Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 47 страниц)

Эффи рассказывает о том, как впервые познакомилась с Фульвией Кардью во время своей вынужденной реабилитации после всего, что сотворили с нею приспешники Сноу. Эффи говорит об этом будничным тоном, спокойным и размеренным, и кажется, что она зачитывает давным-давно написанную речь со своих карточек. Она не пытается передать всю глубину своих тогдашних переживаний, нет, она всего лишь объясняет последовательность событий, которая привела их всех туда, где они и находятся. Она не пытается ничего утаивать, просто в ее коротком пересказе нет места для душевных метаний и переживаний. Питу пришлось бы додумывать все самому, но на помощь приходит Вольт – такой же бесстрастный, как и Эффи; но бесстрастие Вольта оборачивается чудовищным спокойствием к вещам, которые кого угодно могут свести с ума.

На черно-белых фотографиях, которые распечатывает позже Вольт, прекрасно видно мастерство местных палачей. Все тело Эффи покрывают аккуратные шрамы от колюще-режущих предметов. Кожа ее живота темна от синяков, на сгибах локтя и коленях кожи нет вовсе. Пит просматривает фотографии лишь для того, чтобы наглядно воссоздать ту или иную часть рассказа Эффи. На поздних фото Эффи выглядит вполне здоровой, а Фульвия Кардью, скрючившаяся в инвалидном кресле, почти на себя не похожа.

– Ее лечили от нервного срыва, – говорит Эффи. – Лекарства сводили ее с ума, но никто и не думал, что она выкарабкается. Ей даже повезло – сначала отказали ноги, но мыслить здраво она могла даже тогда, когда не могла говорить.

Фульвия знала о некоторых планах Плутарха на ту жизнь, которая начнется после падения режима Сноу. Плутарх сумел очаровать ее своими пламенными речами еще до появления в ее жизни Тринадцатого Дистрикта. Фульвия знала или подозревала о многих зверствах, о которых никто не говорил прямо, но долгое время продолжала обманываться, что все это пойдет только на благо.

– У нее не было своих детей, – говорит Эффи. – Но она знала тех, которые сгорели заживо на площади перед Президентским дворцом.

Какое будущее можно построить на сожженных детских трупах? Вряд ли будущее светлое. Это был не последний раз, когда Плутарх проявлял необоснованную жестокость к окружающим его людям, но эта жестокость разом перечеркнула все варианты светлого будущего, за которое нужно платить. Как же много он говорил ей о своей мечте! О мире, который мог построить. О мире без войн и убийств. О мире, в котором все думают одинаково. О мире, погруженном в сонную безмятежность и опутанном паутиной зловещего спокойствия. Фульвия не знала, как такой мир будет построен, но ей уже и не хотелось этого знать. После убийства Койн и начала формирования нового аппарата власти, в который каким-то загадочным образом попала большая часть старого правящего состава, Фульвия начала собственную деятельность, направленную против Капитолия. Она слишком долго наблюдала за методами Плутарха, многому научилась именно от него, что позволило ей какое-то время действовать за его спиной. Связаться с руководством каждого дистрикта – не со старым руководством, а именно с бывшими повстанцами. Среди них оказался Гейл. Фульвия действовала через Бити, используя только защищенные каналы связи, и обставляла все так ловко, что Плутарх заподозрил ее в предательстве интуитивно, так и не найдя доказательств и пособников.

– Я заняла ее место. Плутарху нужна была капитолийка, которая создавала бы много шума, мало думала над тем, что делает, но при этом оставалась бы верной. У меня, – Эффи делает незначительную паузу, – было много причин оставаться верной ему. Но еще больше причин у меня было его предать. Причин, о которых он, разумеется, никогда не задумывался.

Она пришла в себя не из-за курса реабилитации и даже не из-за того, что в ее жизни неожиданно появилась высшая цель спасения целой страны, нет. Она пришла в себя из-за маленьких белых таблеток. Таблеток, которые помогали ей не чувствовать, но действовать. Таблеток, которые отсекали все ненужное, вроде воспоминаний, от которых хотелось дни напролет лежать в темной комнате на диване, чтобы набраться сил и однажды просто перестать дышать.

