Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 47 страниц)

– Время от времени я видела, что все мои руки истыканы иглами. Это пугало меня, и в том, другом мире, я задавала себе один вопрос, а не схожу ли я с ума. Я оказывалась в палате, с пищащими приборами, и чувствовала, что просто не хочу там находиться, чувствовала, что не должна там быть, – на губах ее появляется красивая улыбка. – Здесь у меня редко когда появлялась мысль завести детей, а вот там, даже после всех ужасов, произошедших со мной, я все-таки решилась. Девочка с темными глазами была старше, мальчик помладше был похож на отца, и я любила их. Я знала, что они – мои самые любимые в мире человечки, и что им никогда не придется попробовать выжить на Арене.

Аврелий слушает внимательно, но больше следит за ней, за выражением ее лица, за глазами, в которых печаль переплетается с нежностью, за руками, большую часть времени лежащими на коленях, за тем, как она поправляет выбившиеся пряди волос, и за тем, с каким упорством она не желает раскрывать имя отца своих придуманных детей в мире галлюцинаций и иллюзий. Конечно, Аврелий знает, кого она избрала своим спутником. Но еще Аврелий знает, что для этого мира ей придется найти кого-то другого, потому что от прежнего Пита Мелларка, пусть и исцелившегося от охмора, ничего не осталось.

– Однажды они навещали тебя, – говорит доктор осознанно. Если причинять ей боль, то сейчас, и эта боль либо убьет, либо закалит ее. – Хеймитч, Джоанна и Пит. Ты была без сознания, по крайней мере, большую часть времени их посещения.

Китнисс Эвердин передергивает плечами и спрашивает, есть ли у него запись того визита. Разумеется, у лечащего врача есть все, хотя он и не хочет доставать сразу все свои козыри. Они просматривают запись вместе, и Китнисс пересматривает ее в одиночестве, и боль действительно искажает ее черты, и руки немного дрожат, когда она видит отрешенность и равнодушие в глазах того, в ком видела своего вечного поклонника, а потом своего самого ярого ненавистника.

Аврелий чувствует свою вину.

– Я пытался исцелить его от охмора, – говорит быстро, против силы, но помнит только то, что эту девушку всегда обманывали, и ничем хорошим этот обман не заканчивался. – Я пытался отключить все его чувства, и результат лечения превзошел все мои ожидания. Теперь он не испытывает к тебе ненависти. Теперь он вообще ничего к тебе не испытывает.

– А к Джоанне? – следует заданный с горечью вопрос.

– Это мы с ним не обсуждали. Сама Джоанна о романе с ним отзывается весьма легкомысленно, но это все-таки Джоанна, – Аврелий улыбается и качает головой. – Кстати, именно Пит показал мне весьма действенное лечение от фобий, и показал это на весьма действенном примере Джоанны.

– Это будет непременно связано с водой, – говорит Китнисс медленно, будто пытается вспомнить что-то очень важное, но каждый раз ее вынуждают бросить это занятие и отвлечься. – Но мне совсем неинтересно, как благоприятно Пит влияет на нее.

Рядом с ними внезапно появляется Энни, доктор видит, как взгляд Китнисс скользит по животу сумасшедшей девушки. Китнисс слишком ярко помнит свои иллюзорные беременности, и может представить себе, какими болями и какими радостями чревато положение Энни. А еще доктор видит что-то, очень похожее на зависть, и, когда Китнисс сама ловит себя на зависти, лицо ее вновь искажается от гнева. Пожалуй, она действительно осознанно оставалась в состоянии своей сладкой комы. Пожалуй, Джоанна Мейсон вытащила ее из, пусть и иллюзорного, но рая в самый что ни на есть реальный ад.

– Секретничаете? – спрашивает Энни звонким живым голосом. – О, у меня тоже есть секреты, – говорит с восторгом, – но это совсем не те секреты, которым можно рассказывать посторонним, – и улыбается с заговорщицким видом.

Аврелий не понимает, откуда в нем внезапно просыпает докторский инстинкт. Наверное, все, кто утверждает, что у него склонность именно к самым тяжелым случаям психических заболеваний, чаще всего обнаруживающихся у людей, прошедших через разнообразные формы ада, в чем-то правы. Потому что ему очень хочется записать Энни Креста в ряды своих пациентов, и от этого странного желания просто зубы сводит.

– Но секретами нужно с кем-то делиться, – говорит он, уже мысленно набросав самый оптимальный способ лечения. Энни наклоняет голову и улыбается.

– О, этим секретом я уже поделилась, – легкомысленно пожимает плечом. – Такими секретами нужно делиться с тем, у кого есть похожие секреты, с тем, кто каждый день проходит через подобные ощущения. Это правильно, это объединяет и заставляет поверить в то, что я не одинока.

– И кто же твой коллега по несчастью?

Своим вмешательством Китнисс немного портит всю мысленно выстроенную доктором цепь разговора, но он с радостью ожидает ответа от рыжеволосой победительницы Голодных Игр. Ответ не нравится ни ему, ни самой Китнисс.

Потому что у Энни по-прежнему счастливый взгляд.

– Я рассказала свой секрет Питу, – говорит девушка, и не обращает внимания, когда все вокруг нее резко мрачнеют. Затем она отключается от всего происходящего на несколько секунд. Взгляд у нее становится мутным и потусторонним, но эти секунды проходят, и Энни внезапно хватает Китнисс за руку. – Хочешь потрогать? – и, так и не дождавшись ответа, кладет руку Китнисс на свой живот.

Не рожденный ребенок Финника легонько толкается. У Китнисс на глазах появляются слезы.

– Мне кажется, это будет мальчик, – делится Энни своими подозрениями. – Я надеюсь, он будет похож на своего отца.

– Да, – медлит Китнисс, – из Финника получится хороший отец, – и отворачивается, все еще чувствуя легкие толчки. Прости, малыш, если я виновата. Прости и за то, что я совсем не чувствую себя виноватой.

От Аврелия почему-то веет холодом, и холод этот странного рода, сравнимый со страхом. Но Китнисс почему-то не решается задать вопрос, и неохотно плетется к матери, стоящей у окна, чтобы не находиться с человеком, от которого так зависит и которого не может понять. За окном не происходит ничего нового и интересного, да и Китнисс не может вспомнить, происходило ли там когда-нибудь что-нибудь занимательное, однако мама смотрит вдаль, на пробегающие слишком быстро леса, сменяющиеся необъятными полями, и зябко кутается в шерстяную кофту, хотя в купе жарко. Кажется, что ее бьет дрожь, и Китнисс думает о том, что она нуждается в объятиях и прикосновениях гораздо больше нее самой, но не может себя заставить прикоснуться к этой бледной коже.

– Почему ты возвращаешься? – спрашивает мама слабым голосом.

Китнисс пожимает плечом, краем глаза наблюдая, как доктор смеется вместе с Энни над чем-то забавным, или прикладывается ухом к животу беременной женщины (Китнисс передергивает от того, что она находит в этом жесте что-то неприличное), и ведет себя совершенно по-человечески, хотя с Китнисс у него не получается улыбаться. Китнисс помнит его во время лечения – мрачного, собранного, напряженного и раскаленного внутренним противоречием. Тогда она находила его неприятным – черты его лица, его жесты, постоянно прищуренные глаза, даже белый блокнот в его руках приобретал какие-то зловещие оттенки, от скрипа его ручки становилось дурно, как и от мыслей о том, что может он писать так долго и так собранно. Во время своего лечения Китнисс мысленно называла его не иначе как палачом, но сейчас она легко может найти в себе силы, чтобы понять, насколько ошибалась. Он вовсе не палач, он сам болен так же, как больны его главные пациенты, просто ему везет не попадать под диагнозы политического преступника, преступницы с расстройством личности или капитолийского переродка. Он не может быть нормальным, потому что из кожи рвется вон, чтобы пообщаться подольше с ненормальным человеком. Таким, например, как Энни Креста, в замужестве Одэйр. И от общения с ней этот неприятный человек, так сильно жаждущий выздоровления всех своих пациентов, получает ни с чем несравнимое удовольствие.

