Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 47 страниц)

– Я вообще ничего не чувствую, – говорит с паузами. – Слишком много чертовых лекарств.

– И ей пришлось надеть другое платье, – фыркает Джоанна. – С закрытым верхом. Поэтому я надела то платье, которое и собиралась.

Бессмысленный женский треп неприятно режет слух, но Джоанна тщательно отгоняет собственные мысли. Том, внимательно изучающий лица присутствующих, расслабляется, говорит, что все они выглядят великолепно. Еще ему не хочется лишний раз упоминать об ответственности, которая в данный момент лежит на их плечах, но, вот какая досада, ему приходится об этом упомянуть.

– На вас будет смотреть вся страна, – говорит Том. Взгляд у него становится внимательным, цепким. – Это ваш триумф. Это ваша возможность остаться на страницах новой истории…

Его пламенную речь прерывает злой голос Каролины.

– Твой выход, – бросает девочка.

Том спохватывается, отвлекается на чей-то стрекот в наушниках, затем рассыпается в похвалах, напоследок ерошит светлые волосы Каролины, не зная, что рискует своей жизнью, прикасаясь к объятой яростью девочке. И поспешно покидает своих победителей, которыми сразу начинают заниматься другие люди. Джоанна балуется с прикрепленным к одежде микрофоном, нашептывая невидимому собеседнику нецензурные пошлости, и прекращает свое занятие лишь тогда, когда замечает взгляд Каролины. Та, впрочем, все сказанное Джоанной не комментирует. Подходит только к своей наставнице.

– Как ты?

Энорабия опять закатывает глаза. Она пожала бы еще и плечами, если бы могла. Но она не может; пострадавшее место заморозили всяческими препаратами, да и сам организм накачали под завязку с тем расчетом, чтобы носитель смог продержаться в вертикальном положении сутки или около того.

– Шоу начнется в шесть, – говорит Каролина, и замечает мечущиеся взгляды. – Сейчас около половины шестого, – отвечает на незаданный вопрос.

Джоанна удивляется тому обстоятельству, что время, прошедшее с момента ее появления здесь, прошло незаметно. Впрочем, чему тут удивляться – все приготовления были выматывающими и до боли знакомыми. Ни один прием пищи не пошел ей на пользу; кажется, даже с долгими уговорами она сумела проглотить только кусочек тоста. Разумеется, осознание этого факта сопровождается появлением острого чувства голода.

– Здесь есть стол с едой, – подает голос Вольт. Джоанна ему не то, чтобы благодарна.

Помимо еды на маленьком столике есть еще и напитки. Жаль, что среди них нет даже слабоалкогольных.

Не обращая внимания на утоляющую голод Джоанну, Каролина продолжает делиться тем, что разузнала, пока была без присмотра.

– Сначала на сцену выйдете вы трое, – говорит девочка. – Последней там появится Китнисс Эвердин, – имя двенадцатой девочка выговаривает особенно тщательно, стараясь не вспоминать, что произошло вчера вечером в столовой. Стараясь не вспоминать Китнисс, целящуюся в нее из лука. Для того чтобы прогнать эти воспоминания, одного желания мало. Девочке приходится закрыть глаза и сделать несколько глубоких вдохов.

Энорабия, двигающаяся медленнее обычного, подходит к подопечной, и кладет свою тяжелую руку ей на плечо. В попытке ободрения ли? Джоанна не знает, но отчего-то начинает чувствовать себя и лишней, и бесполезной. Впрочем, это чувство вскоре покидает ее.

– А что делаешь здесь ты? – спрашивает Вольт.

– Наблюдаю, – огрызается девчонка, потому что не знает причины своего нахождения здесь.

– О, – подает голос Энорабия. – Шоу началось.

На огромном экране появляется заставка Шоу, затем камера отъезжает в сторону, показывая сцену будущего действия во всем великолепии. Ликующие зрители кричат что-то неразборчиво, затем на сцене появляется Том, и микрофоны всех участников оживают треском.

– Удача никогда не была на нашей стороне, – усмехается Джоанна.

