Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 47 страниц)

Мертвый президент никак не реагирует на его слова, но появляется в нем какая-то мучительная мысль, тревожная и прекрасная одновременно. Питу хочется смеяться; он умеет распознавать тайные чувства своих галлюцинаций.

Не вслушиваясь в то, о чем говорят Хеймитч и Плутарх, он выходит из кабинета и по памяти находит ванную комнату. Долго рассматривает в зеркале свое отражение. Увиденное ему совсем не нравится, но он ничего не может поделать с неприглядной реальностью. Он не вздрагивает, когда за его спиной оказывается Эффи. Эффи, очевидно, тоже не нравится отражение в зеркале, потому что она сразу отводит взгляд от своего нарисованного лица.

– Надеюсь, все проходит хорошо? – спрашивает она как-то робко и подходит ближе, поправляя воротник Пита. – Надеюсь, ты уже определился с тем, в кого играть? – спрашивает гораздо тише и смотрит по сторонам. – Нос выше, улыбки шире, – тарабанит со знакомыми интонациями, но сама не верит в то, что говорит.

– Теперь ты всегда ведешь себя странно? – интересуется Пит, уже не веря, что прежняя Эффи вернется. Нужно научиться общаться с этой Эффи, прилагающей слишком много усилий впустую на то, чтобы никто не увидел разницы.

– Иногда, – Эффи пожимает плечом. – Но есть Игры гораздо страшнее этой, Пит. А в этой игре ты можешь выиграть, если приложишь усилия, – и поспешно выходит из ванной комнаты на своих высоченных каблуках, чудом не зацепившись за порог и коврик.

Пит знал, что рано или поздно ему придется начать игру. Не знал только, когда. Не знал только, зачем. Когда-то он сказал Хеймитчу и Китнисс (было это во время Тура Победителей), что ему не нужны советчики, что ему нужно только одно: знать, во что он ввязывается. Сейчас он не знает, во что ввязывается и, похоже, никто не захочет ему помочь узнать. Но это что-то, очевидно, играет очень большую роль не только в его жизни. Он чувствует себя шахматной фигурой, которая лишилась управляющего ею игрока и теперь не знает, какой шаг из всех возможных будет самым верным, потому что не видит расстановки остальных фигур на доске. Но этот шаг нужно сделать, сделать сейчас. Эта поспешность всегда раздражает.

В кабинете за его отсутствие произошли некоторые изменения. Энорабия пригубила вина из только что открытой бутылки, а министр связи несколько подобрел, рассматривая рисунки спокойной Каролины, не разделяющей восторгов своего покровителя.

– О, ты замечательно рисуешь, – убежденно восклицает Эффи, но ее мнение для внучки мертвого президента вообще не играет никакой роли.

– Я хочу научиться рисовать, – парирует девочка строго. – Плутарх, ты разрешишь Питу научить меня рисовать? – впервые в ее голосе звучит требовательная просьба. Плутарх опять мрачнеет, и смотрит на Пита с оскорбляющей задумчивостью, будто подсчитывает в уме все плюсы и минусы такого поворота событий. Ему приходится согласиться; то ли плюсы перевешивают минусы, то ли Каролина Сноу может вертеть своим покровителем, как ей заблагорассудится. Скорей всего, второе, потому что следующее предложение внучки Президента повергает в шок всех собравшихся: – А когда мы навестим Китнисс Эвердин? – спрашивает девочка и невинно хлопает глазами.

Мертвый Президент беззвучно аплодирует своей живой родственнице.

Пока Питу ясно только одно: на доске появилась еще одна фигура, и непонятно, управляет ли ею игрок, или же она управляет игроками.

========== ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ, в которой доктор Аврелий выдвигает свои условия ==========

Здесь холодно. Много белого цвета. Мало мебели. Нет никаких приятных мелочей, радующих сердце своим присутствием. В этой маленькой светлой комнате днем почти всегда гостит солнце, от света режет глаза. Когда Китнисс просит завесить окна, их завешивают чем-то снаружи, а не изнутри. Здесь делают все, что она попросит, но делают это так, что ей становится тошно. Никаких острых и режущих предметов. Ничего, из чего можно сделать веревку. Ничего тяжелого, металлического. Они знают, что она может навредить себе. Они не знают, насколько сильно она хочет навредить себе.

