Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 47 страниц)

Мы знаем о тебе все, Джоанна Мейсон.

Она чувствует угрозу. Она чувствует, как кто-то играет ею. Забавляется ситуациями, в которые она попадает, предугадывает каждый ее шаг и показывает ей время от времени, насколько она предсказуема.

Мы знаем о тебе даже то, чего о тебе не знал Президент Сноу.

От этого можно сойти с ума повторно, а она еще не оклемалась после последнего бурного сумасшествия. Никто, впрочем, не оклемался от ее последнего приступа, вернувшего к жизни Китнисс Эвердин (за что ей, кстати, никто так и не сказал спасибо). Доктор Аврелий звонит так же часто, как и раньше, но тратит меньше времени на разговоры. Теперь он всегда чем-то занят, теперь в его голосе все чаще проявляется нетерпение, которое он пытается подавить силой воли, но которое не получается утаить от Джоанны. Доктор Аврелий ругает свою пациентку за то, что она начала опять курить. За то, что она так и норовит слезть с диеты, на которую насильно посажена из-за своей ненормальной (и некрасивой) худобы. Джоанна вяло огрызается. Если здесь есть сигареты, значит, здесь можно курить. Она терпеть ненавидит диеты, даже те, которые предназначены для набора дополнительного веса, не считая мышечной массы. К тому же, Питу нравится ее тело – не такое округлое, с выступающими ребрами, позвонками и ключицами. И да, – вы видели вообще Китнисс Эвердин? Той кома тоже не пошла на позу; у Китнисс никогда не было таких резких скул и таких острых улыбок, хотя шутить она так и не научилась. Шутить, держать удары, делать хорошее лицо при плохой игре, и вообще, почему мы говорим о Китнисс Эвердин?

– Ты сама заговорила о ней, – мягко говорит Аврелий, – ты сама сравниваешь себя с нею. Это какой-то комплекс? Ты хочешь поговорить об этом?

Джоанна устала от разговоров, ей хочется действовать. Куда-то идти. Кого-то бить. Изредка ей удается побить Хеймитча, который теперь тоже выглядит вполне сносно, да и бьет по противнику, а не по его иллюзорной проекции. Изредка она дерется с Питом, но с Питом любая драка напоминает какую-то любовную ролевую игру, причем, не только им одним. Энорабия, например, наблюдая за их спаррингом (у нее только и получается, что наблюдать сразу за всеми, улыбаться и отпускать такие скупые комментарии, от которых волосы дыбом встают), заявила, что для таких прелюдий нужна закрытая секция, а здесь все-таки люди есть и дети. Хеймитч, живший какое-то время через стену от них с Питом, не упустил возможности развить тему. Джоанне, конечно, все равно, что говорят неудовлетворенные люди обоего пола за ее спиной, но лицо Китнисс Эвердин, маячившей где-то поблизости, ее почему-то не обрадовало. Такое кислое лицо не может радовать даже тогда, когда ты – причина этого выражения.

Еще Джоанна чаще выбирается на прогулку. Иногда с Питом. Иногда с Хеймитчем, который ворчит и вырывается, и постоянно пытается свернуть в ближайший магазин со спиртными напитками, расход которых увеличился из-за того, что склонность к алкоголизму обнаружилась в тихом и прежде спокойном Вольте. Вот уж от кого не ждали!

– И как вы раньше на теме пьянства с ним не состыковались? – подначивает Джоанна бывшего ментора Двенадцатого Дистрикта.

– У меня был достойный напарник. Из-за вас, идиотов, он погиб на Арене Третьей Квартальной Бойни, – Хеймитч грустнеет, и уже Джоанна тащит его ближе к алкоголю, да и сама под шумок выпивает пару рюмашек.

Они пьют в неположенное время в одном из кафе с открытой площадкой. Тент широкий, но Джоанна умудряется лечь на два стула и подставить длинные ноги (уже красивые из-за тренировок и диеты, которую она сейчас самым наглым образом нарушает) под палящее солнце. Ей обязательно нужно немного загореть, она ведь не Китнисс, не может пугать народ своей смертельной бледностью. От того, что в голову опять приходит мысль о Китнисс, Джоанна морщится. Может, это какой-то вирус, который передался ей от Пита? Вот уж в чьей голове слишком много мыслей о Китнисс.