Оставшись в одиночестве, Каролина сосредоточенно смотрит на экран телевизора, с долей ностальгии вспоминая, как в прежние времена смотрела подобные Шоу со своим дедом. Интервью перед Голодными играми – в ложе Президента. Теперь, конечно, в президентской ложе ей нет места. Теперь в президентской ложе есть места лишь для тех, кто выиграл в беспощадной войне ценой многих тысяч жизней. Каролина, наверное, не завидует им. Но Каролина и не хочет думать о них, поэтому устраивается на диванчике с ногами и старается не думать вообще ни о чем.

Разумеется, ей не удается.

…

Еще не видя сцены, Хеймитч чувствует ее тлетворный запах. Как бы не пытались капитолийцы переделать все сотворенное зло, у них мало что должно было получиться, и то лишь снаружи. Внутри, как ни крути, все осталось прежним. Они, выжившие на Голодных Играх, вновь призваны играть. Пусть ради благой цели убедить всех вокруг в том, что ад в прошлом. Цель – это тоже видимость, морок, наваждение и иллюзия. Как ни крути, их вновь заставляют играть роли, заставляют улыбаться и приветствовать своих соотечественников, исповедоваться перед ними, внушать им надежду одним только своим существованием. Боже, какие же мы лжецы, – думает Хеймитч с отвращением, и пытается не представлять вновь шикарную сцену и зрителей, выкрикивающих приветствия и пожелания. Эти зрители тоже лжецы. Мы сыграем в положительных героев, в тех, кто выжил и остался человеком, а они сделают вид, что верят нам. Круг обмана замкнется, а запах разложения прошлых потерь никуда не денется. Хеймитч чувствует его даже сквозь тяжелую туалетную воду, которой его, как ему кажется, не просто побрызгали, а в которой искупали перед тем, как выпустить из зеркальной комнаты.

К слову сказать, зеркальная комната ему не понравилась. Куда не посмотри – везде видно его осунувшееся лицо, с синяками под глазами. После горсти каких-то таблеток он выглядит вполне здоровым, прошла даже похмельная головная боль, но в зеркалах он видит, что руки его трясутся. Чертов срыв случился так не вовремя. Чертовы срывы, похоже, всегда случаются не вовремя.

Пока его приводят в порядок, он думает о Китнисс. О Китнисс, которую ему даже не дали увидеть. Он вспоминает Китнисс той, которую оставил в комнате, перед самым рассветом. Почти прежнюю Китнисс. Он старается не думать о том, что произошедшее в столовой – только начало. Начало ее избавления от въевшегося в самые глубокие слои памяти охмора. Если это начало, то он отказывается участвовать в продолжении. Он не выдержит продолжения, он слишком стар и слаб для того, чтобы видеть ее такой.

– Стар и слаб, – повторяет Хеймитч, глядя в глаза своего отражения. Стилист, пытающийся справиться с его волосами, вздрагивает и отстраняется. Хеймитч машет рукой, не стоит волноваться, это всего лишь мысли вслух. Жуткие мысли, которые слишком часто в последнее время преследуют его. Неудивительно, наверное, если знать, через что ему пришлось пройти. Или – удивительно?

Ответа на вопрос у него нет. Только вопросы, бесконечные, риторические, сводящие с ума. И мысли, от которых спасает разве что алкоголь, но лишь на время, на краткие мгновения тяжелого забытья. А потом забытье оборачивается расплатой – болезненным осознанием того, что ты слишком стар и слишком слаб, чтобы справляться со всем происходящим без постоянных пауз высокоградусного тумана.

Стар и слаб, – вертится в голове. Вслух он уже не произносит эту фразу, но из мыслей она не спешит убраться. Стоило ли продолжать жить так долго, чтобы осознать свою беспомощность именно сейчас, перед окончанием всех бед или, быть может, перед новым стартом? Нет, не стоило. Проще было покончить жизнь самоубийством, однако самоубийство, как Хеймитч считал прежде, удел слабых. Значит, он не так слаб? Значит, он еще не все потерял? Значит, ему есть еще ради чего (кого?) бороться? Конечно, есть.

Он вспоминает спящую Китнисс. Девочку, высказавшую на Жатве то, что он думал большую часть своей жизни, но о чем молчал. Девочку, которая подарила ему, а затем и всей стране, надежду на избавление от непрекращающегося ада. Девочку, ради которой он рискнул всем немногим, что у него оставалось. Девочку, ради которой он рискнул бы гораздо большим, чем его собственная жалкая жизнь.

Он вспоминает Китнисс. И думает, что, черт возьми, он готов рискнуть ради нее еще не раз.

В зеркальной комнате одно из зеркал отъезжает в сторону. За ним оказывается небольшой экран телевизора. Хеймитчу не нужно крутить головой по сторонам, чтобы видеть все происходящее на экране; зеркала обеспечивают превосходный обзор, как для него, так и для стайки на секунду замерших на месте стилистов. Хеймитч может прислушиваться к их восторженному разговору, но у него нет желания слышать их обсуждения, он прекрасно все видит сам.

Сцена, которую он ненавидит, тоже кажется состоящей из зеркал. Камера показывает зрителей, уже не разодетых в одежды всех цветов радуги, но реагирующих на музыкальное вступление со знакомым восторгом. Хеймитч морщится. От музыки его бросает в дрожь. Как и от улыбающегося Тома, появляющегося на сцене откуда-то сбоку и приветствующего всех присутствующих как в зале, так и около экранов по всей стране.

– Говорят, что Шоу соберет у экранов всех, – шепчет один из стилистов другому.

И Жатва, и сами Голодные Игры тоже собирали у экранов всех. Насильно. Хеймитч думает об этом, хотя не хочет думать. И вспоминает переоборудованную площадь двенадцатого дистрикта, переоборудованную специально ко дню Шоу. Он представляет, как толпы народа стекаются на площади всех дистриктов, чтобы пялиться несколько часов кряду в эфемерную картинку с лицами тех, кого новая власть приказывает считать героями. Жалкое, должно быть, зрелище.

На сцене Том кратко излагает события, связанные с Голодными Играми, с Революцией, с Победой и последующим возвращением на круги своя. Он говорит тихо и душевно, зал замирает и ловит каждое его слово, а в нужных моментах разражается то краткими аплодисментами, то проникновенным молчанием. Том говорит о потерях, которые коснулись каждой семьи. За его спиной большой экран транслирует фрагменты многочисленных похорон, Хеймитч даже способен рассмотреть хронику двенадцатого дистрикта, бесконечную череду найденных под обломками домов тел, накрытых грязными простынями. Сердце внутри сжимается, Хеймитч закрывает глаза, и открывает лишь тогда, когда Том просит всех почтить память погибших молчанием. На сцене приглушают свет. Том отработанным движением зажигает свечу. На экране за его спиной остается только зажженная свеча. Пламя нервное, мечется из-за ветра и сквозняка, и на какое-то время только оно становится источником света, а затем по всему залу зажигаются другие свечи. В полной тишине. Одна за другой. Камера показывает сосредоточенные лица присутствующих. Многие не могут сдержать слез; гнетущее впечатление чуть разбавляется тихой мелодией, мелодией, постепенно набирающей силу.

– Мы знаем, что мы потеряли, – говорит Том. – Но мы знаем, за что сражались и что приобрели.

Он гасит свою свечу; затем гаснут свечи в зрительском зале. Вновь наступает кромешная темнота, разбавляемая только музыкой. И эта музыка смутно знакома каждому из присутствующих. В этой музыке есть и сила, и слабость, и тьма и свет, но главная нота в ней отдана только надежде.