Китнисс Эвердин молчалива. Днями напролет лежит на своей постели, прибитой к полу, с открытыми или закрытыми глазами. Ест мало, даже не все, что приносят на больших пластиковых, абсолютно безопасных подносах, мирно выпивает все таблетки, и не пытается спрятать ни одной. К ней относятся не как к преступнице, а как к вернувшейся из мертвых, но с не меньшей строгостью. Иногда ей хочется кричать. Когда кричать хочется невыносимо, она кричит.

Никто не берет в расчет то, что она жаждет своей смерти. Она больна, она должна быть вылечена, возвращена к жизни, и не важно, сколько времени на это потребуется. У нее тот же врач, и она надеется, что их встречи будут проходить по старой программе: она молчит, он спит, но она ошибается. Доктор Аврелий, который кажется ей чуть более нервным, а иногда – откровенно злым, усаживается в кресло и закрывает глаза, но Китнисс не успевает перевести дыхание, когда он спрашивает:

– Ты хочешь поговорить?

Пока все идет по старой схеме, она качает головой из стороны в сторону и закрывает глаза. Ей не хочется спать. Ей не хочется есть. Ей не хочется даже дышать, но она ничего не может с собою поделать, и воздух поступает в ее легкие в обычном режиме.

– И о чем именно ты не хочешь поговорить со мной? – спрашивает Аврелий с нажимом. Он держит в руках огромный белый блокнот. Черную ручку, к которой не притрагивается. Он смотрит на свою пациентку жадно, пристально, как смотрят голодные люди на еду, и Китнисс становится не по себе даже с закрытыми глазами. – О том, что твоя сестра погибла? – уточняет доктор холодным голосом, и кажется ей сейчас жестоким. – Или о том, как жалеешь, что не сумела по-человечески покончить жизнь самоубийством?

Китнисс садится, смотрит на своего непривычно привычного доктора. Он такой, каким она его запомнила. Но при всем при этом – совершенно другой. Она замечает тени, пролегшие вокруг его глаз, должно быть, от недосыпания. Стали глубже морщины, которые появляются вовсе не от улыбок. Он поджимает губы, позволяя так пристально рассматривать себя, и даже наклоняется в ее сторону. Китнисс думает, что он мало спит, мало ест, мало бывает на свежем воздухе. Теперь он больше напоминает одного из пациентов этого места, но не одного из врачей.

Одним сумасшедшим больше, одним меньше, какая разница, думает отстраненно.

– Что ж, – резюмирует мужчина в белом халате через какое-то время, – ты совершенно не изменилась, Китнисс. Такая же замкнутая, нелюдимая, неразговорчивая и далее по списку. Тяжелый случай, – он что-то быстро пишет в своем блокноте, но Китнисс следит за этим невнимательно. – Жалкая, – говорит доктор с иными интонациями. – Мне жаль, что твоя попытка самоубийства не удалась, – и захлопывает свой блокнот. – Ты никогда не умела делать что-то правильно и с первого раза, девочка. Интересно, – доктор прикусывает кончик своей черной руки и задумчиво смотрит в потолок, – если бы я дал тебе смертельную дозу, ты все равно выкарабкалась бы?

Китнисс Эвердин, с начала его монолога находящаяся в глубоком состоянии шока, смотрит на врача с искренним недоумением. Когда до нее доходит вся жестокость произносимых им слов, она вскакивает с кровати, и идет в его сторону со сжатыми кулаками.

– Как вы смеете? – спрашивает хрипло. Ей сложно говорить, рот ее, кажется, набит ватой, и язык не повинуется. В добровольно принятом ею обете молчания есть кое-какие изъяны.

– С тобой по-другому нельзя, – говорит доктор и тоже встает, и подходит к пациентке ближе, – ты понимаешь только боль.

