Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 47 страниц)

Теперь он точно помнит этот коридор и эти двери, неотличимые от стен. Любой, попадающий сюда в первый раз, никогда бы не подумал, что здесь вообще есть двери. Но те, кого вели сюда на допросы, в сознательном или полубессознательном состоянии, уже не смогут забыть бесшумно отъезжающие в сторону панели, за которыми ждет своего часа освещенный люминесцентными лампами ад.

– Эффи?

Она вздрагивает и берет себя в руки. Ей приходится снять перчатку, чтобы нажать необходимую кнопку. Панель действительно отъезжает в сторону бесшумно – совсем как в воспоминаниях Пита. Его бросает в пот. Картинки из прошлого, возникающие резкими вспышками в голове, заставляют на мгновение-другое прикрыть глаза. Но он помнит слишком хорошо время, проведенное в одной из этих комнат. Время, которое не исчислялось минутами или часами. Время, которое тянулось или пропадало из-за резкой боли, которую причиняли ему те, кому были нужны ответы. У него не было ответов. Некоторые из вопросов он не мог даже понять, но это не было поводом прекратить ад, вцепившийся в него мерзкими клешнями.

Значит, Эффи тоже была здесь.

В этом белом аду.

Ад, расположенный в здании, в котором должны исцелять. Какая изящная издевка, вполне в духе Капитолия, придумавшего Голодные игры.

Их с Эффи встречает хмурый человек в военной форме. Пит думает о том, что так мог выглядеть миротворец без привычного обмундирования, но не позволяет своим мыслям взять верх. Он внимательно осматривает все пространства этого места, расположенного где-то глубоко под землей, и на него будто начинают давить пласты нависающих над ними этажей. Здесь нет окон, только белые помещения. Прежде они освещались гораздо лучше. Теперь иногда свет мигает, и Пит думает, что так, с мигающим светом, это место больше похоже на ад; так честнее.

Стандартная проверка документов. Они проходят из одной комнаты в другую, Эффи о чем-то спрашивают, и Эффи отвечает, и все начинает напоминать какую-то талантливую постановку. Должно быть, к этой постановке приложил свою руку Плутарх. И постановка закончится тем, что Пита оставят в одной из палат, под предлогом уточнения его личности. Но – нет, Эффи присаживается на предоставленный ей стул, а Питу предлагают пройти дальше. Это происходит в комнате с несколькими мониторами. Картинка на мониторах подрагивает; на картинке – что-то вроде пустой больничной палаты, в одном углу которой находится человек. Руки человека соединены прозрачными браслетами, и он почти не шевелится.

– Это доктор Винтер, – говорит Эффи тихо. – Плутарх сказал, что ты хотел с ним встретиться. И, – она медлит, прежде чем продолжить, – помни, что Плутарх выполняет все условия, которые выставил, позволяя встретиться тебе с этим человеком.

Пит открывает последнюю дверь, обычную дверь, которую несложно найти. Он помнит, что каждое сказанное им слово и каждое выражение его лица будет записано на камеру. Но он благодарен Эффи за лишнее напоминание об этом прискорбном факте. Доктор Винтер поднимает голову, когда видит, что дверь открылась. И улыбается, будто видит старого знакомого, и даже привстает со своего стула, но неведомая сила тянет его назад, вниз. Силовое поле? Пит пытается думать логически, но получается у него с трудом. Воспоминания о пытках, которым он подвергался в подобных комнатах, накатывают, как волны, сбивают с ног, ослепляют той, прошлой болью.

– Доброе время суток, Пит, – тихим, но очень знакомым голосом говорит доктор Винтер, и Пит понимает, что уже прежде слышал этот голос, видел это неприятное лицо, все иссеченное морщинами.

Этот человек сделал его переродком.

– Сейчас время обеда, – говорит Пит, присаживаясь на второй стул.

– О, – короткий смешок. – Благодарю вас за полезную информацию.

Он сидит на стуле, но Пит помнит, как он высок. Время, прошедшее с их последней встречи, плохо отразилось на его костлявой фигуре, морщины на лице стали еще заметнее, а глаза будто утратили свой цвет.