Рассеянный свет на сцене набирает силу вместе с громкостью музыки. Присутствующие с трудом привыкают к свету, внимательно выслушивая сопровождающий текст Тома. О том, что сегодня весь Панем начинает жить настоящим, не забывая о прошлом, но отпуская его. Убедительная речь его от общих фраз переходит к конкретной цели сегодняшней встречи. Том просит всех вспомнить людей, которые принимали участие в Играх. На большом экране быстро сменяются черно-белые фотографии участников Голодных Игр – разумеется, все лица принадлежат детям. Кратко пересказав всю историю развлекательных шоу прошлых режимов, Том приступает к тем, кому удалось выжить. К тем, кому всегда будет, о чем рассказать.

На этой трогательной ноте Хеймитча выводят из зеркальной комнаты в тускло освещенный коридор. Хеймитч подсчитывает двери, кажущиеся близнецами с той дверью, которая закрылась за ним. Должно быть, в этом здании огромное количество зеркальных комнат для подготовки участников. Должно быть, все участники переживают сладкие мгновение до начала Шоу в одиночестве, полностью оторванными от остальных. Что ж, блестящий ход, который, разумеется, является детищем Плутарха.

Когда Хеймитч оказывается в комнате, в которой уже сидит Каролина, на сцене начинается какое-то оживленное движение. Одна из зеркальных панелей в глубине сцены отъезжает в сторону, являя глазам зрителей великолепную тройку первых участников Шоу. Бити, непривычно привлекательный в идеально сидящем темно-синем костюме, держит под руки двух очаровательных женщин. Энорабия, не выказывающая никакого дискомфорта из-за недавнего ранения, улыбается, не показывая свои акульи зубы. Джоанна же ослепляет зрителей своей улыбкой, и даже посылает присутствующим воздушные поцелуи.

– Переигрывает, – подытоживает Эффи.

Хеймитч оборачивается к ней, желая что-то сказать, но почему-то не говорит. Впрочем, вместо вылетевшей из головы гадости, приходит другая гадость.

– Тебе совершенно не идет этот цвет!

– По крайней мере, – бросает Эффи, – твой галстук в тон моему платью, в первый раз.

Каролина, спокойно поедающая шоколадные конфеты, закатывает глаза. Она думает, что между ними никогда не будет никакой гармонии. Между тем, что происходит на экране, и тем, что происходит между двумя находящимися в комнате, Каролина выбирает экран. Ей нравится то, как выглядит Энорабия, не так устрашающе, как обычно. Вольт держится скованно, но очень внушительно, улыбается в нужных местах, а иной раз и достойно отвечает на шутку. Прибывших гостей усаживают на маленький диванчик рядом с креслом Тома. Беседа выходит плавной и занятной, затем на большом экране начинают показывать отрывки из записанных интервью. Каждый отрывок обсуждается между присутствующими, два или три вопроса поступают из зала – по одному на каждого победителя.

– Хорошо, – говорит Хеймитч, лакомясь виноградом, но желая выпить вина, – это не совсем Голодные Игры. – Ты вообще сегодня ела? – спрашивает почему-то у Эффи. Эффи отмахивается; ей кусок не лезет в горло с самого утра, хотя и кажется она привычно спокойной.

– Разве это не твой триумф? – язвит мелкая Сноу.

– Будь вежливее, – встревает Хеймитч, и тем самым переводит огонь на себя. Потому что мелкая Сноу, потупившись, спрашивает, как дела у Китнисс. Хеймитчу пригодился бы какой-то совет в этом случае, но советы не поступают, и он путано пытается объяснить ребенку, к которому, на самом деле, не чувствует никакой ненависти о том, что Китнисс вчера была не в себе, и ее поступки не стоит принимать близко к сердцу.

– Она целилась в меня, – прерывает его монолог мелкая Сноу. – Когда победители голосовали за проведение 76-х голодных Игр, Китнисс проголосовала «за»?

Хеймитч вздыхает.

– Я тоже голосовал «за», если хочешь знать.

– Значит, это все… – девчонка запинается, проглатывая расшифровку своих отношений с Огненной девушкой, – только из-за охмора?

– Нет, – отвечает Эффи. Ее больше не интересует происходящее на экране. – Я знаю Китнисс. И Китнисс вряд ли когда сознательно хотела твоей или чьей-то смерти.

