Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 47 страниц)

– У Китнисс и без этого слишком много причин покончить жизнь самоубийством, – отвечает он. – И не нужно говорить, будто за месяцы общения с вами я приобрел навыки психолога. Капитолий вовсе не воскресил Прим, Капитолий обезобразил саму память о ней, латая ее тело. Пит убил это существо, потому что понимал это даже лучше, чем мы с тобой. И я уверен, будь на месте Пита кто-нибудь из нас, мы поступили бы также.

– Не Китнисс, – Джоанна закрывает глаза. – Китнисс не смогла бы.

– Еще одна причина верить в то, что Пит еще сможет вернуться, – Бити встает. – Не знаю, о чем он думал во время своего срыва, но он не подпускал никого к телу Прим, пока оно не умерло по-настоящему. Хотя бы потому, что Китнисс не выдержала бы этой новости.

Джоанна поджимает губы.

– Иди спать, – Бити прикасается к ее плечу, чуть сжимая пальцы. – Все здесь знают, что ты почти не спишь по ночам, – девушка дергает плечом, сбрасывая руку, Бити качает головой. – Месяцем раньше ты бы меня за прикосновение кастрировала. Еще один повод начать за тебя волноваться.

За Джоанну волнуются, как оказывается, многие. Хеймитч заглядывает в ее комнату без стука, мнется у двери, но не спрашивает, все ли у нее хорошо. Энорабия зовет на ужин, вполне вменяемая Энорабия, по которой Джоанна не успела соскучиться. Выглядит она вполне здоровой и Мейсон, пытаясь показаться вежливой, отмечает этот факт.

Вторая усмехается.

– Они творят чудеса, – и показывает плечо, на котором уже сейчас сложно рассмотреть витиеватую нитку шрама. – Но Капитолий ведь не творит чудес, – говорит она с паузой, будто пришедшая мысль является озарением.

Нет, чудес они не творят.

Завтрак проходит в мрачном спокойствии. Бити сообщает о том, что завтра вылетает в Одиннадцатый Дистрикт. Еще гений говорит, что в ближайшее время не намерен возвращаться. Хеймитч поздравляет его с новой работой и намекает на то, что нужно бы отметить это событие, но его идею никто не поддерживает. Приятные попойки сейчас кажутся кощунством.

– Гейлу предложили остаться в Капитолии в качестве поверенного Пэйлор, – подает голос Энорабия и смотрит почему-то на Джоанну. – Он отказался. Он все еще хочет вернуться во второй Дистрикт и навести там порядок. Я еду с ним.

– Опять будешь ругаться с Лайм? – спрашивает Каролина.

– У нас с ней есть пара незаконченных дел, – Энорабия усмехается.

– Когда вы улетаете? – спрашивает Джоанна, хотя ей нисколько не интересно.

– Когда шеф скажет, – усмехается Вторая, а затем добавляет с явным намеком, – но в ближайшее время он не скажет.

Джоанна не обращает внимания. Они все здесь не друзья, чтобы вести друг с другом приятные беседы и делиться планами на будущее. К тому же, у Джоанны нет никаких планов. И, наверное, будущего у нее тоже нет. Никогда не было.

– Китнисс? – спрашивает Каролина. – Ты пока останешься здесь?

Китнисс кивает и продолжает держаться отстраненно. Хеймитч наблюдает за ней, но не старается вовлечь в разговор, да и дышит в ее присутствии с такой осторожностью, будто девушка может рассыпаться от чужого вдоха. Сам Хеймитч, разумеется, не пакует чемоданы. У него тоже нет планов на будущее, как и самого будущего. Единственное, что у него есть – это Китнисс, ставшая центром его мира. Джоанна морщится, не напоминая ему о существовании Пита, и даже не упоминая в разговоре Эффи Бряк.

Днем Джоанна заходит в спальню Пита. Никто, кроме обслуживающего персонала, давно не заходил сюда, будто эта комната стала святилищем. Джоанна не чувствует никакого трепета, она вообще ничего не чувствует. Седьмая проводит рукой по небрежно брошенным вещам, еще хранящим запах носившего их человека, садится на его постель, так и оставленную неубранной. Замечает оставленные под подушкой документы и какое-то время тратит на то, чтобы их изучить. Не находит в них ничего интересного. Большего внимания удостаивается коробка с какими-то кассетами. Джоанна читает надписи и к горлу ее начинает подкатывать тошнота. Пит не говорил ей о том, что отдал ему Аврелий во время последней встречи, но Джоанна уверена, что доктор к этой коробке имеет отношение. Некоторые записи она просмотрит позже, чтобы освежить воспоминания и без того слишком яркие, клеймами въевшиеся в память. На записях запечатлены пытки, которые сумел выдержать Пит; пытки, которые довелось выдержать и ей самой.

В комнату Пита почему-то заглядывает Гейл. Долго стоит в дверях. Джоанна делает вид, что не замечает его присутствия, но эта игра довольно неубедительна.

– Такое чувство, будто ты наслаждаешься этим, – говорит он в тишине.

– Я всего лишь разбираю его вещи, – отвечает Джоанна.

– Пойдем, – Гейл так и не переступает порога. – Мне нужно тебе кое-что показать.

Джоанна не хочет ничего видеть и говорит об этом прямо. Гейл не умеет убеждать, да и Джоанна не поддается на пустые уговоры и даже не выглядит заинтересованной.

– Тебе нужно попрощаться, – говорит Гейл, почти выходя из себя. – Эффи сказала, что тебе это нужно.

– Эффи? – Знакомое имя цепляет Седьмую. – Как она?

Гейл отделывается общими словами, но одно то, что Эффи может говорить связно, успокаивает. И Джоанна соглашается на прогулку, берет с собой картонную коробку. Конечно, она знает, с кем ей нужно попрощаться. Знает так же хорошо, как и то, что Гейлу незачем быть с ней рядом именно сейчас. Но Гейл так же упрям, как и она. Гейлу будто бы нечем заняться, и время, потраченное на прогулку, он не считает потерянным. Идут они молча, шаг в шаг, думая каждый о своем.

Кладбищенская ограда наводит на печальные мысли. Гейл, пытавшийся сначала отобрать у Джоанны нетяжелую ношу, ограничивается тем, что открывает перед ней увитую плющом калитку и пропускает вперед. К самой могиле он не подходит.

Джоанна медлит, рассматривая черно-белую фотографию того, кто будто бы покончил жизнь самоубийством. На могиле есть цветы, но их не так много, как на пустых могилах сестер Эвердин. Джоанна ставит коробку на землю и выпрямляется.

– Привет, доктор. Надеюсь, ты не будешь против поговорить со мной в последний раз. И, надеюсь, ты сделаешь это бесплатно, потому что деньги я оставила в другом венке.

Гейл наблюдает за ней, не слыша слов, но видя выражение лица. Дерзости в ней всегда было больше, чем красоты, но сейчас что-то в ней изменилось. Прежде острая на язык, теперь она больше молчала. Гейлу нравилась шумная Джоанна, хотя она же и раздражала его безмерно. Сейчас непривычно тихая Джоанна Мейсон прощается с человеком, над которым издевалась и которому так и не успела сказать “спасибо”. Гейл не может сдержать горькой улыбки, думая о том, что они с этой Седьмой во многом похожи.

Он тоже многим не успел сказать «спасибо».

***

Джоанна не пакует чемоданы ни на следующий день, ни на день, идущий следом за ним. Джоанна навещает днем Пита, завтракает, обедает и ужинает со всеми, а вечера коротает в обществе Хеймитча, с которым почти не разговаривает, вопреки всем попыткам того завязать очередную душевную беседу. Хеймитч очень скучает, хотя и ничем не показывает своих сожалений по поводу отъезда Бити. Хеймитч предпринимает попытку за попыткой разговорить Джоанну, но раз за разом смиряется с проигрышами.

Каролина рисует. В одиночестве или в компании Китнисс. Иногда к ним присоединяется Хеймитч, реже – Энорабия. Джоанна вовсе не избегает компании, но из комнаты, в которой много людей, никогда не слышится задорный смех. Все они собираются у мольберта Каролины, как собирались бы у гроба мертвого Пита Мелларка, хотя тот все еще жив. Джоанна не желает присоединяться к их трауру. Джоанна просиживает часами в темной комнате здания больницы, отделенная от не мертвого Пита только матовым стеклом.