– Задавайте свои вопросы, мистер Мелларк, – просит человек тихо. – Но помните, что за каждый неправильный вопрос через меня пропускают электрический заряд, не очень большой по силе, но все же ощутимый.

Ток объясняет его поспешное и болезненное возвращение на место. Пит медлит. Он о многом хотел спросить у того, кого должен благодарить за все свои нынешние несчастья, за свою искаженную память, и совесть, которую испачкал в чужой крови. Он думал, что захочет уничтожить виновника своего охмора, но видя эту несуразную фигуру, сохранившую лишь остатки прежнего здравомыслия, он может только презирать его. Доктор чувствует отношение к нему Пита, и улыбается половиной губ; вторая часть его лица остается неподвижной, будто парализованной. Во взгляде, беспокойно перебегающим от точки к точке, царит ожидание и страх, доктор не смотрит Питу в глаза.

– Я кое-что прочитал об охморе, – говорит Пит медленно, и доктор будто взрывается, и хочет вновь вскочить с места, но благоразумно одумывается, лишь высоко поднимая сцепленные браслетами руки.

– Все написанное – ложь! Ни слова правды, – договаривает спокойнее Винтер, и почти безумным взглядом цепляется за глазок камеры. – Охмор – величайшее мое изобретение, я создал его, я взрастил его, а они превратили его в чудовище, – в голосе ученого помимо безумия появляется горечь. – Уверен, моего имени вы не нашли ни в одном из прочитанных документов, мистер Мелларк. Моего имени там нет, но, уверяю вас, я создал охмор, я и никто другой.

Он смотрит с надеждой на Пита, но Пит молчит. Пожалуй, Пит не презирает его. Пожалуй, презрение вновь становится ненавистью, потому что этот человек говорит об охморе как о величайшем открытии, и всерьез думает, что Пит будет им восхищаться.

– Нет-нет, – быстро замечает человек, и взгляд его опять начинает быстро-быстро метаться из стороны в сторону, – пожалуйста, не смотрите на меня так! – просит почти жалобно. – Я был молод, мистер Мелларк, быть может, чуть старше вас, и я был гениален, – говорит без всякого бахвальства, – я был влюблен, – добавляет с трогательной откровенностью. – Мне повезло, мне очень повезло, я смог взять свою возлюбленную в законные жены, и я продолжал работать над незначительными проектами, занимался исследованиями человеческих реакций и процессами, протекающими в голове каждого человека, процессами, являющимися и физическими и психологическими одновременно. Я долгое время изучал страх, и все, что связано со страхом. Я был гениален, – делает паузу, силясь что-то вспомнить, – и я был очень, очень влюблен. Моя жена была прекрасным человеком, но она так сильно боялась темноты… – он запинается, затем долго подбирает слова. – Ее страх был иррационален. Она не могла спать без включенного света, она не могла выходить из дома после захода солнца, ее постоянные истерики, ее кошмары, – все буквально сводило меня с ума. И я придумал, как можно избавиться от страха. Я создал то, что позже назвали охмором, я не знал, во что они превратят мое открытие.

Во время монолога (Питу не приходится даже задавать вопросов, так собеседник увлечен своим рассказом) доктор Винтер часто сбивается с мыслей, меняет интонации своего голоса, да и сам то становится безумцем, то вполне похож на нормального человека. Он говорит о природе страха, затем о том, что когда-то давно случилось с его женой, что-то, что укрепило ее страх перед темнотой, что сделало его невыносимым.

– Я работал, я много работал над этой проблемой. Я прибегал к гипнозу, я использовал все доступное, что мог использовать в борьбе с тем, что таилось глубоко в ее подсознании. И я понял, как можно с этим бороться, мистер Мелларк. Методом проб и ошибок я сумел исцелить свою любимую жену. Порядок действия оказался довольно прост. Я использовал самый слабый наркотик, чтобы погрузить ее в легкий сон. Даже когда мы спим, мы способны воспринимать все, что происходит рядом с нами. Мы слышим все, что нам говорят, но, просыпаясь, мне не можем ничего вспомнить. Когда моя жена засыпала под действием наркотика, я включал легкую музыку, и рассказывал ей истории, всегда связанные с темнотой и тем, что в темноте таится. Все мои истории заканчивались хорошо, я доказывал ей, что в темноте нет ничего опасного, а когда она просыпалась, она только улыбалась мне. Этот процесс занял много времени, но я смог исцелить ее от страха. Я был бы очень счастлив вместе с ней, – доктор тяжело вздыхает, но делает усилие, чтобы продолжить, – если бы результаты моего опыта не обнаружил Капитолий. Они сумели перевернуть всю мою теорию с ног на голову, мистер Мелларк. Они взяли в заложники мою жену, чтобы я продолжил помогать им. И я помог им. Капитолию не нужен был способ избавляться от психологических проблем. Капитолию был нужен способ беспрекословного подчинения людей своим приказам. Это они сделали и с вами, мистер Мелларк.

Пит качает головой.

– Всем процессом руководили вы, – говорит с усмешкой, и человек напротив вновь дергается; ему не позволяют встать, и он, жалобно скуля, оседает на своем стуле.

– Капитолий бывает убедителен, – отвечает с дрожью в голосе и вертит головой по сторонам. – Всегда был убедителен, когда им управлял президент Сноу, – голос его становится тише, – и сейчас ничего не изменилось.

Похоже, через него пропускают ток большей силы, чем прежде. Пит равнодушно смотрит на камеры, сжимает и разжимает кулаки. Его прежде пытали, заставляя наблюдать, как кто-то другой испытывает боль. Быть может, для него прежнего не было пытки страшнее этой, но прошло так много времени, он успел испытать так много боли, что ему удается держать себя в руках. Он помнит ток, он может представить, каково сейчас тому, на кого он смотрит – ученому, который рассказал столь невинную историю своей любви, что впору прослезиться. Но Пит стоически переваривает всю информацию, полученную в столь ненадежной форме, и размышляет, как с помощью Бити раздобыть доказательства, пусть косвенные. Теперь он с трудом верит людям на слово. Теперь он смотрит на чужие мучения, повторяя про себя, как заклинание – этот человек виноват во всем. Вряд ли это заклинание помогает.

Когда доктор более-менее приходит в себя, он спрашивает, почему охмор не сработал.

– К вашему охмору мы не были готовы, мистер Мелларк. У нас почти не было времени, чтобы подготовить достойную легенду. Если бы у нас было больше времени, мы бы внушили вам, что ваш враг – Китнисс Эвердин, а не переродок, который занял ее место. Вы сопротивлялись, – доктор переходит на шепот, – вы отвергали подобную версию на бессознательном уровне, потому что были влюблены в эту девочку. Я предупреждал президента Сноу, что этот охмор может сработать не так надежно. Ему было все равно, он полагал, что Китнисс Эвердин не сможет продержаться рядом с вами до того момента, что вы перестанете видеть в ней переродка, – Винтер запинается. – Я не могу объяснить лучше. Если бы у меня была возможность поработать с вами ближе… – доктор широко улыбается, и Пит видит тот взгляд, который смутно вспоминает из прежних встреч с этим человеком. – Но мне вряд ли предоставят такую возможность, – доктор жадно сглатывает. – Вам ведь говорили, что я помогал лечить вас, мистер Мелларк? О, я вижу, что вам об этом не сказали, – хмыкает, расплываясь в довольной улыбке. – То, что вы сидите здесь, передо мной – тоже моя заслуга.

Пит медленно встает и делает только шаг в сторону заключенного. Доктор Винтер следит за ним, затаив дыхание и вжавшись всем телом в стену.

– Если бы не вы, – медленно говорит Пит, – меня бы не потребовалось лечить.

