Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 47 страниц)

– Ты так уверен, что правда откроется, – Пэйлор замирает. – Не собираешься ли ты приложить к этому свои целительные руки? Твоя репутация пострадала и хочешь все исправить, так?

Доктор смеется. – Нет, не собираюсь. Но в них двоих всегда было что-то такое, что привлекало трех последних Президентов. Я надеюсь никогда не узнать, что именно.

Мысленно он принимает решение никогда больше не просматривать те записи, что все еще находятся у него.

Мысленно он решает следить за жизнью Пита Мелларка мельком, не погружаясь в нее целиком, но нарушает свое решение тем же вечером, пролистывая один отчет за другим и тщетно пытаясь понять, когда переродок в лице Пита Мелларка опять стал Питом Мелларком.

Конец первой части.

========== ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Второстепенные персонажи. ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой Пит Мелларк собирает свои воспоминания, как пазл ==========

Он действительно приехал в Четвертый Дистрикт для того, чтобы научиться плавать, будто плавание – то единственное, что поможет ему спастись. Поэтому сейчас он тратит драгоценное время, чтобы сидеть на влажном песке и смотреть на тонкую полоску горизонта. Вода прозрачная, небо немногим светлее, и поэтому горизонт кажется несуществующим препятствием. В воздухе слишком много соли, Пит откидывается на спину, замирает, даже перестает дышать, и вспоминает, вспоминает, вспоминает, пытаясь понять, какое из появляющихся в его голове воспоминаний настоящее, а какое – созданное гениальными учеными Капитолия.

Но вместо главных, важных, жизненно необходимых воспоминаний, он вспоминает почему-то сосредоточенное выражение лица своего лечащего врача. Что случилось с этим аморфным человеком за время его отсутствия? Кто – или что – заставил его принестись в этот дистрикт? Не устрицы же, в самом деле, он приехал покушать.

Пит наслаждается и этим коротким воспоминанием, которое точно принадлежит ему – не тому, который был Питом Мелларком раньше, а ему самому, сегодняшнему Питу… черт, все так сложно. Сонный доктор учил его начинать с простого. Что у нас там самое простое-то?

Меня зовут Пит Мелларк. Я родился в Двенадцатом Дистрикте. Моим отцом был пекарь. Мое имя дважды звучало на Жатве. Оба раза я собирался умереть, чтобы могла жить Китнисс Эвердин.

Черт. Это вообще не похоже на правду. Если первые предложения еще и содержат крупицы покрытой пылью истины, то все остальное даже в голове звучит как зазубренный текст. Ну же, Пит, соберись.

Меня зовут Пит Мелларк. Капитолий сделал из меня переродка для того, чтобы я убил Китнисс Эвердин. Президент Сноу был очень добр ко мне, если не брать во внимание то, что он сделал со мной что-то, что невозможно вылечить.

От подобных мыслей начинается головная боль. Этот флегматичный доктор, должно быть, ничего не понимает в лечении охморенного человека, раз дает такие непростые задания. Попробуй начать с простого, когда не знаешь, что из разношерстного набора информации является простой правдой, а что – простой ложью. От подобных дилемм даже нормальному человеку грозит сумасшествие, а что уж говорить про человека, которого пытали в течение долгого времени физически, чтобы после уничтожить морально.

Итак, с третьей попытки должно получиться, разве нет?

Все говорят, что меня зовут Пит Мелларк. Что я родился в Двенадцатом Дистрикте. Что я дважды участвовал в Голодных Играх. Что я попал в плен и что из меня сделали чудовище. Что я был безбожно влюблен в Китнисс Эвердин. Все говорят со мной не обо мне, а о Китнисс Эвердин.

Не сумев побороть подкатывающее к горлу отчаяние, Пит сжимается, больно дергает себя за волосы, желая вытравить мысли из своей головы хотя бы на минуту. Нет у него никаких своих воспоминаний, даже эмоции и те отняли, чтобы вылечить от неправильных воспоминаний. Он чувствует себя сейчас переродком, заслуживающим те странные взгляды, которыми одаривал его медлительный доктор у больницы. Но Доктор не имел права на него так смотреть – доктор был виновен в том, что после его лечения все стало только хуже.