– Китнисс? – повторяет мама с расстроенным выражением лица. Ее дочь смотрит не в ее сторону, но сквозь нее и все окружающее ее пространство. Подумать только, как сильно девочка повзрослела. Кажется, у нее даже появились морщины, что, впрочем, не так уж и удивительно, если вспомнить, как часто ей приходилось ставить на кон все. И выигрывать. И проигрывать. И выигрывать в одиночестве. И проигрывать, чтобы остаться в одиночестве.

Наверное, эта резко повзрослевшая девушка сама не сможет ответить на поставленный вопрос. Что может беспокоить ее настолько, чтобы она решилась вернуться к закопанным могилам, если не тревога, с которой невозможно продолжать нормальное существование. Что заставляет ее застывать вот так порой, без движения, с поверхностным дыханием, с остекленевшим взглядом, в котором правит бал вечное безумие, возведенное в ранг искусства. Ее приходится тормошить, задавать опять одни и те же вопросы, и ждать. Ждать бесконечно долго, не будучи уверенным в том, что ожидание вознаградится хоть чем-нибудь.

– Я знаю, что тебе незачем туда возвращаться. Там ничего нет, никого нет, кого бы ты хотела видеть, – добавляет отстранено и внезапно находит в себе силы для не самого удачного признания. – Вчера перед отъездом я видела Пита Мелларка, – делает паузу, но договаривает. – С нашего приезда в Капитолий Энни жила у него. У него и у Хеймитча. – Я говорила со всеми ними. Они не собираются возвращаться домой. Их дом теперь там, откуда ты бежишь. Так зачем ты хочешь туда вернуться?

– Какая разница? – спрашивает Китнисс. – Куда бы я ни уехала, я не смогу уехать достаточно далеко от своей боли, – и качает головой. – Как удалось справиться с болью тебе?

У мисс Эвердин всегда были чистые руки. Это немного странно, учитывая то, что она была женой шахтера, вечно изматываемой работой по дому. Китнисс рассматривает ее длинные пальцы, ее белую кожу, слишком сухую, слишком холодную, и чувствует, как внутри нее разгорается страшным костром ненависть. Ее собственная мать так спокойна, что это даже кажется странным. Ей всегда удавалось оставаться спокойной, даже если это спокойствие было помешательством, и она не делала ничего, чтобы вернуться к тем, кто в ней все еще нуждался.

– Ты ведь бросила меня там, – говорит Китнисс мягким голосом. – Ты предпочла вновь замкнуться в себе, скрыться за своей работой как можно дальше от меня – живого напоминания о том, что Прим мертва. А как ты поступила здесь?

Миссис Эвердин вытирает слезы, и улыбается.

– Я спряталась в работе, – отвечает просто, и оглядывается на маленькую счастливую Энни. – О ней нужно заботиться, Китнисс, – почему-то начинает оправдываться. – Тебе не нужна забота. Я не знаю, что тебе нужно, – восклицает с прежним спокойствием. – Думаю, тебе нужно то, чего я не могу тебе дать. Никогда не могла, поэтому мы сейчас там, где мы есть, и это всегда будет стоять между нами. Непонимание. Отстраненность. Нас всегда связывал кто-то. Твой отец. Твоя сестра. Теперь, – делает глубокий вдох, чтобы договорить, – когда их нет, не может быть никаких нас.

Она с самого начала собиралась поступить так. Она не собиралась возвращаться в двенадцатый дистрикт даже ради собственной дочери. Она с самого начала лишь позволяла обманываться призрачной надеждой об опоре и поддержке, которую и прежде не могла оказать. У нее белые чистые руки, и Китнисс захлебывается странным смехом, полным горечи и раздражения, и Китнисс приходится даже выбежать из купе, чтобы не чувствовать на себе этот жалостливый взгляд собственной матери. Ее собственная мать чувствует к ней только жалость, но не собирается делать ничего, чтобы как-то исправить складывающуюся ситуацию. Китнисс бездумно бродит между пустыми купе, думая о том, что ей совсем не нужно быть здесь. Какие вопросы она хочет получить в своем разрушенном дистрикте? Какие ответы сгодятся для того, чтобы у нее появилось желание дышать?

