Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 47 страниц)

Помощь приходит неожиданно.

– Я в паре с ней? – уточняет Эбернети с нескрываемым сарказмом.

Энорабия, если верить ее улыбке, тоже не в восторге. Каролина, находящаяся здесь же, пристает к Тому с какими-то своими проблемами, умудрившись заморочить тому голову. Выигранного времени хватает, чтобы дождаться Китнисс; рука ее перевязана чуть выше локтя, и идет девушка не очень уверенно. Хеймитч наблюдает за ней, не пытаясь разобраться в своих чувствах. И почти не удивляется, когда Каролина, резко потеряв интерес к загруженному Тому, берет Китнисс за руку и тянет наверх.

– У нее урок рисования, – отвечает Энорабия на незаданный вопрос. – Думаю, Китнисс не помешает компания своего будущего напарника для интервью.

Хеймитч смотрит на нее пристально, пристальнее обычного, и с трудом заставляет себя поверить в то, что даже эта неприятная женщина с опасной улыбкой, может быть на их стороне. И, кажется, она все знает; так же, как и мелкая Сноу. Они все здесь – больные и искалеченные – на одной стороне. Кажется, этот мир и впрямь сошел с ума.

========== ГЛАВА СОРОКОВАЯ, в которой все фигуры занимают положенным им места ==========

Уважаемые читатели, при нахождении ошибки/опечатки/не там и не так поставленной запятой, пожалуйста, используйте публичную бету.

Сцена между Питом и Джоанной писалась неделю (!) под песню Lykke Li – Gunshot

Джоанна, измотанная донельзя всеми процедурами и бесконечными примерками платьев, которые не так давно были ею же присмотрены, поднимается на второй этаж, желая отвлечься на издевательства над Каролиной. Из колючей и острой на язык девчонки может вырасти достойный противник. Сейчас у нее, правда, есть один существенный недостаток – злясь, она так очаровательно краснеет!

Вспомнив об этом, Джоанна улыбается и качает головой, выходит из лифта, и слышит взрыв смеха в комнате, которую художники избрали своей студией. Это немного коробит, но застывает в недоумении Джоанна только тогда, когда заглядывает в щель неплотно закрытой двери.

Прежде Джоанне, изнывающей от скуки, доводилось бывать на уроках, мало похожих на стандартные уроки. Она с удовольствием раздражала юных и не очень юных художников своим присутствием, встревая или просто наблюдая за перепалками Пита с мелкой Сноу. Но нынешний урок рисования не похож на те, прежние уроки.

Хотя бы потому, что на тех, прежних уроках, мелкая Сноу не хохотала так по-детски заразительно, складываясь пополам и не сдерживая выступающих на глаза слез. Может, потому что рядом с ней раньше не было перепачканной краской Китнисс с перевязанной рукой и привычной бледностью. Лицо двенадцатой перекошено выражением высшей степени сосредоточенности. Зажатая в руке кисть неуверенно бродит по листу бумаги. Пит, улыбающийся, но вовсе не желающий хохотать в голос, стоит чуть поодаль. Он не отстранен. Не погружен в собственные мысли. Он выглядит уставшим, но все же живым.

– Спорим, это кошка? – мелкая Сноу, кое-как отсмеявшись, нависает над новым листом, от которого только что отошла Эвердин. – Или это тигр?

Китнисс вспыхивает от гнева, впрочем, в большей части показного. И пытается сдержать улыбку, чтобы не растерять своего глубоко обиженного выражения лица. – Это сойка-пересмешница.

– А где крылья? – теряется Каролина, и скользит не верящим взглядом туда, куда показывает Эвердин. – Но как?! – вопрошает вполголоса, а затем опять хохочет. – Это тебе не ножи метать! – и острым локтем мягко толкает Китнисс в бок. Китнисс закусывает губу, а затем перепачканным краской пальцем прикасается к вздернутому носу Каролины, оставляя сине-зеленый след. Каролина будто мертвеет от прикосновения, глаза у нее становятся огромными-преогромными, а рот чуть приоткрывается в немом крике возмущения.