– Да, – смиренно соглашается Винтер. – Но охмор, быть может, спас вас, мистер Мелларк. Если бы не охмор, если бы не все психологические блоки, которые были поставлены вами и нами, если бы не отключение всех ваших эмоций, вы бы сошли с ума. То, что с вами делали здесь, мистер Мелларк, – заключенный опять понижает голос, – никогда не отпустило бы вас. Вы сошли бы с ума, как и все, кто через это прошел. Но пока вы были погружены в иллюзии, пока ничего не чувствовали у вас была возможность постепенно принимать правду, какой она была. Я знаю, вы не видите во всем этом ничего положительного, – доктор быстро-быстро кивает, – но это не значит, что во всем этом нет ничего положительного.

Питу хочется засмеяться, подойди ближе к тщедушной, вжавшейся в стену фигуре, и вцепиться в тонкую шею. Сделать тоже самое, что он сделал когда-то с Китнисс Эвердин. И в этот раз ему, быть может, не смогут помешать. Но он сдерживается. Мертвый президент Сноу рассматривает пленника и думает о чем-то, и Пит резко разворачивается назад, к двери, и все же задает последний вопрос, который не хочет задавать.

– Вы сумели победить страх своей жены с помощью охмора, – тянет медленно, тщательно подбирая слова, – и никто больше не работал в этом направлении?

Доктор Винтер закрывает глаза и вздыхает.

– Это два разных уровня охмора, если хотите знать. Капитолию всегда нужен был примитивный охмор, – пожимает плечом, и вновь смотрит на свои запястья. – Но вы не спросили, можно ли полностью излечиться даже от примитивного охмора, – здесь ученый морщится. – Вы думаете, что вам удалось избавиться от него, не так ли? Возможно, вы думаете, что остались какие-то последствия того, что сотворил я с вами. Последствия, не столь важные, как вам кажется. Но ваши подозрения останутся лишь подозрениями, мистер Мелларк. Вы ведь не позволите мне опять изучать вас?

Пит закатывает глаза. Встреча, которую он вырвал с таким трудом, оказалась очередной пустой болтовней и экскурсом в историю создания охмора как такового. Это только познавательно, не более. Плутарх Хевенсби никогда не позволит узнать Питу что-либо действительно существенное. Но у двери он все-таки медлит, будто боясь упустить этот призрачный шанс узнать всю правду. У него больше нет вопросов, а на главный вопрос он получил ответ, в котором нет определенности, как и раньше.

Его останавливает голос. Секунда, даже доля секунды – и Пит видит на сморщенном лице закованного доктора осознанное и новое выражение, до боли знакомое выражение лица, когда-то принадлежавшее совсем другому человеку. Винтер продолжает говорить размеренным голосом, со сбивающимися интонациями, но вызывающе выдерживает взгляд Пита.

– Надеюсь, мой мальчик, ты готов узнать правду.

Эффи спрашивает его только в машине.

– Это все, чего ты хотел?

Пит кивает. Присутствие водителя заставляет его молчать и смотреть на город, уже погрузившийся в темноту. Эффи тяжело вздыхает, и рассказывает ему о том, что прежде в Капитолии никогда не было так темно.

– Поврежденные коммуникации восстановлены не полностью, – замечает с досадой. – Постоянные перепады электричества, – машет рукой, добавляя, что ничего в этом не понимает. – Некоторые районы города остаются обесточенными по несколько суток.

Пит слышит об этом в первый раз. В тренировочном центре очень редко мигает свет; Эффи говорит, что это-то из-за мощных предохранителей. Здание Центра и стоящие рядом с ними дома освещены, Пит помогает Эффи выйти из машины, и следит за тем, как машина исчезает в темноте. На первом этаже никого нет; он пробыл в белой комнате до позднего вечера, и все разошлись по своим этажам. Эффи прощается, и Пит знает, что не сможет себя заставить подняться к Джоанне сейчас, поэтому выбирается на крышу, и подходит к огороженному краю. Интересно, здесь до сих пор работает силовое поле? Должно работать; в новом Капитолии мало что изменилось после революции.

Так получается – судьба, случайность или положение планет, – желая остаться в одиночестве, он нарушает чужое одиночество.