– Ты сказал, что будешь учиться плавать, – говорит Энни Креста очень тихо, садясь рядом.

На ней белое платье, надувающееся на ветру, как парус. Она рыжая, очень красивая, она беременна и счастлива. Быть может, причина ее счастья в том, что она уверена, будто ее муж, отец ее будущего ребенка уехал куда-то на время, по делам, и вернется если не со дня на день, то когда-нибудь. Финник ведь и раньше очень часто уезжал. Иногда его отсутствия длились очень долго, и Энни училась ждать его, заполняя свои дни так, чтобы его отсутствие не сильно бросалось в глаза.

Пит улыбается ей. Он завидует ее тихому спокойному сумасшествию. Она может смеяться, иной раз резко замирает на месте, не договорив, и смотрит куда-то в сторону. Она теряет связь с реальностью, но умеет радоваться окружающим ее вещам так, будто живет в раю. Она способна на эмоции, ничье имя не делает из нее потенциально опасного убийцу. А еще – у нее есть воспоминания, которые всегда принадлежали только ей.

– Если честно, – говорит Пит, – я просто не знаю, с чего начать.

Он говорит о попытке научиться плавать, но почему-то думает, что говорит вовсе не о плавании.

Энни Креста качает головой и встает.

Она гораздо ниже его. Хрупкая, рыжая, стоит на песке босиком, неосознанно поглаживая свой живот, и улыбается, подставляя лицо соленому ветру. Она сильнее, быть может, потому что она совершенно сумасшедшая.

– Ты слишком много думаешь, Пит. Чтобы научиться плавать, нужно начать тонуть.

Она отпускает его руку. Становится неуютно и холодно. Песок скрипит на зубах, ветер дует сильнее и пробирает до костей. Перемена погоды здесь – обычное дело, но Пит еще не привык. Энни смотрит на безмятежный пока горизонт и говорит, что ночью будет шторм. А утром они будут искать на берегу раковины. Пит вспоминает, как совершенно случайно нашел жемчужину на Арене. И как отдал ее Китнисс Эвердин.

– Пит? – Энни замирает, нерешительно покачиваясь на носках.

Наверное, у него вид сейчас такой же, как бывает у нее, когда она забывает, кто она и где находится. В такие моменты она напоминает фарфоровую куклу, с опустошенными глазами и негнущимися руками.

– А когда Финник вернется, мы будем искать жемчужины вместе.

– Конечно, Энни. Разумеется, Энни, – бездумно бормочет Пит, совсем не думая о том, что каждое его слово сейчас – ложь. Пусть и белая ложь, во благо, но ложь ведь.

Пит Мелларк обычно не любил лгать. Или любил? Впрочем, какая уж теперь разница. Капитолийский переродок может делать все, что ему хочется. Поэтому, вернувшись в дом, Пит отправляется на кухню печь любимый пирог Энни Креста.

Возможно, бессонница – еще одно негативное последствие экстремального лечения. Пит ложится всегда поздно, предварительно уложив Энни, никогда не накрывается одеялом и смотрит в потолок. От темноты веет чем-то неприятным, всегда чего-то не хватает. Иной раз мелькающие в безобразном порядке яркие картинки оказываются снами, но подобные сны никогда не приносят покоя. Пит мучительно старается не думать ни о чем, но думает обо все и сразу, и головная боль постепенно становится вечной спутницей.

Иногда по ночам Энни мучают кошмары, и она приходит в комнату своего постояльца, как есть, растрепанная, в ночной рубашке. Обычно она сворачивается рядом клубком и мирно засыпает. Но иногда все же просит что-нибудь рассказать, что-нибудь интересное, что когда-нибудь происходило с Питом в обычной жизни, в Двенадцатом Дистрикте, в детстве. Пит не может рассказать ничего интересного, потому что почти ничего не помнит, и поэтому просто придумывает историю за историей, пока дыхание Энни не становится размеренным.