Она отвешивает врачу пощечину. Повисает долгая, неловкая пауза, а потом Аврелий картинно смеется. – Подумать только, ты собиралась убить Президента Сноу! – и продолжает хохотать. Другая пощечина веселит его еще больше, и Китнисс напряженно смотрит на появившихся в палате медбратьев, у одного из которых наготове полный бесцветной жидкости шприц.

Китнисс почти жаждет укола, несущего спокойствие и забвение. От гнева ее немного шатает, и в чувство ее приводит только надменный голос ее лечащего врача.

– Никаких наркотиков, – говорит Аврелий, жестом убирая из палаты медбратьев. Остаток фразы он произносит, глядя прямо на Китнисс, очень тихо. – Продолжай гнить, находясь в сознании, девочка, – а потом разворачивается и уходит.

У Китнисс пылают щеки. Ее немного подташнивает от резких перепадов настроения. Слезы катятся по ее щекам – горячие и соленые. С каким-то отчуждением она смотрит на оставленный на кресле блокнот и бросается к нему, надеясь найти оставленную ручку, но врач, очевидно, ручку забрал. А блокнот оставил специально, потому что на белом листе написана только одна фраза.

Девушка, которая тлеет.

С улыбкой Китнисс рвет этот лист на длинные полоски. Затем еще один лист, и еще, и еще. Ее руки дрожат, но впервые за долгое время занятие чем-то увлекает ее настолько, что она перестает чувствовать бушующее внутри нее пламя.

…

Президент Пэйлор вызывает доктора к себе в тот же день. Впервые за долгое время. Аврелий переступает порог прежде знакомого кабинета и немного теряется – здесь многое успело измениться. Стало гораздо меньше света, из-за повешенных на окна тяжелых штор. Появились самые разные мониторы, всех размеров. От часто меняющихся изображений рябит в глазах. Аврелий присаживается в кресло и старается не смотреть по сторонам.

Пэйлор выглядит уставшей. Усталость прибавляет к ее возрасту десяток лишних лет.

– Не скажу, что рада тебя видеть, – говорит низким голосом и не смотрит в сторону сидящего собеседника. – К тому же, ты знаешь, что именно я хочу от тебя услышать.

Аврелий отрицательно качает головой. Пэйлор хмурится. Смотрит на часы, на светящиеся экраны. Прижимает палец к виску и слегка надавливает. – Постоянные головные боли, – объясняет сокрушенно, хотя никто здесь не просит пояснений. В ящике ее рабочего стола обнаруживаются целые запасы маленьких белых таблеток. Она запивает одну из высокого стакана и садится в кресло, расслабляясь. Затем, будто вспомнив о том, что находится не одна, тяжело вздыхает. Выключает все экраны, кроме одного, на который выводит изображение известной доктору палаты с остервенело рвущей белые листы блокнота Китнисс.

– Зачем ты с ней так? – спрашивает отрывисто. – Даже мне кажется, что она такого обращения не заслужила.

Аврелий смотрит на запись, прищурившись.

– Я лечащий врач. Я решаю, что она заслужила.

– О, – Пэйлор делает паузу, – это слишком самодовольно, тебе не кажется? Я всегда могу найти более подходящего для нее врача, Аврелий.

– Хорошо, – легкомысленно заявляет Аврелий и даже встает с явным намереньем покинуть этот кабинет. – Но когда она попробует наложить на себя руки в следующий раз, не удивляйся. А она обязательно попробует. И одна из попыток станет удачной, потому что невозможно заставить жить того, кому не для чего жить.

– Стой, – размеренно говорит Пэйлор, – ты лечишь не только Китнисс Эвердин. А если ты не лечишь ее, ты не лечишь никого, – заявляет резко, с дрожью в голосе, и устало бьет кулаком по столу.

– Хорошо, – с прежней легкомысленностью заявляет доктор, – я давно думаю о том, что мне нужно быть ближе к морю и морепродуктам. Здесь устриц днем с огнем не сыщешь, – жалуется с совершенной непосредственностью, делает еще один шаг в направлении двери.

Пэйлор вздыхает опять.

– Чего ты хочешь? – спрашивает тихо.

Аврелий возвращается к ней, но не садится, а подходит к столу. Вид у него очень внушительный.