…

Джоанна выбирает самый тяжелый уровень тренировки из возможных. В пустом подвале с разделенными секциями она чувствует себя вполне уютно, а существующий глубоко внутри нее страх только добавляет адреналина. Но, черт возьми, ей не суждено просто убивать созданных программой противников.

– Учти, с такой нагрузкой компьютерные профессионалы сотрут тебя в порошок, – Гейл скорее констатирует факт, а не издевается.

Мейсон хмыкает.

– Сегодня целый день я играла в недотрогу. А потом еще откровенничала без доброй дозы алкоголя. Теперь мне хочется убивать или быть убитой, – заявляет с ослепительной улыбкой. – Впрочем, в этой игре я не сторонюсь полезных союзников. Ты предпочтешь лук или пулемет?

Гейл может оценить ее вызов, и она забывает о постановочной драке, полностью отдаваясь во власть живого противника.

…

Эффи не хлопает дверью своей спальни, и не вздрагивает, когда включает свет и обнаруживает сидящего на постели Хеймитча. Трезвого Хеймитча, и поэтому Хеймитча очень злого. В руках он держит коробку из-под ее лекарства.

– Ничего не хочешь мне рассказать, солнышко? – спрашивает вполне вменяемым голосом.

Включенный свет мигает дважды и становится совсем тусклым.

Эффи не отводит взгляда.

…

Китнисс Эвердин стоит у самого края парапета, закутавшись в темный плед, бледная, бледнее даже обычного, и невидящим взглядом рассматривает спящий город. Она может делать вид, что поглощена созерцанием слабо освещенных зданий, но сердце ее сбивается с размеренного ритма, на щеках появляется лихорадочный румянец, ее резко бросает в дрожь. Она может не смотреть в сторону замершего от неожиданности Пита, но все пять чувств ее сосредоточены только на нем, будто ее самой уже не существует.

– Я не хотел тебе мешать, – говорит Пит, собираясь убраться с чертовой крыши как можно дальше и как можно быстрее.

– Знаю, – Китнисс фыркает и разворачивается. – Ты никогда не хотел мне мешать, Пит, – и по губам ее скользит незнакомая улыбка. – Уже поздно. Я иду спать.

Пит отходит в сторону от двери, пропуская ее, и смотрит на город; лишь малая часть его освещена, все остальное погружено во тьму. Наверное, обстановка в городе со светом хуже, чем он думал.

– Спокойной ночи, – говорит он.

Свет пропадает и на смежной улице. Что-то в здании Центра оглушительно щелкает и замирает. Китнисс тянет на себя дверь, но ничего не происходит. Пит слышит ее дыхание, но еще не видит ее саму; внезапная темнота похожа на ослепление, как в одном из тысячи его кошмаров, которые начинают сбываться.

Они оказываются запертыми на крыше здания высотой в двенадцать этажей.

========== ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ, в которой все выясняют отношения ==========

Уважаемые читатели, при нахождении ошибки/опечатки/не там и не так поставленной запятой, пожалуйста, используйте публичную бету.

Гейл Хоторн привык к темноте с самого детства. Темнота сопровождала его повсюду, будь то шахты, в которых он провел львиную долю своего существования в Дистрикте Двенадцать, или же окутанные темнотой лабиринты Орешка. Но он вовсе не планировал оказаться в темноте здесь, почти в центре Капитолия, в одной из тренажерных секций с загруженной программой тренировки, наедине с сумасшедшей Джоанной Мейсон, которая только что занесла меч для удара на поражение. Быть может, зря он отказался от пулемета; хотя, если признаться, от пулемета он отказался лишь потому, что не нашел его на многочисленных стендах. Против Джоанны он не побрезговал бы ни одной военной хитростью, пусть Джоанна и была всего лишь девчонкой, которая круто смотрелась с топором, особенно в действии.

– И гаснет свет, – комментирует она из темноты. Голос у нее хриплый, но не испуганный; она стоит в нескольких шагах от него, если ориентироваться на голос.