Сегодня Энни плачет, и Пит рассказывает ей историю о том, как однажды в Двенадцатом Дистрикте два отважных человека битых три часа торговались за больную немощную козу, которую подарили потом одной маленькой девочке. Энни засыпает быстрее обычного, на губах ее застывает легкая улыбка. Наверное, ей снятся очень яркие сны, с белой завистью думает Пит, убирая с ее лба пряди волос. Его охватывает непонятное чувство страха. И сама история, и эта ситуация, когда рядом над ухом кто-то мирно сопит, а он продолжает изучать потолок… все сводит его с ума. Все это уже было. Схватившись за тонкую, почти неразличимую мысль воспоминания, Пит терпеливо разматывает клубок, зная, где окажется в итоге.

Его воспоминания всегда оказываются связанными с Китнисс Эвердин.

Каждый раз он вспоминает ее разной. Она улыбается, видя, как ее сестра пытается спрятать вечно вылезающую рубашку под юбку. Или кричит, видя, как ее сестра превращается в живой факел. Она с улыбкой танцует на костях его семьи, или убивает его отца, или пытает его самого, чередуя поцелуи с ножевыми ранениями. Она смеется, она плачет, она не помогает ему или не приходит тогда, когда она нужна. Она разная, живая и дразнящая, спокойная, сильная и хрупкая, и чаще всего он ее ненавидит, потому что именно из-за нее он не может вспомнить, что было в его жизни и чего не было, кроме нее.

Порой начинает казаться, что всегда была только она. И каждое воспоминание, помнит ли он его сам или его заставили вспомнить то, чего не было, вызывает в памяти только ее лицо. Он не знает, что чувствует к ней сейчас, после мучительного лечения, и не может вспомнить, что чувствовал когда-либо, но помнит ее любую, и не может вынуть ее из памяти.

Втайне от Энни он пересматривает почти каждый вечер ту последнюю запись, которую лично сделала Китнисс Эвердин в день своего самоубийства. Что видит он в бледной, тощей девушке с лихорадочно блестящими глазами? Ничего. Она совершенно обычная, как тысячи голодающих девушек в любом из дистриктов. Он даже не жалеет ее. Сложно жалеть того, кто безобразно жалок. Он видел и другие записи с ней, он знает, как любой другой зритель: она могла бы бороться за свою дальнейшую жизнь. Она могла бы воскреснуть и вернуться из ада, в который попала не по своей вине. Воскреснуть и попытаться жить дальше. Но она жалкая, она слабая, она, потеряв сестру, решила, что ей больше нечего терять.

На записи Китнисс Эвердин признается, что убила Президента Койн, и признается, что считает себя виноватой в этой и еще многих других смертях. Сойка-пересмешница, бывшая источником вдохновения для всех повстанцев, признает в самой себе опасную убийцу. И, несмотря на помилование нового президента Панема Пэйлор, выносит себе приговор.

Пит пересматривает эту запись по несколько раз. Что тот, другой Пит, мог любить в ней? Эти дурацкие косы? Эту слишком бледную, слишком тонкую кожу? Даже на записи видны полоски ее собственной кожи, неприятно выделяющиеся на фоне кожи пересаженной. У нее слезятся глаза. Все запястья хранят следы от многочисленных инъекций морфлинга. Она слишком слабая, чтобы бороться.

Пит смотрит на свои собственные зажившие ожоги и вспоминает, как ему было важно достать ее из ада. Пусть он и говорил Аврелию о том, что, возможно, не был запрограммирован на убийство Сойки, в тот момент, бросаясь в огонь, он не помнил ни о программах, ни о Сноу, ни о Капитолии. Только о ней, сжигаемой заживо созданным какими-то чудовищами огнем. Она не должна была страдать. Она должна была жить, становясь после каждого болезненного шока сильнее, но вместо этого она предпочла умереть.

Он считает ее глупой.

Он не чувствует к ней ничего.

– Пит?

– Да.

– Ты сходишь с ума, Пит, – Энни гладит его по голове. – Финник знает, как это – сходить с ума. Он мог бы тебе помочь, но сейчас, пока его нет, давай я попробую тебе помочь?

Пит соглашается. Энни хочет, чтобы он научился плавать. Вместе они проводят на берегу много времени, но попытки научиться плавать так же бесполезны, как попытки вспомнить самого себя. Энни не отчаивается, никогда не отчаивается, и вечерами тащит его гулять по песчаному пляжу. Они собирают ракушки, выброшенных на берег рыб и порой думают, как мог тот или иной обнаруженный ими предмет попасть в море.