Пит, просекая накаляющуюся обстановку, просит всех успокоиться, и протягивает Каролине платок, который Каролина игнорирует, потому что, обменявшись со своей недавней обидчицей мгновенными взглядами, придумала другую игру. Игру под названием «Раскрась Мелларка».

Джоанна, в последнее время слишком часто не обнаруживающая своего присутствия, плотнее прикрывает дверь и поднимается на свой этаж, чтобы лечь поперек кровати, раскинув руки в стороны, и безмятежно рассматривать потолок, чувствуя, как драгоценные, но до тошноты однообразные минуты утекают сквозь пальцы.

В голове ее образовывается щадящая пустота – смесь усталости и огромного количества информации, которую она постепенно просто перестает воспринимать, и, следовательно, на которую уже не способна реагировать.

Пит появляется ближе к вечеру, пропустив положенный ужин. Сразу же, не заходя в спальню, направляется в ванную комнату. Джоанна представляет, как вода в раковине окрашивается во все цвета радуги. Подумать только – она сама не так давно отмывалась от масляных красок. Жаль, наверное, что в то кажущееся таким далеким время Пит не использовал акварель.

Когда он появляется в спальне, вытирая волосы полотенцем, Джоанна смотрит в его сторону, игнорируя боль в неподвижно лежащем теле. Она чувствует какую-то нереальную пустоту внутри себя. Она начинает говорить, и Пит вздрагивает. Ее голос кажется искаженным, будто со старой испорченной записи.

– Знаешь, что Эффи принимает таблетки, которые тебе прописывал доктор Аврелий? – Джоанна спрашивает безмятежно, и поднимает тонкую руку к потолку, чтобы рассмотреть свои пальцы, не перепачканные в краске и никогда не держащие даже для эксперимента кисть.

Никто из них не включает света; темнота кажется такой привлекательной, скрывая выражения их лиц. Пит перебрасывает полотенце на плечо и неопределенно пожимает плечом. Джоанна со странным интересом рассматривает свои руки, вспоминая, как он рисует ее, или представляя, как он уродует на белых листах Китнисс.

– Энорабия рассказала мне про действие этих таблеток, – продолжает Джоанна с рассеянной улыбкой. – Про последствия их использования, – и садится на кровати, не сводя пристального взгляда с Пита. – Ты помнишь, как возвращались твои эмоции обратно? Они должны были напоминать вспышки, увеличенные в сотни раз эмоции. Должно быть, Эффи знает об этом, и поэтому боится остановиться, – касается босыми ступнями холодного пола, и грациозно потягивается. – Ты знал об этом, Пит? Ты знал о том, какими будут последствия?

Ей приходится сделать над собою усилие, чтобы встать. Она разминает затекшую шею, и не ждет ответа. Ее походка похожа на танец, она приближается к Питу, и прикасается к его обнаженным плечам своими ледяными пальцами. Интересно, когда она успела замерзнуть?

– Ты знал о последствиях, когда не перестал их принимать? – спрашивает тихим голосом и коротко смеется. – Ответь. Пожалуйста, ответь, Пит, – и бьет его кулаком в ключицу; не сильно, недостаточно сильно, чтобы выместить в ударе всю злость, так долго копившуюся внутри. – Ответь, – уже приказывает срывающимся голосом.

Но Пит молчит. Безумие в глазах ее кажется невыносимым. Она задыхается, от смеха или боли, рвущей искалеченную душу, она жаждет ответов на вопросы, которые не должна была задавать. Ее трясет от малейших прикосновений, и она замирает лишь на мгновение в его объятиях – таких привычных, но уже чужих.

– Иногда я задумываюсь о том, насколько несправедлива ко мне жизнь, – замечает слабым голосом, устав, наконец, бороться. – Я была с тобой все это время. Я была с тобой в бездне твоего равнодушия. Я думала – это только последствия лечения, это пройдет, рано или поздно. Ты станешь прежним – настолько прежним, насколько сможешь. Ты начнешь чувствовать все вокруг, как нормальный человек. Быть может, даже влюбишься в меня, – он чувствует ее улыбку, тающую слишком быстро в горечи ее переменчивых мыслей. – Хотя, нет, конечно, я не думала об этом. Я видела призрак Китнисс Эвердин рядом с тобой. Ты убивал ее в своих кошмарах и рисовал меня. Но никогда не думал обо мне так часто, как о ней. И, когда она, наконец, вернулась, сперва бледная и неподвижная, я поняла, что все вернется на круги своя.

