Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 47 страниц)

– Самое интересное только начинается, – говорит Джоанна перед самым прибытием в Четвертый Дистрикт. И, к собственному сожалению, оказывается права. Потому что Энни встречает ее объятиями и поцелуями, бесконечными вопросами о Капитолии и Пите.

А за руку безумная четвертая держит успевшую немного подзагореть Каролину Сноу.

…

Хеймитч не рассказывает никому, что самое интересное только начинается с ночных кошмаров, чтобы обернуться кошмарами дневными. Их оставляют в покое, неохотно, но оставляют. Капитолию приходится отказаться от идеи совместных интервью Китнисс и Пита; Плутарх, вновь созваниваясь с дистриктом, получает резкий отпор и больше не настаивает. Поэтому Хеймитч гуляет с Эвердин по дистрикту, который кажется вымершим, и рассказывает на камеру выдуманные истории о том, как много чудесных мгновений происходило на этих выжженных землях в теперь уже навечно ушедшем прошлом. Китнисс от камер прячет лицо; иногда дыхание ее сбивается, а взгляд стекленеет, она хватает ментора за руку и сильно сжимает. Своего рода сигнал, сигнал, которым прежде она никогда бы не воспользовалась, потому что предпочитала избегать любых прикосновений. Хеймитч порой с ностальгией вспоминает, как удивился, когда она бросилась в его объятия перед Квартальной Бойней, и то лишь затем, чтобы напомнить ему про заключенное между ними соглашение. Глупая была девчонка. Верила, будто может что-то изменить своими ультиматумами. Сейчас она не так уверена в себе, сейчас она вообще не может ни в чем быть уверена. Ночью она сходит с ума от собственных криков, путано рассказывая о том, что именно ей приснилось, тяжело дыша и размахивая руками. Она кажется безумной, постоянно порывается куда-то бежать. Она не может вслушиваться в слова и доводы, она кажется наглухо запертой внутри собственных кошмаров, и днем это чувство почти никуда не уходит.

Хеймитч начинает зачеркивать дни в календаре. Им твердят о том, что скоро будет Шоу, но никто не говорит окончательной даты, которая уже известна. Они находятся в дистрикте неделю, когда уезжает съемочная группа, не на планолете, как предполагалось, а на поезде. Эффи Бряк, низвергнутая со своего пьедестала, остается с участниками. Она не знает, какая ей предназначена судьба, но подозревает, что вряд ли хорошая. Долгие ночи она проводит либо в комнате Китнисс, держа девушку за руку, либо на диване в гостиной, всегда готовая сорваться с места, чтобы успокоить Китнисс. Это выматывает. Это выматывает даже при условии, что дежурят у ее комнаты они по очереди.

– Или твои таблетки позволяют обходиться без сна? – спрашивает Хеймитч. – Если да, то отсыпь и мне парочку.

Эффи отрицательно качает головой.

Пит наблюдает за всем происходящим со стороны. Отстраненный и равнодушный, еще более равнодушный, чем прежде. Ночует он в своем старом доме, хотя Хеймитч уверен, что крики Китнисс ломают стены и преодолевают расстояния от двери одного дома до двери другого. Судя по всему, Пит тоже не спит. Руки его часто перепачканы красками или черны от грифелей карандашей. Получается, что у таблеток, лишающих эмоций, есть много побочных действий, одно из которых – бессонница. Впрочем, бессонницей в мертвом дистрикте страдают все, потому что заснуть можно только в перерывах между двумя кошмарами Китнисс.

– Ей должно стать легче, – говорит Хеймитч с закрытыми глазами. Пит стоит у плиты, колдуя над сковородками и кастрюлями. Эффи сидит в самом темном углу, наслаждаясь тишиной. Под утро Китнисс обычно умудряется заснуть.

– Аврелий говорил про какой-то взрыв, – говорит Пит чересчур внятно, делая огромные паузы. – Взрыв, после которого все либо придет в норму, либо… – он не договаривает.

– Я не могу с ним связаться, – сердито добавляет Хеймитч. – Зачем вообще нужен телефон, если им не пользоваться?

– Может, он поступает теперь так же, как ты, и вырывает телефонные провода? – ехидно замечает Эффи, хотя ее ехидства хватает ненадолго. Она тоже не может связаться с Аврелием. Так же, как и Джоанна, от которой после прибытия в четвертый дистрикт, не поступало никаких сообщений.

– Нежится на солнышке, наслаждается свободой от всяких обязательств, – бросает с неудовольствием Эбернети, слишком ярко представляя себе картину досуга Джоанны. – Подцепит себе какого-нибудь рыбака…

Пит не слушает, вспоминая улыбающуюся и будто светящуюся от улыбки Энни. И Джоанну, бездумно вяжущую узлы на коротком куске веревки израненными пальцами. Его не заботит причина, по которой их отправили в четвертый. Причина кажется ему очевидной; Энни – тоже победительница Голодных Игр, и она будет участвовать в Шоу хотя бы с записанных на камеру видео. Возможно, даже в паре с Джоанной. Или с Энорабией.

На вторую ночь после отбытия съемочной группы в Капитолий, Хеймитч срывается.

Эффи находит его в темной комнате, рядом с открытой бутылкой, пьяного, но так и не отключившегося от суровой действительности. Он коротко смеется, видя ее нарисованное лицо. Спрашивает, когда она успела привезти с собою тонны косметики и когда успевает ее наносить. Да и смывает ли вообще? Может, под слоем пудры у нее вообще нет лица? Только обезображенная огнем и электричеством кожа. Эффи качает головой и садится рядом с Эбернети, а затем механическим движением забирает бутылку, чтобы отпить прямо из горла. Хеймитч хлопает в ладоши, но не повышает голоса, зная, что Китнисс вновь забылась тяжелым сном.

Его впервые за долгое время пробивает на откровенность, когда Эффи спрашивает, отчего он так безжалостен к ней.

– Безжалостен? – переспрашивает шепотом. – Я не могу относиться иначе к механическим куклам вроде тебя. Я слишком долго наблюдал за вами; вы и впрямь механические куклы. Никаких человеческих эмоций. Только писклявые голоса, сообщающие о новых и новых трупах детей Панема. И что только заставляет вас выбрать эту стезю? Деньги, шмотки и возможность попасть на экраны страны, пусть ненадолго?

Эффи молчит. Ничего не спрашивает, и ее молчание выводит Хеймитча из себя.

– Наверное, вас вырастили в специальных боксах. Тебя и ту стерву, которая произнесла мое имя на Жатве много лет назад. У нее был такой же противный голос, да и имя мое она умудрилась исковеркать, – бутылку он резко вырывает из ее пальцев. – Она произнесла мое имя, но не имя моей сестры, и я был почти что счастлив. Испуган, но счастлив за сестру, которая избежала Игр в свою последнюю жатву. О, она была старше меня. И так же уверена в себе. Не думаю, что у нее действительно был шанс выжить, но в себе я был уверен. Был уверен даже тогда, когда понял, что победа ничего не изменит; рано или поздно все победители начинают жалеть, что не сдохли тогда, когда был шанс, – еще один глоток, поспешный, жадный. – Улыбчивая сука и бессердечный ублюдок, бывший моим ментором, сообщили мне про аукцион тогда, когда я все еще был глуп. И, знаешь, что я сделал с тем, кто купил меня? На твоем кукольном лица ничего не отражается, но мешок с деньгами, пожелавший меня, был мужиком. Мужиком, представляешь?! Капитолийская сука мне сочувствовала, так мне казалось. Дала мне что-то, «что лишит меня воспоминаний», но я не стал ничего принимать. Я почти убил того ублюдка, который не успел даже прикоснуться ко мне. И началась такая пьянка! Знай я, что сделают со мной где-то под землей, в белых ярких камерах, я бы, наверное, попросил у Капитолийской суки беспамятства. Но больше она ничего не предлагала. Весь вид ее выражал глубочайшую скорбь, но делать она, разумеется, ничего не делала. Мой ментор не выражал и капли сочувствия. Он просил меня держаться, но с таким видом, будто меня уже засыпали землей. Это было не так далеко от истины. Перед туром победителей меня вернули в нормальное состояние. Покупать меня больше никто не желал. Тогдашний Президент почти не угрожал мне, но выразил сочувствие тому обстоятельству, что меня нельзя убить. Ты знала, что ни один из победителей Игр не умирал насильственной смертью? Они кончали жизнь самоубийством, принимали наркотики, пили, теряли человеческий облик и редко когда обзаводились семьями. Но Капитолий имел к их смертям лишь косвенное отношение. В дистрикт я вернулся через год. На следующей жатве прозвучало имя моего младшего брата. Ему только-только исполнилось 14 лет. И каждый раз, когда моим братьям и сестрам, двоюродным и троюродным, исполнялось 14, на жатве звучало их имя. Произносимое той же сукой. Тем же писклявым голосом. Та же кара постигла все семьи, с которыми дружила моя. Мы стали изгоями. Отец запил. Мать сошла с ума, а зимой ушла из дома и уже не вернулась. В течение трех лет я лишился всего, что любил. Старшая сестра, как могла, поддерживала меня, хотя я видел в ее глазах обвинение, никогда не произносимое вслух. Ей исполнилось 20 лет, когда Капитолий вновь вспомнил обо мне. Ей исполнилось 20 лет, когда ее забрали в исполнение моего долга. Еще три года я пытался ее вернуть, обращаясь ко всем, к кому мог обратиться. Даже к той нарисованной кукле. Я просил ее о помощи. Я обещал сделать все, чтобы мне не сказали сделать, но никто в проклятом Капитолии уже не слышал меня.

А потом сестра вернулась домой. С ребенком под сердцем. Порой мне кажется, что лучше бы она не возвращалась. С самого возвращения до самого рождения ребенка она не произнесла ни звука, хотя, я думаю, могла. Она ходила по дому, как тень, бесшумная и незаметная. Ребенок родился здоровым раньше срока. Сестра посмотрела на него только раз, ночью, когда осталась одна. Наверное, она смотрела на него очень долго. Смотрела и молчала. Я не знаю, о чем она думала. Я желаю никогда об этом не узнать. Утром я нашел ребенка задушенным. Сестра висела на веревке из разорванной простыни. В моей голове тогда звучал только голос капитолийской суки, произносящий мое имя в микрофон.

Повисает тишина. Эффи сидит рядом без движения, и Хеймитч ненавидит ее так сильно, как никогда прежде ненавидел. Чтобы она не сказала сейчас, – думает он, – чтобы не сделала, я возненавижу ее еще сильнее. Лучше бы ей промолчать.

– Мне не понять, что ты почувствовал, когда остался один, без своей семьи, – говорит Эффи равнодушно. – У меня не было семьи. У детей, родители которых сделались Безгласыми, семьи никогда не бывает. Как и надежды. Дети, подобные мне, всю жизнь обязаны выплачивать Капитолию долг за предательство родителей.

Она встает с прямой спиной. Китнисс вскрикивает и затихает, но Эффи подходит к дверям ее спальни и замирает, увидев что-то в темноте.

– Пит? – спрашивает безжизненно.

Китнисс резко садится на постели, еще чувствуя на своей шее сильные пальцы Пита. Дыхание у нее жадное, воздух поступает в легкие с обжигающей болью. Китнисс смотрит в пространство перед собой, и начинает что-то бессвязно шептать.

– Пит, – окликает Эффи повторно.

Пит, до этого смотрящий на не очнувшуюся до конца девушку, оборачивается. Он, кажется, тоже не до конца проснулся. В темноте не получается разобрать выражение его лица, и Эффи делает шаг в его сторону, пока тяжелая рука Хеймитча не опускается на ее плечо, останавливая.

Хеймитч не спрашивает у Пита, чего он хочет – убить Китнисс или спасти Китнисс. Неповоротливые мысли мешают ему осознавать реальность, но интуиция, или чувство, о котором раньше он знал недостаточно много, не бьет тревогу. Не заставляет его быстрыми шагами преодолеть разделяющее его и Пита пространство. Чертовое чувство, до этого момента ютящееся где-то на задворках его личности, не видит ничего странного в происходящем. Пит медлит. Хеймитч не уверен, видит ли Пит кого-то, кроме Китнисс. Да и видит ли Китнисс кого-то, кроме Пита, когда обретает способность видеть, тоже остается неясным. Но она расслабляется, едва ли не обмякает на постели, сбившееся дыхание становится размеренным. Голос обретает силу, и можно уже разобрать слова.

Она спрашивает у Пита, не сошла ли она с ума.

И Пит отвечает ей, но не на вопрос, который она только что задала. Отвечает неуверенно, с интонациями смутного воспоминания, как будто отвечает (и, возможно, отвечает не в первый раз) на вопрос, заданный в прошлой жизни. Единственное слово срывается с его губ вместе с глубоким выдохом облегчения. Разделенные на «до» и «после» реальности уже не вызывают головную боль, становясь единственной подлинной реальностью, не искаженной неверными воспоминаниями, но подернутой пылью чего-то утерянного. Хеймитч думает, что Пит выглядит, как человек, который слишком долго стоял на месте, не решаясь выбрать одну из уходящих вдаль дорог. Теперь он выбрал; и пусть этот выбор дался ему нелегко, только выбрав, он обрел возможность жить по-настоящему.

Китнисс наблюдает настороженно за тем, как Пит переступает порог ее спальни. Они смотрят друг на друга, еще не узнавая полностью, но силясь увидеть то, что должно быть увиденным. Они вспоминают, и взгляды их понемногу смягчаются. Китнисс неуверенно улыбается, когда Пит присаживается на край постели. Неловкая ее улыбка сползает с лица тогда, когда Пит берет ее за руку – медленно, будто давая ей возможность привыкнуть или отстраниться. Но Китнисс не просто отрекается от осторожности, Китнисс бросается в его объятия, не успев ничего подумать, и всякие мысли исчезают из ее головы тогда, когда Пит отвечает на ее объятие с той же поспешностью, даже жадностью, которой она не могла и ожидать.

Плечи Эффи трясутся, и Хеймитч, уже совершенно трезвый, кладет вторую руку на другое ее плечо. Он не хочет видеть ни ее слез, ни ее улыбок. Он хочет замедлить и остановить это мгновение, когда в темноте ненавистного ему дома все еще остается отголосок ответа Пита на старый-престарый вопрос Китнисс, заданный еще в прошлой жизни.

– Всегда.

========== ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ, в которой планы Плутарха воплощаются в жизнь ==========

Уважаемые читатели, при нахождении ошибки/опечатки/не там и не так поставленной запятой, пожалуйста, используйте публичную бету.

Уважаемые читатели, помня отзывы на прошлую главу и публикуя нынешнюю, автор немного опасается за свою карму. И совсем немного – за свое здоровье. В общем, автор как бы предупредил, что расслабляться рано. Автор надеется на понимание.

Первое, что говорит Джоанна, встречая Хеймитча после двух недель разлуки, звучит не очень-то приятно.

– Этот синяк на скуле тебе совсем не идет.

Впрочем, Хеймитч и не ждал объятий, как не ждал трепетных и нежных слов. Это все лишнее, поверхностное, к тому же, у него есть сотня и одна причина не обращать на эту женщину (проведшую долгий и удачный отпуск, если верить тому, как замечательно она выглядит) никакого внимания. Он даже не улыбается ей, просто показывает на бутылку красного вина в руке. Джоанна больше не язвит. И слишком быстро находит бокалы.

Можно сказать, они скучали друг по другу. И друг друга поняли.

Разлив вино по бокалам, они долго молчат. Джоанна рассматривает темно-красную жидкость с почти суеверным восторгом. Хеймитч чувствует подступающую головную боль, которая вот-вот сдавит виски и вопьется когтями в его усталое лицо.

– Ты первый, – говорит Джоанна.

– Мы в полном дерьме.

– Хорошо. Тогда я первая.

…

Не было никакого предчувствия беды. Если бы оно было, Джоанна сумела бы прогнать его так далеко, как только смогла бы. Но никакого предчувствия не было. Все было слишком тихо, и только это сводило с ума. Каролина, прибывшая в Четвертый с Плутархом (который не дождался победителей и вернулся в Капитолий), большую часть времени выглядела подавленной, и, если приходилось огрызаться, огрызалась как-то без огонька. Энни, которую почти всегда сопровождала миссис Эвердин, улыбалась и смеялась, но больше не подходила к Джоанне ни на шаг. Их первая встреча не удалась. Джоанна, не привыкшая к объятиям, напряглась, едва только Энни приблизилась к ней. С трудом сдержалась, чтобы не отстраниться, но не смогла ничего сделать с гримасой откровенного ужаса на лице. Пожалуй, все чувства, охватившие ее в тот момент, могла понять только Энорабия, ведь вторая тоже скривилась, и сложно было понять, чего в этом выражении было больше – презрения или неуверенности.

Сперва Каролина не выказывала ни толики озабоченности своим нынешним положением. Наслаждалась солнцем, пусть даже и в компании двух неразговорчивых женщин, мрачно смотрящих на линию горизонта. С Энни Каролина не то, чтобы подружилась, но к ней единственной ластилась, как котенок, когда никого не было поблизости. Джоанна своими глазами видела умильную картинку, когда девочка-тиран читала вслух Энни какую-то детскую книжку; и не Энни даже, а тому маленькому человечку, что рос у нее внутри. Голос у Каролины старательно передавал интонации всех разговаривающихся героев, и девчонку явно смутило предложение прикоснуться к животу в тот момент, когда временный жилец подал голос единственным доступным в данный момент ему поводом.

А потом что-то пошло не так.

Что именно пошло не так, Джоанна узнала от Энорабии. Энорабии, все это время чувствовавшей себя не в своей тарелке и всеми силами пытающейся это чувство скрыть.

– Мне пришлось рассказать ей про Китнисс, – объяснила Энорабия, хотя Джоанна ни о чем не спрашивала. – Про Китнисс и про то, что с ней сделали.

Девочка, уверенная в том, что вездесущий дедушка рассказывал ей все, однажды должна была столкнуться с доказательствами как своей наивности, так и своей полной неосведомленности. Неудивительно, что мир ее дал трещину после подобных новостей.

– И почему ей так нравится Китнисс? – не удержалась от вопроса Джоанна.

– Потому что Китнисс другая, – Энорабия не задумывалась ни на мгновение. – Всегда была другой. Или не успела стать такой, как мы.

…

Энни после неудачного приветствия старалась держаться от Джоанны подальше, но при этом Джоанна чувствовала, что безумную девушку, которую любил Финник, так и тянет к ней. Это выражалось в мельком брошенных взглядах, в которых любопытство переплеталось с ожиданием. Джоанна игнорировала все взгляды и делала вид, что невнимательна настолько, что не замечает очевидного. Поневоле им приходилось сталкиваться друг с другом. Энни спрашивала о Пите, о Китнисс. Расспрашивала с почти детской непосредственностью, и в момент расспросов выглядела на несколько лет моложе Каролины. Иногда Энни замирала, не дождавшись ответа, и будто впадала в транс. У нее стекленели глаза, она видела что-то, выходящее далеко за пределы того, что могла видеть Джоанна. В такие моменты Энни всегда прикасалась к своему животу, будто единственное, что могло удержать ее в этой реальности, было внутри нее.

Еще Энни спрашивала Джоанну о том, о чем Джоанна не могла знать.

– Президент Сноу все еще сводит с ума Пита, да?

Этот отпуск выдался слишком сумасшедшим, и Джоанна, большую часть времени посвящающая тренировкам и лежанию на пляже, вымоталась донельзя. К тому же, время тянулось медленно. Съемки на пляже и у костра, перепалки с Энорабией, так же мучавшейся чем-то, постоянные и неконтролируемые наблюдения за мелкой Сноу, почти не помогали бороться со скукой.

– Ты что, не умеешь плавать? – спросила Джоанна, застав как-то мелкую Сноу на пляже в одиночестве. Редкое явление – с девчонкой постоянно находился хоть кто-нибудь, и вовсе не потому, что она была внучкой Сноу, а потому, что она была ребенком двенадцати лет.

– Можешь не стараться быть милой, – огрызнулась Каролина. – Я уже знаю, что ты ни разу не милая.

– Да, я – не Китнисс, – со смешком согласилась Джоанна. – Хотя я не знаю ни одного человека, который назвал бы Китнисс милой и не был бы после этого застрелен из лука.

Каролина насупилась еще сильнее. Джоанна закатила глаза и села рядом, зная, что девчонка почти сразу либо пересядет с наигранным пренебрежением, либо отодвинется в сторону с более-менее независимым видом. Этого не случилось. Каролина на мгновение закрыла глаза, но не сдвинулась с места. Джоанне в тот момент почему-то захотелось смеяться; если бы она засмеялась, этот смех был бы из серии «смех, переходящий в слезы». Никогда прежде она не считала Каролину так похожей на себя.

– Знаешь, – сказала Джоанна, – как-то один человек дал мне хороший совет. Он сказал мне, что я могу кричать, если хочу кричать. Я могу плакать, если хочу. Можно откладывать то, что хочется, на время, может, на время продолжительное, но однажды, протерпев месяцы и годы, ты закричишь в самый неподходящий момент.

Ей почему-то вспоминается равнодушное лицо Пита. Лицо Пита во время их расставания – такого же нелепого, как и все прочее, с ними двумя происходящее. И лицо Эффи Бряк, нарисованное и замкнутое.

– Ты же не думаешь, что я последую твоему совету? – подозрительно скривилась Каролина.

– Моему – нет, – фыркнула Джоанна. – Не при мне. Меня здесь нет. Я в далекой-далекой стране, в которой меня все любят и мне все подчиняются. Там такое же теплое солнце, как и здесь, но нет соленого моря…

– Для человека, которого здесь нет, ты слишком много говоришь, – сказала Каролина уже без злости.

…

Не смотря на свой имидж вездесущей и действующей всем на нервы особы, Джоанна редко когда хочет оказываться там, где царствуют личные разговоры и раскрываются частные секреты. Но ей везет. Хотя, скорее, не везет. Она видит миссис Эвердин, ухаживающей за Энни, и чувствует кожей всю неправильность происходящего. Энни не нужна помощь. Не нужна так сильно, как нужна Китнисс, и ей сложно понять, почему миссис Эвердин продолжает торчать в четвертом дистрикте. Она видит Энорабию, гуляющую по пляжу в одиночестве, замечает Каролину, которая либо прячется от Энни, либо делает вид, что спит, чтобы отвязаться от компании, которая в действительности ей очень нравится. Она замечает, когда все начинают избегать друг друга или прятаться от самих себя, и это кажется ей странным, потому что она никогда не была ни чувствительной, ни сентиментальной и вряд ли сможет найти в себе силы помочь тем, кому нужна помощь. Пит, наверное, мог бы помочь им всем, словом или взглядом, но Пита здесь нет; Пита нет даже там, где Пит сейчас находится, потому что то существо, которое носит сейчас его имя, уже не Пит и даже не капитолийский переродок. То существо стало для Джоанны какой-то новой формой жизни, опасной хотя бы потому, что рано или поздно (а зная суммарную степень везения всех, чье имя однажды прозвучало на Жатве, случится это не просто рано, а именно в самый неподходящий момент) оно перестанет контролировать себя и превратится во что-то совершенно иное, в то, к чему они никогда не смогут быть готовыми.

Джоанна не находит себе места. Каролина, которая неохотно следует ее совету тогда, когда никого нет поблизости, проявляет все чаще страх. Спрашивает у Энорабии что-то о Китнисс так тихо, что сама Энорабия вряд ли слышит заданный вопрос. Но Джоанна слышит; и ей опять хочется смеяться, и бить посуду и признать, наконец, что она так же нестабильна, как и Пит, у которого хотя бы есть причина быть нестабильным.

– Теперь Китнисс ненавидит меня?

Джоанна не проявляет особых эмоций тогда, когда прилетает планолет из Капитолия. Не обращает внимания на то, с каким покровительством смотрит на них Гейл, когда говорит, что они могут вернуться обратно. Джоанна не удивляется, узнав, что место их обитания в Капитолии претерпело ряд неприятных изменений. Том говорит об экстренном сокращении затрат на энергию, рассказывает о том, что в нормальном состоянии Капитолий может поддерживать только три этажа Тренажерного центра (и это включая подвал, в котором победители продолжат тренироваться до самого шоу). Джоанна смиряется с осознанием того, что скоро все закончится тем или иным образом. Джоанна успокаивает себя тем, что предполагала такой поворот событий. Им была предоставлена клетка, в которой они чувствовали себя слишком вольготно. Что ж, теперь, за неделю до шоу, им дали почувствовать, что клетка гораздо меньше, чем они предполагали.

Им окончательно дали убедиться в том, что нет никакого нового Капитолия. Есть новый формат старого Капитолия. И новый формат старых Голодных Игр. И кто знает, будет ли в этих играх хотя бы один победитель.

…

Хеймитч замечает, что Джоанна скатывается в пафос, говорит высокими словами и не сдабривает слова доброй порцией яда. Она действительно устала, и признает, что эта усталость, должно быть, входила в планы Плутарха, принявшего решение временно разобщить всех участников шоу и распределить их по разным дистриктам. Разделяй и властвуй. А потом стравливай друг с другом и наблюдай.

– У нас вообще нет никаких перспектив? – спрашивает Джоанна.

– Ответ отрицательный, – хмыкает Хеймитч. – Пей.

…

На самом деле, говорит Хеймитч, когда настает его очередь говорить, в их случае все могло было бы обойтись малой кровью. Но было несколько «но», которые не хотели вписываться в систему общей гармонии. Охмор Китнисс. Бесчувственность Пита, постепенно перерастающая в неконтролируемые всплески эмоций. Бесчувственность Эффи, еще не выходящая из-под контроля, но порой дающая трещины. И неожиданный срыв Хеймитча. Конечно, сам Хеймитч о последнем «но» не упоминает. Это «но» почти не сыграло никакой роли.

Почти.

После неадекватного примирения двух до этого успешно игнорирующих друг друга сторон наступила благодатная тишина. Ненадолго, конечно. Но этот неполный день был, пожалуй, одним из самых лучших дней за последние годы жизни Хеймитча. Никто ни с кем не ругался. Никто никого ни в чем не обвинял. Не летали туда-сюда брошенные вазы, копья, стрелы, пошлые шутки, неудачные остроты. Затишье было почти что раем на земле. Китнисс, заснувшая в объятиях Пита и проспавшая до самого утра, утром прогулялась по лесу в обществе с Эффи. Пит приготовил завтрак, почти не обвиняя Хеймитча в том, что тот сорвался, хотя и не делая ничего, что облегчило бы старому человеку похмельное состояние. Затем был спокойный семейный завтрак, ничего серьезного, все очень легкое и воздушное. Атмосферу отравляла только мрачность Хеймитча и его гримасы, которыми он всерьез собирался испугать лежащую на тарелке еду. Затем опять прогулка, уже в полном составе, ничего не значащие разговоры, ничего не значащая тишина. Уже тогда Хеймитч мог увидеть зачатки бури, но он был занят другими вещами; сейчас уже не может вспомнить, какими именно, но определенно, очень важными вещами.

Китнисс смотрела на Пита не так, как смотрела раньше. Ее взгляды теперь были чем-то средним между взглядами влюбленной девушки, предназначенными для Капитолия, и взглядами человека, смотрящего на то единственное в мире, что может утолить его жажду и его голод, и все его потребности одновременно. Она прикасалась к нему – мельком, невзначай, и старалась быть ближе к нему, вдыхать его запах, видеть его улыбку, быть причиной его улыбки. Она дурачилась. Она смеялась, над смешным и несмешным, она буквально танцевала от счастья, как будто не было ничего, что ей пришлось пережить до этого. Как будто никогда не было ее самой – той ее, к какой они все привыкли.

Лишь раз она схватилась за виски. Лицо ее сильно исказилось от боли, дыхание сбилось, по телу ее прошла сильная дрожь. Прогулку пришлось прервать, вернуться в неприветливый дом, усадить девушку на кровать, и всячески отвлечь от воспоминаний, которые вновь и вновь настигали ее. Китнисс пыталась рассказать, что видит и что чувствует, но голос ее так сильно дрожал и был так тих, что мало кому удавалось разобрать отдельные слова.

– Она вспоминает жатву, – сказал Пит, пытаясь вырвать свою руку из ее рук.

Это был второй звоночек, на который Хеймитч мог бы обратить внимание. Потому что Пит, еще ночью не видевший никого, кроме своей возлюбленной, теперь отчаянно сторонился ее. Сделать это было нелегко. Каждое прикосновение Китнисс, каждый брошенный ею взгляд, полный обожания и нежности, заставлял его все больше хмуриться. Каждое ее движение, плавное и грациозное, было разрядом электрического тока. Он видел ее. Он знал, что она – это только она. Не капитолийский переродок.

Но эта Китнисс уже не была той Китнисс, которую он любил.

Если бы Хеймитч знал о том, какое решение принял Пит, освобождая свою руку от ее тонких и сильных пальцев, он бы, наверное, не стал ему мешать. Но он и не мешал. Он ненавидел себя за собственное отчаяние и собственную слабость. Ненавидел себя за то, что непростые решения, требующие слишком много сил и меняющие все основы настоящего, предпринимались не им. Он ненавидел себя за то, что сдался когда-то давно.

Но они… они еще не сдались.

Он почувствовал неладное лишь тогда, когда Эффи отвела взгляд от запертой двери в спальню Китнисс и сжала свои маленькие кулаки. Второй раз в жизни ему захотелось ее ударить, убить, уничтожить, стереть из собственной памяти. А потом Китнисс, взъерошенная со сна Китнисс, трясущаяся от холода и, возможно, страха, распахнула треклятую дверь и буквально перевалилась через порог, с трудом сохраняя равновесие.

– Скажи ему, – закричала она не своим голосом, глядя только на Хеймитча, но не видя его, – скажи ему, что он заблуждается. Я не охморена, он не прав, он лжет, лжет…

Вскоре слова ее превратились в неразборчивый шепот. Не дойдя до Хеймитча, она села на корточки, схватившись за голову, начала раскачиваться из стороны в сторону, повторяя одно и тоже – он лжет, лжет, лжет. Пит не сделал попыток обнять или успокоить ее; Пит остановился в проеме двери.

– Вспомни, Китнисс, пожалуйста, вспомни, – говорил он, не обращая внимания ни на кого, кроме нее, – ты никогда не смотрела на меня так. Ты не любишь прикосновений, Китнисс. Ты не дурачишься только для того, чтобы рассмешить меня. И… – здесь ему пришлось сделать паузу, чтобы набраться сил для последнего неоспоримого довода, – ты не любила меня, Китнисс. Никогда не любила меня.

Китнисс поднимает голову. Глаза ее полны слез, губы дрожат. Она тянется к Питу. Лицо ее искажено – ненависть и нежность переплетаются в ее взгляде так, что сложным становится отличить одно от другого.

– Ты ошибаешься, – говорит она тихо. – Ты ошибаешься, Пит, ты всегда ошибался…

Пит просит ее вспомнить. Вспомнить время, проведенное в комнате после убийства президента Койн. Просит ее вспомнить стены, сочащиеся голосами мертвых людей. Просит ее вспомнить все, что было после, включая то, что происходило с ней во время комы. И Китнисс вспоминает, и воспоминания, вызываемые звуком его голоса, взрываются в ее голове яркими вспышками, причиняя невыносимую боль.

Стены, сочащиеся голосами. Голоса называют ее по имени, шепчут и кричат на нее, кричат для нее. Называют ее по имени. Зовут за собой. Она знает, кому принадлежат голоса. Она лежит на кровати и просит их замолчать. Пожалуйста, замолчите. Пожалуйста, остановитесь. Но голоса неумолимы. Они идут отовсюду, проникают в нее, и ей не удается заставить их стать хотя бы немного тише. А потом…