Пит придумывает замечательные истории.

Пит больше не находит ни единой жемчужины.

Ночью ему снятся кошмары. Он просыпается беззвучно, без крика, всего лишь хватая раскаленный воздух ртом. Он знает, что прежде так уже бывало, но не помнит, как он умел с этим справиться. Все тело его цепенеет, он рукой ищет кого-то рядом с собой, и ночи, когда Энни спит не в его комнате, превращают его кошмары в реальность.

Он с удовольствием готовит завтраки. Балует свою соседку всегда чем-нибудь необычным. Ему приходит в голову опять начать рисовать, но он почему-то не торопится приступать к бессмысленной порче чистых холстов. Раньше, по крайней мере, ему было, что рисовать. Арену, например. Или Китнисс Эвердин. Что будет он рисовать теперь? Разбавленные солью закаты? Или президента Сноу, который всегда склонял голову и называл его «мой бедный мальчик».

«Мой бедный мальчик, она ведь тебя никогда не любила.»

Иной раз он вспоминает в полной темноте ее жадные поцелуи, но после вспоминает и то, что она знала – камеры, а за ними и весь Панем, наблюдают за ними. Тогда ему думалось, что он не зря попал на Игры. Кажется, это были его первые игры, но он не уверен, помнит ли об этом сам, или это всего лишь воспоминания о просмотренных выпусках голодных игр, которые он воспринимает, как любопытные, хотя и жестокие фильмы. В то, что он участвовал в них лично, верится с трудом. Да и тот Пит Мелларк был слишком добрым несчастным влюбленным. Без Китнисс Эвердин он никогда не смог бы победить. Хотя ножи, стоит признаться, он метал знатно.

Пит Мелларк постепенно возвращается к тренировкам. Тренировочная база Четвертого Дистрикта осталась там же, где ее построила Мэгз. Теперь, правда, жители Дистрикта приходят туда по собственному желанию. Пит оказывается в их числе и его, как ни странно, принимают, как своего. Все-таки он – победитель 74 Игр, который во время революции пострадал не меньше других. О том, что за его жалкую жизнь собой пожертвовала основательница Центра, никто не вспоминает.

В Четвертом Дистрикте все очень любят Энни, как и любили когда-то Финника. Пит знает, что когда ему придет время уезжать (а время придет, он точно знает), Энни с малышом не останется одна. Он помогает ей сейчас, ей и всем, кто нуждается в помощи. В меру своих возможностей, разумеется. Он печет на заказ торты, пироги, хотя и в малых количествах. Он помнит, как приготовил свадебный торт на свадьбу Энни и Финника. Он помнит, что были занятия и люди, которые позволили ему не закончить свою жизнь так же жалко, как ее закончила Китнисс Эвердин.

Все-таки этот жалкий доктор был прав.

Начинать нужно с простого.

Неужели он не мог дать такой же совет Китнисс Эвердин?

========== ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой Джоанна не пытается предотвратить самоубийство ==========

Соленая вода обжигает легкие. Порой начинает казаться, что Пит вовсе не учится плавать. Пит учится сперва набрать в легкие побольше воды, а потом от этой воды чудом избавиться. Интересно, в этом занятии есть хоть какой-нибудь смысл?

Энни говорит, что нужно попробовать по-другому, но признается, что не знает, как это – по-другому. Сама она родилась в Дистрикте, в котором дети сперва учатся плавать, а уже потом – ходить и говорить, поэтому учитель из нее никудышный. Других учителей Пит, наверное, не потерпел бы. В его жизни было слишком много мучителей и врачей, чтобы теперь покорно выслушивать бесполезные в корне советы от незнакомцев.

Половину дня он проводит в тренировочном центре. Какая-то часть его знает, что каждый раз, когда он берет нож, копье или тяжеленную гирю, весь центр управления Капитолия вздрагивает и тянется к кнопке вызова планолетов. Он даже знает, почему Капитолий его так боится. Все они думают, что он – неназванный приемник Сноу. Его интересует то, что заставило их поверить в подобную чушь.

Или не чушь?