Опять выпивший Хеймитч явно настроен на беседу. Джоанна пользуется этим во всю; ей хочется сплетен, грязных тайн, чего-нибудь запретного и таинственного. Еще хочется мороженого, но заказывает она почему-то порцию свежего сока и долго размешивает сок с мартини тонкой ярко-салатовой трубочкой, думая теперь уже об Эффи Бряк.

– Я сказала Эффи, что она виновата в моем заточении в лечебнице, – выговаривает медленно, растягивая слова, еще не понимая, почему говорит это именно Хеймитчу и именно сейчас. – Она вколола мне наркотик перед тем, как я оживила Эвердин. Откуда у нее вообще взялся этот наркотик? – спрашивает пустоту, и натыкается на тяжелый взгляд Хеймитча. – О, да брось. У тебя короткая память, – заявляет громко. – Ты же уже перестал ненавидеть меня за то, что я сделала это!

Эбернети сверкает глазами и говорит, что ничего никогда не забывал. Иногда, правда, кое-что ускользало из его памяти, но только из-за алкоголя и разгульного образа жизни.

– А еще я просто очень хороший человек, – добавляет он после паузы.

– Очень хороший человек не мог победить во Второй Квартальной Бойне, – Джоанна качает головой. – Хотя ты был там настолько крут, насколько вообще может быть крут старик, – и показывает язык мужчине, который точно знает, как виртуозно седьмая восхищается и унижает человека одной-единственной фразой. – Уверена, – не позволяет перевести дыхание Джоанна, – молоденькая Эффи, отправляясь в Двенадцатый Дистрикт на свои первые голодные игры, была в полном восторге от перспективы познакомиться с тобой настолько близко, насколько это вообще возможно.

– Что за грязные намеки? – спрашивает Хеймитч глупо. – У меня никогда ничего не было с Эффи.

– У тебя с ней – нет, – легкомысленно соглашается Джоанна, – а вот у нее с тобой – кто знает?

Хеймитч смутно вспоминает свое первое знакомство с молоденькой Эффи – хотя уже тогда она выглядела из-за макияжа точно так же, как выглядит теперь. Смутно он все помнит из-за того, что в ту самую первую встречу он уже был опустившимся алкоголиком, не признающим никаких авторитетов и утратившим веру во что бы то ни было, и ее воспринимал, как назойливую кривляющуюся пигалицу, над которой можно было грязно шутить и которую можно было не воспринимать всерьез.

У Мейсон очень внимательный взгляд, и Хеймитч ненавидит ее за то, что порой она бывает прозорлива до безобразия. Возможно, в самом начале знакомства, Хеймитч и вел себя неподобающим образом с Эффи Бряк. Возможно, он мог что-то упустить в том, как Эффи Бряк относилась к нему первоначально. Какая уж теперь разница? Никому нет до этого дела. Никому никогда не было до этого дела.

– Сейчас она резко изменилась, не так ли?

– Слушай, ты вообще когда-либо не лезешь не в свое дело? – зло интересуется Эбернети и оплачивает счет.

Джоанна пожимает плечами.

– Возможно, когда сплю. Хотя Пит говорит, что я иногда разговариваю во сне. Что-то у кого-то спрашиваю, – и опять улыбается, и потягивается на своих двух стульях, вытягивая соблазнительные ноги, Хеймитч сплевывает на пол, злится, чтобы не любоваться ею в открытую, и надеется, что тема Эффи Бряк будет похоронена между ними на еще какое-то время.

До Центра они идут прогулочным шагом. У обоих сегодня только вечерняя тренировка, да и то – в разных секциях, поэтому сейчас они проводят свободное время в прогулке и разговорах ни о чем. Точнее, Джоанна проводит время полезно и приятно, пытая Хеймитча самыми неудобными вопросами.

– Ты же в курсе, что за нами даже сейчас наблюдают? – Эбернети кивает. Говорит, что был безумно удивлен, когда им вообще позволили выходить за пределы центра, да еще так легко. – Никто из нас никуда не денется, – следует резонный ответ. – Чего ты хочешь от Вольта?