– Она хотела убить моего деда, – вспыхивает Каролина.

– Потому что твой дед сломал всю ее жизнь. Твой дед, – пауза, – но не ты.

Девчонка поджимает губы. Эффи встает, подчиняясь скрипучему голосу из микрофона, оправляет платье. Хеймитч думает, что длина платья очень удачная, все-таки ноги у нее шикарные, но вот цвет… ему и цвет галстука не понравился сразу, хотя галстук – это только полоска ткани, способная его задушить.

– О, и ты позволишь взять себя за руку? – спрашивает Эффи.

Каролина фыркает. Хеймитч делает вид, что сдается, и тоже следует указаниям человека в форме, который, очевидно, отвечает за их выход на сцену в нужный момент.

– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – говорит Хеймитч на ухо своей спутницы. От спутницы приятно пахнет, и спутница улыбается уголком рта, но не пытается его ободрить даже словом. Скрипучий голос, находящийся почти что в голове Хеймитча, ведет обратный отсчет, они вдвоем останавливаются у подсвеченной панели, и на секунду дыхание Эбернети сбивается. Равнодушная внешне Эффи впивается в его руку своими ухоженными ноготками, выдавая волнение. Но вовсе не боль ослепляет Хеймитча на короткое мгновение, пока зеркальная панель отъезжает в сторону. Не боль, но болезненно-приятное осознание того, что сейчас он хочет быть прежним собой – наглым и самоуверенным, – вовсе не ради Китнисс Эвердин.

…

Время тянется слишком медленно. Кажется, будто секундная стрелка сломалась и вообще перестала двигаться. Пит гипнотизирует ее так долго, как только может, но ничего не происходит. Может, здесь сломаны все часы? Или время действительно остановилось? У него нет ответа на этот вопрос, но у него нет возможности отвлечься на что-то, кроме собственных мыслей, становящихся оглушительно громкими в тишине зеркальной комнаты.

Его немного удивляет осознание того, что тишина, с которой, как он думал, он успел сродниться, кажется непривычной. Тишина была его самым верным спутником после Голодных Игр. И даже после революции – в больнице, в которой он провел не один день, не так много шумных компаний, способных скрасить одиночество. В больнице его навещали только двое – Аврелий и Пэйлор, и сейчас ему сложно определиться, чье присутствие было тяжелее переносить. Впрочем, ему же было все равно. Их присутствие лишь порождало легкий шум; слова, почти не касающиеся его сознания, потому что его безразличие было единственной гаванью, местом, в котором можно было скрыться, пусть и не целиком. Возвращение в его жизнь сначала Джоанны, потом Хеймитча и Эффи внесло значительные коррективы. Но связь с тишиной разрушило именно проживание в Тренажерном Центре.

Мог ли он когда-нибудь представить, что будет вспоминать неспокойные деньки в обществе неспокойных победителей Голодных Игр с ностальгией? Нет, конечно. Он не мог представить; эта ностальгия кажется болезненно неправильной. В воспоминаниях лица участников нынешнего Шоу искажены гримасами ненависти и боли из-за последней недели совместного проживания. Все, что может вспомнить он с начала переезда на Четвертый этаж, кажется далеким и почти родным. Бесконечные перепалки. Неутихающий шум. Разговоры, которые не заканчиваются. Откровенности, которые лишь сплачивают. Лица бывших врагов вот-вот должны была стать лицами нынешних союзников с перспективой превращения в лица друзей, но последняя неделя перечеркнула все. Перечеркнула всех.