– Плутарх держал меня рядом с собою на тот случай, если в Капитолий вернешься ты. Или Китнисс очнется от своих кошмаров, – неопределенный жест рукой. – Конечно, ты вернулся первым. В мою задачу входило как можно быстрее сообщить тебе, что Китнисс жива, но я тянула время, как могла. Я не знала, что произойдет, если эта новость пробудит в тебе капитолийского переродка, о котором я так много слышала. И я думала, – Эффи неуверенно улыбается, – что тебе и Джоанне понадобится помощь.

Конечно, она имеет в виду Хеймитча, поэтому и улыбается так неуверенно, даже виновато. Она пытается понять, действительно ли Хеймитч как-то помог им? Так ли необходимо было его присутствие в Капитолии? Пит отвечал бы на все вопросы отрицательно, если бы принимал таблетки от эмоций второй или третий месяц. Но теперь чувства все чаще отвечают на вопросы, игнорируя холодный рассудок. Чтобы ни делал Хеймитч, находясь рядом с ними, и как бы ни был бесполезен, свою роль он, несомненно, сыграл. И роль его, пусть и была второстепенной, оказала значительное влияние на их настоящее. Поэтому Эффи не стоит извиняться.

– Плутарх мог легко вывести Китнисс из искусственной комы, но ему хотелось обставить все чередой случайностей. Не знаю как, но он использовал Джоанну. Думаю, потом он хотел избавиться от нее или же использовать на ней еще какой-нибудь охмор (тогда я еще не была уверена, что все дело в охморе), поэтому мне пришлось дать ей морфинг. Из-за морфлинга она автоматически попадала к Аврелию. Риск, конечно, был, – Эффи замирает, затем берет себя в руки, чтобы продолжить, – тогда мне было все равно, останется ли Джоанна Мейсон в живых. Мне и сейчас, наверное, все равно, – добавляет она, запнувшись.

Ее пальцы дрожат. Она не показывает вида, что час ее расплаты тоже близок. Она начала пить эти таблетки задолго до Пита. Конечно, срок их действия строго индивидуален, но Пит уверен, что Эффи лукавит, делая вид, что все еще может мыслить логично. Сейчас ее мучает стыд. Так холодно распоряжаться судьбами людей могут только распорядители Игр, у них особый склад характера. Но Эффи не настолько жестока и не настолько холодна, чтобы ломать кого-то в угоду своим замыслам. Эффи может убедительно говорить о том, что все это делала не она; она может сама в это поверить, но она не станет этого делать. Глупый самообман, ничего не стоящий. Ей придется научиться жить с этим дальше. Им обоим придется научиться жить с этими воспоминаниями, при условии, что они выдержат бесконечную пытку возвращения стократно усиленных чувств.

– Мы справимся, – лжет Пит, и Эффи, не веря в эту ложь, с улыбкой касается его руки.

– Я не хочу справляться с этим, Пит. Я хочу просто забыть.

Она умалчивает обо всем, что происходило между нею и Плутархом, хотя на некоторых фотографиях Пит видит их двоих слишком близко. У Эффи странное выражение лица, такое бывает лишь тогда, когда одни только воспоминания о чем-то причиняют мучительную боль. Пит не станет спрашивать. Пит знает, каково это – хотеть забыть то, что преследует тебя каждую секунду.

– Дистрикты никогда не верили Капитолию. Плутарх был Капитолием, хотел он того или нет. После убийства Койн те, кто сомневался, стали сомневаться в нем сильнее. Но все выжидали. Капитолий всегда был горазд на выдумки, у Капитолия всегда были на руках опасные козыри, поэтому мы ждали. Ждали даже слишком долго – у многих стали сдавать нервы, когда Капитолий принял решение переоборудовать все площади Правосудия. Когда Плутарх назначил дату своего Шоу, представителями Дистриктов была назначена дата переворота.

Действительно, выбрать еще более удачный момент было проблематично. В Капитолий официально были приглашены все представители Дистриктов. Капитолий не сопротивлялся, когда представители начали прибывать с охраной. Второй Дистрикт вообще прибыл целым отрядом под руководством Гейла, хотя и под предлогом обучения.

– План очень прост: все интересующие нас люди были собраны в одном месте. По численности перевес был не на нашей стороне, но капитолийцы совершенно точно не были готовы к такому повороту событий, поэтому переворот завершился почти бескровно, а главное, быстро, – заканчивает свой рассказ Эффи как раз тогда, когда они подходят к освещенному зданию Центра.

Какое-то время они медлят у самого входа.

– Мы вновь занимаем все этажи? – спрашивает Пит.

Эффи качает головой.

– Об этом речь не шла. Вы больше не узники здесь.

– Вы? – переспрашивает Пит с недоверием. – А как же ты?

– Я? – Эффи поправляет идеальную прическу, стараясь взять больше времени на раздумья. – Я скоро вернусь в ту квартиру, которую снял для меня Плутарх и…

Пит не дает ей договорить.

– Ты не одна, Эффи. Больше не одна, знаешь?

Короткий смешок. Капитолийка старательно прикрывает рукой рот, но не пытается спрятать за улыбкой выступивших на глаза слез.

– Не обманывайся, Пит. Совсем скоро вы все уедете. А я останусь. В конце концов, мое место в Капитолии. Уверена, за бывшие заслуги Пэйлор найдет мне какое-нибудь применение…

– Эффи, – Пит берет капитолийку за руки. – Ты сделала больше, чем кто-либо. И ты совсем не обязана оставаться здесь, если не хочешь.

Эффи вырывает свои руки, оправляет платье.

– Сегодня был тяжелый день, и он, как видишь, еще и не думает заканчиваться. Нам нужен сон и отдых, и… – голос ее срывается, и какое-то время она просто молчит.

– Я не хотел спрашивать, – говорит Пит. – Но я не могу не спросить. Какая роль во всем этом предназначалась мне?

Эффи вздрагивает. Она не выглядит уставшей, но плохо держится на ногах. Ей нужен сон и отдых, ей нужно свое и чужое молчание, а лучше – полный покой. Но она ждала этого вопроса, не могла не ждать. И она боялась отвечать на него, потому что любой из вариантов ответа звучал хуже предыдущего.

Ей не приходится отвечать, потому что дверь Тренажерного Центра открывается, и двое стоящих на пороге могут созерцать необычно подтянутого и абсолютно довольного жизнью Гейла Хоторна.

– Привет, капитолийский переродок, – бросает Гейл в сторону Пита. – Странно, что ты не понял, что в этой части нашего плана сыграл роль жертвы. Ты ведь думал пожертвовать собой, когда выводил нашего бывшего министра на сцену, нет? – Гейл отмахивается от резкого окрика Эффи. – Что? Я буду говорить правду, без всяких там пафосных слов. Но буду говорить все это не снаружи, а внутри, – и освобождает дверной проем. – Кстати, – спрашивает исключительно у Эффи, – почему вы так долго?

Эффи злится и не пытается скрыть своей злости.

– Ты мог быть вежливее, – восклицает, и бьет Гейла в грудь острым кулаком. – У вас, двенадцатых, всегда не хватает либо мозгов, либо воспитания…

– Только воспитания, – фыркает Хеймитч, развалившийся на диване в холле. – Только воспитания, дорогая. Мозгов обычно не хватает у тебя.

– И почему во время Шоу ты не был таким шутником? – Джоанна бросает в бывшего ментора огрызок яблока и кивает вошедшим. – Мы и правда вас заждались.

– Коротали время, досаждая друг другу собственным присутствием, претензиями и нотациями, – Хеймитч с трудом отбивает огрызок каким-то журналом и прожигает взглядом всех вошедших. – Кто-то действительно был очень груб, – показывает шальными глазами в сторону Гейла. – А кто-то, – переводит взгляд на Джоанну, – нарушил почти все приказы.

Джоанна показывает язык.

– И чем вы только закидываетесь, чтобы продолжать разговаривать, – в холле появляется бледный и помятый Вольт, уже сменивший свой костюм на что-то более домашнее. – И почему этим не закидываюсь я?