– Я продолжаю лечить всех этих сумасшедших, – Пэйлор мысленно загибает один палец, – я лечу их так, как мне кажется нужным, – загибает второй палец. Аврелий делает паузу. – Ты приказываешь убрать все камеры из палаты Эвердин. Из палаты Мейсон. Из квартиры Мелларка.

Напряженная пауза. Пэйлор мысленно отвечает отказом, но ничего не говорит вслух.

– И ты перестаешь пить любые таблетки, – добавляет Аврелий совсем тихо, и замолкает.

– В квартире Мелларка нет никаких камер, – добродушно отзывается Пэйлор, а потом поджимает губы. – Эти таблетки спасают меня от головной боли.

– Хорошо, – улыбается Аврелий. – Я пришлю тебе осьминогов. И, может, немного моллюсков.

– Ты уже довел однажды Эвердин до самоубийства, – разъяряется Пэйлор. – Ты отпустил потенциально опасного Мелларка на свободу. Ты не сделал ничего, когда Мейсон отключала Китнисс от аппаратов обеспечения жизнедеятельности. Все твои пациенты до сих пор остаются безумцами, которые не ведают, что творят! – переходит уже на крик. – И в квартире Мелларка нет никаких камер! – добавляет значительно тише.

На единственном включенном экране Китнисс рассматривает тонкие полоски бумаги – все, что осталось от блокнота. Затем поднимает голову. Лихорадочно блестящие глаза ее бессмысленно бродят по потолку, затем она видит огонек камеры, встает. Она что-то кричит, но звук отключен, и Пэйлор может только догадываться о том, какие именно проклятия посылает безумная пациентка своим врагам.

– Ты не успокоишь ее? – спрашивает устало. – От одного ее вида у меня опять начинает болеть голова.

– Я больше не являюсь ее лечащим врачом, – Аврелий пожимает плечом.

– Ты отвратительный врач, – Пэйлор закатывает глаза. – Но ты все еще ее врач.

Аврелий делает вид, что прежняя должность ему безразлична, и с досадой вспоминает о своем намерении быть ближе к своей любимой еде. Но, отбросив всю напускную мечтательность, доктор жестко повторяет свои условия, и Пэйлор качает головой, говоря, что обязательно подумает. Думать ей необязательно, потому что, едва только Аврелий покидает кабинет Президента, как его перехватывают в коридоре. С ним желает побеседовать министр связи. Участие во всей этой истории министра лишает доктора возможности шутить и злословить.

Плутарх встречает своего приглашенного гостя с недобрым выражением лица.

– Думаю, нет никакой нужды объяснять, насколько я недоволен тем, что происходит, – заявляет министр, стоя у окна со сложенными за спиной руками. – Прежде я закрывал глаза на все твои промахи, Аврелий, но больше я не желаю терпеть. Последствия твоих ошибок идут дальше твоих возможностей их устранить. Когда я позволил тебе делать с Эвердин все, что заблагорассудится, я вовсе не хотел, чтобы она покончила жизнь самоубийством. Ты весьма приятно проводил время вместе с ней, видя десятый сон, а девочка вынашивала жуткие планы по своему устранению…

– Это было до того, как ее сестра заживо сгорела у нее на глазах, – жестко уточняет Аврелий. – После того, как ее кожа срослась, после того, как ей дали шанс застрелить Койн, от меня требовалось только убедить всех, что она – душевнобольная, не отвечающая за свои поступки. Я не лечил ее после того, как с вашей помощью, ее оправдали. Сделать вид, что это я довел ее до самоубийства, я не позволю.

– Какие громкие слова, Аврелий, – Плутарх аплодирует, – для такого труса, как ты, это слишком громкие слова. Или сегодня ты говоришь исключительно громкими словами?

Аврелий не спрашивает разрешения сесть в кресло. Ему очень хочется рискнуть по-крупному и закинуть ноги на стол министра, но он передумывает, помня, что во всем нужно соблюдать гармонию. Трус, так трус. Выяснять причины и следствия будем потом. Сейчас лучше использовать имеющийся в руках материал, и использовать с наибольшей выгодой для себя.

– Можешь не угадывать, откуда мне известно содержание твоего с Пэйлор разговора, – фыркает Плутарх. – Она – умная женщина, испытывающая к тебе почти мистическое уважение. Она считает тебя специалистом в своей области, хотя я уже неоднократно пытался переубедить ее в обратном. Ты видел, как Джоанна Мейсон сошла с ума в очередной раз? – спрашивает с нажимом. – Я могу показать тебе эту запись еще раз, чтобы ты освежил свои воспоминания. Кстати, о записях, – делает паузу, наклоняется вперед. – Почему одним из условий было убрать камеры из палат Эвердин и Мейсон? – про камеры в квартире Мелларка, упомянутые доктором, министр не говорит. – Мне казалось, что пересмотр видео помогает в дальнейшем процессе лечения.

Аврелий качает головой.

– Я нахожу их бесполезными.

– Ты обнаглел, – фыркает Хевенсби. – Ни одно из выставленных тобой условий не будет выполнено.

– Тогда Эвердин покончит жизнь самоубийством, – доктор пожимает плечом. – Я знаю, о чем говорю. Камеры заставляют ее замыкаться в себе еще больше. Камеры вызывают у нее слишком много плохих воспоминаний, и поэтому от лечения не будет никакого толка.

Министр выслушивает его внимательно. – А если она не будет знать, что камеры есть? В прежние времена она и не догадывалась о том, что ее снимают.

– Я не пойду на это, – просто отвечает доктор, подозревая, что подписывает себе смертельный приговор. Плутарх хохочет и опять аплодирует.

– Когда ты успел стать таким наглецом? Мне даже нравится такой жесткий подход к делу. На тебя совсем не похоже, но что ж, – разводит руками в стороны. – Убеди меня отключить камеры в палате Мейсон.

Аврелий качает головой.

– Не отключить, министр. Убрать вообще.

– Убрать, – повторяет Плутарх. – Убеди меня, что камеры нужно убрать из палаты Мейсон, – и, подумав, добавляет, – и из квартиры Мелларка.

Доктор качает ногой, мысленно формируя свои мысли в подходящую форму. Молчание затягивается, Плутарх несколько мрачнеет и теряет свой напускной добродушный вид.

– За Мейсон все равно скучно наблюдать, – выдает Аврелий и вздыхает. – Даже когда я перестану прописывать лекарства, она будет молчалива и спокойна. Думаю, вы догадываетесь, почему, – министр смотрит внимательно, затем кивает. – Что же касается Мелларка… – доктор опять задумывается, – скоро и он, и его свалившийся на голову как снег, ментор, покинут эту квартиру. Они переедут в тренировочный центр. Насколько я понимаю, здание полностью отремонтировано?

Министр кивает. Этот трусливый доктор, прежде выполняющий все, от него требующееся, стал слишком много понимать в происходящем.

– Таблетки Пэйлор? – говорит министр устало. – Что еще за условие такое?

– Доза подобрана неправильно, – Аврелий легкомысленно пожимает плечом. – К тому же, они все вызывают привыкание. Нам же не нужен президент, у которого одна ломка следует за другой?

– Нет, конечно, нет, – замечает Плутарх. – Что-нибудь еще?

– Да, пожалуй, – воодушевляется Аврелий. – Я могу узнать, когда будет окончательно налажена поставка морепродуктов в Капитолий?

…

После двух не самых приятных разговоров Аврелий предпочитает какое-то время прогуляться по президентскому саду, славившемуся в прежние годы своей незабываемой красотой. От незабываемой красоты мало что осталось, но впечатление сад до сих пор производит благоприятное, если выкинуть из головы недавние события с дважды взрывающимися бомбами и горящими заживо людьми. Доктор выбрасывает плохие воспоминания уже не так легко, как прежде, и старается ни о чем не думать, хотя думает обо всем и сразу.

Появление на его пути знакомой каждому капитолийцу девочки для него проходит незаметно. Какое-то время девочка даже идет рядом с ним, никак не выдавая своего присутствия, но потом все же не выдерживает.

– Вы действительно странный, – замечает едко.

Аврелий подпрыгивает от неожиданности и таращится на маленькое видение, с трудом осознавая, что видение обладает и плотью, и разумом.

– И у вас плохая слава, – добавляет Каролина, прищуриваясь. – Только доктор с плохой славой может взяться за лечение Китнисс Эвердин.

Ее слова немного смешат Аврелия. Он удерживается от того, чтобы погладить ее по светлой голове, и замечает идущую позади них Энорабию, невооруженную, но всегда очень опасную. Сейчас Энорабия вежливо улыбается, и от этой ослепительной улыбки доктора бросает в дрожь.

– Беспокойные пациенты – моя стихия, – пожимает плечом он. – Почему ты спрашиваешь именно о Китнисс? Насколько мне известно, тебе симпатичен Пит Мелларк.

– Разве его нужно лечить? – резонно спрашивает Каролина. – Не похоже, что он болеет. А охмор, как говорил дед, неизлечим, – поднимает свои голубые глаза и смотрит на реакцию взрослого собеседника. – Он ошибался? Мой дед ошибался в том, что считал охмор неизлечимым?

Аврелий пожимает плечом.

– Всегда есть шанс все исправить. По крайней мере, если не верить в это, ради чего жить? – спрашивает с горечью, и вспоминает, что говорит это ребенку. Ребенку, у которого такие внимательные глаза, и такие взрослые вопросы.

– А у Китнисс будет шанс выздороветь? – спрашивает Каролина и ждет ответа с упрямством, свойственным всей ее семье.

– От Китнисс сейчас требуется одно: желание выздороветь. Пока она не захочет, она не вылечится.

– И вы ей поможете?

– Для маленькой девочки, от которой только и ждут желания вернуть принадлежащий ей трон, ты слишком много говоришь, – не выдерживает врач.

Каролина капризно надувает губы.

– Просто я любопытна. И нет никакого трона. Трон только в сказках, к тому же, дед захватил трон силой. В сказках он был бы злодеем, которого победила бы Китнисс Эвердин. Не так ли?

Энорабия ускоряется, и идет уже вровень со своей подопечной. Аврелий тяжело вздыхает и отвечает на предыдущий вопрос, посчитав последний риторическим.

– Меня одного мало для того, чтобы Китнисс Эвердин захотела вернуться к жизни. Благо, что есть еще люди, которым она нужна.

Каролина расстается с ним у самого выхода. Длинные пальцы Энорабии сжимают ее плечо. Аврелий думает, что Энорабия причиняет девочке боль, но лицо Каролины остается безмятежно спокойным, и от сердца врача немного отлегает. Из больницы он делает несколько звонков, каждый из которых обговорил с министром связи заранее, после того, как узнал о приблизительной дате поступления в Капитолий устриц.

Безжизненный голос миссис Эвердин на секунду становится напряженным. Доктор долго мучается сомнениями, следует ли сразу говорить о том, что будто бы мертвая Китнисс вовсе не умирала, но, в конце концов, он выпаливает все, как на духу. Миссис Эвердин молчит, и причина ее молчания вовсе не в пропавшей на время связи. Затем Аврелий слышит сдавленный стон. Женщина отвечает, что приедет, как только получится, и тихо спрашивает, готова ли сама Китнисс к ее приезду.

– Нет, не готова, – отвечает Аврелий. – Но она будет готова, когда вы приедете. Я сделаю все возможное, чтобы это было так.

Второй звонок доктор делает неохотно. Для второго звонка еще очень рано, его можно считать предварительным, да и адресат временно оказывается недоступным. Женский голос, очень приятный на слух, замечает, что Гейл в ближайшее время будет слишком занят, чтобы посещать Капитолий. Но как только он освободится…

Аврелий вешает трубку, не дослушав. Интересно, как бы быстро Хоторн освободился бы, если бы узнал, что в Капитолии его ждет Китнисс Эвердин? Интересно, во втором дистрикте уже сумели сотворить сверхзвуковой планолет? Доктор не выглядит расстроенным вторым отказом, его больше мучает неопределенность первого согласия. Впрочем, у него нет права забивать свою голову ни к чему хорошему не приводящими мыслями. Его завтра ожидает тяжелый день. Его и Китнисс Эвердин, которую, он надеется, он сумеет вернуть к жизни. Хотя никому не придется по душе способ, которым он собирается воспользоваться.

========== ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ, в которой доктор Аврелий приступает к лечению ==========

Китнисс Эвердин ненавидит больницы и все, что с больницами связано. Она пытается сопротивляться лекарствам, которые ей теперь почти не прописывают, как и пытается бороться с навязываемым ей режимом дня. Ночью она лежит с открытыми глазами. Днем пытается спать, но ей не позволяет этого делать назойливый доктор, с которым произошло одно из тех изменений, которые невозможно объяснить. Когда Китнисс отказывается принимать пищу, доктор остается в ее палате на целые сутки, и говорит, говорит, говорит. Он бьет ее словами, с жестокостью которых не могут сравниться даже удары, полученные Китнисс на двух Аренах. Он рассказывает ей подробности того, как голодали люди в дистриктах до восстания, и какие сейчас наблюдаются перебои в поставках еды в Капитолий. Особенно доктор Аврелий сокрушается по поводу отсутствия в столице морских гадов, которых очень сильно любит.

– Больницы обеспечивают питанием, – мирно говорит врач, взывая к совести своей пациентки, – поэтому, отказываясь от еды, ты не только убиваешь себя, но убиваешь и еще кого-то.

– Я не хочу жить! – зло восклицает Эвердин из-под подушки и одеяла, под которые ей пришлось залезть в попытке скрыться от его слов, проникающих в каждую клеточку ее сознания против воли.

– Это я уже слышал, – резонно отвечает врач и перелистывает блокнот. О чем-то молчит какое-то время, Китнисс даже приподнимает голову в надежде, что этот говорун заснул, но ее ожидания не претворяются в жизнь, потому что Аврелий просматривает последние записи и что-то подсчитывает. – За время, прошедшее с твоего пробуждения, ты говорила об этом тридцать два раза. Иными словами, ты только об этом и говоришь, когда не просишь кого-то из персонала приглушить свет или не требуешь, чтобы я заткнулся.

Китнисс хочется убивать, но, в конце концов, она старательно съедает все, что находится на тарелке. Доктор внимательно смотрит, с какой тщательностью пережевывается пища, и так же внимательно смотрит за каждым глотком, отчего Китнисс давится и злится еще больше. Но, по крайней мере, она не лежит и не смотрит в потолок. После ухода доктора она даже мечется какое-то время по маленькой палате со сжатыми кулаками и выкрикивает какие-то оскорбления в спину ушедшего, но устав, устраивается на кровати с поджатыми ногами, а ночью засыпает, так и не решив, что ей делать дальше.

Его присутствие ужасно выматывает.

Но потом он начинает мучить ее по-настоящему.

– Итак, ты спишь в положенное время, не устраиваешь голодных забастовок, не пытаешься вязать из простыней веревки и вешаться прямо здесь, – Аврелий внезапно поднимает взгляд от чистых листов своего блокнота и наблюдает за тем, с каким интересом Китнисс изучает прежде неинтересные ей простыни. – Нет, дорогая, можешь не пытаться. Эти простыни – специальный заказ прямо из Восьмого Дистрикта. Поверь, по приказу Президента Пэйлор, там из ткани умудрились сделать целое произведение искусства.

Эвердин надувает губы и отворачивается. По той решимости, которую доктор видит в ее глазах, она решает и дальше играть в молчанку. Что ж, есть игры и похуже этой, и ты в них играла, девочка. Посмотрим, как тебе придутся по душе игры психологические. Посмотрим, как быстро ты сломаешься.

– Ты делаешь все, что полагается делать для выздоровления, но ты продолжаешь играть в молчанку, – резюмирует врач. – Я спрошу тебя еще раз: ты хочешь поговорить? – Эвердин делает вид, что крайне поглощена созерцанием завешенного окна, и Аврелий хлопает в ладоши, и улыбается, когда пациентка вздрагивает. – Что ж, ты еще жива, это радует. Не хочешь говорить ты, говорить буду я.