Ее сердце бьется часто-часто, она прижимается к нему всем телом, шепчет ему на ухо дрожащими губами слова, которые он не хочет слышать, но от которых уже никогда не сможет отмахнуться.

– Это все равно не могло продолжаться долго, – Джоанна чуть пожимает плечом и отстраняется, и заглядывает в его глаза. – В моей жизни было мало хорошего, Пит. И я никогда не скажу тебе, что ты был лучшей ее частью, – тихий, почти безумный смех. Глаза ее лихорадочно блестят не от слез. – Я знала, что все закончится так. Я знала это уже тогда, когда ты безразлично смотрел на Эвердин, всю опутанную проводами, – она ерошит его мокрые волосы. – Не надейся, что я пожелаю тебе быть счастливым с нею, – и делает осторожный шаг назад, продолжая улыбаться. – Но я отпущу тебя. Я всегда знала, что однажды мне придется отпустить тебя.

Джоанна делает глубокий вдох. Последние слова ее эхом отражаются от стен. Пит смотрит на нее со смешанными чувствами. Она не шепчет больше ничего, но он слышит ее шепот, въедающийся в его кожу. Я больше так не могу. Так больше не может продолжаться.

– Мы могли бы клятвенно пообещать друг другу остаться друзьями, – медленно говорит Джоанна, стоя уже в стороне. – У нас был шанс остаться друзьями. Но мы его упустили, знаешь?

Она задает риторические вопросы, и подходит к окну, которое пожелала сделать во всю стену, едва только переступив порог этой комнаты. О чем она думает, обнимая себя руками за плечи? О своей жизни, в которой было много крови и предательств, криков о помощи, которые не были услышаны, и проклятий, переполняющих ее душу отвратительным ядом мести. Она вспоминает Финника, с которым была так дружна и который погиб не потому, что она не сумела быть сильной. И его жену, рыжую ненормальную Энни, сейчас ждущую ребенка, Энни, которую она ненавидела и любила лишь потому, что Финник любил ее. Она прокручивает в голове моменты, которым была случайным свидетелем и которые желала бы стереть из своей памяти.

– Неужели я настолько недостойна быть счастливой? – спрашивает отстраненно, против собственной воли. – Под действием своих лекарств ты равнодушен ко мне, но никакие лекарства не способны заглушить твоих чувств к ней. К Китнисс Эвердин. К Огненной Девушке. К Сойке-пересмешнице. К той, которая была твоей невестой, обманывала и предавала тебя, отказывалась от тебя и вновь возвращалась к тебе. Подумать только, – горький смешок, – в последний раз она вернулась к тебе из мира мертвых.

Джоанна облизывает губы. Пит стоит неподвижно. Можно сделать вид, что его вообще в комнате нет – не слышно даже его дыхания.

– Вернулась из мира мертвых, – задумчиво повторяет Джоанна, – чтобы смотреть на тебя так, как никогда прежде не смотрела, – качает головой. – Теперь вы, кажется, поменялись местами. Теперь она провожает тебя до дома, наблюдает за тобой, думает о тебе, а ты будто бы не замечаешь ее, – Джоанна отворачивается от окна, за которым все равно нет ничего интересного. – Лжец, – говорит коротко. – Терапия, охмор, наркомания, конец света – есть хоть что-нибудь, из-за чего ты забудешь ее? Может, еще одно предательство? Но и на предательство с ее стороны ты уже не обратишь внимания. Это как-то жалко, – заметит с улыбкой. – Но твое счастье в том, что тебе все равно, как ты выглядишь со стороны. Уже сейчас все равно.

– Значит, все? – спрашивает после недолгого молчания Пит, и ненавидит себя за безразличие, от которого она вздрагивает, как от удара током. Удары током, он помнит, когда-то заставляли ее кричать от боли.