– Ох, Вольт, тебе не понравится, – Джоанна грациозно проплывает мимо Бити в сторону кухни. – Ну, раз никто не намерен ложиться спать, может, кофе?

В принципе, все согласны.

Джоанна устраивается у плиты, но только руководит процессом приготовления. Эффи достает из холодильника закуски, расставляет их как попало, потому что на столе больше бутылок, чем кофейных чашек. Хеймитч выглядит очень хитрым.

– О, – фыркает Джоанна, разглядывая одну из бутылок, – это же ценный экземпляр из коллекции Плутарха Хевенсби!

– Не думаю, что эта коллекция когда-нибудь ему пригодится, – фыркает Хеймитч.

– Никакой выпивки! – возражает Гейл, но отчего-то стушевывается под тяжелыми взглядами.

– Он всегда такой? – спрашивает Джоанна.

– Он стал таким, когда получил в свои руки малую власть, – фыркает Хеймитч. – Но сегодня ты же хочешь присоединиться к нам? Не ждал же ты возращения остатка нашей компании только для того, чтобы пропагандировать здоровый образ жизни?

– Идите к черту с вашим здоровым образом жизни, – стонет Энорабия, тяжело опускаясь на ближайший от двери стул. Выглядит она значительно хуже, чем прежде.

– Тебе нельзя, – говорит Эффи.

– Мне-то как раз можно, – фыркает вторая. – И можно сразу двойную порцию. Я от чертовой боли не могу уснуть, а ваши голоса будут хоть какой-то фон создавать.

Никто не спорит с ней, пусть даже и неспособной достойно ответить. Пит спрашивает, что случилось после того, как он ушел, и что вообще случилось до того, как началось Шоу, но с ответом никто не спешит. Бити качает головой, говоря, что предыстория совсем уж долгая и страшная. Джоанна добавляет какую-то очередную гадость. Тогда Пит спрашивает про Каролину, и, конечно, про Китнисс.

– Обе спят, – опережает всех остальных Хеймитч, но почему-то отводит взгляд.

Каждый из присутствующих получает по рюмке, наполненной драгоценным коньяком из коллекции Плутарха Хевенсби. И все почему-то замирают. Они стихийно собрались здесь, чтобы отметить завершение сложной операции, о которой Питу еще ничего не известно, но отчего-то на лицах их нет радости.

– За Аврелия, – говорит Эффи. И в ответ ей – молчаливое согласие, длящееся, быть может, не положенную минуту, но подразумевающее под собой искренность, которой может похвастаться не каждая минута молчания.

А после минуты молчания рюмки наполняются вновь, и вопросы, заданные прежде, постепенно начинают обретать свои ответы.

Джоанна, не захмелевшая после первой же рюмки (хотя, конечно, первой эта рюмка может считаться лишь условно), говорит о том, что идея глобального скандала в Тренажерном Центре вечером накануне Шоу принадлежала именно ей. Гейл фыркает, но не спорит. Джоанна морщится.

– Он не собирался брать в свою команду капитолийских переродков, стариков и детей, но, благодаря мне, сделал исключение для Хеймитча.

– Какой я вам старик?! – возмущается Хеймитч, никогда не упускающий возможности напомнить всем, что он стар и слаб для подобных авантюр.

– О, это были две замечательные недели моей жизни, – говорит Энорабия.

Все действительно ругались на камеры с упоением. Пит, не посвященный в план, исключался автоматически. Вольт, огрызавшийся лишь изредка, просто не привлекал внимания к своей персоне. Китнисс вообще лучше было не трогать. Так же как и Каролину, которая наблюдала за всеми молча, но не переставала осуждать. Ей в эти две недели было безумно скучно и немного страшно, а тут еще все взрослые будто с цепи сорвались!

– Ей, по большому счету, никто и не собирался объяснять всю правду, – встревает Хеймитч.

– Мне тоже? – интересуется Пит.

– Было глупо тебе верить, – отвечает Гейл. – К тому же, ты попадал под категорию «капитолийских переродков».