Когда он не вспоминает Китнисс Эвердин, он вспоминает президента Сноу.

Тот всегда сидит напротив, в безупречном костюме, с белой розой в петлице, и говорит. Сноу всегда говорит, если не о Китнисс Эвердин, то о самом Пите. О том, какой у него потенциал, о том, как его сложно было увидеть в тени Огненной девушки, о силе духа, с которой он каждый раз прощал Китнисс ложь и предательства.

«Стань она даже в тысячу раз лучше, она все равно была бы не достойна тебя.»

Сноу слишком много говорит, и Пит хочет закрыть руками уши, чтобы не слышать, как этот человек, пахнущий розами так же сильно, как кровью, достигал своей власти, как удерживал ее, как строил свою власть на страхе, лжи и предательстве, и как сильно он ошибался во всех этих методах. Его власть пала благодаря горсти ядовитых ягод. И его почти переиграла Сойка-пересмешница.

«Сложно было найти на роль Сойки-Пересмешницы девушку более неподходящую, чем Китнисс Эвердин. Но она сама нашлась, и ее уже не спрашивали о том, хочет она этого или нет. Она просто стала символом, и ответственность за тысячи загубленных и тысячи потенциально загубленных жизней уже лежит на ее хрупких плечах. Этот груз сломает ее. Ее, слишком слабую, чтобы жертвовать чем-то или кем-то, кроме себя одной, ради цели, стоящей подобных жертв».

И это случилось – эта ответственность стала слишком неподъемным грузом для подавленной Огненной девушки. Сноу никогда не говорил (или Питу внушили, что не говорил), как сильно его восхищает Китнисс Эвердин. Своей искренностью, своей способностью просто по наитию зажигать огонь вокруг себя в сердцах других людей. Его восторг выражался во взглядах, в тоне голоса, даже в уголке полных дергающихся губ. При этом он не переоценивал саму Китнисс, зная, что ее легко запугать. Но он переоценивал ее силы: зажженное ею пламя она сама уже не могла контролировать. Из-за этого восстания не закончились, не смотря на то, что ее игра в страстную влюбленную девушку продолжилась и после Игр. Поэтому она попала на Квартальную Бойню, зная, что шансов у нее почти нет. Сноу знал, что она хочет пожертвовать собой ради безликого, будто лишенного собственного лица, парня. Поэтому она должна была убивать тех, кого взяла в сотрудники. Поэтому она должна была бесславно умереть, обагрив свои руки алой теплой кровью.

«Если бы она сама убила тебя, – говорил Президент, – о, это был бы настоящий финал 75 Голодных Игр. Я бы даже сохранил ее жалкую жизнь, чтобы она вернулась домой невредимой, грязной, заляпанной тем, что невозможно отмыть. Не думаю, что она долго бы прожила после Игр, но я бы упивался каждой секундой ее страданий. Но ее опять вытащили. Она никогда не умела выбираться из передряг сама. Впрочем, время может показать, что из одних Игр она попала в другие. И время покажет, обрадует ли ее такая перемена.»

Пит вспоминал Президента. Именно его – никого другого, и именно вспоминал, а не воскрешал в своей памяти то, что было в нее внедрено. Он вспоминал пытки, ежесекундно, и каждая из пыток причиняла ту, давнюю, ни на что не похожую, боль. Он видел, как на его глазах пытали людей, которых он даже не знал, но боль которых была ему хуже собственной боли. Он вспоминал Джоанну Мейсон, вспоминал ее крики так, будто они были его собственными криками. Впрочем, сам он тоже помнил, что кричал.

Только имя.

Женское имя.

Оно въелось ему в кожу, стало составляющей его крови, и ни пытки, ни долгие разговоры, ничто не могло просто взять и вытравить его из памяти. И Президент, восхищаясь подобной стойкостью, просто понял, что начал уничтожение Китнисс Эвердин не с той стороны.