Аврелий наблюдает за ней совсем недолго, потом подходит ближе, и обнимает.

Чертов доктор, отстраненно думает Китнисс. Он совсем не лечит меня. Он хочет меня спасти, и это все усложняет. Меня не нужно спасать. Меня не нужно жалеть. Я не нуждаюсь ни в ком. Подобная цепочка размышлений ей уже знакома; точно так же она думала перед своими вторыми играми, когда говорила, что не нуждается в союзниках. Но тогда рядом с ней был Пит.

Она впервые думает о Пите не как о переродке, чья рука по-хозяйски притягивает к себе Джоанну. Она впервые вспоминает его таким, каким он был в то далекое время – еще до охмора, еще до того, как она осознала, как много он в действительности значит для нее. Она цепенеет в объятиях доктора, и тот отстраняется, что-то напряженно выискивая в застывшем лице.

– Китнисс?

– Я в порядке, – быстро отвечает та, и скрывается в одном из купе, зная, что он обязательно последует за ней. – Мне просто нужно полежать в тишине, – объясняет быстро и ложится на нижнюю полку, на спину, вытянувшись во весь рост. Доктор пожимает плечами и садится напротив, достает свой блокнот, и ищет по карманам ручку. Но он ведь не в белом халате, понимает Китнисс, когда он оставляет всякие попытки ручку найти и тоже ложится. Даже закрывает глаза. Даже пытается выровнять свое дыхание, но Китнисс точно знает, что он не спит. Быть может, наблюдает за ней, или за ее собственным дыханием, все равно.

Она мучается от нового открытия, от ответа на вопрос, который никогда не задавала, ответа, всегда бывшего внутри нее. Она ищет ответы, но к этому ответу она не готова. Этот мир, наполненный дымом революции, еще пахнущий старыми пожарами, хранящий следы от взрывов, этот мир, земля которого перенасыщена кровью, похож на тот, который она выбирала. Но в том мире она могла жить, могла быть счастливой, потому что не была одна. Пит был с ней. Тот Пит, которого мучил Капитолий. Тот Пит, который ненавидел ее, но не убил. Тот Пит, у которого она постоянно спрашивала, не сошла ли с ума. Тот Пит, который был отцом ее детей – девочки, являвшейся точной копией ее самой, и мальчика, так похожего на него.

Ей хочется кричать.

В том мире ее Пит не обнимал Джоанну Мейсон. В том мире у Пита случались порой приступы неконтролируемой ярости, пугающие его даже больше, чем Китнисс, но он всегда был рядом с ней. Да, он порывался порой уйти, чтобы не навредить ей, но всегда оставался. Он сажал цветы у их общего дома, играл с детьми, улыбался так, будто не было никогда охмора и Капитолия, и Китнисс точно знала, что может быть счастлива, не смотря ни на что.

Но сейчас она с каждой секундой становится дальше и дальше от него, потому что внезапно подумала, что ей поможет визит в Двенадцатый Дистрикт. Что хочет она найти там? Свой оставленный дом, но не тот, который давным-давно отдан разрушению и запустению, а тот, что полон голосами ее детей. Какая-то легкомысленная и причиняющая боль надежда теплится в ее сердце, полыхает вечным огоньком, и заставляет ее дышать. Конечно, она ничего не найдет в пустом доме. Конечно, ей придется вернуться в Капитолий, в белые палаты с большими зашторенными окнами, и наблюдать, как прогуливается одновременно такой знакомый и незнакомый Пит Мелларк с Джоанной Мейсон. О, это не причиняет ей боли, вовсе нет. Китнисс просто знает, что что-то в этой реальности сместилось, и она по ошибке заняла чужое место. Будет ли она оспаривать его? На этот вопрос пока нет никакого ответа, да и хочет ли она услышать его прямо сейчас?

Нет, не сейчас.

Пожалуйста, не сейчас.

…

Ее мать вместе с Энни Креста остается в Четвертом Дистрикте. На прощание обе женщины обнимают Китнисс, стоящую без движения. Мама плачет, и не пытается незаметно смахивать свои слезы, Энни улыбается и сжимает своими маленькими руками холодные руки Китнисс. Впрочем, Энни проделывает то же самое и с руками доктора Аврелия, который вырывает из своего блокнота лист с записанным номером телефона, и вручает его своей новой знакомой с просьбой «звонить, если захочется».

– Как давно у вас вообще есть телефон? – хмуро интересуется Китнисс, терпеливо дожидаясь, когда все коробки, выписанные Аврелием заранее, погрузят на поезд.

– Всю жизнь, – отвечает доктор легкомысленно. – А что такое?

– Тогда вы просто чертов сумасшедший, – Китнисс пожимает плечом, и пытается все же понять, что такое этот странный человек видит в телефоне кроме трубки с длинным проводом. Казалось бы, самая обычная техника, но глаза доктора загораются воодушевлением каждый раз, когда он находит нового человека, которому можно сообщить свой телефонный номер. Разумеется, этот новый человек должен быть психологически нестабильным, иначе в телефонных беседах с ним нет ничего интересного.

Вдвоем они возвращаются в двенадцатый дистрикт, который все еще кажется оставленным и разрушенным, не смотря на то, что часть его уже практически восстановлена. Аврелий скрашивает часы путешествия тем, что рассказывает о Тринадцатом Дистрикте, в котором тоже мало кто решил остаться. Все разбежались из своей подземной тюрьмы как крысы с тонущего корабля. Остался лишь минимум, способный поддерживать все подземные коммуникации в достойном состоянии.

– Достойном для чего? – почему-то настораживается Китнисс, но Аврелий не успевает ответить, потому что поезд достигает своей точки назначения, и останавливается.

В воздухе Китнисс чувствует прежний запах пепла. Осматривается по сторонам настороженно и одновременно равнодушно. Ее вовсе не пугает то, что к ней на встречу кидается знакомая Эффи Бряк в туфлях на огромном каблуке, в очередном ярком и нелепом наряде, в парике несуществующего в природе цвета. Эффи говорит что-то про очередной важный-преважный день, но Китнисс не слушает, глядя прямо в направленные на нее камеры.

– Какого черта? – спрашивает она, резко развернувшись в сторону шокированного не меньше нее врача.

Аврелий приветливо улыбается знакомым операторам и обнимает свою пациентку за плечи, чтобы иметь возможность прошептать ей на ухо самые страшные в ее жизни слова.

– Видишь ли, твои Голодные Игры не закончились даже тогда, когда ты умерла.

И Китнисс видит свою дальнейшую судьбу в еще более темных тонах.

========== ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, в которой Эффи Бряк откровенничает, а доктор Аврелий влезает в чужую шкуру ==========

В Двенадцатый Дистрикт их поезд прибывает поздней ночью, но перрон не кажется пустым. Китнисс наотрез отказывается покидать поезд, пока ей не объяснят все происходящее, Но Аврелий сам не до конца понимает, что из происходящего нуждается в объяснении, и поэтому прибегает к помощи Эффи Бряк. Та ведет себя абсолютно предсказуемо, появляясь в пустом вагоне вместе со своим раздражающим голосом и навязчивым запахом духов. Первым делом капитолийка сжимает в объятиях свою победительницу, и даже Аврелий чувствует наигранность ее радости от встречи, а Китнисс так вообще морщится и отодвигается, хотя рада видеть Эффи. Но вместе с Эффи она видит камеры, и это выводит ее из себя.

– Это все – идея Плутарха, – щебечет Эффи. – Наша задача – запечатлеть исторический момент возвращения живой Сойки-Пересмешницы в свой Дистрикт. Конечно, тебя совсем не готовили, – заявляет с какой-то снисходительностью, и прикасается к неухоженным волосам, – но можешь не волноваться: фишка исторического момента в том, что он заснят случайно. Постановкой сцены не нужно заниматься, ты только мелькнешь, практически на заднем плане. Возможно, – продолжает уже с меньшим оптимизмом, – это видео даже нигде не обнародуют. Для всей страны ты до сих пор мертва, а Плутарх не хочет извещать всех о твоей новой жизни. Он считает, что сейчас не самое подходящее время, – добавляет с таинственным видом, но вся таинственность ее испаряется вместе с легкомысленным заявлением: – Понятия не имею, о чем он. Но ведь это все – дело государственной важности! Ты слишком важна, чтобы делать что-нибудь, не обдумав деталей.