– Как и Китнисс?

Этот вопрос Гейл игнорирует, как не стоящий внимания, и продолжает свой рассказ, наслаждаясь четкими фразами, выдающими в нем военного человека, лишенного литературного таланта и, возможно, фантазии.

– Все должно было пройти быстро и, по возможности, бескровно. Все знали, что им делать после условного сигнала, у всех были четкие инструкции, – здесь Гейл будто преодолевает максимально возможный предел нарциссизма и прокашливается. Остальные за ним наблюдают; большинство – не скрывая злорадства. – Конечно, Плутарх не мог оставить все так, как есть, после всего, что ты сделал на Шоу, и мы знали, что он попробует поквитаться с тобой именно сегодня, пока все отвлечены на шоу после шоу. Как я уже говорил, тебе опять предписывалась роль жертвы, – здесь Хоторн почему-то прикасается к своей скуле, а Мейсон громко фыркает, заслуживая полный обвинения и обиды взгляд. – Плутарх был нашей последней целью, и почти все прошло по плану.

– Ну да, конечно, – говорит Энорабия. – Мейсон тебя по плану по щекам отшлепала за то, что ты позволил Питу уединиться с нашим кровожадным министром, – вторая допивает остаток коньяка. – Что? Я еще не отошла от лекарств. Что хочу, то и говорю. Побьешь меня, мальчик?

Гейл отворачивается.

– А теперь я расскажу тебе все, что случилось на самом деле, – резюмирует Энорабия, и все вздыхают.

Ночь предстоит очень долгая.

…

После окончания Шоу никто не вернулся в зеркальные комнаты. Их разделили на две группы – на мужчин и женщин, и каждой группе была выделена отдельная комната, большего размера и напоминающая скорее гримерку. Женская половина участниц должна была переодеться к Шоу после Шоу, мужская подкрепиться. Хеймитч сильно расстроился, удостоверившись, что алкоголь будет только на фуршете, и большую часть времени, отведенного на отдых, просидел мрачнее тучи на удобном диване. Он успешно игнорировал Бити, раскрасневшегося от волнения, сперва ослабившего узел галстука, а затем окончательно избавившегося от ненужной детали одежды. А еще он наблюдал за Питом, почти не скрывая своей озабоченности. Он ожидал чего-то неожиданного на сцене со стороны своего бывшего подопечного, но под этим чем-то подразумевались новые громогласные сообщения, а не приглашение нынешнего министра связи на сцену смертников. Хеймитч мог бы спросить у Пита, что тот творит, но Хеймитч знал, почему Пит это творит, и вопрос терял актуальность.

Пит собирался пожертвовать собой ради Китнисс еще на 74 Голодных Играх. Еще до того, как началась вся эта история с восстаниями и Капитолием, требующим возмездия от двух непокорных победителей. И теперь, когда Пит вновь вызвал огонь чужого гнева на себя, Хеймитч растерялся. Он видел в Пите и капитолийского переродка, и парня, который признавался когда-то Китнисс со сцены в любви. Но человек, на которого Хеймитч смотрел сейчас, не мог быть одновременно и капитолийским переродком, и Питом Мелларком. Никто не мог остаться прежним, пройдя через ад. Хеймитч знал не одну сотню примеров превращения человека в чудовище, и среди этой сотни не было ни одного исключения. Поэтому он поглядывал на Пита с осторожным ожиданием. Он знал о том, что произойдет после окончания приема в доме Плутарха, как знал и о том, что ему необходимо сделать. Конечно, ему не нравилась идея Гейла. Но он смирился с ней, как с чем-то неизбежным; он считал, что план Гейла был не самой удачной попыткой разрубить гордиев узел, но самой быстрой и самой действенной. В конце концов, их силы на исходе. Их жизни совершенно ничего не стоят даже в их собственных глазах, они сломаны, они все равно, что мертвы. Быть может, риск сможет на какое-то время расшевелить их? Хеймитч предпочел бы оставить этот вопрос открытым. Оставить хоть какую-то надежду – такую же жалкую, как и то, во что все они превратились.