«Они думают, что делают из нее героиню, победительницу. Но они не станут делать ее убийцей, они захотят оставить ее невинной на сцене, запятнанной ужасами войны. Она должна внушать священный трепет, веру в правильность совершаемых ими преступлений. Глупцы. Она слишком хрупкая, эта Китнисс Эвердин. Я подарю ей то, чего она не заслуживает. Я сделаю ей бесценный подарок. Ты никогда не чувствовал в ее поцелуях чувства вины? Она стыдилась того, что обманывает тебя. Она хотела бы, что ваша игра была игрой и для тебя тоже. Так было бы легче. Мне кажется, она обрадуется, когда ты избавишься от этой разрушающей страсти. Ненадолго, правда, но обрадуется. И потеряет, пожалуй, то единственное, что все это время поддерживало ее саму. Глупая Китнисс Эвердин. Бесполезная Китнисс Эвердин. Неужели ты не будешь рад просто перестать чувствовать это именно к ней? Есть так много девушек, которые ответили бы тебе взаимностью, но ты выбрал самую неподходящую. Мне даже немного жаль, что подобное чувство нельзя просто устранить. Его можно изменить, – легкая усмешка трогает полные губы, – не просто так говорят, что и от любви до ненависти, и от ненависти до любви одинаковое расстояние. Мне даже немного жаль, но ты никогда не скажешь мне «спасибо», мой бедный мальчик.»

Президент Сноу знал, о чем говорил. Любовь, какой бы сильной она не была, даже невзаимная, исцеляет. Но ненависть разрушает, не давая покоя ни днем, ни ночью. Ненависть не позволяет отпустить или забыть. Только толкает вперед, ближе, ближе, опаляет тлетворным дыханием. Ненависть беспощадна к обоим, и от нее нет спасения. Разве что полное отсутствие каких-либо чувств. Разве что полное отсутствие человека как человека.

Пит не помнит, каково ему жилось с любовью к Китнисс Эвердин. Но жизнь с ненавистью к ней же была невыносима. Она жгла, разъяряла, она была всему причиной и следствием, она пульсировала в голове, в каждой мысли, в каждом сокращении мышц. Ненависть была глубже под кожей, корнями уходила не в сердце, в голову, и перехватывало дыхание только от одного воспоминания о ней. О ней, так красиво танцующей на обломках того, что было когда-то домом пекаря Мелларка. Она везде, во всем, во всех. С ней связано все, связано той нитью, что невозможно перерубить.

Под вечер Пит собирается и уходит на берег один.

Смутно он помнит одну из ночей на песчаном пляже. Тогда он сказал, что никому не нужен. Но он не помнит, что она ответила. То, что он прав? Нет, пытаться вспомнить уже не получится. Голова болит, раскалывается, мир кружится и вращается вокруг, теряет краски и выцветает. Пит Мелларк заходит в море сначала по пояс, потом – по плечи, но не останавливается.

Начинать нужно с простого.

Он всегда начинал не с того.

Нужно начинать с самого начала, а в самом начале есть только она одна.

Ее звали Китнисс Эвердин. Она родилась в Двенадцатом Дистрикте. Победила в Голодных Играх. Бежала. Стала сойкой-пересмешницей. Потеряла сестру. Покончила жизнь самоубийством перед включенной камерой едва ли не в прямом эфире.

Так гораздо проще.

В его голове воспоминаний о ней больше, чем о нем самом.

Он погружается в воду с головой.

Так гораздо проще, по крайней мере, для нее. А он всегда был только ее тенью. Он любил ее, он ненавидел ее. Он собирался умереть во имя нее, он собирался ее убить. Но он выжил.

– Ты научился плавать? – хрипло спрашивает его Джоанна Мейсон, стоя на берегу как можно дальше от воды. Она выглядит крайне озлобленной, и в каждом движении ее чувствуется почти животный страх. Пит пожимает плечом. Выходит, что так. Он просто перестал думать о том, как можно плавать, и поплыл, будучи уже на волосок от смерти. – Я не полезла бы тебя спасать, – резко выкрикивает Джоанна. – Теперь я даже под страхом смертной казни не полезу в эту чертову воду.

Ее волосы отросли. Ее злость никуда не делась. Пит думает, что она стояла на берегу, когда он исчез под водой. Стояла и смотрела, и не могла подойти ближе, не могла даже позвать на помощь, и думала, что никогда больше не увидит его, как не увидела Китнисс Эвердин.

– Я рад, что ты приехала. Кстати, зачем? Здесь много воды.

– