется Джоанна громко. – Один раз я попыталась ее убить, и провалилась. Сейчас мне нужен сообщник!

– Ты чокнутая, – заявляет Мелларк, складывая руки на животе.

– Конечно, – с восторгом соглашается та. – Иначе как бы я продержалась с тобой так долго?

– У нас сегодня общий завтрак, – замечает Пит, когда ему надоедает лежать в тишине. – Что у тебя потом?

Мейсон морщится.

– У меня потом стилисты. Будут трепать мое волосатое, неухоженное тело своими щипцами, восками и кремами. Перед Турами всегда повторяется одно и то же. И в этом главное забавное обстоятельство: власть сменилась, а все осталось по-прежнему, – короткий смешок. – Хотя, думаю, тебе понравится мое тощее ощипанное и умасленное тело.

– Меня вполне устраивает и волосатое, – фыркает Пит и получает нехилый тычок под ребра. – А у меня, помимо первой встречи со стилистами, которым нет дела до моей волосатости, первый урок рисования. Думаю, тебе понравится мое изможденное и валящееся от усталости тело.

– Кажется, я даже не увижу разницы, Мелларк, – хохочет Джоанна. – А вот если ты посетишь душ сейчас, я буду тебе очень благодарна. И комнату проветрить не мешает. На всякий случай.

Первый общий завтрак проходит под кодовым названием «Темные Времена». Руководящая всем этим безумием Эффи, как всегда свежая и оптимистичная, в конце концов, самоуничтожается из-за угнетающего молчания всех собравшихся, и уходит под эфемерную землю, руководствуясь примером Тринадцатого Дистрикта. Энорабия, лицо которой напоминает лицо человека, только что разжевавшего с особой тщательностью лимон, уточняет довольно веско:

– Значит, мы должны будем играть в семью все время, которое проведем здесь?

– Нет-нет, – быстро убеждает ее Эффи. – В эфир попадут лишь отдельно заснятые с вами интервью. Для разнообразия, возможно, будут показаны и некоторые видео вашего совместного проживания, – улыбка ее быстро тает, – хотя это вряд ли. Семьей Вас никак не назовешь.

– Если они – семья, то что здесь делаю я? – громко спрашивает Каролина, неуклюже намазывающая маслом тонкую булочку. Разом смолкнувшие посторонние звуки вроде удара вилок о тарелки и массового жевания, говорят о повышенном внимании всех присутствующих к ответу на данный вопрос, и Эффи с трудом находит в себе силы удержать лицо.

– Ты же не хочешь оказаться сейчас среди отряда элитных военных, которые не будут спускать с тебя глаз? – медленно, как можно более мягко говорит Эффи. – Президент не хочет оставлять тебя без присмотра.

– О, – глубокомысленно выдыхает внучка мертвого Президента. – А в компании элитных сумасшедших и потенциальных врагов существующего режима я оказаться, значит, хочу, – уточняет бесстрастно. – Президент предпочитает такой присмотр за мной? – Каролина роняет на тарелку нож вместе с булкой, масло остается на тарелке. Каролина злится, надувает губы, и хочет было взять реванш перед неукротимым столовым прибором, но ей не позволяют.

Китнисс, перегнувшись по диагонали через весь стол, забирает с тарелки девочки неудачный бутерброд, и со словами «давай лучше я», исправляет все навороченное. Под пристальными ошарашенными взглядами, на которые не обращает никакого внимания, Сойка тем же образом, через весь стол, возвращает намазанный бутерброд, но уже без ножа, и продолжает собственную трапезу с независимым видом.

– А нож? – собственническим голосом спрашивает Каролина, откусывая от бутерброда.

– Порежешься еще, – Китнисс пожимает плечом. И больше не произносит за столом ни единого слова.

После завтрака все победители попадают в цепкие руки стилистов, косметологов и прочих нехристей, которые творят с предоставленными телами все, что только душе угодно, и противно, а иногда еще и безумно больно для самих обладателей этих тел. Для первого дня ограничение процедур по времени действует почти на каждого. Эффи, получившая в свои руки возможность сопровождать весь комплект победителей, говорит, что срок для подготовки для шоу – три месяца, и это просто непозволительная роскошь, и все можно будет сделать идеально.

Пит не знает, сколько месяцев потребуется для того, чтобы превратить его собственную жизнь в хоть какое-то подобие нормальной, человеческой жизни. Но сейчас ему даже не дадут попытаться. После короткой тренировки в одной из секций, он появляется на втором этаже огромного здания, и видит перед собой внимательную Каролину, и теряется, не зная, с чего вообще лучше начать первый урок рисования. Он вообще смутно помнит, как учился рисовать; он просто умел рисовать и все. Он переносил на бумагу то, что видел, будто описывал словами малейшие детали рассматриваемого предмета, используя общедоступные слова.

Каролина показывает ему вою собственную маленькую хорошо освещенную студию, и говорит, что Плутарх не скупится для того, чтобы сделать проживание их всех здесь комфортным. В ее голосе слышится недоброжелательность, даже какое-то осуждение перед бессовестной растратой государственных денег. Но она ловит внимательный взгляд Пита и извиняется. Не ей, мол, судить взрослых и состоявшихся в жизни людей. Пит качает головой, понимая, отчего Пэйлор так сильно хочет убрать эту девочку со своих глаз подальше. Присаживается рядом с пустым мольбертом, чувствуя себя не учителем, а учеником, и обреченно думает о том, что пауза слишком затянулась, и лучше бы было оставаться в больнице, чем сидеть здесь с ученицей, которая сама многому может его научить.

– Что ты хочешь научиться рисовать? – спрашивает для порядка, Каролина фыркает.

– Я хочу написать портрет Китнисс Эвердин, – заявляет беспрекословно и берет в руки карандаш.

Пит остервенело трет виски. Наверное, ему стоит позаимствовать привычку Хеймитча и начать пить каждый день, чтобы не оказываться в подобных неудобных ситуациях впредь. Каролина фыркает повторно и являет взору своего учителя великую милость.

– Из окна моей старой комнаты открывался вид на сад. Мой дед очень любил этот сад, – говорит задумчиво и даже как-то жалобно, но быстро стряхивает неподобающую ей меланхолию. – Мне не хватает этого вида из окна.

– Попробуй разместить схематично все, что видела из окна на листе, – неуверенно бормочет Пит, чувствуя себя явно не на том месте. Лучше бы он и дальше размахивал тяжеленными гирями, пусть бы даже неловко пытался сломать себе обе ноги, но не находился здесь. – Ты очень скучаешь по той, прежней жизни? – спрашивает, не задумываясь о том, какую опасность таит этот вопрос, но Каролина не выглядит ошарашенной подобным поворотом событий. Карандаш в ее руке бродит по листу довольно неуверенно, но Пит уже может различить, что вид из окна включал в себя маленький фонтан и огромное количество узких аллей.

– Я пытаюсь оставить вид из своей комнаты рядом с собой навсегда, – она пожимает плечом, и задает встречный вопрос, так же не блещущий тактом. – А почему ты рисуешь Китнисс Эвердин? – девочка понимает, что задала слишком сложный вопрос, и добивает своего тугодумного собеседника еще одним. – Разве ты не хочешь сохранить ее такой, какой она когда-то была? – все это девочка проделывает, не отвлекаясь от листа бумаги. Пит уверен, что ей не нужен никакой учитель; она прекрасно справляется с построением рисунка сама, но Пит не спрашивает, зачем находится здесь. Он принимает правила еще одной игры, игры, которая ему любопытна. И не находит в себе сил для очередной порции лжи.

– Я хочу избавиться от ее образа, – говорит задумчиво, и действительно, осознает это.

Каролина ломает грифель карандаша и приспосабливает бесполезного учителя под механическую точилку, даже не обернувшись.

– Разве всегда было так?

– Нет, – Пит стряхивает стружку в мусорное ведро. – Когда-то я хотел сохранить каждое выражение ее лица, каждый ее жест, каждое ее слово. Каждое воспоминание о ней было важнее всех остальных воспоминаний, и от того, что они все были такими важными, но их нельзя было коснуться, а только прокручивать в голове, мне становилось страшно. Теперь, – он делает паузу, – теперь все иначе.

– Из-за охмора? – уточняет девчонка бесстрастно.

И Пит начинает злиться на нее. За бестактность. За зрелость мышления, которой не должно быть в существе двенадцати лет от роду. Он упрямо заставляет себя вспоминать, чья кровь течет в этом маленьком теле, заставляет себя представлять, что родственные связи имеют огромное значение, даже если эти связи тянутся от самых отвратительных людей к пока невинным существам.

– Что ты знаешь об охморе? – спрашивает он резко, забывая про камеры и свою былую осторожность.

– Дед многое рассказывал мне, – Каролина отвлекается от своего занятия и смотрит на Пита прямо, будто стараясь заставить того отвести взгляд первым, но проигрывает и краснеет – скорей всего, от бессильной злости. – Дед рассказывал мне даже больше, чем я хотела бы знать, – поджимает тонкие губы, и упрямо возвращается к рисунку. – Он говорил о том, что ты охморен. Он говорил, что охмор невозможно победить. Но ты не убил Китнисс Эвердин. Значит, дед ошибался?

В бессильной ярости Пит сжимает кулаки и отходит к двери. Камеры, вокруг должны быть включенные камеры, и он не видит их только потому, что не знает, куда смотреть. Он старается не смотреть в сторону застывшего за спиной своей внучки мертвого Президента, который восторженно цокает языком, и даже хочет прикоснуться к светловолосой склоненной голове. Пит знает, что сходит с ума. Знает, что мертвый Президент не ошибался, веря в результат своих пыток. Бессонная ночь, и стертые почти до крови пальцы, и изуродованные лица Китнисс Эвердин, которые он вспоминает сейчас так быстро, так явно, все это наваливается на него с новой силой, и кажется, что голова вот-вот взорвется. Он неловко опускается на жесткое кресло, и закрывает глаза. Пытается вспомнить, чему учил его доктор Аврелий, но мысли сбиваются и путаются, и хочется только одного: сорваться с места и бежать, бежать как можно быстрее отсюда, от этой странной девочки, от мертвого призрака, глядящего сейчас даже с каким-то сочувствием, от Китнисс Эвердин, от нового шоу, от министра связи и всей этой чертовой канители, в которой у него просто нет сил разобраться.

Прохладная детская рука робко ложится на лоб.

– Мой дед был чудовищем, – говорит Каролина тихо, боясь, что замерший Пит откроет глаза, и надеясь на это, – он должен был ошибаться. Ты сам мне сказал, что многое можно исправить. Так неужели нельзя исправить то, что он когда-то натворил? – спрашивает еще тише и отходит. Шаги ее замирают возле мольберта, и пропадают жалобные интонации. – У меня пляшет горизонт. Покажи, как сделать горизонт правильным!

И Пит подчиняется приказу маленькой тиранки с прохладными руками, пока мертвый Президент невидящим взглядом всматривается в окно, стоя спиной и к Питу, и к своей кровной родственнице. Сегодня мертвый Президент не произносит ни единого слова, и ведет себя тихо, как призрак, который внезапно получил богатую почву для размышлений.

Каролина продолжает задавать вопросы и на следующий день, и на день, следующий за ним. Она рисует, исправляет нарисованное, иногда хочет бросить всю проделанную работу и начать заново, но Пит настаивает на исправлениях, и продолжает выслушивать бесконечные вопросы, не дающие ему покоя ни днем, ни ночью. Отвечать он старается односложно, но мысленно дает более развернутые ответы, и презирает себя за подобную трату времени, и ненавидит себя за то, что собственными размышлениями ставит себя в тупик.

– Мой дед был тираном? – спрашивает Каролина.

Пит отвечает:

– Да.

– А моя мать? – Каролина уже не дожидается ответов, будто ставя перед собою иную цель: задать как можно больше вопросов, которые взорвут мозг Пита Мелларка или же просто перевернут с ног на голову его привычные суждения о мире.

– Мне ничего не известно о твоей матери, – сознается Пит и мстительно просит исправить все, что она только исправила. Каролина поджимает губы, но не спорит. Кажется, ее вполне устраивает подчинение Питу исключительно в статусе учителя.

– Мою мать и моего отца убили враги деда, когда мне было пять лет, поэтому я толком их не помню. Знаю только, что моя мать не была тираном. Тираном ее не сделала ни кровь деда, ни его воспитание, ни его влияние, ни то, как он поступал с нею. Он использовал все это же со мной, и я не думаю, что у него получилось испортить меня окончательно. Я и не думаю, что он был очень плохим человеком. Он мстил. Он защищал то, что, как он думал, ему принадлежало. Быть может, меня боятся только потому, что я бы тоже защищала то, что мне принадлежит? – быстрый взгляд в сторону молчащего Пита. – Моего отца убили быстро, он не был интересен врагам деда. Мать же, наоборот, пытали. Насиловали. Дед не говорил, но я слышала, что деда пытались шантажировать ее жизнью. Ему присылали видео, наверное, даже части ее тела, – замолкает. – Мне жаль, что я не знаю всей правды, – откладывает в сторону карандаш и молчит. – Дед отомстил всем, кто участвовал в этом. Как бы поступил ты, Пит? – задает вопрос с вызовом.

Пит ненавидит ее. Ее светлые волосы, ее глаза, ее бледную кожу, взрослую складку на ее высоком лбу. Ненавидит за то, что мог когда-то спутать ее с Прим, потому что нет на самом деле между мертвой Прим и живой Каролиной никакого сходства. Пит ненавидит этот звонкий, красивый голос, и паузы, которые делаются лишь для того, чтобы была возможность нанести очередной болезненный удар. Пит ненавидит то, что Каролина – способная ученица, и способности ее вовсе не ограничиваются рисованием. Каролина – способная ученица своего деда, а ее дед – изрядный садист, тиран и деспот, который был настолько болен своими параноидальными страхами и комплексами, что действительно почти все рассказывал и почти все обсуждал с ребенком, психику которого и угробил своим же воспитанием.

Неудивительно, что Каролину боится нынешний президент.

Эта девочка сможет когда-нибудь разжечь костер, на который не способна была Китнисс Эвердин, и ей не помешает грязное родство, окровавленная фамилия и отсутствие крыльев.

– Ты бы простил своим врагам свои мучения? Смерти своих родных и близких? – настаивает между тем Каролина.

– Нет, – хриплым от бешенства голосом отвечает Пит.

– Но ты ведь простил, – девочка пожимает плечами. – Они убили твою семью, а тебя превратили в чудовище, но ты все равно пляшешь под их дудку, снимаешься в шоу, которое они придумали взамен Голодных Игр, и даже, наверное, согласишься играть в любовь к Китнисс Эвердин…

Каролина замолкает, замирает с карандашом в руке, когда Пит заходится в безудержном смехе. В смехе, напоминающем истерический припадок сумасшедшего, последнюю стадию усталости, на которую Пит вообще способен. Девочка смотрит на своего учителя скептически, и не начинает улыбаться; смех не заразительный, смех даже немного пугает ее, выводит из уверенного состояния словесной отравительницы и без того отравленного Мелларка. Взять себя в руки ей удается нескоро, но удается.

– А, правда, что повстанцы собирались устроить игры среди капитолийских детей? – Пит кивает, не переставая смеяться. – Я была бы в числе трибутов, мое имя обязательно назвали бы. Разве это не решило бы все ваши проблемы? Это была бы достойная месть.

– Месть ни к чему не приводит, – выговаривает Пит, уже не смеясь. – Замкнутый круг из новых смертей не облегчил бы ничьих страданий.

– Даже твоих? – заостряет свое извращенное внимание двенадцатилетний ребенок. – Разве тебе не было бы сейчас легче, если бы я умерла?

Пит окончательно расслабляется и закидывает ноги на журнальный столик.

– А кто бы тогда развлекал меня сейчас? – спрашивает с улыбкой и потягивается. Постепенно каждый ее вопрос начинает действовать на него как вакцина от вопросов более неприятных. Эта прозорливая девчонка, причиняющая боль, учит его быть сильнее неудобных вопросов, порождающих внутри разрушительное чувство неуверенности. И пусть она обиделась на него сейчас, пусть будет обижаться на него каждый день в течение трех ближайших месяцев, он все равно будет ей благодарен.

За то, что она помогла ему окончательно убедиться, на чьей он играет стороне.

…

Но вечер после первого урока рисования кажется Питу бесконечно долгим, а подступающая ночь таит в себе очередные кошмары и неконтролируемые поступки, за которые он должен отвечать, но о которых в настоящее время даже не задумывается. Это какая-то игра между его сознанием и его подсознанием; та, измененная в Капитолии часть его самого, одерживает верх ночь за ночью. Джоанна предлагает завтра сжечь все карандашные наброски, и вовсе не потому, что они пугают ее своей реалистичностью (кажется, они ее немного забавляют), а потому, что от лишних доказательств своего сумасшествия нужно избавляться. Но сегодня Пит дожидается, когда все больные, искалеченные, подлеченные и приведенные в приличный вид победители разбредутся каждый в свое логово. Спускается вниз, на первый этаж, и не может понять, почему держать под руку свою бессонницу проще именно в общей гостиной, в которой никто и не пытается делать вид, что все они – одна большая семья.

К несчастью, не только в его больную голову приходит плохая мысль оказаться здесь в столь позднее время. Он чувствует, как наверху кто-то входит в лифт, нажимает светящиеся кнопки. Считает до пяти, и лифт открывается именно на первом этаже. Он слышит ее осторожные шаги, даже ее дыхание, в темноте кажущееся оглушительно громким, и пытается разобраться в собственных ощущениях. Он уже видел ее. После охмора, когда пытался задушить, и много позже. Он видел ее еще до лечения, и уже не пробовал оборвать ее жизнь, хотя до сих пор не может понять, почему. Он наблюдал за ней, неподвижно лежащей под проводами, спящей, но кажущейся мертвой. Он обменивался с нею несколькими словами, и кровь не закипала при виде ее бледного лица, и в голове не оставалась единственная мысль о том, что ей лучше всего оказаться мертвой.

Ее все еще зовут Китнисс Эвердин. Она все еще носит свой обгоревший, пропитанный кровью, кое-где въевшийся в кожу расплавленной тканью костюм Сойки-Пересмешницы.

Его зовут Пит Мелларк. Он все еще пытается найти доказательства того, что введенный в его кровь яд давным-давно не управляет им. Он не чувствует к ней совершенно ничего, но не знает, что изменилось в ее отношении к нему. Единственное, в чем он уверен – им не стоит встречаться вот так, с глазу на глаз, в здании, полном спящих людей, ни один из которых не будет достаточно проворен, чтобы успеть и прекратить… что? Что-то, чего Пит ждет и чего боится, но не может точно сказать, что это такое.

Китнисс подходит ближе.

– Пит?

Когда-то такое уже было. Здесь, в этом здании. Разговор по душам между теми, кто должен был стать вскоре соперниками. Когда-то давно, так давно, что Питу не хочется вспоминать об этом. Но одно воспоминание тянет за собой другое, и уже не такое безоблачно спокойное, а подернутое цветом алой ярости, воспоминание, которое ему так удачно внушили, чтобы он видел в сидящей напротив девушке опаснейшего из существующих врагов.