К ней быстро привыкает человек, сидящий перед экранами. Из нее выходит незаметный посетитель, своим присутствием она никого не обременяет. Иногда ей даже предлагают местный кофе, крепкий и несладкий, и она пьет его, не благодаря никого вслух. Ей кажется, что еще чуть-чуть и ее станут воспринимать как аксессуар, экзотический, но никуда не пропадающий со временем. Она сама себя скоро начнет воспринимать именно так.

Никто не знает, что все эти долгие часы она проводит в мысленных беседах с Питом Мелларком. Она вспоминает их общее нахождение здесь. Вспоминает такие же бесконечно тянущиеся часы в ожидании очередной экзекуции. В их похожих на клетки палатах с прозрачными стенами не было окон, поэтому день и ночь были отделены друг от друга лишь приемами пищи. Никто не облегчал их сна, никто не выключал яркого света, но никто не мешал им разговаривать, если, конечно, оба были в том состоянии, в котором можно говорить.

– Зря мы стали спать вместе, – говорит Джоанна мысленно Питу, который не обратил бы на ее слова никакого внимания, даже если бы они были произнесены. – У нас был шанс стать друзьями, Пит, а мы его взяли и проебали.

В ее смехе нет радости, только бесконечная горечь.

– Ты был моим якорем, Пит, еще тогда, когда мы были заперты здесь. Ты всегда был сильнее меня, – договаривает она с усилием. – И как я могу жить дальше, зная, что даже ты сломался?

Сломанный Пит либо бродит по замкнутому пространству, либо сидит, раскачиваясь, на полу. Он продолжает что-то шептать, просит у кого-то прощения и ни на чем не останавливает свой мутный взгляд. Руки его связаны за спиной мягкими наручниками, – напоминанием того, что Пит Мелларк болен.

Джоанна уже не теряет надежды. Ей просто нечего терять.

– Я была счастлива с тобой, Пит, – говорит она тому, кого нельзя назвать Питом. – А ты был равнодушен ко всему. Посмотри, какая ирония, – фыркает девушка и прикасается к матовому стеклу, – теперь, когда мы сломались, мы поменялись местами. Я ничего не чувствую, Пит. Будто бы уже мертва.

Джоанна Мейсон не могла умереть, не заметив этого.

Каждую ночь Джоанна тонет в мутной воде, чтобы утром проснуться не отдохнувшей.

Китнисс, отвыкшая от звука собственного голоса, спрашивает про Пита. Они стоят вдвоем на крыше, Джоанна делает над собой усилие, чтобы повернуться в сторону нежданной и нежеланной собеседницы. Прежняя Джоанна усмехнулась бы со злостью, назвала бы Китнисс слабой. Нынешняя Джоанна чуть прищуривается.

– Нет больше никакого Пита.

– Не говори так, – вспыхивает Китнисс.

– Отчего же? – следует вопрос. – Ты единственная не видела его, после того, как он сорвался.

К Питу никого не пускают по приказу Пэйлор, но все уже успели побывать у матового стекла.

Энорабия, сопровождающая Каролину, только постояла у матового стекла, скалясь собственному отражению. Каролина просидела не один час перед мониторами, воспаленными от напряжения глазами следя за ни на секунду не останавливающимся человеком. Все просьбы Каролины войти внутрь были отвергнуты Пэйлор, как просьбы беспочвенные и опасные для самой же просящей. Хеймитч ни о чем не просил. Хеймитч распил перед матовым стеклом не одну бутылку; человек, следящий за экранами, умудрился выпить с ним за компанию и вскоре был переведен на другой участок, а самого Хеймитча пускать внутрь здания больницы запретили. Не то, чтобы Хеймитч слишком расстроился этому запрету; ему хватило с лихвой того, что он уже успел увидеть. К тому же, по возвращении в Центр он запил совсем уж по черному, до белых гусей.

Все, приходившие к Питу за тем, чтобы увидеть проблески надежды, уходили с полным разочарованием.

– Ты не видела его, Китнисс, – говорит Джоанна. – А ведь только ты в силах его спасти.

Китнисс качает головой.