Мысли вновь принимают ненужный оборот. Чувства, напоминающие собой сбивающие с ног волны, вот-вот возьмут верх. Но процесс необратим. Все, что может сделать Пит, это попросить отсрочку. Опять. Стараясь не думать о том, какой будет цена. Стараясь не думать, но леденея от страха перед грядущими потрясениями. Питу кажется, что это новый вид пыток, изобретенный в Капитолии. Его вот-вот вывернут наизнанку. Вытащат на свет все темное и жуткое, которое на свету преобразится во что-то еще более жуткое. Пит предпочел бы миновать этот период; Пит предпочел бы и дальше оставаться безмятежно спокойным. Ему нравится смотреть вокруг и видеть все таким, каким оно является на самом деле. Но теперь он должен использовать прошедшие времена, потому что незамутненная чувствами жизнь его уже канула в лету. И его способность обнаруживать причинно-следственные связи каждый день подвергается многочисленным поправкам на вездесущее и исконно человеческое «а что, если».

А что, если бы он поверил в любовь Китнисс?

Но он обманывает себя. Теперь – обманывает. Еще два месяца назад он точно бы знал, что ее любовь невозможна. И знание это не принесло бы ему никаких неудобств. Оно было бы чем-то вроде неприятного укола, не укола даже, а воспоминания об уколе. Теперь же… Теперь же весь его мир, подернутый краской ярости и гнева, вновь и вновь возвращается к Китнисс Эвердин, которая только играет роль. Играет теперь убедительнее исключительно из-за влияния каких-то там препаратов. О, Пит на собственном опыте знает, как могут влиять Капитолийские препараты на мысли и поведение любого человека. Но Пит не может понять, отчего именно ему досталась бесславная участь человека, познающего последствия этого влияния на собственном опыте.

Равнодушная часть его во всем происходящем смогла бы найти некую высшую справедливость. Но охмор Китнисс – не высшая справедливость. Охмор Китнисс – это привет с того света, с наилучшими пожеланиями от мертвого Президента Сноу. Сам Президент, находящийся вместе с Питом, но не отражающийся ни в одном из зеркал, хранит молчание. Теперь он не так разговорчив, как в прежние времена. Быть может, время его пребывания в качестве личной галлюцинации Пита, подходит к концу. Но, черт возьми, эта пытка не может продолжаться вечно!

Будто в ответ на безмолвный крик Пита включается один из мониторов. Пита не интересует происходящее на экране. Пита вообще ничего не интересует, кроме работающего со все большими паузами механизма внутри него самого, поэтому большую часть вступления Тома он пропускает мимо.

(– Какая непозволительная расточительность, – не следует его примеру мертвый Президент Сноу. – Страна почти находится на грани экономической катастрофы, а они тратят немыслимые суммы на какую-то там сцену. К тому же, не такую шикарную, как прежде. – Пит слышит в его голосе самодовольство.)

Появление первой тройки победителей на недолгий период времени привлекает его внимание. Бити кажется ему незнакомым и слишком важным для обычной лабораторной крысы. Пит улыбается, вспомнив вечер, который посвятил приготовлению этой крысе нормального ужина. Улыбка его становится еще теплее, когда вместо одного голодного Бити за столом оказались почти все шумные жители Тренажерного Центра. Даже через призму прошлого они не кажутся ему счастливыми, но ведь именно в тот вечер они жили. Жили друг с другом, почти выглядя, как одна большая и ненормальная семья. В настоящем Пит отмечает скованность движений Энорабии, которая неплохо скрывает последствия своей свежей травмы, хотя и не может порой сдержать своего злого цинизма, умело превращаемого стараниями Тома в оригинальное чувство юмора. Джоанна, если верить наблюдениям со стороны, умудряется получать удовольствие от происходящего. И не упускает возможности дружески ткнуть сидящую через Бити Энорабию в плечо. Пит качает головой, представляя, что за каждый такой тычок вторая мысленно снимает с Мейсон слой кожи. А на людях вторая отвечает завуалированной гадостью и улыбается, не показывая свои убийственные зубы.

Самое забавное в том, что они неплохо справляются с поставленной задачей. Даже знакомые с подоплекой Голодных Игр сейчас должны проникнуться всеобщей доброжелательностью. Должны принять на веру пафосные слова о том, что все победители сейчас олицетворяют собой единство Капитолия и Дистриктов.

Пит не проникается. Пита охватывает отвращение.

Мертвый Президент Сноу закатывает глаза.

(– Они все слишком долго выживали. Они не готовы отдать свои жизни сейчас.)

Мертвый Президент продолжает бормотать что-то под нос, пока они в сопровождении охраны перемещаются в подсобное помещение с большим экраном и Каролиной Сноу, сидящей у этого экрана с тарелкой каких-то вкусностей. Рядом со своей живой внучкой Президент Сноу замолкает, и почти что растворяется в пространстве. Впрочем, Пит и не обращает внимания на призрак своего мертвого врага, потому что судорожно подбирает слова, чтобы начать разговор с девочкой, еще вчера говорившей ему о ненависти.

Особой изобретательностью начало разговора не отличается.

– Привет, – говорит Пит.

И, разумеется, не получает ответа. Каролина сосредоточенно пережевывает печенье, не сводя взгляда с экрана телевизора. Это порядком выводит Мелларка из себя. В нем просыпается учитель, пусть и не рисования. Спокойно, но повысив голос, Пит выговаривает своей бывшей ученице о вреде подобного времяпровождения, и Каролина, уже косясь в его сторону недобрым взглядом, послушно убирает тарелку с едой в сторону.

На сцене в этот самый момент появляется новая пара участников. Пит качает головой, впервые видя гармонично одетую пару из двенадцатого Дистрикта. Хмурого Хеймитча. Улыбающуюся Эффи. Пит старается не упустить ни единой детали, вроде того, как крепко Эффи держится за предоставленную руку. Его удивляет странная улыбка Хеймитча, особенно в самый первый момент появления на сцене. Но присутствие Каролины не позволяет ему погрузиться в происходящее на сцене слишком глубоко. Девчонка ерзает на месте, и, кажется, готова к диалогу. Неприятному, но все-таки диалогу.

И первая ее фраза ставит Пита в тупик.

– Я знаю, что ты не мог поступить по-другому, – говорит девочка. – Но это все равно нечестно.

В серьезном голосе ее сквозит обида. От вчерашней сдержанной ненависти уже не осталось и следа. Питу сложно представить, чтобы взгляд ребенка претерпевал за неполные сутки такие кардинальные изменения. Питу сложно понять, что чувствует Каролина, но он не потребует объяснений. Ему не хочется разбираться в подоплеке происходящего, используя чужие точки зрения. Он был вчера в столовой, чтобы видеть все собственными глазами. Но он не может отделаться от странного чувства, что происходящее именно сейчас – только иллюзия.

– Я не простила тебя, – добавляет Каролина. – Я не знаю, могу ли простить тебя. Я не знаю, смогу ли я простить ее, – вновь пауза.

– Ты должна понимать, что Китнисс…

– Я не понимаю Китнисс. Теперь, – девчонка качает головой. – Я слишком маленькая, чтобы понимать. Я хочу обижаться на непонятных взрослых и предвкушать нелепую месть, – уголок губы ее дрожит от сдерживаемой до поры до времени улыбки, но на глазах выступают слезы. – Дед учил меня отвечать ударом на удары. Дед учил меня, что месть приятна даже остывшей.

– Месть?

– Китнисс хотела убить меня, – Каролина отворачивается. – Еще до того, как узнала меня. Она ведь голосовала за проведение 76 Голодных Игр, я знаю. И я знаю, что у нее никогда не было причин так хорошо относиться ко мне. Только то, что мой дед просил верить ей, должно было насторожить меня, но…

Выдержки ей все-таки не хватает. Скрываемые чувства становятся слишком сильными. Она уже не сдерживает слез, и не отстраняется от осторожного прикосновения Пита. Сейчас она выглядит даже младше своих двенадцати лет. И пусть в глазах ее таится боль нескольких сотен прожитых жизней, на проверку она оказывается ребенком. Слабым, беззащитным, нуждающимся и в одобрении, и в окрике. Пит рассеянно гладит ее по голове. Боится что-либо сказать. Любое неправильное слово заставит ее вновь закрыться, может, на нескончаемо долгое время.

Пит может сказать ей, что она не виновата. Что она не могла знать о том, что сотворили с Китнисс в белых комнатах для того, чтобы Китнисс так жаждала защитить внучку своего заклятого врага. Что сама Китнисс, прежняя Китнисс, Китнисс, которую Каролина никогда уже не узнает, не стала бы целиться из лука в двенадцатилетнего ребенка. Что это же Китнисс! Но вслух он, разумеется, ничего не говорит. И девочка ему, должно быть, благодарна. Она затихает, потом отстраняется, неловко, с явным смущением, не поднимает глаз. Дрожащей рукой вытирает слезы, шмыгает носом и не отвергает протянутую Питом салфетку.

– Прости.

– Обещаю, что это останется между нами, – говорит Пит, и делает вид, что полностью поглощен происходящим на сцене.

Камера отвлекается от победителей. Показывают кажущийся бесконечным зрительный зал, затем – ложу Президента, со всеми министрами, и ложи представителей всех дистриктов. Пит морщится, изучая незнакомые в большинстве лица, и читая на них озабоченность происходящим, а не запланированное патриотическое воодушевление.

– А где Плутарх? – спрашивает Пит. Каролина фыркает.

– Он не любит появляться на экранах. Он считает себя режиссером, а режиссеры всегда находятся по другую сторону камеры.

Пит выслушивает внимательно, не без удивления. Он думал, что Плутарх будет наслаждаться своим триумфом из первого ряда. Но он, похоже, заблуждался. Он спрашивает у Каролины о Голодных Играх, ведь во время проведения их Плутарх всегда находился в ложах спонсоров и судей.

– Дед заставлял его мелькать на экранах, – следует ответ. – Дед не любил Плутарха, но считал, что своих врагов нужно держать к себе максимально близко.

Ее объяснение кажется вполне логичным, но не стыкуется со всем произошедшим. Президент Сноу был предан именно тем человеком, которому не доверял, тем, кого считал опаснейшим из своих врагов и держал подле себя лишь для того, чтобы следить за ним? Несоответствие заставляет Пита сбиться с мысли, но что-то подсказывает, что не стоит заострять на этом слишком много внимания. На сцене все участники увлеченно обсуждают исповедь Хеймитча; Джоанна заразительно смеется, и укоряет Хеймитча за то, что тот лишь недавно стал на путь исправления. Том спрашивает что-то у Эффи. Пит видит бледное лицо капитолийки – бледное и прекрасное одновременно – и почти чувствует, каких усилий ей стоит выглядеть так расслабленно.

– Твой дед рассказывал тебе что-нибудь о своем прошлом? – спрашивает Пит у Каролины. Каролина хмурится. – Из официальных документов я понял лишь то, что твой дед сделал головокружительную карьеру на политической арене Капитолия в рекордные сроки, начав едва ли не с писца. Он будто появился из ниоткуда.

Каролина не задает положенных ей вопросов о том, как Пит получил доступ к официальным документам, и зачем ему вообще этот доступ понадобился. Каролина пожимает плечом. И не может ничего вспомнить о прошлом деда именно сейчас, но обещает постараться вспомнить об этом позднее. Механический голос в наушниках Пита просит пройти в другое помещение, и Пит подчиняется просьбе. Оставляет девочку в одиночестве, пытается улыбнуться ей с ободрением, но сил хватает лишь на непонятную гримасу. Сердце Пита не начинается биться быстрее, нет. Каждый шаг в сторону сцены не кажется необычным шагом, но в висках появляется тупая боль, становящаяся сильнее с каждым мгновением. Пит останавливается у панели, которая отделает его от камер и зрителей, от диванов, на которых устроились те, кто мог стать его друзьями, но не стал. Несколько глубоких вдохов. Голос в наушнике остается бесстрастным и начинает обратный отсчет.

Десять секунд. Каролина остается в одиночестве в комнате, в которую вот-вот придет Китнисс.

Девять секунд. Плутарх не появится на экранах Панема.

Восемь секунд. Обезболивающего Энорабии должно хватить еще от силы на пару часов.