– Значит, все, – отвечает Джоанна.

Это другая боль, она не пройдет так просто. Она сядет в ногах ее одинокой постели, скрестит костлявые руки, и начнет говорить с ней об ошибках, которые Джоанна в своей жизни совершала. О людях, жизни которых превратила в ад только для того, чтобы самой оставаться в аду как можно дольше. О мыслях, отравляющих все ее существо. О прошлом, которое невозможно изменить. И о будущем, в котором тепло чужого тела будет причинять ей лишь новые неудобства.

Нет, Пит не обманывается на счет того, что Джоанна когда-либо любила его по-настоящему. В их близости было все от страсти до ненависти к общим врагам. Они нуждались друг в друге, они спасали друг друга. Они предавали друг друга, и кто бы мог подумать, что его предательство, в действительности, будет страшнее любого ее предательства. Предательства, которое она не сможет простить, потому что в нем окажется намешано всего понемногу – ото лжи до неспособности сопротивляться влечению к Китнисс Эвердин. К влечению, в котором сам Пит не до конца уверен, о котором думает, как о сбое эмоционального фона, как о вспышке простой радости, раздутой до одержимости последствием действия лекарств.

И это, пожалуй, действительно, все.

Но Джоанна еще не договорила. Неживым голосом она рассказывает о том, что услышала в Тренажерном Центре не так давно. Ей удается даже процитировать мелкую Сноу, почти с той же интонацией. Она не знает, почему мертвый президент Сноу говорил своей внучке о том, что она должна верить своему заклятому врагу. Пит выслушивает внимательно, и решает не говорить сейчас о том, что узнал от доктора Аврелия – от усталости и эмоционального потрясения Джоанна выглядит смертельно больной. Она даже не сопротивляется, с какой-то ностальгией воспринимая просьбу Пита лечь спать.

– Не старайся, – говорит со смешком, когда он укрывает ее одеялом, – после всего, что между нами было, мы никогда не станем друзьями. К тому же, во всем виновата измена. Помнишь, что я говорила о том, как расправляюсь с парнями, которые мне изменили?

– Только выбери топор полегче, – фыркает Пит.

Джоанна качает головой.

– Просто знай, что меня не нужно было держать за руку. А она всегда боялась отпускать твою руку. И ее кошмары сбылись, – проговаривает уже медленно, погружаясь в сон.

Пит растерянно убирает с ее лба темные пряди волос, и легкая нежность озаряется беспорядочными красками, вызывающими головную боль. Он вспоминает слова доктора Аврелия, и сжимает кулаки. Если его эмоции выйдут из-под контроля, это случится не сегодня. И не завтра. И не в ближайшее время.

Впрочем, подобные обещания, пусть и данные мысленно самому себе, цены не имеют. Чувства, прежде будто скрытые в темной коробочке где-то на периферии сознания, теперь все чаще напоминают о себе. Сперва становятся прозрачными стенки коробки; внутри запрятан разноцветный вихрь эмоций. А потом прозрачные стенки начинают растворяться. Пит рассеянно изучает собственные пальцы и пытается понять, насколько хватит его самообладания. Ему нельзя срываться сейчас. Ему и позже нельзя срываться, но сейчас его срыв означает крах всех планов, а он, к несчастью, является далеко не последней фигурой во многих планах.

Пит не смотрит в сторону Китнисс, забравшейся с ногами на скамью. Китнисс, настроение которой меняется слишком часто, так часто, что это не может не бросаться в глаза. Интересно, на что они рассчитывают? На то, что у Капитолия, загруженного подготовкой Шоу и чего-то еще нет времени наблюдать за ними? Наблюдать за Китнисс, которая то впадает в буйство, то истерически смеется, то погружается в сонную апатию, совсем как сейчас. У Пита хорошая память. Один брошенный мельком взгляд дает новую пищу для размышлений. Он вновь изучает свои пальцы, восстанавливая в памяти лицо сонной Китнисс, темную прядь волос, лежащую так некрасиво на щеке, бледную кожу шеи…