Делай, что хочешь, думает Эвердин.

И вскоре жалеет об этом.

– Ты не хочешь говорить обо всем, что произошло с момента, когда имя твоей сестры прозвучало на Жатве, – у доктора хорошо поставленный голос, но одним голосом он не ограничивается. – Тяжелая тема, разумеется. Имя маленькой девочки было вписано только один раз, но ее выбрали. Теория вероятностей, не более того. Теория, которая уничтожила привычный уклад сначала твоей жизни, а потом жизни всей страны.

Китнисс слушает невнимательно, но вздрагивает, когда доктор замолкает, позволяя говорить записи, транслируемой на одну из стен палаты. Записи с Жатвы, на которой она, Китнисс Эвердин, в нежно-голубом платье с истерикой в голосе вызывается добровольцем.

– Доброволец из Двенадцатого Дистрикта, – подытоживает Аврелий бесстрастно. – О, будь я аналитиком Голодных Игр, я бы уже почувствовал неладное. Но я в то время был заживо похоронен в Тринадцатом Дистрикте, а новости туда пусть и поступали, но все же с большим отрывом от реальности. Я бы ни за что не поставил на тебя, девочка. Даже после твоего интервью, на котором ты выглядела не более чем милой. Я не смог поверить, что ты – Огненная Девушка. Ты не казалась испуганной или жалкой, такой, какой кажешься сейчас, но я никогда не видел в тебе силы. Зато я увидел Пита, как ни странно. Все отчего-то смотрели на тебя, потому что он говорил о тебе. Он был голосом, но ты была лицом, на которое устремляли свои взгляды. Твое имя кричали после вашей победы, твое имя выкрикивала толпа на премьерном показе Квартальной Бойне, и ставки делали, прежде всего, на тебя. Ты хочешь поговорить со мной об этом, девочка? Ты можешь объяснить мне, что видели они все в тебе такого, чего я не видел в тебе? Ты можешь просветить меня, как тебе удалось всех обмануть? – Аврелий говорит уже тише, внушительнее, и Китнисс закусывает губу, не показываясь из-под сооруженного ею убежища. – Нет, ты не можешь. Это была какая-то иллюзия, и эта иллюзия свела с ума весь Панем. Ты так неубедительно играла в любовь, что тебе поверили только жаждущие чего-то нового капитолийцы. Ты выжила благодаря идее со смертельными ягодами, и бросила тем самым искру в Дистрикты, к тому моменту представляющие собой сухой обезвоженный хворост. Но потом началось самое интересное – ты стала лгать. Бессовестно, но очень убедительно.

Голос Китнисс искажен записью, но девушка покрывается испариной, слыша его со стороны.

На записи она выкрикивает только имя.

В реальности она не выдерживает.

– Выключи, – вскакивает с кровати и нависает над доктором, еще не зная, что именно может использовать против него. Доктор качает головой; голос с записи им обоим едва не разрывает перепонки.

– Ты отвечаешь на вопросы, я выключаю запись, Китнисс.

Каким-то образом ему удается не просто увернуться от пощечины, но и перехватить руку пациентки.

– Ты слишком слаба, Китнисс. Тебе не справиться даже со мной, – улыбка кривит его губы, и руку Китнисс поспешно убирает, признавая его правоту. – Уговор? – спрашивает доктор еще раз.

– Пошел ты, – отвечает победительница Голодных Игр, пытаясь думать о чем угодно, только не о том, что вся эта ситуация возвращает ее мысленно на Арену Квартальной Бойни.

А потом она действительно возвращается на Арену, потому что имя, которое она выкрикивает на записи, меняется. Сердце начинает биться как сумасшедшее, в глазах темнеет. От накативших чувств девушка теряет равновесие, и повторяет имя своей сестры, вторя записи, только шепотом, не делая никаких пауз. Доктор держит ее за руку, и во взгляде его нет ничего человеческого. Мучения не заканчиваются даже тогда, когда в палате наступает оглушающая тишина.

Китнисс шепчет.

– Прим. Прим.

Аврелий возвращает ее к реальности пощечиной.