Хеймитч ласково берет Джоанну за руку, и прилагает немного больше силы, чем нужно. Джоанна не морщится, и руку не вырывает. Смотрит, как прежде, с вызовом; никакое лечение не исцелит ее от жуткого характера и замашек подозрительной и умной стервы. Впрочем, он делится с нею теми крохами информации, которые имеет. Своими подозрениями о том, что Вольт знает о происходящем в Капитолии больше них всех взятых, но отчего-то не спешит этой информацией делиться.

– Не с Питом, – Мейсон бывает порой полезна. – Пит сейчас изучает во всю архивные материалы, касающиеся охмора. Плутарх дал ему только выборочный доступ, Вольт это обстоятельство исправил. Что? – фыркает, замечая подозрительный взгляд. – Я, Пит, Энорабия, эта мелкая Сноу, все мы знаем о том, в какой комнате можно говорить, а в какой нужно играть, где нас прослушивают, а где – нет. С этими тонкостями не знакома разве что Эвердин, но Эвердин у нас всегда впереди планеты всей, – и коротко смеется. – Не думаю, что они готовят новую революцию, – делает выводы с большей долей серьезности, – но думаю, нас во все это собираются втянуть чуть позже. Они все чего-то ждут. Может, того, что Пит разберется со своими тараканами, или того, что его тараканов съедят монстры пострашнее, и они просто станут жить своей жизнью.

Нет больше никакой своей жизни. Энорабия, если верить ее поведению, собирается прожить жизнь рядом с Каролиной. Хеймитч не знает, кому пришла в голову шальная мысль о том, что убийца может стать хорошей нянькой для потенциально опасной претендентки на трон деспота, и не знает, почему Энорабия согласилась. Глядя на то, как профессионалка третирует свою подопечную, как скупо объясняет ей все непонятное, как зорко следит за ней каждую минуту, каким взглядом одаривает каждого подходящего к Каролине, Хеймитч делает вывод, что Вторая на стороне своей навязанной пленницы. И получается, что они все, собранные и фактически запертые в одном огромном здании, на стороне мелкой Сноу. Их втянули во что-то, что не сможет прекратиться даже тогда, когда символ революции сгорит дотла в лице Китнисс Эвердин, или когда Пит Мелларк, на которого кто-то, быть может, возлагает какие-то надежды, лично сдастся в руки врачей психиатрической больницы, потому что не сможет справиться со своими внутренними демонами. У них больше нет никакой своей жизни; они либо будут жить ролями, которые им предназначил министр связи, читать свои речи с карточек в каждую годовщину победы над Сноу, либо возьмут и разрубят гордиев узел.

– У Бити есть план. Есть союзники. И есть тот из нас, на кого он ставит, – говорит Хеймитч уверенно.

– Или тот, на кого он работает. Впрочем, одно другое не исключает, – Мейсон пожимает плечом. – И все-таки, Эбернети, колись, что такое ты сделал с Эффи в первую вашу встречу?

Хеймитч согласен с возможностью существования кого-то, кто не втянут в паутину, а плетет ее. Но он точно знает одно: нельзя в этой игре воспринимать Джоанну Мейсон серьезно. Потому что однажды кто-нибудь из победителей Голодных Игр просто выйдет из себя и сломает этой чертовой дуре шею в трех местах, и сделает вид, что так и было, а остальные просто подтвердят этот странный факт.

Джоанна может задать этот же вопрос самой Эффи, но не задает даже тогда, когда предоставляется возможность. Она помнит, что нарисованное лицо этой женщины не изменилось даже после обвинения в намеренном использовании наркотика. Но Джоанна не уверена, что оказалась бы в больнице под надежным крылом доктора Аврелия, если бы наркотик не был обнаружен в ее крови. Сомнение, даже малая его часть, отравляет уверенность Мейсон в глупости Эффи Бряк, и она решает просто продолжить свои наблюдения за ней.