Страх вспыхивает, причиняя почти физическую боль. Настоящее и прошлое на мгновение переплетается так тесно, что Пит не сразу понимает, что это всего лишь воспоминание. Воспоминание, все покрытое алой пленкой нечеловеческой ярости. Его пальцы смыкаются на шее Китнисс. Глаза застилает ненависть. Весь мир черно-красный, от переполняющего вены адреналина перехватывает дыхание. Его пальцы. Шея Китнисс. Ее испуганный, недоумевающий взгляд. Она такая хрупкая. Слишком хрупкая. Ее так легко сломать…

– Пит? – Эффи подсаживается ближе, и берет Пита за руку. – Все в порядке?

Нет. Нет, черт возьми. Не в порядке.

– Да, конечно, – Пит силится улыбнуться, и с трудом возвращается в реальность. Сердце бьется слишком часто. Лоб покрыт испариной. У Эффи опять ледяные руки, но чувствительность пальцев возвращается так медленно, что Пит на секунду представляет, что пальцев у него больше нет. Что у него больше ничего нет. Что те части тела, которые больше всего интересовали его палачей в Капитолии, уже не подлежали восстановлению и были удалены. Пит неосознанно тянется к протезу на ноге. И дышит; кислород кажется ему раскаленным.

Он сходит с ума.

Теперь, когда действие таблеток обращается против него, он сходит с ума.

Эффи щелкает его по носу.

– Пит?

(Скоро здесь не будет никакого Пита, – оживленно встревает мертвый президент, до этого со смешанными чувствами наблюдающий за сонной Китнисс, – скоро здесь будет только капитолийский переродок. – Призрак кажется вполне счастливым. Призрак, кажется, добился всего, чего хотел, чего бы он там не хотел.)

– Да, Эффи, я здесь, – говорит Пит, и делает глубокий вдох. Нельзя позволять страху возвращаться. Нельзя позволять чувствам возвращаться именно сейчас.

– Тогда отзывайся, – улыбается равнодушная Эффи, в глубине зрачка которой Пит видит понимание.

Аврелий предупреждал его, что все будет именно так. Предупреждал, что все вернется на круги своя постепенно, но сперва восполнив с лихвой все то время, которое он прятался в собственном равнодушии. У всего есть своя цена. Интересно, Эффи знает, как много и как скоро придет черед ей расплачиваться по старым счетам?

Хеймитч, не подающий голоса из принципа, наблюдает за ними двоими не с интересом, а, скорее, с опасением. Должно быть, Хеймитчу все уже известно. О том, что вместо одной охморенной неизвестно на что Китнисс, он получит Китнисс, с трудом справляющейся со своей наркотической зависимостью, и Пита Мелларка, возвращающегося, очевидно, к своему состоянию до лечения от охмора.

И это все – за три или около того недели до финального Шоу.

И это все – на глазах Капитолия.

– Хорошо, – Эффи чуть повышает голос, и Китнисс, впавшая в сонное оцепенение, резко дергается. Распахивает глаза, и тревожно осматривается. Цепляется взглядом за детали – за руки Эффи и Пита, за взгляд Хеймитча. Несущественные детали, которые, очевидно, позволяют ей ориентироваться в пространстве, которого не было ни в одной из придуманных ею реальностей.

Наверное, только Пит обращает внимание на то, как Китнисс осторожно проверяет свои запястья. Кончиками пальцев ощупывает вены, едва ли не до локтя. Кажется, она ищет иглы от капельниц или следы от уколов. Кажется, она тоже сходит с ума, но совсем не так, как сходит с ума он.

– Зачем мы вообще летим в Двенадцатый Дистрикт? – спрашивает Хеймитч, хотя Эффи уже не раз отвечала на этот вопрос.

Впрочем, Эффи нечеловечески вежлива.

– Это часть шоу. Репортаж о том, как вы вспоминаете свое прошлое, возвратившись туда, откуда все началось. Во время революции Китнисс уже приходилось такое проделывать, – Китнисс вяло обращает внимание на собственное имя; взгляд ее дергается, а затем опять цепенеет. Оцепенение – не так уж плохо. Перед самым полетом она вдруг начала хохотать в голос, и хохотом своим насмерть перепугала пилота. А утром чуть не разбила о голову Джоанны чайный сервиз лишь потому, что Джоанна потрепала сонную и злую со сна Каролину по плечу. Или потому, что Джоанна назвала Каролину «маленькой кровопийцей».