Гейл знал, насколько плохи дела с энергией в Капитолии. Но Центр, стараниями Плутарха подсоединенный разве что не к Президентскому Дворцу должен был быть хорошо защищен от подобных напастей. Впрочем, в нынешней ситуации в стране, еще толком не оправившейся от революции, нет никакого железного понимания понятия «должен». Плутарх должен был, например, бросить все средства на замену поврежденных проводов, а вместо этого, для экономии, приказал ремонтировать их. Сэкономленные деньги пошли на подготовку чертового шоу, благодаря которому все победители голодных игр собраны здесь вместе, как пауки в банке.

– У центра есть запасной источник, – говорит Гейл осторожно делая шаг в сторону выхода. – Не такой сильный, конечно.

Аварийный свет очень тусклый; где-то в глубине здания слышится жуткий шум и скрежет.

– Кажется, и он собирается сдохнуть, – резюмирует Джоанна, которую теперь можно увидеть стоящей на прежнем месте. Топор ее теперь не занесен для удара, она опирается на него, как на трость. – Хотя, разве нам мешает это продолжить? – по губам ее скользит ядовитая усмешка, и Гейл закатывает глаза.

Он проверяет выходную дверь – и та оказывается надежно заблокированной. Под потолком едва слышно работают вентиляционные лопасти. По крайней мере, они не задохнутся здесь, если ремонт выведенного из строя оборудования займет продолжительное время. Джоанна вяло сообщает о том, что Вольт говорил что-то о мигании света и блокировке всех этажей.

– Они боятся, что мы воспользуемся передышкой и сбежим отсюда, – хмыкает Джоанна и тащится к сгруженным в углу матам, волоча топор по полу; скрежет стоит невыносимый, но она только усмехается, глядя, как кривится Гейл. – У тебя была возможность сбежать, не окажись ты здесь. Кстати, не напомнишь, почему ты здесь?

Конечно, он ожидал подобных вопросов, и гораздо раньше. В первую очередь, их должна была задавать Китнисс, но в первую встречу Китнисс ограничилась неприцельными бросками попавших под руку ваз и обвинениями в том, что он косвенно виноват в смерти Прим. Это было немного странно, потому что его виновность они уже обсуждали прежде, и без ваз. В любом случае, Китнисс не спросила его, что он делает здесь, и как долго его нахождение здесь продлится. Прочие обитатели к его существованию проявили не больше внимания, чем к чертежам Орешка, которые он забыл в своей спортивной сумке, хотя чертежи были секретной информацией, за утерю которой он должен был попасть под трибунал. Для ответов у него было огромное множество заготовленных текстов, ни один из которых не пригодился. Энорабия спросила, но как-то вяло; теперь Джоанна проявляет к нему интерес, потому что скучно, а драться неинтересно – в такой полутьме можно запросто споткнуться и разбиться насмерть.

Пока Джоанна устраивается на матах, а потом любовно устраивает рядом свой топор так, чтобы Гейлу не осталось места, он думает, и в результате интересуется, остались ли здесь включенными камеры. Мейсон пожимает плечом, мол, откуда ей знать, а потом, подорвавшись, находит им двоим занятие, разом совмещающее и тренировку, и оправданные меры безопасности.

На то, чтобы разбить камеры, расставленные по периметру, уходит какое-то время. Камеры не горят знакомыми огоньками и кажутся выключенными, но Джоанну это не заботит, и она соперничает с Гейлом в меткости, выигрывая лишь потому, что заранее сообщает о его поражении и успокаивается, когда по факту с ней никто не спорит.

– Это на случай, если ты хотел остаться со мной вообще наедине, – улыбается почти плотоядно, и Гейл опять закатывает глаза, прекрасно помня, что Джоанна Мейсон в любом состоянии остается Джоанной Мейсон. – Теперь ты ответишь? – девушка рыбкой бросается на маты и едва не промахивается (жаль, что и на топор ей приземлиться меткость не позволяет), а потом, злясь на себя, машет руками: – Хотя нет, постой, я сама отвечу. – Прилизывает растрепавшиеся волосы, гордо поднимает подбородок и басом, никак не напоминающим голос Гейла, сообщает: – Я здесь из-за Китнисс Эвердин. Теперь, когда она жива и свободна, я решил воспользоваться своим шансом на счастье. Я трогательно оплакал ее смерть, и до сих пор люблю ее, поэтому возвращение ее к жизни – доказательство того, что мои молитвы были услышаны небом.

– Ха-ха, – отвечает Гейл. Но без искренности. Чертова Мейсон сумела исказить все его реальные мотивы и вывернуть их наизнанку так, что слышать их просто невыносимо. – Дело вовсе не в Китнисс, – он видит, как издевательски она приподнимает одну бровь, и сдается. – Не совсем в Китнисс.

– О, да брось! – Мейсон бьет себя по колену. – Я общаюсь с людьми, которые знали Китнисс ближе, чем все остальные. Я очень тесно общаюсь с ними, знаешь ли. И я абсолютно уверена, что каждая их мысль, и каждый их поступок прямо или косвенно связан с Китнисс. Дело всегда в Китнисс Эвердин, поверь. Я знаю, о чем говорю.

– Кажется, будто ты завидуешь ей, – поддевает ее Хоторн, но не дожидается всяких возражений. Джоанна поднимает глаза к потолку и что-то методично подсчитывает.

– Да, возможно, – подводит итог. – Но я живу в мире, в котором в каждом предложении звучит ее имя.

– Ты живешь рядом с сумасшедшими всех мастей, – уточняет Гейл, и тащится в ее сторону с найденным стулом.

– Я – одна из этих сумасшедших, – весомо уточняет девушка. – Ты ведь знаешь, что я едва не убила ее?

Мейсон не любит быть краткой, и Гейл не протестует против того, чтобы услышать ее версию произошедших событий. Они вдвоем тут заперты, и время как-то нужно скоротать, так почему бы не в пустой болтовне? Обычно Гейл не любит раздавать налево и направо слова, но сейчас, когда он так устал и почти что сломлен произошедшими и надвигающимися событиями, он может принять участие в ничего незначащем трепе. Хотя, конечно, Джоанна позволит ему быть только безучастным слушателем, что тоже не так плохо, как могло показаться.

– Но я бы никогда не подумала, что ты согласишься рассекать воздух в своих военных нарядах, – заявляет Мейсон, когда ей надоедает говорить. И таращит свои глаза, кажущиеся сейчас почти черными.

Гейл тоже не ожидал подобного поворота событий, но после смерти Китнисс у послереволюционного Капитолия была только одна кандидатура для продолжения нелегкого дела воодушевления населения на дальнейшие уже вполне бытовые подвиги. И Гейл согласился. Гейл, который так сильно презирал свою знаменитую родственницу после первых голодных игр. Гейл, который представить не мог, что его тела коснутся руки стилистов, что ему придется говорить на камеру высокие и пафосные фразы и делать серьезное, исполненное гордости за родину лицо. Плутарх не заставлял его становиться новым символом революции. Насколько Гейл мог судить, Плутарх сопротивлялся тому, чтобы эту почетную должность занял Гейл. И поэтому, следуя заветам своей ненастоящей родственницы, Гейл поступил вопреки чужим желаниям. Для усиления атмосферы напряжения он был повторно отправлен в самый неспокойный дистрикт и занялся тем, чем в каком-то смысле хотел заниматься.

Смерть Китнисс убила его. В глубине души он лелеял надежду на то, что однажды, когда ее ненависть перестанет полыхать, когда боль – их общая боль – притупится, он сможет вернуться к ней, они смогут быть вместе. Хотя эта надежда была скорее мечтой, призрачной и неосуществимой, и через какое-то время ее должна была оттеснить суровая реальность, но полностью уничтоженной она оказалась лишь после смерти Китнисс.

– Я не верил в то, что она покончила жизнь самоубийством, – говорит Гейл, неожиданно для себя убеждаясь в том, что Мейсон умеет не только трещать, но и слушать. – Я вернулся в Капитолий и провел собственное расследование, после которого меня чуть ли не депортировали обратно, да еще и сообщили, что Бити останется здесь. Какие-то секретные проекты, – Гейл зло сжимает кулаки. – Подумать только, мы победили в войне за власть, а Капитолий так и остался столицей, в которой всем управляет диктатор.

– Я бы не назвала Пэйлор диктатором, – задумчиво тянет Мейсон, и удерживается с трудом, чтобы не вздрогнуть и не отшатнуться от взбешенного ее словами Гейла.

– Пэйлор? – переспрашивает Хоторн с ненавистью. – Если Пэйлор и пыталась какое-то время быть избранным президентом, то вскоре она сдалась под давлением Плутарха. Он лишь на бумаге министр связи, в реальности же ни одно решение за подписью президента не принимается без его участия. Порой мне кажется, – Гейл делает паузу, будто раздумывая, стоит ли говорить вслух то, что он хочет сказать, – что Койн была убита не потому, что Китнисс решила положить конец голодным Играм.

– О, брось, – Мейсон машет рукой, – Плутарх не приказывал Китнисс застрелить не того президента. Я вообще сомневаюсь в том, что Китнисс можно указывать. Она, правда, могла промахнуться…

Гейл остается при своем мнении. Джоанна не спорит; постепенно она приходит к осознанию того, что в запертом помещении находятся два сумасшедших – и лишь один из них вполне безопасен, потому что подвергался неоднократно принудительному лечению. А у второго, между прочим, большую часть суток в руках заряженный пулемет!

– О том, что Китнисс жива, мне сообщил доктор Аврелий. С огромным опозданием, между прочим, – Гейл морщится, вспоминая, насколько был загружен работой, что не мог даже ответить на телефонный звонок. – Разумеется, все ждали, что я приеду сюда. Это было замечательным предлогом, – улыбается с большей долей безумия, чем прежде. – Но мне бы не позволили остаться здесь надолго.

Он не говорит прямо о том, насколько накалена до сих пор ситуация во втором дистрикте. Лишь намеком позволяет ей прочувствовать, что у него были достаточные причины для требования ввести в дистрикт тяжелую технику, а заодно подготовить его людей к использованию его техники. Он говорит с неудовольствием о том, что весь Тринадцатый дистрикт как-то незаметно переселился в Капитолий, и вместе с ними переехала часть необходимого снаряжения. Конечно, основная часть вооружения осталась в тринадцатом, но Капитолий даже после революции как-то ненавязчиво стягивал силы ближе к себе.

Джоанна удивляется лишь тому, что Гейл приехал сюда не один.

– Что-то подсказывает мне, – говорит седьмая с вызовом, – что пока Капитолий готовится к шоу, ты тоже к чему-то готовишься, – она делает паузу, глядя на красавчика, который сейчас так сильно напоминает ей упрямую Эвердин, что впору сомневаться в том, что они не состоят в близких родственных связях.

– Ты в курсе, что на шоу приглашены представители правящей верхушки всех дистриктов? – спрашивает Гейл буднично. Ему не нужна Джоанна Мейсон, хотя та находится в хорошей физической форме. Ему не нужна сумасшедшая, которая чаще игнорирует приказы, чем исполняет их. Ему нужен отчаянный человек, которому нечего терять; сам он гораздо раньше поставил на карту все, что у него есть.

– Я убью тебя, если не буду участвовать в шоу, – говорит Мейсон серьезно.

Конечно, ей не приходится его убивать.

…

За время, которое Эффи провела не в тюрьме, в которую попала прямиком после разрушения Арены Квартальной бойни, она вдоль и поперек изучила все производимые в Панеме лекарства. Она может узнавать их по баночкам без надписей, по цвету, размеру и дозировке, но она нигде не трезвонит во всеуслышание о своих приобретенных навыках. Ей хватает одного взгляда, чтобы понять, какие именно таблетки Хеймитч держит в руках, и она уже собирается с духом, чтобы выгнать его вон из своей спальни, но застывает на месте, когда свет, мигнув, вовсе выключается.