Поэтому он наблюдает, запоминая важные и неважные детали происходящего, следуя выбранному им самим после возвращения из Двенадцатого дистрикта плану. С какой-то ностальгией он вспоминает адские деньки, в которых все победители ругались почем зря, наверстывая несколько месяцев относительной миролюбивой тишины. Не сказать, что эти дни не нравились бывшему ментору Двенадцатого; но все же было в них что-то отчаянно настоящее. Конечно, эти дни тоже были своеобразной репетицией. Смогут ли мертвые люди жить среди живых? Смогут. Какое-то время. Смогут прятать за улыбками гримасы боли и ужаса, по ночам душить рвущие горло крики от застаревших кошмаров, и бежать от воспоминаний с той скоростью, с которой способны бежать от мыслей их изможденные постоянной борьбой тела.

Собственные мысли вгоняют Хеймитча в депрессию. Он признает за всеми победителями Голодных Игр светлую надежду на то, что для них еще не все потеряно. Но надежда эта, с самого начала бывшая слабой, теперь и вовсе дала трещину. Нет, более маскироваться под счастливых или хотя бы довольных жизнью людей они не способны. Все они знают, на что готов пойти любой человек, чтобы выжить. Все они помнят, каково это – убивать ради спасения собственной шкуры. И все они не смогут избавиться от предчувствия предательства, обмана или лжи. Голодные игры выжгли в них всякую способность доверять. А то, что осталось после Голодных Игр, было уничтожено жизнью после Голодных Игр; жизнью, так странно схожей с формами медленной смерти.

От приема Плутарха Хевенсби Хеймитч не получает никакого удовольствия. Впрочем, смириться с невыносимой легкостью бытия ему помогает коллекционный коньяк министра, добытый с помощью Джоанны Мейсон, и с ее же помощью выпитый. Его пугает неожиданное появление Пита, но не лишает разума. Они все еще ждут взрывов, они ждут, что капитолийский переродок, все еще находящийся в Пите, даст о себе знать. Все, о чем они с Джоанной могут молить богов, в которых никогда не верили, так это о времени. Пожалуйста, не сегодня. Пожалуйста, не сейчас.

Хеймитч ненавидит ожидание. Коротает время, нашептывая гадости на ухо Эффи Бряк, и ловит уже в который раз себя на странных мыслях, касающихся этой пустоголовой пигалицы. Он продолжает считать ее пустоголовой по привычке. Он называет ее глупой. Он раздражается при каждом взгляде на ее вычурные наряды и осмеивает выбранный ею сегодня парик. Но в танце он думает почему-то только о ее тонких запястьях, на которых должны быть жуткие шрамы. От Эффи не пахнет модной туалетной водой, как раньше. Эффи продолжает визгливо хихикать, но в глазах ее остается только собранное равнодушие, и, совсем чуть-чуть, мрачное ожидание. Хеймитч признает, что она на проверку оказалась сильнее, чем он думал. Хеймитч признает, что в этой Эффи ему сложно узнать ту Эффи, которая выволакивала его на Жатву каждый год, перемежая свое презрение постоянными жалобами и упреками. Но все же в ней осталось что-то от той, прежней Эффи, которую еще в самом начале знакомства он уничтожил парой фраз. Тогда она тоже не сломалась, лишь поджала свои нарисованные губы и выпрямилась. Тогда в ее взгляде тоже появилось что-то новое, что его и восхитило и одновременно разозлило; впрочем, в течение долгих лет он убеждал себя, что это что-то ему лишь показалось, потому что он был пьян. Теперь он уверен, что не показалось. И женщина, во время танца безраздельно принадлежащая ему, прячет свою истинную натуру под тоннами умело нанесенного грима. А еще ей удается оградить Китнисс от любопытных капитолийцев, то есть легко и ненавязчиво проделать то, с чем вряд ли смог бы справиться кто-либо другой на ее месте.

Хеймитч старается держаться рядом с Китнисс и Каролиной, когда не остается ничего другого. Когда дважды мигает свет, многие фигуры в комнате приходят в движение, и это движение тоже похоже на танец, завораживающий в своей красоте и точности. У Хеймитча в этом танце тоже есть своя собственная роль, хотя ему и не позволили сражаться с рыхлыми и опьяневшими капитолийцами. Он окликает неподвижную Каролину и берет Китнисс под руку. Конечно, Китнисс, ничего не соображающая, начинает активно сопротивляться. Не дело выволакивать ее силой на глазах у всех, и помощь неожиданно приходит со стороны маленькой девочки. Каролина не посвящена в происходящее, но отчего-то прикасается к Китнисс, в одно прикосновение вкладывая и просьбу, и приказ, которому Эвердин подчиняется, с неохотой и настороженностью, но подчиняется.

Хеймитч уводит их в одну из дальних спален и запирает дверь на ключ. Комната небольшого размера и будто предназначена для того, чтобы три человека могли переждать бурю. Каролина устраивается у окна.

– Ты не хочешь ничего объяснить? – спрашивает она, и в голосе ее отчетливо становятся слышны нотки, свойственные прежде Кориолану Сноу.

Китнисс не может похвастаться подобной выдержкой.

– Что происходит?

Нет, она не заламывает руки и не бросается на стену, но ее бьет дрожь – одно из последствий всего, что проделывали с нею капитолийские ученые. Она паникует; становится похожей на бабочку, которая подлетела близко к огню фонаря и бьется о стекло изнутри, чувствуя непереносимый жар.

– Хеймитч? – Китнисс повышает голос. Ей сложно сосредоточиться на чем-то одном, она говорит быстрыми, рваными фразами, концентрируясь не на вопросах, а на неясных образах, возникающих в ее голове. – Пит? Прим?!

Хеймитчу невыносимо наблюдать за очередным срывом. Он старается убедить себя, что сможет выдержать еще какое-то время, но сдается и достает наполненный прозрачной жидкостью шприц. Китнисс уже не сопротивляется. Едва лишь только увидев иглу, она замирает и не сводит какого-то лишенного эмоций взгляда.

– Пожалуйста, – произносит сдавленным голосом.

Остается неясным, пожалуйста, нет или все-таки пожалуйста, сделай это. Но Хеймитч не оправдывает себя. Хеймитч вновь чувствует свою вину, смотрит на успокоившееся лицо девушки и думает о том, что Китнисс похожа теперь на сломанную или даже разобранную на составные части куклу. И осознает, с досадным запозданием, что именно он помог жестоким людям ее ломать и собирать заново, забывая какие-то важные детали. Он укладывает девушку на диван, проводит рукой по спутавшимся волосам. Наслаждается спокойным дыханием, но не может отделаться от мысли, что вновь выбрал легкий и совершенно неправильный путь.

Каролина, все это время наблюдающая за ним с расширившимися от ужаса зрачками, качает головой. У Хеймитча нет желания разговаривать с ней, и все же он спрашивает ее со злостью и раздражением, в чем причина ее обвиняющего фырканья. Каролина отворачивается к окну.

– Она была права, называя тебя предателем.

Двенадцатилетний ребенок умудряется найти самый темный страх, найти, достать и рассмотреть его на свету под микроскопом. Больше девочка ничего не говорит. Не повторяет без остановок, что Хеймитч жалок и достоин презрения. Внутренний голос Эбернети справляется с этим и без помощи извне.

…

Дважды мигающий свет – это только первое предупреждение. Оцепление, находящееся снаружи, сообщает о том, что главная цель сегодняшнего мероприятия – Плутарх Хевенсби – покинул здание. Следом за ним ушел и Пит Мелларк. Джоанна, по чистой случайности находящаяся около Гейла, который эти сообщения и получает, методично изучает лица оставшихся гостей и старается держать в поле зрения того, кого приметила для себя одной.

Гейла не удивляет исчезновение Пита.

– Какого черта? – спрашивает Джоанна у того, кому по званию не имеет права задавать вопросы, но свет мигает еще три раза, и у нее не остается времени потребовать ответа в более убедительной форме.

Гости застигнуты врасплох. В темноте раздаются недовольные и испуганные крики, затем свет включается на полную мощность, и большинство присутствующих оказывается ослеплено и сбито с толку. Большинство, но все-таки не все. Примеченный Джоанной старичок, которому Пит обещал одну из своих картин, приходит в себя довольно быстро, и без труда ориентируясь в пространстве, ретируется из залы на балкон. Еще при разработке плана по поимке всей политической и светской верхушки Джоанна узнала, что на балконах здания находятся эвакуационные люки. Это знание больше развеселило ее, чем удивило, потому что тот жуткий трюк, который ей однажды пришлось проделать с Питом, теперь выглядел как досадная глупость. Окинув взглядом все пространство, Мейсон убедилась, что перемещение конкретного персонажа осталось незамеченным. И сама вышла на балкон, подышать воздухом и проследить, куда именно решил убраться интересующий ее персонаж. Персонаж оказался на редкость сообразительным, потому что из здания никуда не делся, оставшись на одном из нижних этажей.

Суматоха внутри не утихала, но отлынивающая от интересных событий Джоанна продолжала рассматривать светлеющую полоску горизонта. Эта ночь была чудовищно тяжелой. Но, если бы вместо Шоу их всех, вышедших на сцену, отправили на очередную Арену, никто все равно бы не заснул, поэтому грех жаловаться.

– Ты никого не упустила? – Энорабия появилась на балконе совершенно беззвучно. – Хотя здесь неплохое оцепление. Он никуда не денется, так?

– От меня не денется, – Джоанна пожала плечом и только тогда почувствовала холод.

– Гейл вряд ли оценит то, что ты собралась натворить.

Джоанна несколькими нецензурными словами выразила свое отношение к Гейлу, и вторая только фыркнула. И отдала своей потенциальной сопернице ножик, похожий больше на острую пилочку для ногтей. У Джоанны, правда, был свой собственный нож, но от тонкого острого лезвия она не отказалась. В недалеком прошлом сбежавший капитолиец использовал целые наборы забавных инструментов для ее истязания. Пришла его очередь отдавать долги.

На вкус седьмой этот мужчина сдался слишком быстро. Он не дожил до того момента, когда их скромный дуэт был обнаружен Гейлом, инспектирующим все без исключения помещения здания, в котором не должно было оказаться посторонних после облавы. Гейл, конечно, был не один, но Джоанне всегда везло на неприятности. И взгляд, которым он наградил ее, не сулил ничего хорошего, пусть она и выдержала его с достоинством. Впрочем, ее смелость в глазах Хоторна выглядела наглостью, и он не побрезговал даже подойти к ней ближе, рискуя испачкаться и вдыхая без уморительных гримас застоявшийся в комнате запах крови и всего остального. Его пощечина тоже была ожидаемой, и Джоанна не попыталась даже перехватить руку человека, который всем видом своим олицетворял высшую справедливость.

– Настолько вжиться в роль, – прокомментировала она, – чтобы переиграть. Слишком много пафоса, не находишь? Впрочем, ты даже не сможешь посмотреть на себя со стороны, потому что здесь нет камер.

– Пошла вон отсюда, – ответил Гейл. – Мне хочется, чтобы ты здесь все убрала, но, – он обвел взглядом пространство, – здесь глупо убирать. Проще сжечь.

Короткий смешок девушки не вызвал новой пощечины, хотя Джоанна ждала и ее. Ей почти хотелось отрезвляющей боли, ей просто необходимо было почувствовать себя человеком, потому что после всего того, что она сделала с капитолийцем, теперь уже выглядящим, как кусок сырого мяса, она чувствовала себя только чудовищем. Счастливым и насытившимся чудовищем, и дело было не в том, что руки ее были по локоть в крови, платье можно было смело выбрасывать, а ей самой нужно было несколько часов смывать с себя чужую кровь. Дело было в том, чем она стала после Голодных Игр. На Арене жестокость можно было оправдать обстоятельствами. Сейчас ее жизни ничто не угрожало, но она продолжала совершать чудовищные поступки, словно лишая себя последней надежды на возвращение к нормальной жизни.