И ободряюще хлопает поникшую девушку по плечу.

Аврелий медлит.

– Но миссис Эвердин и Энни Креста, а так же Пит Мелларк, Джоанна Мейсон и Хеймитч Эбернети уже знают, что Китнисс вовсе не умирала, не говоря уже о комплекте обслуживающего персонала больницы и еще сотне-другой посторонних людей, – говорит тихо и уверенно. – Тайна не может быть соблюдена при таком количестве задействованных лиц.

Эффи картинно всплескивает руками.

– О, об этом не стоит даже волноваться: все действующие лица предупреждены о том, что говорить о возвращении Китнисс Эвердин очень рано, да и кто из них будет действовать против благополучия нашей девочки, – Эффи осторожно касается плеча Китнисс, пытаясь ободрить ее, и поэтому не замечает полный скептицизма взгляд врача.

Действительно, кто из выше названного круга людей захочет подвергать Китнисс опасности? Капитолийский переродок, запрограммированный на ее убийство? Алкоголик со стражем, который только и делает, что говорит, когда находится в состоянии опьянения, в котором находится постоянно? Изворотливая социопатка, уже прославившаяся в узких кругах тем, что отключила Китнисс от приборов обеспечения жизнедеятельности? Или совершенно сумасшедшая беременная девушка, часто теряющая связь с реальностью? Желающие обнародовать обстоятельства смерти и жизни Китнисс в этом списке совершенно точно отсутствуют.

Сама Китнисс не задается лишними вопросами.

– Что я должна сделать сейчас? – спрашивает девушка слабым голосом, и Эффи отвечает ей со всей мягкостью, на которую способна.

– Ты должна просто выйти из поезда так, будто нет никаких камер. Надень, – протягивает черный плащ с капюшоном, – он теплый, в нем можно будет спрятаться после. В конце концов, никто не должен узнать, что ты вернулась.

Все происходящее начинает казаться фарсом, какой-то глупой и бесчеловечно жестокой шуткой, у Китнисс дрожат руки, когда она принимает черный плащ из рук своей бывшей распорядительницы, а потом, замерев, рассматривает собственную руку с нанесенным на короткие ногти черным лаком. Странно, что прежде она не обращала на это никакого внимания. Ее ногти были черного цвета, на ее коже было не так много волос в местах, в которых, по мнению щепетильных капитолийцев, волос и быть не должно. Осознание того, что ее тело, даже будучи без сознания, оставалось для команды стилистов всего лишь телом, за которым нужно ухаживать, приходит не сразу. По щекам Китнисс текут слезы – горячие и обжигающие, она без сил падает на пол, но ее успевает подхватить Аврелий, и держит какое-то время на весу, как тряпичную куклу. Доктор растерян, хотя подобную реакцию на происходящее он мог бы и предусмотреть, если бы было больше времени. Но его тоже поставили перед фактом – Китнисс Эвердин пусть и сломанный, но символ революции.

Эффи каким-то совершенно новым жестким тоном просит Аврелия отнести находящуюся в сознании девушку в ближайшее купе, и следует за ними; высокие каблуки ее неприятно царапают пол. Аврелий устраивает Китнисс на нижней полке, и озирается по сторонам. Ни одна из съемочных бригад, дежурящих снаружи, не пытается подсмотреть в купе через окна, у них у всех точное распоряжение, когда и что снимать. Эффи просит доктора выйти, а сама устраивается рядом со свернувшейся в клубок победительницей Голодных Игр. Молчит какое-то время, но когда начинает говорить, Китнисс хочет зажать руками свои уши.

Она не услышит от Эффи никаких обнадеживающих слов.

– Конечно, всем бы было лучше, если бы ты умерла, – каким-то механическим голосом говорит Бряк, и рассматривает свои ухоженные руки. Ее интонации походят на те, которыми так щедро потчевал Китнисс не так давно доктор Аврелий. – Но ты не умерла. И в ближайшее время тебе никто не даст умереть. Так стоит ли вести себя так жалко, Китнисс?

Китнисс ошарашенно сосредотачивается на звуке ее голоса.

– Они пытаются сломать тебя, – Бряк поправляет задравшееся платье. – У них всегда получается это сделать, Китнисс, но когда ты ломаешься, ад не заканчивается. Ад продолжает быть адом, и с каждой минутой становится все хуже, – легкая улыбка касается ее тонких поджатых губ. – Ты хочешь, чтобы все стало хуже, Китнисс?

Девушка качает головой и пытается рассмотреть в темноте лицо сидящей напротив женщины, в голосе которой говорит сила, перемешанная с отчаянием. Китнисс точно помнит, что у этой новой Эффи в глазах плещется безразличие, движения у нее механические, а мысли имеют строгое направление, будто что-то внутри точного механизма может сломаться в любую секунду. Она пытается рассмотреть лицо под маской грима, увидеть подлинные чувства, скрывающиеся под накладными ресницами, но видит только резкие тени, которые появляются из-за искусственного света, попадающего в купе с улицы. Сама Эффи Бряк, поделенная на свет и тень, прячется внутри, между очерченными линиями оболочки.

– Им все равно удастся меня сломать, – говорит Китнисс слабым голосом, и не узнает себя.

Какой же жалкой она успела стать.

Бряк улыбается.

– Это не самое худшее, – и прикасается ледяным пальцем к щеке своей подопечной. – Когда я была в тюрьме, – женщина не делает никаких пауз, будто обсуждает вчерашний светский прием, и это безразличие к собственному прошлому, к прошлому, о котором ей, скорей всего, не с кем было поговорить раньше, коробит больше всего, – они ломали меня каждый день. Я думала, что это – мой предел, что больнее и страшнее быть не может. Но они возвращались. И причиняли мне еще больше боли, еще больше страданий, внушали мне еще больше ненависти к самой себе. И знаешь, что я поняла, в конце концов? Я поняла, что однажды они сломают меня полностью, и каждый день я надеялась, что это случится не сегодня.

Китнисс вздрагивает. В сказанных только что словах нет ни капли утешения.

– Им удалось? – выдавливает с трудом, не желая слышать ответ.

Эффи смеется.

– Конечно, удалось, глупая. Но разве кто-то из двоих хочет, чтобы ты повторила мою судьбу? Нет, конечно.

И вновь сломанная женщина предлагает своей подопечной плащ, и зовет доктора Аврелия, который все это время мерил шагами расстояние от одного купе до другого. Аврелий на мгновение сжимает ледяные руки Китнисс и осторожно помогает ей выйти из поезда. Слышны редкие вспышки камер, но никто не подходит к Китнисс слишком близко, чтобы спровоцировать новую истерику, а затем они оказываются в маленькой машине с тонированными стеклами, и Эффи что-то радостно бормочет шоферу на ухо, и размахивает своими тонкими белыми руками, и тихонько смеется. Машина едет медленно, шофер тщательно обдумывает каждый поворот, иногда начинает немного трясти, но уставшая и морально и физически Китнисс умудряется заснуть, и просыпается уже на диване перед камином, и оглядывается по сторонам, чтобы понять, что это вовсе не ее старый дом.

Стечение обстоятельств, или очередная злая шутка руководящих ее жизнью людей, или всего лишь ошибка Эффи Бряк, но Китнисс зажимает руками свои уши, чтобы не погружаться в бездну отчаяния, из которой так до сих пор и не выбралась до конца.

В доме Пита Мелларка всегда стояла эта оглушительная тишина.

…

Аврелий пьет на маленькой кухне остывший чрезмерно крепкий чай, и смотрит, как неуверенно Эффи ищет что-то на полках. Конечно, продукты питания, которыми забит в настоящий момент холодильник, она привезла с собой из Капитолия, но что-то, очевидно, забыла, и сейчас ищет это что-то на полках на кухне человека, у которого должно было быть все.

– Почему этот дом? – интересуется Аврелий хмуро. Тишина кажется ему зловещей.

– Я думала, что ей будет слишком больно оказаться в своем прежнем доме. В доме, который знал лучшие времена, – беспечно отвечает женщина и тихонько вскрикивает, найдя полупустую баночку с корицей, к несчастью, уже совершенно не годной к употреблению.

Аврелий фыркает и вновь озирается по сторонам. Быть может, старый дом семьи Эвердин в деревне победителей и знал лучшие времена, и мысль поселиться в нем на время была бы не самой лучшей, но ему совершенно точно не хочется находиться здесь. Складывается такое ощущение, что этот дом всегда был таким пустым, темным и пугающим своим терпеливым, сводящим с ума молчанием. Здесь даже половицы не скрипят под ногами, и хотя по полу бродят сквозняки.

– Есть суп, – радостно восклицает Эффи. – Он, правда, остыл…

– Раньше ты подготавливалась лучше к подобным ситуациям, – холодно заявляет Китнисс, появляясь на пороге. – Твоя пунктуальность тоже пострадала, так?

Эффи не оправдывается и не надувает губы, как сделала бы прежде. Эффи пожимает плечом и говорит, что визит сюда был не подготовлен из-за одной чрезмерно упрямой особы, которая, ко всему прочему, и не должна оставаться здесь слишком долго.

– Сейчас твое место в Капитолии, – говорит Бряк безжалостно. – Они все, – широким махом обводит комнату, задевая съежившегося на стуле доктора, – думают о том, что ты рано или поздно возьмешься за старое. Попытаешься свести счеты с жизнью, – остро улыбается. – Кстати, как тебе только в голову пришло записать то страшное видео? – восклицает слишком картинно.

Китнисс пожимает плечом. Она хочет объяснить не свойственный себе поступок перемешавшимися в ее организме наркотиками, алкоголем и обезболивающими препаратами, а еще тем странным туманом, из-за которого нещадно болела голова, и мысли были огромными и неповоротливыми, как мухи, вязнущие в меде. Но ей почему-то вспоминается ее комната, стены в которой просто сочились безумным и сводящим с ума шепотом, она почти вспоминает, кто шептал ей на ухо какие-то слова, но иллюзорное воспоминание подергивается мутной пленкой и растворяется в сознании, так ничего и не сказав.

Китнисс мучается от непонятных ей тревог, от зверского холода, который крадется за ней по пятам, от шепота призраков, населявших этот дом задолго до появления в нем единственного обитателя – Пита Мелларка, – чтобы, в конце концов, вернуться в единственную комнату, в которой зажжен камин и из которой она так трусливо сбежала, чтобы скрыться от своих страхов среди других людей. Глаза ее слипаются, она укутывается в плед и быстро погружается в шаткое состояние между сном и реальностью.

Ей не снятся сны. Она не чувствует присутствия в комнате сначала доктора Аврелия, который стоит, прислонившись к стене и долго чего-то ждет, но, в конце концов, уходит. Не чувствует приближения Эффи Бряк, и даже ее прикосновения. Женщина поправляет плед и с идеально ровной спиной устраивается в единственном свободном кресле, и так и сидит с открытыми глазами, пристально наблюдая за беснующимся огнем. Но пламя не может удержать ее надолго, и она, тяжело вздохнув, отправляется вслед за своим предшественником по темным неосвещенным коридорам холодного и неприветливого жилища.

Эффи находит доктора в одной из дальних комнат, которую Пит в течение своего недолгого пребывания здесь переоборудовал в свою студию. Аврелий рассматривает кое-как расставленные картины, включив слабую лампу, и о чем-то размышляет. В этом доме не скрипят полы, а ветры пробираются внутрь и напоминают о себе лишь пробирающими до костей сквозняками. Он видит краем глаза внимательную Эффи, застывшую в проеме двери, и прислушивается к ее спокойному дыханию.