Вульгарные платья. Короткие, яркие, с самыми разнообразными рукавами, глупыми фасонами, кричащими узорами и жуткими тканями. Нарисованное лицо, под которым почти не видно настоящей женщины. Боязнь острых предметов. Мягкая внимательность к Китнисс Эвердин. Опасение перед Энорабией. Отголоски почти материнских чувств к мелкой Сноу. Чуткость к настроению Пита. Игнорирование Вольта. Участие в отношении самой Джоанны. Бесконечное ожидание в отношении Хеймитча. И все это – под уверенной маской механической куклы, с пустыми глазами и отточенными, но не осмысленными движениями. Мейсон делает выводы: с Бити их определенно связывает какая-то тайна. Эффи тоже знает немало, о чем уже сообщила доподлинно, вызывая в столицу Хеймитча, помогая ознакомиться с нужными документами в кабинете Плутарха, спасая саму Джоанну от тюремного заключения. Эффи очень осторожно делится всем с Питом, хотя Пит об этом никогда не скажет, даже если спросить. А еще Эффи презирает Хеймитча, ненавидит Хеймитча и не упускает шанса высказаться вслух о том, что Хеймитч совершенно бесполезен. Если бы Джоанна была влюблена в Хеймитча, бесконечно им обижена и предана в прошлом, она вела бы себя так же. Но Джоанна в прошлом не замечала Хеймитча, поэтому теперь мучается головной болью, пытаясь разобраться в хитросплетениях чужих судеб, так тесно связанных с ее собственной судьбой.

– Мне хочется утопить тебя в бассейне, – делится сокровенным Энорабия. – У тебя сейчас такой загруженный вид, что мне хочется убить тебя и пустить в следующую жизнь.

Джоанна никогда не задумывалась о следующих жизнях. И никогда не была благодарна людям, которые ей неприятны. Но Энорабия продолжает стоять рядом и молчать, а Джоанна не может придумать повод свалить отсюда куда-нибудь еще, поэтому закатывает глаза и делает вид, что ее не напрягает присутствие поблизости этой машины для убийств. Для отвлечения она охватывает взглядом все пространство, цепляя рассредоточенные фигурки знакомых ей людей.

Неловкая Китнисс (которая обещала не брать в руки оружие) учит стрелять из лука мелкую Сноу. Мелкая в шутку целится в замороченного чем-то Мелларка, рассматривающего с видом заправского мясника стенд с ножами. Разумеется, стрела не шутя летит в его сторону, Китнисс вскрикивает, Каролина вскрикивает и бледнеет, обе с распростертыми объятиями силой мысли пытаются стрелу перехватить, но у мелкой Сноу плохой глазомер. Или Мелларк – редкий везунчик. А еще – идиот, потому что он не видит и не слышит ничего, вокруг себя, даже стрелы, летящей мимо. Он недоумевает, когда обе лучницы подскакивают к нему с напряженными и одновременно счастливыми лицами и начинают тормошить. Он неуверенно улыбается, узнавая о произошедшем, что-то говорит, обе лучницы смеются…

– Меня сейчас стошнит, – говорит отрывисто Энорабия. – Ты ведь видишь то же, что и я?

Они обмениваются с Джоанной взглядами. Китнисс учит стрелять из лука внучку мертвого Сноу. Обе сильно переживают за невредимого Пита. На Хеймитча, который едва не получил стрелу промеж глаз, никто не обращает внимания.

Джоанна ненавидит свою жизнь.

…

Мы знаем о тебе все.

Вечером она просит Пита рассказать хоть что-нибудь интересное, и тот кратко пересказывает разговор с Бити. О доступе к архивам на электронных носителях, которые необходимы ему для изучения принципа действия охмора. О том, что Бити отслеживает самые свежие сводки новостей, поступающие из всех Дистриктов, и явно чего-то выжидает. О том, что Бити взаимодействует с Эффи Бряк, которая работает одновременно и на Плутарха и против Плутарха, но об этом Пит уже додумывается сам. О том, что во всем этом принимает участие Энорабия, и все это касается Каролины Сноу, и что Хеймитч тоже жаждет вступить в клуб посвященных, но ему никто не торопится выдать пропуск.

– А ты ждешь, когда тебя посвятят? – спрашивает Джоанна быстро.

Пит качает головой.

– Пока я не разберусь с тем, что со мной сделали и не пойму, какие последствия это будет иметь в дальнейшем, я не могу вступать в сомнительные клубы, – отвечает просто. – Мне не хочется осознанно или бессознательно послужить причиной чьих-то смертей. Например, твоей, – он целует пальцы Джоанны, и добавляет совсем тихо: – Тем более теперь, когда ты стала такой аппетитной.

Джоанну вполне устраивали выступающие кости, но против комплиментов и того, что за ними обычно следует, она ничего не имеет. Хотя ночью просыпается с единственной мыслью: спуститься на первый этаж, на котором хранится в данный момент вся еда, и схватить палку колбасы, и съесть ее с огромным куском хлеба. Но она просыпается в одиночестве, и ищет Пита глазами. Конечно, его можно будет найти в студии, пишущим очередной портрет Эвердин, и думающим об Эвердин. Джоанна может даже наблюдать за ним какое-то время, а потом схватить за руки и увести в комнату, и помочь ему опять забыться беспокойным сном, в котором будет одна лишь Эвердин.

Джоанна может проделывать это каждую ночь, но сегодня она прикрывает за собой дверь, и прячется в одной из десятка пустующих комнат, забирается на холодную постель, не знающую тепла человеческого тела со времен подготовки к Третьей Квартальной Бойне. Она вытягивается на постели, потом сжимается в комочек и смотрит куда-то в сторону, а затем приходит в себя из-за знакомого запаха, запаха, которого не может быть здесь, который должен был выветриться давным-давно. Ее сердце бьется слишком часто, но она решается покончить со всеми сомнениями, и осторожно выдвигает каждый ящик в прикроватной тумбочке. Кровь стучит в висках, она чувствует себя преступницей, ее подташнивает от волнения, и ванная комната, примыкающая к этой комнате, оказывается очень кстати, хотя все самые жуткие подозрения подтверждаются именно в ней.

Мы знаем о тебе все, и мы будем использовать все, что знаем о тебе, против тебя.

Это всего лишь обрывок веревки, забытый и неубранный прислугой, которая так тщательно убирает здесь все время. Тот самый обрывок веревки, на котором все, знавшие Финника, рано или поздно вязали узлы. Когда она прикасается к веревке, ее пальцы становятся совсем ледяными и дрожат. Ей хочется кричать во весь голос, кричать и рвать на части всех, кто участвует в этом жестоком шоу, но вместо этого она сползает по стене на кафельный пол и беззвучно проглатывает соленые слезы. Ее лихорадит. Что-то внутри, до этого ровно бьющееся, теперь мечется и пытается разорвать грудную клетку. Она тоже умеет вязать узлы; вязать и развязать, а затем снова вязать, но это не приносит ей никакого облегчения, становится только хуже.

Ближе к рассвету Пит находит ее в одном из самых худших ее состояний. Подушечки пальцев ее стерты до крови, а взгляд совсем остекленел. Она даже не сразу обращает внимание на то, что кто-то зовет ее по имени, и Пит осторожно забирает из ее рук веревку. Он знает, кому она принадлежала. Он вытирает слезы Джоанны, и относит ее в спальню, на постель, и укутывает в одеяло, и просто лежит рядом, рассматривая потолок и не находя слов, что бы что-то говорить. Он не хочет спрашивать; в конце концов, у всех у них должно оставаться место для личных демонов.

Джоанна начинает говорить сама. Слабый шепот, судорожное дыхание, сердце, которое слишком часто бьется в ее груди, Пит сосредотачивается не на том, что она говорит, а на том, как она говорит. Конечно, он подозревал все это и прежде, но подобные признания всегда повергают в шок – даже если ты предполагал, что все не так просто, как казалось. Джоанна переводит дыхание, прежде чем продолжить.

– После смерти всех моих близких людей, я поняла одну простую вещь: лучшее, что я могу сделать для того, кого люблю – убедить всех вокруг, что он мне безразличен. И все думали, что Финник мне безразличен, хотя сам Финник, наверное, порой догадывался о том, что я чувствую к нему на самом деле.

Джоанна вяжет узлы. Это немного отвлекает от боли, это приводит в порядок мысли, это успокаивает.

– Ты опять писал ее портреты? – спрашивает она тихо, и Пит делает глубокий вдох. – Конечно, писал, я знаю. Но чтобы ты не делал с ее лицом, какими бы жуткими способами не убивал ее каждую ночь в своих кошмарах, во всем этом больше нет ненависти к ней. Ты одержим, Пит, но одержим вовсе не желанием убить ее или искалечить. Ты хочешь ее, и ненавидишь ее за то, что она по-прежнему значит для тебя слишком много.

– Ты бредишь, – выдавливает Пит как-то уверенно.

– Конечно, – легкомысленно соглашается Джоанна. – Но я вижу, как ты на нее смотришь. Я не могу не видеть этого, и я жалею иногда, что она не умерла, – короткий смешок. – Так расскажи мне, Пит, что на самом деле сводит тебя с ума?

Пит молчит. Джоанна не привыкла задавать вопросы и не получать на них ответы. Джоанна упряма и неразборчива в средствах давления, поэтому рано или поздно, она получает то, что хочет получить. И лучше давать ей желаемое раньше – так больше возможностей остаться целым и невредимым.

– Я изучаю материалы по охмору. Все указывает на то, что излечиться от охмора невозможно, охмор меняет сознание человека раз и навсегда.

– Я слышала это уже не раз, – фыркает Джоанна. – Но ты не носишься за Эвердин с ножом по этажам этого жуткого места, и не становишься психопатом, услышав только ее имя, как желал того наш милый мертвый Президент Сноу, – Джоанна выбирается из одеяла и пристально всматривается в лицо Пита, будто видит в первый раз. – Значит, ты хочешь узнать, на что тебя охморили на самом деле, – делает неутешительный вывод. – Значит, у нас небольшие проблемы. Можно подумать, в первый раз.

Но в голосе ее убавляется оптимизма. И неловкими пальцами она продолжает вязать узы.

========== ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ, в которой Каролина Сноу расставляет приоритеты ==========

Бити официально занимает предназначенный ему с рождения Третий этаж, но найти его, и чаще всего в чьей-либо компании, можно на первом этаже, официально считающимся общим, большинство комнат которого приспособлены под кабинеты стилистов, массажистов и прочих нехристей, приходящих рано утром и отбывающих восвояси в соответствие со своим рабочим графиком. Таким образом, большую часть суток первый этаж пустует, а остальную часть суток переполнен как победителями, вкушающими плоды своего нынешнего положения, так и людьми, благодаря которым эти плоды вполне съедобны, а сами вкушающие – выглядят вполне сносно для экранов всей страны.

Когда Пит спускается на кухню без очевидной цели и застает там Бити с куском залежавшегося омлета на тарелке и чашкой остывшего чая, у него мгновенно появляется огромное количество удобных причин остаться здесь для светской беседы, но он почему-то не использует ни одну из этих надуманных причин. Он просто остается, и тоже лезет в холодильник, недоумевая, отчего Джоанна сходит с ума от голода, когда еда всегда в свободном доступе, круглосуточно. Ее, правда, не так много в приготовленном виде, но если ты голоден, пойдет и размороженный полуфабрикат. Или нет? Бити выглядит очень одиноким и очень несчастным с набором найденной им еды, и очень оживляется, когда Пит интересуется, пристрелит ли его кто-нибудь, если он приготовит мясо.

– Предполагается, что все мы строго соблюдаем предписанную нам диету, – говорит Бити, передвинув свои очки на кончик носа. – Но так же предполагается, что мы ложимся спать после отбоя, точного времени которого нам никто не сообщил, и не проводим так много времени на кухне, в которой нас никто не видит и не слышит, – резюмирует и потирает руки. – Поэтому, в случае чего, скажем, что мясо готовила Энорабия. У одной нее из нас нездоровая тяга к колюще-режущим предметам.

Пит, в принципе, не против. Он занимается привычным делом, с привычным набором продуктов, и пусть расположение всех необходимых для готовки предметов ему незнакомо, он разбирается во всем по ходу дела, не забывая посматривать в экран ноутбука Бити. Когда Бити перехватывает один из таких вот острых взглядов, и трогательно ждет объяснений, вопросов, истерик или признаний, Пит закатывает глаза.

– Я не хочу знать, чем ты занимаешься, – говорит вполне уверенным тоном. – Не хочу знать, почему ты делаешь все это с таким наплевательским отношением к собственной безопасности. Не хочу, – добавляет, помолчав. – Но все же…

Бити снимает очки и щурится.