– Да, Китнисс, – отвечает он, не сумев избежать паузы.

Он не видит в ней врага, нет. Он не видит в ней даже нее саму – будто бы ее здесь вообще нет. И он не улыбается ей. Он поворачивает голову на звук ее спокойного голоса, и ждет, когда она сядет напротив. В темноте почти не видно выражения ее лица, но в голосе он обреченно слышит нежность. Нежность, которая окрыляла бы его прежде, и нежность, которая теперь может стать большой проблемой.

– Я рада видеть тебя, Пит, – говорит Китнисс и делает над собой усилие, чтобы не казаться совсем уж влюбленной девчонкой, каковой она, по сути, никогда не была. – Но ты этому не рад, правда?

Ей хочется сказать еще что-то, что-то очень важное, что-то, к чему она долго готовилась. Но Пит принимает решение прежде, чем она поставит себя в неловкое положение. В конце концов, зачем тянуть и обманывать? Чем дольше будет между ними соблюдаться обет многозначительного молчания, тем больнее ей будет после. Собственное направление мыслей заставляет Пита даже улыбнуться. Переродок он или нет, ненавидит ли он ее или к ней абсолютно равнодушен – он переживает, зная, что заставит ее страдать.

Китнисс смотрит в его сторону очень внимательно, и темнота, которой Пит рад, заставляет ее нервничать и всматриваться сильнее и сильнее, пытаясь полностью увидеть его лицо. Китнисс не улыбается, но не может держать руки на коленях, как примерная ученица, и постоянно сжимает и разжимает тонкие пальцы. Такой незнакомый жест. Такое незнакомое волнение.

– Каждую ночь я убиваю тебя, – говорит Пит спокойно, и садится ближе к неяркому свету, горящему в холле, чтобы она видела его, оставаясь в безопасности. Больше он ничего не собирается добавлять. Чего бы она не ждала от этого разговора, она дожидается окончательного прояснения того, что происходит между ними. Она должна почувствовать облегчение, хотя бы часть того облегчения, которое чувствует он сам. Ее дыхание сбивается, но она быстро берет себя в руки – еще до того, как он выходит из общей гостиной. У нее спокойный голос, даже какой-то мучительно сдержанный. Теперь она слабо улыбается, чуть презрительно, с небольшой примесью злорадства.

– Значит, у них получилось. Они сломали тебя. Превратили тебя в чудовище, которым ты никогда не был.

Она тоже вспоминает ту ночь перед первыми Голодными играми. Ту темноту, что прятала их двоих на крыше Тренировочного Центра, ту долгую ночь, которая должна была стать их последней ночью, проведенной вне Арены. И она с поразительной точностью воспроизводит его собственные слова, и она смеется над ним, над его слабостью, над тем, что он позволил сотворить над собой то, чего больше всего боялся.

– Или я всегда был чудовищем, – фыркает Пит, не пытаясь защищаться или отвечать на ее удар, – просто я не знал этого.

…

Плутарх собирает свою собственную коллекцию интересного видео. Он сетует лишь на то, что слишком много осталось в Центре мест, которые не были оснащены камерами – урезанный бюджет, устаревшая техника, какие-то неполадки и постоянные задержки поставок электроники из Третьего Дистрикта. Но он вполне доволен уже имеющимся у него компроматом одновременно на всех, задействованных в его новом шоу людей. Кстати, не так сильно эти больные и искалеченные Голодными Играми чемпионы и выдохлись. Их еще можно будет использовать какое-то время, выжать из них то немногое, что еще осталось – сарказм, иронию, ненависть и злость, всего понемногу, и получится неплохой коктейль, который, впрочем, он сможет использовать лишь в узких кругах посвященных. Для масс все эти победители должны быть сильными, должны поддерживать тот яркий и иллюзорный мир победы.