– Видео будет что нужно, – хмыкает Хеймитч. – Вот мой дом, его разбомбили до последнего камня. А вот мой дом в Деревне Победителей, он развалился самостоятельно.

Эффи возвращает ему острую улыбку и едва заметно морщится от негодования.

– Меньше сарказма и больше драмы, – говорит со знакомой интонацией, ранее принадлежавшей Джоанне. – Ваши дома были приведены в порядок заранее. Никаких проблем возникнуть не должно.

– Неужели? – язвительно спрашивает Хеймитч и показывает глазами на скорчившуюся Китнисс. Кажется, действие успокоительного вот-вот подойдет к концу. И вновь начнется шоу – не такое фееричное, как то, что замыслил Плутарх, но не менее драматичное. Затем взгляд Хеймитча останавливается на Пите, и Пит делает вид, что оскорблен до глубины души новыми подозрениями.

Он не может сорваться сейчас. Он не должен сорваться сейчас. Не должен.

В деревне победителей они проводят не так много времени. Съемочная бригада действует на редкость организованно. Китнисс, чуть более живая, чем минуту назад, но еще не впавшая в буйство, сносно прогуливается по своему старому дому, и вид у нее действительно на редкость драматичный. Вся съемочная бригада в один голос заявляет, что во взгляде Огненной девушки так много эмоций, что слова будут уже излишними и даже пошлыми. Хеймитчу так просто отделаться не удается, и, пока он строит что-то перед камерами, Пит переговаривается с Эффи.

– Мне нужен предлог, чтобы вновь увидеться с Аврелием, – говорит очень тихо.

Он не видел своего лечащего врача с той памятной беседы. А у Пита уже много новостей. О том, что Аврелий ошибся. С эмоциями возвращаются и старые, почти забытые приступы. А вместе с приступами возвращается опасность для жизни Китнисс Эвердин.

Эффи не кажется удивленной подобной просьбой. Эффи кажется немного испуганной.

– В последний раз я видела Аврелия тогда же, когда ты говорил с ним.

Она ничего не добавляет, поглядывает по сторонам. Ее страх, страх настолько сильный, что она уже не может его скрывать, передается и Питу. Страх, охватывающий все внутренности и будто сжимающий их. Страх, становящийся паранойей, от которого нет ни лекарства, ни противоядия, который питается только судорожными, лишенными логики предположениями, каждое из которых хуже другого.

– Здесь немноголюдно, – говорит осторожно Пит, пытаясь сделать их разговор неопасным.

Эффи пожимает плечом.

– На самом деле, восстанавливается другая часть города. Та, что ближе к шахтам, которые все еще пытаются восстановить. Желающих вернуться сюда почти нет. Еще меньше, чем было вначале. Они приезжали сюда, работали здесь какое-то время, а потом оставляли надежду.

Надежда. Они оставили надежду. Была ли она здесь вообще когда-либо, еще до того, как все было превращено в пыль? Не похоже, что была. Была лишь хрупкая видимость, и с течением времени она стала пеплом.

Китнисс тащит всех на Луговину. Долго стоит у самого края братской могилы целого дистрикта, и просто молчит. Она даже не плачет, думает о чем-то своем, и не видит камер, пожирающих каждое ее движение, так голодно и жадно, что Пит с ужасом думает – еще мгновение, и от той, прежней Китнисс, не останется даже пепла. Только память. Его память, искаженная и испорченная действием яда, и память других, память, которая так же подвержена гниению.

Хеймитч тоже изучает лицо Китнисс. Его вновь терзают вопросы, на данный момент остающиеся без ответа. То, что Китнисс действительно охморена, кажется ему нереальным. Он с трудом, но все же видит ту Китнисс, какой была она, выкрикивая имя своей сестры на Жатве. Ту Китнисс, которая не умела общаться с людьми. Ту Китнисс, которая неожиданно хорошо сыграла роль влюбленной девушки, чтобы после стать символом сопротивления. И все же есть в ней что-то сломанное, какая-то трещина, какое-то несоответствие, которое не бросается в глаза, если не знать, что оно есть. Хеймитч чувствовал его уже тогда, когда говорил, что смерть ей к лицу. Оказалось, что ей к лицу вовсе не смерть. Ей к лицу то, что называют забвением памяти. Ей к лицу то, что сделало из нее, такой неправильной и неудобной для приказов, послушную марионетку. В меру уверенную, повзрослевшую, острую, но смиренно подстраивающуюся под правила чужого шоу. Конечно, прежняя Китнисс вряд ли согласилась бы продолжить участвовать в Играх, которые даже не были объявлены. Вряд ли не нашла бы способа скорректировать планы Плутарха. Голодовкой, например, или постоянными истериками. Или тысячей других безумно глупых решений в ситуации, в которую она вновь попала не по своей воле.

Но это – другая Китнисс. Ее улучшенная версия. Улучшенная неизвестно для чего и непонятно, на какой по продолжительности срок. Улучшенная так незаметно, так деликатно, что никто из них – из людей, знавших ее лучше, пожалуй, ее самой, – не обнаружил подвоха. Что ж, это будет очередная ошибка Хеймитча в бесконечном списке других его ошибок. И Хеймитч может только надеяться на то, что эту ошибку – немногую из того же списка – ему удастся исправить.

Краем глаза он замечает, как быстро Пит нашел общий язык со съемочной группой. Пока Китнисс погружена в собственные мысли, пока Эффи рассеянно бродит за ее спиной, обняв себя за плечи, и пока Хеймитч взваливает на себя груз старой и новой вины, Пит не тратит время на молчание. Члены съемной группы, той же самой, которая снимала интервью большинства победителей, обсуждают с ним новые улицы Капитолия. Со стороны кажется, что все они – друзья, которые встретились после долгой разлуки. Кто-то даже смеется, и Китнисс вздрагивает, поворачивая голову в сторону потревожившего ее звука. Подумать только, но после всего, что случилось, роли среди них распределены так же, как и раньше. Китнисс остается в одиночестве. Пит окружен веселой толпой.

Наблюдая за хорошо организованными съемками, Хеймитч думает о том, что этот полет совершенно бесполезен. Несколько отснятых сцен, экскурсия по запущенным и полуразрушенным домам, которые никто даже толком не привел в порядок – стоило ли затевать столь дорогостоящую экспедицию ради этого? Все победители покинули насиженные места в составе двух групп; одной из групп вообще предстояло пролететь огромные расстояния с остановками во втором, третьем и седьмом дистриктах. Странное развлечение для Капитолия, живущего сейчас с несвойственной ему экономией. Хеймитч наблюдает за Эффи, которая вновь проявляет признаки беспокойства; действие таблеток, выключающих ее эмоции, постепенно начинает работать против нее, и с каждым разом ее эмоции ощутимее выходят из-под контроля.

Эффи, вновь появляясь в поле его зрения и отрывая его от продолжения самоанализа, просит его присоединиться к остальным. Хеймитч не без удовольствия спрашивает, зачем.

– Плутарх хочет поговорить, – говорит отстраненно, и почему-то берет Китнисс за руку.

Плутарх, выбравший не лучшее время для общения, появляется на экране планшета почти сразу. Видео иногда искажается помехами, звук дергается, отставая от изображения. Связь сейчас не в лучшем состоянии, оправдывается Плутарх после сдержанного приветствия и переходит к сути своего звонка.

– Мы не будем играть влюбленных, – резко заявляет Китнисс, отстраняясь от Эффи. – Больше не будем, – добавляет яростно, с вызовом, который и не пытается спрятать. Плутарх, несколько удивленный таким поворотом событий, вяло говорит о том, что и не думал говорить о подобной жертве с ее стороны. Слово «жертва» он выделяет сладким голосом, и Эффи напрягается еще сильнее.

– На самом деле, я всего лишь хотел сказать, что твое появление будет сюрпризом, а сюрпризы у нас принято оставлять на десерт, поэтому много экранного времени никто тебе не даст, – шутливый тон его никого не обманывает. – Но, обещаю, следующий выпуск будет посвящен исключительно тебе, Китнисс.

Повисает тишина. Каждый из находящихся по эту сторону тусклого подрагивающего экрана осмысливает сказанное. Следующий выпуск. Хеймитч отворачивается, жалея, что у него под рукой нет открытой бутылки. Кулаки его рефлекторно сжимаются; еще он жалеет о том, что Плутарх находится в недосягаемости, и лишь поэтому имеет неплохой шанс выжить. Эффи быстро хватает Китнисс за руку и разворачивает к себе лицом.

– Целый отдельный выпуск, Китнисс! – восклицает с неподдельным восторгом. – О, это ведь настоящий триумф! Разве могла ты мечтать о таком?!

Плутарх не видит лица огненной девушки, и мысленно проклинает за это капитолийскую выскочку, которую жизнь ничему не учит. Зато он может любоваться лицом Мелларка; любоваться и начинать нервничать, потому что Питу, похоже, ничего нового не сообщили.

– И, Эффи, – внезапно проговаривает Плутарх чуть громче, будто пытаясь отыграться за прошлую новость, не нашедшую должной реакции, – надеюсь, у тебя тоже есть потрясающее платье, – и улыбается, как отец, сделавший любимой дочери неоценимый подарок.

Когда Плутарх выражает осторожную надежду, что победители найдут свои старые дома вполне пригодными для жизни, его уже почти никто не слушает, да и помехи, признаться, здорово осложняют общение. Прощание оказывается смазанным и неинтересным. После отключения щебет Эффи затихает, Китнисс, резко высвобождаясь, отходит от всех остальных. Она ошарашена, раздавлена, унижена. Она с трудом сдерживает дрожь. Холод оказывается не снаружи. Холод идет изнутри. От сердца, то и дело сбивающегося с привычного ритма, холод распространяется по всему телу. Голова раскалывается от неожиданной боли, мир тускнеет и воспринимается иначе, будто через прозрачную ткань, почти не пропускающую звуки и запахи.

– Почему мы должны найти свои дома пригодными для жизни? – подает голос Пит, стараясь не выпускать скорчившуюся Китнисс из поля зрения. – Что он имел в виду?

Эффи улыбается. Губа ее дрожит. Она треплет Пита по плечу, не говоря вслух, что он задает странные вопросы.

– В ближайшее время мы не вернемся в Капитолий, – отмирает Хеймитч. – Нас всех выдворили оттуда не просто так, а с какой-то целью, и не на день, как мы ожидали. Нас выдворили оттуда, наверное, до самого Шоу, – бывший ментор сжимает кулаки. – Странно, что ты об этом ничего не знала, солнышко, – сладким голосом говорит, обращаясь уже непосредственно к Эффи.

Капитолийка стоит без движения, с поникшими плечами. Она кусает губы, и дрожит – и тоже не от холода. Хеймитч медлит, вспоминая все, что было сказано Плутархом за недолгое время общения. И смеется, громко, безудержно, едва ли не до слез.

– Конечно, ты ничего не знала, – выговаривает отчетливее, уже отсмеявшись. – Он не просто так спросил тебя о платье, так? Ведь ты теперь не просто ментор нашего дружественного коллектива. Ты – одна из нас. И платье тебе понадобится только для того, чтобы принять участие в Шоу, так?

Эффи неопределенно пожимает плечами.

– Спорим, нас всех выведут на сцену и расстреляют в прямом эфире? – спрашивает Хеймитч с прежним преувеличенным оптимизмом, и впервые жалеет, что рядом нет Джоанны. Джоанна бы точно поддержала ход его мыслей. Джоанна точно бы сумела развить тему их путешествия прямиком в ад. Но Джоанны здесь нет. Джоанна вместе с другими участниками шоу наслаждается плохими новостями и зубоскалит, и злится, и нервничает, и сходит с ума, но не имеет возможности связаться со всей группой обреченных на неизвестность.