– Долгая история, – говорит с усмешкой, протирая стекла. – Когда-то давно я обнаружил забавный парадокс во всех заговорах, да и во всех жизненных ситуациях, а если и не во всех, то в большинстве их. Чем сильнее ты хочешь что-либо скрыть, тем выше вероятность того, что все откроется. Поэтому я почти никогда ничего не скрываю. И, как видишь, я жив. Всего лишь несколько простых правил для того, чтобы не нарываться слишком явно. К тому же, – опять усмешка, – я знаю, с кем в настоящий момент живу. С психами, большая часть которых знает чуть меньше меня самого, – Бити делает глоток остывшего чая и морщится. – А самая главная причина моего разгильдяйства в том, что именно я создал почти все системы безопасности, и мне, и еще небольшому количеству людей необходимо удерживать их оборону. В моей команде нет слабых звеньев, – качает головой. – А капитолийские системы безопасности так устарели, что мимо них просто нельзя пройти мимо и не взломать.

Пит слушает невнимательно, просит не называть никаких имен, и вновь переключается на готовку. Бити не настаивает. Бити голоден, омлет не кажется ему аппетитным, чай и вовсе отвратителен, а здесь, буквально на его глазах, творится кулинарное чудо, чудо, кажущееся невероятным для того, кто привык к другому виду чудес. Впрочем, Бити привык и к молчанию, к крайней степени сосредоточенности на собственных мыслях, к неспособности воспринимать мысли других людей, и потому неспособным поддерживать нормальный разговор. Впрочем, от неспособности поддержания социального взаимодействия его исцелило проживание в Тринадцатом Дистрикте, общение с Гейлом, который сперва будто вообще на чужом языке разговаривал, а теперь еще и постоянные перепалки с Джоанной, комментарии Энорабии, игнорирование которых обходится слишком большой ценой, – все это сделало из гения простого человека.

– Я знаю, что ты изучаешь весь архив, доступ к которому тебе предоставил Плутарх, – говорит уверенным голосом, и внимательно следит за реакцией Пита.

– И почему они еще позволяют тебе говорить? – интересуется Пит легкомысленно. – Следуя их логике, ты слишком много знаешь, и, значит, ты слишком опасен для того, чтобы оставаться в живых.

– Следуя их логике, – справляет его Бити, – на мне держится все это.

– Все держится на предателе? – уточняет Пит с явным вызовом.

– Слишком громкие слова, – фыркает Бити, – для капитолийского переродка.

Счет 1:1. Но никто из них ведь не ведет подобный счет, правда? Впрочем, больше они и не задают друг другу провокационных вопросов. Бити чистосердечно признается в том, что хочет помочь. Именно ему пришлось изучать принцип действия охмора, когда они жили в Тринадцатом Дистрикте. И именно он может дать Питу полный доступ ко всем имеющимся данным. Пит соглашается, но как-то неуверенно.

– Кажется, я нашел ответ на свой вопрос, – говорит тихо, и даже как-то смущенно. – Все указывает на то, что подобные изменения долговременной памяти не проходят бесследно. Участки, подвергшиеся изменению, не восстанавливаются полностью. Значит, я все еще болен, – делает неутешительный вывод и улыбается. Так же, как улыбался тогда, когда был только мальчишкой-пекарем из дальнего дистрикта.

Свет в комнате мигает и будто становится тусклым, но затем все возвращается на круги своя, и Бити, имевший возможность обдумать начало своей речи, набирает в легкие побольше воздуха.

– Ты все усложняешь, – заявляет гений, включая гения. Ему приходится пояснить, так и не дождавшись нетерпеливых расспросов собеседника. – Ты зациклен на том, что был охморен на убийство Эвердин, но не убил ее. Но ты не берешь во внимание, что ты должен был убить переродка, занявшего место Китнисс. Это простой механизм, на мой взгляд: пока ты веришь в то, что Китнисс на самом деле не Китнисс, а капитолийский переродок, предназначенный для уничтожения всех и вся, ты пытаешься ее убить. Но они провалились. Ты понял, что она – это она, и приступы сперва потеряли в эмоциональности, затем снизилась их частота, а затем они и вовсе ушли, – щелкает пальцами и улыбается, как учитель, только что доказавший теорему перед нерадивым учеником.

– Но мы говорим о человеке, а не о каком-то механизме, – Пит вовсе не кажется убежденным, и поэтому все старания Бити пропадают втуне.

А вот о стараниях Пита такое сказать язык не повернется. Первой на запах приготовленного мяса на кухню прибывает Энорабия; Бити мрачно шутит, что в подобном чутье виноваты ее зубы. Кстати, они были пересажены тебе не от акулы? Энорабия смеется и щелкает теми самыми зубами, которые никому не дают покоя. Затем на кухне появляется заспанная, но оживленная Джоанна, за ней тенью следует помятый, но совершенно трезвый Хеймитч, который так же оживляется, и к мясу открывает бутылку вина. Шум не будит спящую сладким сном Каролину, и не достигает двенадцатого этажа, на котором обитает Китнисс, зато на кухню, становящуюся очень тесной, влетает собранная Эффи Бряк и морщит свой точеный нос.

– Вы все сидите на диете! – восклицает она громким писклявым голосом, пытаясь воззвать к чувству долга собравшихся. У собравшихся очень голодные глаза, и чувство долга в них, похоже, напрочь отсутствует. Тогда Эффи картинно взмахивает руками и спрашивает, где ее порция.

– Вообще-то, я готовил только для Бити! – возмущается Пит.

– А какие именно вас связывают с Бити отношения? – подбирается Джоанна.

– Ты собираешься носить ему кофе в постель? – подает голос Энорабия, морщась от гама.

– Но он даже мне не носит кофе в постель! – восклицает Джоанна еще громче.

Бряк, наблюдая за всеми собравшимися скептически и с долей презрения, принимается руководить процессом приготовления позднего ужина – уж если и нарушать правила, так все сразу и делать это правильно. Она быстро раздает всем задания. Энорабии достается та часть исполнения рецепта, в которой нужно мясо резать и отбивать, остальные тоже как-то подтягиваются к процессу готовки. Тише от этого не становится. В кладовке Джоанна ругается с Хеймитчем по поводу размера луковиц. Энорабия, сосредоточенно натачивающая нож, любезно благодарит их вполголоса о том, что размер пока касается только луковиц, за что получает возмущенный взгляд Эффи, и который железно игнорирует.

Эффи чувствует себя на своем месте.

…

Хеймитч поднимается на двенадцатый этаж уже после десяти часов ночи, когда все остальные поварята доедают остатки позднего ужина и расхваливают каждый свою вилку. Хеймитч ждет, что Китнисс встретит его у самого лифта. Но у лифта никого нет. Комнату, которую девушка выбрала под свою спальню, он находит по наитию, и не стучится перед тем, как войти.

Китнисс лежит поперек кровати, раскинув руки в стороны. Перед сном она не переоделась, и под одеяло не залезла. Сон ее будто сморил за каким-то чрезвычайно важным занятием, и сон ее чрезвычайно крепок. Хеймитч ставит поднос с едой на прикроватный столик, и внимательно вслушивается в дыхание девушки, затем, помедлив, накрывает ее сложенным на кресле пледом, и опять медлит. Такой крепкий сон. Китнисс должна была проснуться. В конце концов, Хеймитч топал по коридору. Насвистывал, морально подготавливая себя к очередному душевному разговору, в котором его назовут предателем или еще кем похуже. Но девушка спит, накрытая пледом, в одежде, в присутствие постороннего человека. Хеймитч злится, продолжая чувствовать свою тревогу, и присаживается на кресло, и рука его тянется к столовым приборам, лежащим на подносе, он пытается вспомнить номер телефона доктора Аврелия и восхищается тем, как круто у них получилось сегодня играть в одну большую семью на голову больных людей. Он съедает сперва один кусочек мяса, затем часть гарнира, стучит вилкой по тарелке, и старается производить как можно больше звуков, но цель его не достигается. Китнисс спит; у нее чуть приоткрыт рот, и выражение лица такое спокойное, какого никогда не бывает в обычном состоянии. Хеймитчу хочется погладить ее по голове и спеть колыбельную, но вместо этого он просто смотрит на нее. И ест. Ест и смотрит.