– Из нас двоих он всегда был сильнее.

– К черту вас двоих, – отвечает Джоанна. – К черту весь мир. Просто повзрослей, Китнисс. Повзрослей и пойми, Китнисс, что чертова сила здесь ничего не решает. Все дело в привычке. Эта ненавистная привычка сильнее тебя, пересмешница, сильнее рока или случайности. Привычка выживать даже в той жизни, которую ты склонна считать своим персональным адом. У Пита этой привычки никогда не было. Даже став переродком и узнав о твоей смерти, он продолжил медленно разрушать себя собственным же равнодушием. Зачем ему жить, Китнисс, в мире, в котором нет тебя? Я не спрашиваю, не отвечай, – Джоанна фыркает, заметив, как бледная от негодования Китнисс сжимает кулак и собирается начать возражать. – Ты смирилась с его смертью, когда он попал в Капитолий. Ты смирилась с тем, что его постигнет кара за то, что ты творила, став Пересмешницей. Он не был нужен тебе, а ты, как ни печально, была нужна ему в любом из его состояний. Ты, – Джоанна делает глубокий вдох. – Не я. Когда мы были вместе, он убивал тебя каждую ночь. Мысли о тебе не покидали его никогда. Даже когда он был равнодушен ко всему, что окружало его, он не был равнодушен к тебе. А ты, – Джоанна бросает на Китнисс полный презрения взгляд, – привыкла прятаться и смиряться с потерями. Маленькая испуганная девочка. Прячешься за тем, что он всегда был сильнее тебя? Прячься. Никто, кроме тебя, не сможет ему помочь. Никто, кроме тебя, не сможет помочь тебе повзрослеть.

Китнисс не говорит ничего, и Джоанна уходит, недовольная всем, что сказала, но и не корящая себя за содеянное. Днем Джоанна вновь начинает вести длинные пространственные монологи с Питом, не говоря ни слова вслух. Джоанна вспоминает каждую минуту своей жизни, счастливую и несчастливую, вспоминает саму себя, и разница между той Джоанной, которой она была, и этой Джоанной, сидящей перед матовым стеклом, слишком велика для того, чтобы не обращать на нее внимания. Джоанна улыбается – улыбка кривая и равнодушная одновременно; улыбка не человека, но отключенной от питания машины.

– Я всегда знала, Пит, что мне нельзя любить, – говорит она, рассматривая свои руки, – но я думала, что ты будешь в безопасности. Я уважала тебя, ты был мне симпатичен, я хотела тебя, но любить? Любить я тебя никогда не любила. Я знаю, что это было взаимно. Но, признай, глупо нам с тобой продолжать любить мертвых.

Во взгляде Китнисс, застывшей у порога темной комнаты, Джоанна видит только решимость.

– Оставлю вас наедине, – Мейсон встает и разминает затекшее тело. – В конце концов, лишиться последней надежды ты должна наедине с собой.

Джоанна не злится, нет. Джоанна просто потеряла все, что можно было потерять. Теперь она не способна на жалость. С этого дня они делят часы посещения с Китнисс пополам. Джоанне достается утро, Китнисс – время после обеда. С каждым днем огненная девочка выглядит все хуже. С каждым днем Джоанна все больше молчит и все меньше спит.

– Вы бы разобрались со своими тараканами, – вздыхает Хеймитч, уже не дожидаясь ответа. – А то из нас хреновые психологи, знаешь ли.

Джоанна знает.

Каждый день, возвращаясь от Пита в Тренировочный Центр, она идет на тренировки, чтобы не видеть того, как Гейл вместе с Китнисс уезжают к Питу. Гейл поддерживает Китнисс за локоть и Китнисс не отстраняется. Китнисс сейчас нужна помощь, нужна сильнее, чем когда-либо. Джоанна стреляет из лука и поражает все цели. Джоанна едва не вылезает из кожи, чтобы доказать себе, что все еще жива.

– Ты сходишь с ума, – говорит ей Каролина.

Девчонка наблюдает за ней, когда есть возможность, и никогда не упускает шанса сказать какую-нибудь гадость. Энорабия, меньше времени уделяющая своим обязанностям по присмотру за трудным ребенком, в целом с Каролиной согласна. Джоанна фыркает и не отвечает, хотя может сказать, что это неправда. Она вовсе не убивает себя. Она убивает чертово время, тянущееся изо дня в день одинаково долго. Она может убивать его так же, как его убивает Хеймитч, но в Капитолии нет столько запасов спиртного, сколько способен уничтожить их с Хеймитчем дружный тандем.

Джоанна вовсе не сходит с ума, просиживая без движения перед матовым стеклом, за которым беснуется Пит, сжимающий своими руками голову так, что кажется, будто вот-вот начнет трещать череп. Джоанна просто разговаривает с ним, с безумцем, который не засыпает даже под действием лекарств и безостановочно просит кого-то прекратить, остановиться, выключить звук. В палате Пита не раздается никаких звуков, кроме тех, которые издает он сам, и врачи, кажется, не могут понять, в чем здесь дело. Джоанна тоже не может понять, но кожей чувствует бесконечное множество призраков живых и мертвых людей, донимающих Пита разговорами с утра до ночи. Джоанна чувствует их присутствие лишь потому, что и сама порой становится подобным призраком и пристает к Питу с риторическими вопросами.

– Как я могу не сломаться, когда сломался даже ты?

Ее рассказы про сны, в которых она тонет, всегда наполнены красками и соленой водой. Нет, она вовсе не винит Пита в том, что именно он убивает ее. Она винит себя, всегда только себя, в том, что не смогла спасти его, когда был шанс его спасти.

– Почему ты не сумел остановиться, Пит? – говорит Джоанна, не удерживаясь от того, чтобы обвинить его. – У тебя была возможность смириться с ответами, которые уже были даны, и ты знал, не мог не знать, что оставшиеся ответы сломают тебя. Впрочем, – Седьмая улыбается, – это ведь ты. Такой, каким был всегда. Во всем остальном виноваты таблетки.

Слова ее переполнены горечью.

– Таблетки и Капитолий.

Быть может, новый Пит, удерживающий ее голову под водой, на самом деле не Пит, а именно Капитолий. Темный, мрачный Капитолий, который не оставляет ее даже по ночам, потому что она дышит отравленным воздухом. Пит привез ее сюда, но осталась она здесь по собственной воле, потому что только здесь и была нужна. И пусть потребность в ней была связана с новой версией Игр, пусть. Она была нужна, а теперь…

– Я была под охмором, Пит. Мне приказали отключить Китнисс от приборов жизнеобеспечения. Я была под охмором, – повторяет она. – Но я даже не поняла этого. Здесь, – Джоанна прикасается пальцем к виску, – теперь есть то, что никогда мне не принадлежало. Это заставляет меня сходить с ума, Пит. Я не могу верить самой себе и не задаю вопросов. Я знаю, что в этом городе ответы не приносят облегчения. Ответы делают только хуже, – Джоанна закрывает глаза. – Почему ты не смог остановиться, Пит? Почему тебе было так важно дойти до передела? Я не хочу опять занимать палату рядом с тобой. Я устала.

Джоанна с ностальгией вспоминает песок на пляже Четвертого Дистрикта. Белый, горячий песок, на котором она провела весь свой непонятный отпуск. В том воздухе было много соли, а ветер сперва обдавал раскаленным жаром, чтобы после бросить в лицо водопад сверкающих брызг. Джоанна не сумела полюбить воду, но перестала испытывать страх перед ней.

Ребенок Финника, которого все победители видели в прямом эфире, воды никогда не будет бояться, и, быть может, он будет похож на отца.

Впервые мысли о Финнике не причиняют физической боли. Впервые Джоанна думает о том, пойдет ли на пользу маленькому ребенку воспитание безумной Энни Креста. Конечно, останься Финник жив, все было бы иначе. Умри, к примеру, вместо него, Джоанна, на одного счастливого человека было бы больше.

– Ты не умерла, – отчетливо произносит Пит, подходя вплотную к матовому стеклу. – Ты не могла умереть.

Он смотрит на свое отражение; там, внутри комнаты, не на что больше смотреть. Но Джоанна вскакивает с места и отступает, ее всю охватывает страх. Пит будто не видит матового стекла и смотрит прямо ей в глаза.

– Тебе идет это белое платье, – добавляет Пит и впервые за долгое время улыбается.

Джоанна не может пошевелиться. На ней нет белого платья. Пит не видит ее. Но Пит собран и совершенно спокоен, Пит улыбается. И все же есть в его взгляде что-то чудовищно жуткое, что-то, что сдавливает грудь сильнее и сильнее. Джоанна едва дышит, не закрывая глаз, а потом вновь вздрагивает.

Пит улыбается ей. Такой доброй, такой знакомой улыбкой, какой не может быть у человека, прошедшего через ад. Пит прикасается ладонью к матовому стеклу в том месте, где должно быть лицо Джоанны.

– Передавай привет Энни, – говорит он, все еще улыбаясь.

А потом со всей силы бьет по стеклу.

Вокруг застывшей Джоанны начинают суетиться люди. Обрывки их разговоров Джоанна начинает воспринимать не сразу. Те, кто находится здесь, снаружи, боятся того, кто находится внутри, потому что камеры, фиксирующие каждый шаг больного, упустили момент, когда тому удалось избавиться от наручников; потому что тот, кто бьет с невиданной силой, охвачен безумной яростью.

– Вам лучшей уйти, – говорит кто-то Джоанне. – Не видеть этого.

Джоанна заставляет себя остаться.

Он всегда был сильнее. А теперь, когда он сломался, что остается делать ей?

В Центр она возвращается позже обычного. Долго гуляет по знакомым и незнакомым улицам ненавистного города, видит и одновременно не видит окружающих ее людей. Ее начинает раздражать собственное равнодушие, ей хочется кричать, но сил не хватает даже на ухмылку. Джоанна вновь заходит в спальню Пита, присаживается на его постель, а затем сворачивается клубком.

И вспоминает.

Пита, бросающегося на матовое стекло в нечеловеческой ярости. Санитаров, пытающихся удержать его хоть на секунду. Китнисс, стоящую с отсутствующим видом перед закрытой дверью, но не пытающуюся попасть туда, куда ее не пускают. Джоанна вспоминает даже то, что, проходя мимо, не смогла удержаться от очередной колкости, которая была лишней, но которую она не могла не сказать. Джоанне не о чем жалеть; она проваливается в сон и начинает задыхаться от мутной воды, заполняющей легкие.

Утро не приносит облегчения.

В холле Мейсон ждет Хеймитч, сонный, помятый Хеймитч, который пытался перебить запах недельного запоя одеколоном и зубной пастой, но мало преуспел. Джоанна даже не морщится, в ее голове не возникает даже мысли о том, что нужно поздороваться или вывалить на старого алкоголика очередной ушат грязи.

– Питу стало еще хуже, – сообщает Хеймитч тусклым, лишенным красок и интонаций голосом; тем голосом, которым он говорит в последнее время. – Насколько я понял, он больше не впадает в буйство. Он просто сидит на одном месте и пялится в пространство. Совсем как ты, – добавляет он не без укора. – Будешь есть?

Есть не хочется совершенно. Но Джоанна вновь заставляет себя. Джоанна пытается жить, наступая самой себе на горло, пытается поверить, что совершение каких-то нормальных последовательных действий, вроде поглощения пищи или прогулок, однажды заставит ее смириться с тем, что жизнь все никак не закончится.

Кажется, у Китнисс такие же проблемы, только она пытается решать их иначе. Быть может, Китнисс устала молчать и принимать бесстрастный вид или же на бесстрастие, хотя бы внешнее, у нее просто не остается времени.

– Он все еще кричит, – говорит она Джоанне, хотя ее никто ни о чем не спрашивает. – Каждый божий день он просит кого-то остановиться, просит оставить его в покое. Когда, – Китнисс опускает глаза и сглатывает, – когда вас пытали, он тоже кричал?

– Нет, – отвечает Джоанна. – Не совсем, – она усмехается. – У него было лекарство от всех пыток. У него была ты. Причина и последствие. Яд и панацея. Китнисс Эвердин.

Китнисс не может побледнеть еще больше, поэтому в ее лице ничего не меняется.

– Кажется, ты перестала спасать его, – говорит Джоанна и закрывает глаза, представляя мутную зеленую воду, в которой будет вновь тонуть через пару часов. – Мне очень жаль, – в голосе Седьмой не чувствуется никакого сожаления. – Мне жаль тебя, Китнисс. Смерть или сумасшествие, или, быть может, самоубийство, смогут спасти тебя от дальнейшей агонии. А может, и нет. Однажды ты ведь умирала.

Китнисс отворачивается и выходит.

Джоанна отворачивается и дышит глубже. Нужно собраться. Нужно заставить себя молчать. Если Китнисс узнает когда-нибудь о не мертвом теле своей мертвой сестры, то узнает она это не от Джоанны.

Джоанна умирает каждую ночь.

Просыпаясь, она садится в кровати и пытается научиться дышать заново. В комнате темно и душно, желудок сводит от очередного дурного предчувствия. Джоанна дышит глубоко и размеренно, а сама боится, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Когда Гейл, стоящий в проеме двери, начинает говорить, она не вздрагивает.

– Питу стало лучше, – говорит Гейл. – Китнисс звонила из больницы полчаса назад.

– Сколько я спала? – спрашивает Джоанна, не реагируя на сказанное.

– Больше суток, – отвечает Гейл. – На ужин тебе дали убойную дозу снотворного.

– Зачем? – Седьмая откидывает угол одеяла, ставит ноги на пол. Голова будто наполнена изнутри каким-то туманом.

– Ты всех раздражаешь, – Гейл проходит ближе. – Мы думали, что ты раздражаешь всех только своей болтовней, но твое молчание раздражает даже больше. Ты больна, – и Гейл почему-то прикасается ко лбу Джоанны холодной ладонью. Джоанна дергается и отстраняется.

– Я здорова, – выдавливает она с трудом и зажимает рот ладонью. К горлу подкатывает тошнота.

– У тебя температура, – парирует Гейл. – Тебе нужно больше спать.

– Мне снятся кошмары, – Джоанна все еще пытается встать, и Гейл удерживает ее на постели силой. – Пусти, – говорит она тише и не так убедительно, а затем сдается. – Так Питу стало лучше?

– Да. У него был очередной срыв, а сейчас он успокоился. Ему даже удалось заснуть. Китнисс была в больнице, хотя ее отказались пускать, – Гейл говорит очень размеренно, будто выступает с докладом, и Джоанна расслабляется, не предпринимая дальнейших попыток вырваться.

– Тебя это очень расстраивает, – фыркает она без прежнего задора.

– Китнисс наконец-то разобралась в том, чего и кого хочет, – Гейл пожимает плечом. – Я не рад ее выбору, если тебе интересно. Но однажды я смирился с ее смертью, смогу смириться и с тем, что она жива и счастлива с другим.

– Какое благородство, – опять фырканье. – Сегодня тебе разрешается напиться до потери сознания.

– И что, это спасает? – спрашивает Гейл. Джоанна хмурится. – Временное забытье спасает от всех проблем? Избавляет от воспоминаний? – продолжает задавать вопросы Гейл и раздражается с каждым вопросом все сильнее. В конце концов, он не делает пауз, потому что ответы ему давным-давно известны. – Я видел записи с тобой и Питом, о том, что с вами делали здесь, в Капитолии. Я видел даже записи того, что делали с тобой, когда ты была Победительницей. Эти капитолийцы, – лицо Гейла принимает брезгливое выражение, – всегда все записывают, будто у них короткая память. У них, может быть, но не у тебя. В твоей голове все эти воспоминания так же свежи, как и в первые дни, не так ли? – Джоанна отстраняется на такое расстояние, какое вообще возможно, помимо равнодушия в ее взгляде появляется злость. – Наверное, ты хочешь стереть их? – спрашивает Гейл и нависает над ней. – Стереть все плохое и продолжить жить в идеальном мире без прошлого? Не вздрагивать каждый раз от чужих прикосновений, – он кладет тяжелую руку на оголившееся плечо и чуть сжимает его. – Ты терпела это так много раз, Джоанна, и, в конце концов, перестала бороться. Неужели ты сама себе не противна?

