Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 47 страниц)

На шутливый вопрос Гейла она не отвечает. Вновь вспоминает Энни с ребенком на руках. Такой счастливой Энни в последний раз была на собственной свадьбе. Она ведь не знала, не могла знать, что вскоре станет вдовой. Впрочем, она и сейчас не догадывается об этом. Она продолжает ждать своего мужа, теряясь в лабиринте самообмана и обмана окружающих ее людей. Такой обман кажется Джоанне благоразумным, но неправильным. Хотела бы она всю жизнь ждать своего любимого и подпитываться уверенностью о том, что однажды он вернется, погружаясь все глубже и глубже в собственные иллюзии? Идея хорошая, но, пожалуй, Джоанна предпочла бы такой жизни гниение в земле.

– У тебя руки ледяные, – замечает Гейл.

Они уже не танцуют, а стоят чуть в стороне. Никто не обращает на них внимания. Джоанна тоже не обратила бы на них внимания, будь она кем-то другим. Но происходящее между ними должно привлекать внимание, потому что Гейл почему-то пытается согреть ее руки своим дыханием.

– Какая очаровательная пара, – подначивает ее Энорабия. Танцевать ей больно, да и кто рискнет пригласить ее? После всего, что делали с нею некоторые из присутствующих людей, любое прикосновение она воспримет не иначе, как очередным посягательством на свою свободу.

– Заткнись.

– Неужели ты не предполагала подобного развития событий? – следует вопрос, на который Джоанна не отвечает.

Конечно, она предполагала. Она видела Гейла сперва в Тринадцатом Дистрикте, в перерывах между дозами морфия, в промежутках между ломками, в минутах между тренировками и во время обеда в столовой. Она видела Гейла рядом с Китнисс, и странно, что не начинала рассуждать вслух о том, какой хрупкой оказалась вечная любовь Огненной девочки к мальчику с хлебом, а ведь в эту разрекламированную любовь верила большая часть Панема. Она наблюдала за ними; в Тринадцатом Дистрикте все равно больше нечем было заняться. Она думала, что эти двое – красивая пара, хотя Китнисс никогда не считала красавицей. Гейл же имел все качества настоящего мужчины: сила, властность, мальчишеская дерзость, способность на опрометчивые и нелогичные поступки. Джоанне казалось, что, встреть она Гейла до Игр и до Китнисс Эвердин, для нее все сложилось бы иначе. Но между ними уже были Игры и Китнисс Эвердин, и кто знает, какое из препятствий было решающим. Хотя, быть может, решающим препятствием было то, что Гейл видел ее насквозь – сгнившую заживо внутри собственного тела. И все же она предполагала, что любое препятствие может иметь обратное действие, тем более теперь, когда мир перевернулся, а судьба перетасовала свои карты.

И все же ее удивляет то, что ее предположения воплощаются в жизнь.

Собственные мысли пугают ее. Слишком много вариантов развития событий – большей частью все они заканчиваются плохо. И дело даже не в них, а в том, во что они ввязались – по своей или против своей воли. Давление обстоятельств сейчас ощущается особенно сильно. Это – переломный момент. Все может закончиться или стать еще хуже. Все может начаться заново. Может раздавить их или выпустить из клеток. Но этот переломный момент – субстанция неосязаемая, нестабильная, в ней вовсе не чувствуется опоры. Джоанна не чувствует себя защищенной, а надежда на лучшее всегда была неверным советником.

Искоса она наблюдает за Китнисс. Огненная девочка, которая уже не пылает. Немного пришедшая в себя, но все еще выглядящая не от мира сего; впрочем, когда это Китнисс кому-либо казалась нормальной? Ее не приглашают танцевать, или приглашают, но Эффи тактично или глупо оправдывает Китнисс самыми замысловатыми способами, и отсутствие танцев явно идет Китнисс на пользу. Ей вовсе не хочется развлекаться, ей хочется спрятаться куда-нибудь в темноту, забиться в дальние углы и никогда не показываться на свет. Близкое соседство с Каролиной только усугубляет ненормальное состояние Китнисс. Китнисс спрашивает себя, раз за разом, – то, что она сделала во время Шоу, было ее собственным решением или тем, что руководило ею с самого момента пробуждения после искусственной комы? На этот вопрос нет ответа, да и жаждет ли Китнисс слышать ответ? Китнисс хочет спрятаться. И от голодного взгляда Джоанны Мейсон, и от не менее голодных взглядов всех остальных. Даже от Каролины – или тем более от Каролины?

Джоанна салютует Китнисс из другого конца комнаты бокалом вина. Рядом слышится взрыв хохота. Обступившие Пита капитолийцы смеются громко, практически до слез, над каким-то его остроумным замечанием. О, Пит умеет пользоваться словами, кого этот факт удивит? Джоанна отсалютовала бы и ему тоже, но что-то останавливает ее. Она будто чего-то ждет, чего-то большего, чем простое пожатие плеча.

В конце концов, Пит приглашает ее на танец.

Никто из них не говорит, что этот танец последний. Они и прежде не раз уже танцевали, на приемах, которые устраивал Плутарх Хевенсби. В маленькой квартире с тысячью дверей, в которой на короткое мгновение все они были счастливы и забыты всем миром. Они танцевали трезвыми и пьяными, они танцевали потому, что хотелось танцевать, они чувствовали себя живыми. Прошло не так много времени, а все вокруг кардинально изменилось. Джоанна старается не связывать все кардинальные изменения с чудесным воскрешением Китнисс Эвердин. Джоанна винит во всем Плутарха и его чудовищные, как все они предполагают, планы. И все же в танце ей удается забыться. Вернуться в прошлое, в ту прежнюю жизнь, в которой призрак Голодных Игр все еще тяготел над ними, но не было давления новых Голодных Игр. То прошлое теперь горчит; теперь Джоанна знает, что в том прошлом она была вовсе не с Питом. Она была с капитолийским переродком, чьи эмоции были результатом холодного расчета.

– Ты боишься? – спрашивает Джоанна. Ей приходится наклониться и шептать Питу на ухо. Со стороны это, должно быть, кажется интимным, но Джоанна проделывает такое не в первый раз.

– Где-то в глубине души, – признается Пит. Не сразу, ему приходится тщательно проанализировать все происходящее.

– Потом будешь бояться, – фыркает седьмая, – сейчас пришло время действовать.

Больше они не говорят. Отсутствие эмоций делает расстояние между ними таким же непреодолимым, как и вопросы, не заданные в срок. Почему Пит перевернул журнальный столик в кабинете Плутарха? Зачем вытащил Плутарха на сцену? Почему опять игнорирует Китнисс Эвердин? И почему пригласил Джоанну, не говоря о том, что прощается?

Пит улыбается Джоанне, когда меняется музыка, и Джоанна чувствует неладное. Что-то опять стряслось. Что-то страшное, поэтому он разбил чертов столик, почти сорвавшись. Поэтому он попрощался с нею, с нею одной, будто прощание со всеми остальными лишило бы его решимости сделать то, что он запланировал. Джоанна хочет догнать его, такого спокойного, такого сдержанного, и остановить, но не двигается с места. Она смотрит, как он возвращается к оставленной компании, в которой есть и люди, о которых Джоанна рассказывала ему во время одного из прошлых визитов. В тот раз он не смог улыбаться им и шутить для них. Что изменилось сегодня?

Один из собравшейся компании – маленький седовласый старичок – отвлекается, чтобы поймать взгляд Джоанны. И подмигнуть. Джоанна криво улыбается в ответ, сжимая крепче кулаки. О, ее одарила вниманием влиятельная фигура. Влиятельная как в старом, так и в новом Капитолии. Да, теперь она должна замертво рухнуть от счастья. Но не чувствует никакого счастья. Только шрам на внутренней стороне бедра – самый глубокий из всех оставленных им шрамов – на секунду становится свежим, и она вновь чувствует ту боль, боль, которую, как ей казалось, она успела забыть. Улыбка старика становится еще шире, будто бы он тоже вспоминает былые деньки с ностальгией и печальной грустью. Джоанна отпивает еще немного из высокого бокала.

И мысленно шлет всех к черту.

Она еще станцует на их костях.

…

Плутарх Хевенсби вновь присоединяется к гостям почти в самом конце вечеринки, еще до того, как уставшие гости начинают расходиться, но когда уже начинают подумывать о том, что пора бы и отдохнуть. Все-таки деньки выдались не самыми спокойными, опять же, сил для веселья иной раз нужно столько же, сколько и для физической работы. С легким пренебрежением он оглядывает гостей, сбившихся в кучки по интересам, и отмечает слишком много незнакомых лиц. Пожалуй, он не рассчитывал, что бывшие повстанцы и нынешние предводители дистриктов прибудут в Капитолий огромными толпами. Он видит многих военных. Выделить из толпы их несложно. Выглядят они на порядок более собранными, чем изнеженные капитолийцы, ко всему прочему и выпившими сегодня лишнего. Плутарх старается поздороваться с каждым, с некоторыми – по второму разу. Даже с теми, кто ему неприятен, вроде мальчишки, которого называют сейчас Пересмешником.

Краем уха Плутарх слышит разговор, который ведет один из капитолийцев с Питом. Разговор касается заказанной картины, которую, как оказывается, Пит уже закончил, но из-за подготовки к Шоу не отправил новому владельцу. Капитолиец выражает надежду на то, что картина скоро займет положенное ей место, а Пит легко соглашается забрать ее из своей старой квартиры (квартиры, не сданной новым жильцам) сегодня.

– Такой вечер! – говорит Пит. – Совсем не хочется спать. Ночная прогулка пойдет мне на пользу.

Плутарх терпеть не может ночные прогулки по городу, который так любит, но толпа вокруг сына пекаря с готовностью кивает. Экономические проблемы Капитолия коснулись большинства из них, машины (хотя, скорее не машины, а топливо) сейчас считается редкостью. Поэтому многие из разодетых гостей совершают ночную прогулку не по своей воле, и не из-за того, что не хочется спать таким вечером.

Когда Плутарх исчезает, почти никто не обращает внимания. Вроде бы такой тучный человек не может быть незаметным, однако ему удается таковым быть. Один из многих талантов, дарованных природой или отточенных упорными тренировками – кто знает? Все заняты чем-то другим, более интересным, чем размышления над чужими скрытыми талантами.

…

Питу тоже удается выскользнуть из светлых комнат чужой квартиры, не тратя времени на долгие прощания. Джоанна бы могла вспомнить о том, как они убегали вдвоем с подобного мероприятия, но Джоанна остается с гостями, в вечернем платье, с изящной прической, с бокалом шампанского в руке. Из бокала она больше не пьет; от выпитого с Хеймитчем коньяка уже не заволакивает туманом голову.

Последней, кого видит Пит перед уходом, оказывается бледная Китнисс Эвердин, неуверенной рукой оправляющая одежду сонной Каролины.

…

Китнисс приходится почти уговаривать себя, что в этом жесте нет ничего плохого. Она не может заставить себя видеть в Каролине своего врага. Дурная кровь никак не отражается на сонном лице. Глаза Каролины лишены змеиного блеска да и в жестах ее нет ни следа знаменитого дедушки. Сонная она становится еще более беззащитной; так и тянет встать между нею и всеми ее потенциальными врагами.

Китнисс смотрит на девочку искоса, не понимая, почему ее держат здесь, в оживленной зале, заполненной людьми, косящимися в сторону как Победительницы Игр, так и в сторону внучки Сноу с почти одинаковым интересом. Китнисс внутренне вся содрогается от взглядов, которые кажутся ей острыми и холодными, как лезвия заточенных ножей давным-давно мертвой Мирты. Китнисс не может понять, почему двенадцатилетний ребенок реагирует на все происходящее с таким поразительным спокойствием. Имеет ли здесь место обычная привычка? Каролина ведь не знала иной жизни, кроме той, в которой ее окружают если не враги, то потенциальные соперники и убийцы. Но можно ли к этому привыкнуть? Китнисс не уверена, что хочет знать ответ. Китнисс не уверена, что хочет находить рядом с собою доказательства того, что ее искалеченная жизнь идет ни в какое сравнение с искалеченной жизнью кого-то еще.

И Китнисс легко оправляет одежду маленькой девочки.

Краем глаза она наблюдает за толпой, будто возвращая долги. Не с таким энтузиазмом и без любопытства, которым должна обладать. Китнисс подмечает детали. Китнисс свежим взглядом видит знакомых ей людей. Эффи Бряк, неугомонную, шумную, зачастую глупую, но почему-то все-таки верную Эффи. Китнисс ей благодарна. Китнисс удивлена, но удивлена приятно, когда Эффи танцует с Хеймитчем. Они кажутся ей странной парой, но ей нравится смотреть на руки Хеймитча, лежащие на талии Эффи. Китнисс нравится даже его выражение лица – презрение пополам с издевкой. Они разговаривают друг с другом, и Китнисс не может сдержать улыбки. Кто бы мог подумать еще полгода назад, что такое возможно? Уж она-то точно не могла.

Впрочем, улыбка быстро сползает с ее лица. Пит танцует с Джоанной. И это тоже кажется правильным. Джоанна улыбается, Пит выглядит счастливым. Китнисс чувствует себя если не обманутой, то лишней. Ей и раньше было неуютно здесь, но сейчас… сейчас ей кажется невыносимым находиться здесь.

– Они не подходят друг другу, – говорит Каролина шепотом. Потягивается, выпрямляется. – Слишком разные.

Китнисс не просит ни пояснений, ни продолжения объяснений. В груди будто засело что-то острое и металлическое, сложно дышать. Сложно даже смотреть в ту сторону, где видна танцующая пара. В конце концов, они ведь были вместе, были вдвоем. Когда Китнисс лежала в палате, вся опутанная проводами, как паутиной, они делили одну постель на двоих. Они были живы, а она была мертва. Сейчас она уже не уверена в том, что что-то действительно изменилось.

Ее размышления прерываются Хеймитчем, который садится рядом так громко и с таким вздохом, что Китнисс видит в нем столетнего старика.

– Не знаю, что они вкололи мне против похмелья, – замечает он, – но действие этого вот-вот пройдет. И начнется похмелье. Самое страшное из всех, которые мне уже довелось пережить.

Китнисс качает головой. Но ничего не говорит. Ей не хочется ничего говорить. Перед глазами ее продолжают танцевать, тесно прижавшись друг к другу, Пит и Джоанна.

…

На улице еще не рассветает. Тени становятся прозрачнее, но солнца еще не видно. Пит не знает, будет ли видно солнце чуть позже, если сейчас все небо затянуто серыми низкими тучами. Не думая ни о чем, кроме низкого неба, царапающего верхние этажи темных зданий, Пит прогулочным шагом идет по уже смутно знакомым улочкам. Пит не думает о картине, которую обещал старику капитолийцу. Питу плевать на картины. Пит дышит полной грудью, как в последний раз, но каждый вдох его обнаруживает что-то острое и металлическое, находящееся внутри, что-то жестокое и неотвратимое, как дождь, к которому готовится небо. Пит не думает ни о чем, кроме дождя и туч, и ему удается без происшествий добраться до квартиры, в которой дверей больше, чем окон. Он закрывает за собой дверь и не щелкает выключателем. В этой квартире он прекрасно ориентируется и в темноте, тем более что темнота уже становится серой.

Сперва он хочет поставить чайник на плиту, но потом передумывает. Мертвый президент, уже давно не объявляющийся, чуть слышно напевает себе под нос незамысловатую мелодию. Пит хочет спросить, где пропадает призрак, когда находится не здесь, но уверен в том, что ответ ему не придется по душе. Призрак становится уже почти прозрачным, и Питу почему-то его жаль. Жалость, кажущаяся сейчас всепоглощающим горем, жжет изнутри, и Пит старается реже смотреть в сторону человека, который жалости не заслуживает так же, как не заслуживает прощения.

Впрочем, есть ли здесь кто-то, кто жалости заслуживает?