Джоанна бьет его раскрытой ладонью по лицу, пытаясь попасть по глазам, но промахивается. Какое-то время Гейл приходит в себя, и Джоанне удается вскочить с кровати, вскочить, но не уйти далеко. Гейл сильнее и быстрее, Гейл здоров, а Джоанна чертовски вымотана кошмарами и болезнью, которая только-только начала проявлять себя. Гейл хватает ее за запястье и подтягивает к себе, не обращая внимания на слабые попытки сопротивления.

– Я ненавижу таких, как ты, Джоанна, – говорит Хоторн, еще не срываясь на крик. – У вас было огромное количество причин для борьбы, но вы терпели. Ты терпела, каждую ночь, каждый день, каждого нового своего владельца! У вас было так много возможностей развязать войну, стать искрами и спусковыми крючками, но вы терпели! Ты терпела. Ты принимала боль и насилие, ты оплакивала своих родных и близких, но ты не пыталась взять себя в руки и все изменить. Как ты можешь жить с этим? – спрашивает он, глядя прямо в глаза Седьмой, кажущиеся огромными и мертвыми.

– Я не живу, – отвечает Джоанна. – Я выживаю.

И Гейл отпускает ее.

– Так продолжай влачить свое жалкое существование. Забейся в нору, как Хеймитч. Наглотайся таблеток, как Мелларк. Или… – он делает паузу, – сотри свои воспоминания, как Бряк. Думаю, тебе, так же, как и ей, сделают этот неоценимый подарок.

Джоанна отступает назад, видя в нем только ярость и презрение.

– Эффи стерла свои воспоминания? – спрашивает она севшим голосом.

– До единого. Теперь она почти адекватна, но теперь она – уже не она. Все равно, что пустая оболочка, выпотрошенная, не помнящая саму себя. Она сама виновата. Вы все сами виноваты.

Плечи Джоанны начинают трястись от беззвучного хохота. Это продолжается не очень долго, но Гейл успевает подумать, что Мейсон все-таки тронулась умом.

– Ты такой правильный, – говорит она, вытирая выступившие от смеха слезы. – Ты можешь обо всех судить. У тебя есть право осуждать всех нас, презирать нас за тот выбор, который мы сделали. Ты все равно, что святой, – Джоанна заставляет себя подойти ближе. – Но, знаешь, когда ты осуждаешь нас, ты осуждаешь и свою драгоценную Китнисс. Свою сильную Китнисс, благодаря которой закончился весь тот ад, который мы терпели. Но, запомни раз и навсегда, она стала той, кем стала, не потому, что была способна выдержать все это. Просто ее не спрашивали. Да, она была благородна, безрассудна в своем представлении о чести и справедливости, но она так же, как и мы, спасала свою шкуру. И кто знает, до каких низов предстояло опуститься ей в твоих глазах, если бы не замыслы Плутарха и Койн. И, знаешь, у нее есть шанс опять упасть на дно.

Джоанна стискивает свое плечо, заставляя боли прогнать чувство гнева.

Если Китнисс узнает когда-нибудь, то узнает не от Джоанны.

– Ты ничего не понимаешь, – Гейл качает головой. – Ты тронулась умом.

– Да, – Джоанна не пытается спорить. – Я бы с удовольствием приняла таблетки, которые выключили бы все мои чувства. И я стерла бы воспоминания, потому что я понимаю Эффи. Я понимаю, каково это – доходить до предела своих возможностей, а потом переступать его и продолжать идти дальше с высоко поднятой головой и улыбкой на губах, – губы Джоанны кривятся, но уже не в улыбке; слез она не пытается больше сдержать, а затем переходит на крик, и, окончательно перестав контролировать себя, молотит по груди Гейла своими маленькими кулаками. – Я понимаю ее, потому что я сама уже не могу больше это терпеть. У меня больше нет сил, я не могу найти причину, которая заставит меня держаться еще какое-то время. У меня больше нет причин быть сильной. Я больше не могу так. Не могу больше, – повторяет она с остервенением и замирает. Гейл смотрит куда-то в сторону, не пытаясь уклониться от ударов. Джоанна чувствует себя обессиленной и с трудом держится на ногах. – Уходи, – бросает она Гейлу, не поворачивая в его сторону головы. – Проваливай! – повышает Седьмая голос, когда тот не реагирует.