Пит обнаруживает Плутарха сидящим в кресле в комнате, которую использовали в качестве студии. Плутарх будто бы дремлет, но дремота эта обманчива, потому что стоит только Питу зацепиться взглядом за грузный силуэт в кресле, как силуэт начинает шевелиться.

– Я уже подумал, что мне придется переночевать здесь в гордом одиночестве, – говорит Плутарх с довольной улыбкой.

– Я уже подумал, что вы оставите мою шалость без последствий.

Плутарх смеется.

– Ты мне нравишься Пит, с каждым нашим разговорам ты нравишься мне все сильнее. Но, – министр закидывает одну ногу на другую, чтобы устроится удобнее, – это не помешает мне отблагодарить тебя за весь нанесенный ущерб.

Пит качает головой. Мертвый Президент прохаживается вдоль расставленных у стен картин.

– Отблагодарить?

– Позволь мне быть с тобою откровенным, – не отвечает прямо Плутарх. – Думаю, ты заслуживаешь честности.

– Как вы заслуживаете славы? Или как Аврелий заслуживал смерти?

Плутарх запрокидывает голову, и, кажется, будто вот-вот разразится смехом.

– Аврелий, – тянет министр, – видимо, ты хочешь сразу приступить к самым тяжелым частям нашей последней беседы? – вопрос риторический. – Надеюсь, ты не сильно устал за последние сутки, они были выматывающими. С другой стороны, ты успеешь отдохнуть. Я буду с тобой честен, Пит, но я не сообщу тебе ничего нового, если скажу о том, что эти сутки были последними в твоей жизни. Признаться, я уже давно думал о том, что тебе нет места в новом Панеме, – министр вздыхает, – но сегодняшним поступком ты сознательно подписал себе приговор.

Пит даже рад подобной честности. Он устраивается на стуле, кем-то предусмотрительно принесенным из кухни.

(– Надеюсь, мой мальчик, теперь ты готов узнать всю правду, – спрашивает в которой раз мертвый Президент.)

Пит, быть может, не готов. Но Шоу закончено, за окном уже рассвело. Занавес падает, обнажая пустую уродливую сцену. Шоу закончено, ничего интересного на грязной сцене больше не произойдет. Ведь на сцене больше нет актеров, только бывший распорядитель Игр, готовый поделиться с единственным зрителем, мертвым по умолчанию, коротким рассказом о возне за кулисами Игр, которые не закончатся никогда.

И Распорядитель начинает говорить.

Конец третьей части.

========== ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Распорядители Игр. ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ, в которой монолог Плутарха завершается неожиданным образом ==========

Внимание! По мере прочтения этой главы велика вероятность заснуть на середине предложения. Автор предупредил. Автор спал над главой почти месяц.

Плутарху удаются импровизации.

Он встает с кресла с грацией, которую сложно ожидать от человека его комплекции. Подходит к окну, и долго смотрит вдаль, а когда начинает говорить, говорит вовсе не с Питом. Он может представить себя стоящим в одиночестве на пустой сцене, с потушенным светом и оставшимися после спектакля неубранными декорациями. Но он не представляет себя на сцене, не видит в Пите Мелларке зрительский зал, затихший и ожидающий продолжения занятного спектакля. Плутарх считает себя неплохим режиссером, но еще Плутарх знает, что он не будет выступать на сцене даже после окончания действия. Давным-давно он выбрал для себя осторожную закулисную работу, и свет софитов не манит его, как манит огонь глупого светлячка. Более того, в создавшейся ситуации уже есть один светлячок, Пит Мелларк, хороший слушатель, вдохновляющий рассказчика на монолог.

– Когда-то давно мне повезло родиться в этом замечательном городе. С самого детства меня восхищала напускная грандиозность построенных здесь зданий. Меня забавляло то, как архитекторы выбиваются из сил, пытаясь скрыть под яркими цветами уродливость своих жизней, а люди под толстым слоем грима пытаются маскировать свои серые нездоровые лица. Я любил эту страну, как любил этот город, хотя меня всегда воротило от лживости подобного существования. Здесь, в Капитолии, ни от кого нельзя было услышать ни слова правды, только ложь, завернутую в яркую обертку пафоса и бессмысленной глупости. Я мечтал переделать этот город до последнего кирпича, но я знал, что мне никогда не удастся избавиться от грязи, которой полны души жалких существ, меня окружавших. Люди, – говорит Плутарх, и голос его сочится ядом презрения, – порочные, лживые, покорные и жалкие в своем стремлении угодить тому, кто выше их по рангу. Я ненавидел их, как кукловод ненавидит своих покорных марионеток. Я ненавидел их и верил в них. Верил в то, что в глубине души, под слоем красок, каждый из них прячет что-то прекрасное. Мне всегда хотелось отмыть от румян свою мать. Остричь ее выжженные неземными цветами волосы и заставить ее помолчать хоть пять минут. Ее писклявый голос наводил на меня ужас, как и все голоса окружавших меня людей. Они все вылезали из собственных шкур, чтобы выделиться из толпы, а мне казалось, что они все на одно лицо. Так странно, – министр усмехается, – но единственный человек, который выбивался из разноцветной толпы и не рисовавший на собственной коже маску, стал моим единственным учителем и человеком, которого я возненавидел, в конце концов, сильнее всех вместе взятых, – еще одна усмешка, схожая больше с гримасой обиды. – Он рассказывал мне о мире, в котором не знают, что такое зависть и ложь. О мире, в котором все равны. О мире, в котором не нужны войны, потому что нет понятия «свое» и «чужое». Он заразил меня своими идеями, своими мечтами, а потом взял и растоптал мои надежды, потому что признался, что такого мира никогда не будет, такого мира просто не может быть. Он говорил, что за все нужно платить. За беззаботность и праздность Капитолия должны платить Дистрикты. Он говорил, что разница между дистриктами и Капитолием складывалась веками, а Голодные Игры служат системе, которую невозможно победить.

Для меня Голодные Игры всегда были Зрелищем, доказывающим, насколько гнила человеческая природа. Убивать себе подобных, чтобы выжить, – почти человеческий инстинкт, оставшийся в наследство от древних времен. Конечно, взрослея, я привык находить прекрасное и в омерзительном, но я не смирился с тем, что мечты вслух могут оказаться лишь временным бегством от реальности. И да, я стал частью этой реальности. Лучшей частью этой реальности, – добавляет он не без бахвальства и закатывает глаза, впервые обратив внимание на реакцию своего единственного слушателя. – Не морщись, Пит. Думаю, в глубине души ты признаешь мою правоту. В конце концов, ты всегда был умным человеком. И я признаю твое заслуженное право узнать всю правду, какой бы она ни была.

Мертвый президент, теперь едва различаемый на фоне картин, согласно кивает. Какое удовольствие лгать мертвым? (Он ведь уже считает тебя мертвым, Пит.)

Пит отводит взгляд от прозрачной фигуры и сосредотачивается на спокойном голосе Распорядителя Игр. Пит устал, устал даже больше, чем думал. Усталость кажется ему сейчас неудобной и опасной ношей, которую нельзя ни сбросить, ни переложить на чужие плечи. Единственное, что позволяет ему держаться – осознание того, что совсем скоро все закончится.

– Этим человеком был Сноу, – внезапно перестает быть мечтательным Хевенсби. – Тебе сложно будет принять Сноу таким, каким я знал его. Правда в том, что я никогда не любил Сноу. Восхищался им, быть может, но не любил. Еще до знакомства с ним я знал наизусть все слухи, которые о нем распространяли еще в самом начале его политической карьеры. Сноу был человеком ниоткуда. Однажды он просто появился в высших кругах в качестве мужа какой-то богатой дамы, на несколько лет старше его самого. Он был амбициозен, тщеславен, коварен. И очень умен. А как он говорил! – добавляет Плутарх, не скрывая восторга в своем голосе. – Его готовы были слушать сутками напролет. Ему готовы были верить, чтобы он не говорил. Это было похоже на какое-то древнее заклятие; он начинал говорить, а все вокруг повторяли его слова на разный лад. Даже я слушал его, открыв рот. И на публичных выступлениях, и после, во время личных бесед. Сноу тоже мечтал о другом Панеме, хотя на деле его вполне устраивали Голодные Игры. У него было много идей, в которых Голодные игры отменяли за ненужностью, но ни одна из них не была воплощена в жизнь, потому что Сноу был хитрым, но все-таки трусом. Он добился своего, заняв пост Президента, и власть сделала его жизнь невыносимой из-за страха вновь оказаться внизу. При нем Игры стали еще более кровожадными. Жестокости в них и до Сноу было достаточно, но при нем жестокость возвели в ранг искусства. Он считал, – Плутарх делает паузу, пытаясь воспроизвести точные слова последнего Президента дореволюционного Панема, – что кровь прекрасна на белом фоне. Он был глупцом, – нотки ностальгии и восторга быстро исчезают из голоса Хевенсби, а глаза зло прищуриваются. – Придя к власти, он перестал вдохновлять кого-либо своими пламенными речами. Он был знатоком ядов, и яды стал использовать вместо слов. Он похоронил без всяких сожалений свою первую жену, женился во второй раз. Женился, не делая из своей женитьбы никакого Шоу. Затем у него родилась дочь, и это событие тоже не стало общеизвестным. Я занимал тогда неплохую должность и считался одним из его любимцев. Я видел то, о чем не догадывались многие из находящихся рядом с ним людей. Он ценил время, проведенное со своей семьей так же, как ценил роскошь, которой себя окружал. А еще книги, – вновь пауза. – На какие только ухищрения он не шел, собирая свою библиотеку. Уверен, – обращается Плутарх непосредственно к Питу, – тебе бы пришлась по душе его мания. Мания, но не средства, которые он использовал, потакая своим капризам. Его вторая жена не была допущена к книгам, а вот дочери он многое позволял. Неудивительно, что она выросла такой строптивой. Неудивительно, что она единственная могла ему перечить во всем, что касалось ее самой, да и всего происходящего в целом, – здесь Хевенсби обводит взглядом комнату и со странной улыбкой качает головой. – Впрочем, я ведь рассказываю вовсе не об этой порочной семье, – змеиная улыбка на лице министра кажется Питу до боли знакомой. – Ее смерть была страшной. Поэтому Сноу сорвался с цепи и истребил большую часть тех, кого мог подозревать в причастности к ее похищению. Почти никто из уничтоженных не был виновен даже косвенно, но Сноу было все равно. После смерти своей единственной дочери он вознамерился весь Панем утопить в крови, – министр качает головой Плутарх. – И, знаешь, ему удалось, – молчание. А затем министр задает неожиданный вопрос. – Как думаешь, Пит, сколько времени нужно для того, чтобы подготовить государственный переворот?

Пит пожимает плечом и на секунду-другую прикрывает глаза.

– Так повелось, что мы со Сноу с самого начала были непримиримыми противниками, державшими друг друга в поле зрения. Так случилось, что, несмотря на личную неприязнь, мы сходились в одном: мир, который мы имели неудовольствие наблюдать, не был миром, в котором мы были бы в безопасности. Сноу прекрасно знал, что Голодные Игры, призванные держать все дистрикты в страхе, рано или поздно должны были стать той последней каплей, которая переполнит чашу терпения страны. Сноу ждал революции, восстания, ждал гражданской войны, но не делал ничего, чтобы изменить складывающуюся ситуацию. Быть может, его вполне устраивало положение дел. Устраивало, но только до определенного момента. Однажды Сноу узнал о том, что Тринадцатый Дистрикт вовсе не оставил попыток на возвращение Темных Времен. Тринадцатый Дистрикт затаился и накапливал свою боевую мощь. Но Тринадцатому Дистрикту нужен был человек, который предал бы Капитолий и встал бы на сторону восстания.

Вновь повисает пауза. Плутарх смотрит на Пита с вежливым ожиданием, и Пит позволяет себе очередную короткую передышку. Начатая исповедь с самого начала не казалась ему такой уж правильной идеей; сейчас он чувствует себя вываленным в грязи.

– Какая непозволительная ошибка – довериться предателю, – говорит Плутарх.

(– План был прост: не пытаться остановить сопротивление, а возглавить его, – сообщает мертвый Президент Сноу. Пит уже не видит в нем амбициозного и тщеславного человека, которым его описывал Плутарх. Пит видит смертельную усталость, таящуюся в каждом жесте и в каждом взгляде. Пит почему-то думает о том, что выглядит сейчас таким же смертельно усталым, как и мертвый президент.)

– Сноу был смертельно болен, – сообщает Плутарх жизнерадостным голосом. – Он чудом дожил до окончания революции; дожил, уже будучи преданным тем, на кого возлагал такие надежды! Мне, кстати говоря, очень льстила роль двойного агента, хотя бы потому что я обманывал обе стороны. Койн была моей марионеткой, но не такой послушной, как хотелось бы. Сноу задолго до революции подал мне несколько блестящих идей о том, каким можно сделать будущее моей страны. Он рассказывал мне о демократии. Он говорил мне о том, как удобна демократия для того, чтобы давать народу то, чего они хотят – свободу выбора. Как и говорил о том, что демократия вовсе не правление народа. Демократия – лишь заблуждение, миф, придуманный задолго до нашего рождения. Толпой, верящей в свою силу, управлять легче, чем управлять голодными и озлобленными Дистриктами. Сноу был так любезен, – усмехается Плутарх, – Сноу дал мне все карты в руки, а затем позволил мне связаться с осведомителями Койн. Сноу позволил мне стать предателем, а потом я действительно предал его. Единственное условие, которое я выполнил, касалось тебя, – Плутарх понижает голос. – Я оставил ему тебя. Впрочем, вскоре я пожалел и об этом тоже. Я не собирался забирать тебя в Дистрикт Тринадцать. Койн настаивала на твоей кандидатуре, но мне больше нравилась Китнисс Эвердин. Ею, знаешь ли, управлять легче, – острая улыбка. – Сначала я надеялся, что ты погибнешь на разрушающейся Арене Квартальной Бойни. Черт возьми, эта Арена была лучшим из моих детищ, и я лично участвовал в ее разрушении! – отвлекается министр, но берет себя в руки. – У меня было время забрать тебя, Пит. Забрать тебя и Джоанну Мейсон. Но, видишь ли, Китнисс легче контролировать, когда она раздавлена горем и когда рядом с нею нет человека, способного разбираться в людях. Вместо тебя у меня был Гейл. Прямолинейный Гейл, всегда думающий, что именно он контролирует ситуацию. Мне, кстати говоря, пришлось пойти на определенный риск, чтобы Гейл сумел спасти хоть небольшую группу из Дистрикта Двенадцать. Мне нужны были бойцы, и нужна была семья Китнисс. Если бы все они погибли, план полетел бы ко всем чертям. Китнисс просто умерла бы из-за одиночества, а мне нужна была злая Китнисс, Китнисс, способная драться. О, – долгий вздох, – было очень сложно рассчитать все правильно. Обыграть и Сноу, и Койн. Но, как видишь, я справился. И теперь они мертвы, а я, – министр размашисто показывает на свою массивную фигуру, – все еще жив.

Короткий смешок. За ним – не менее короткая пауза.

– Не думаю, что предательство удивило Сноу. В каком-то смысле, предательство даже подбодрило его. Адреналин нешуточной войны придал ему сил. Ему было за что сражаться. За свою милую внучку, единственного человека, не бывшего ему врагом. К тому же Сноу знал, что девочку я не брошу. Каролина всегда нравилась мне, – министр запинается, – она всегда напоминала свою мать, – Плутарх сбивается с мысли, затем пытается стряхнуть ненужные воспоминания. – Даже в старом-добром Панеме после смерти деда у девочки не было ни единого шанса выжить. Ее убили бы в открытую или тайно, ее смерть была бы страшной и мучительной одновременно. Теперь же Сноу сражался за нее, и сражался методами, которые получались у него лучше всего.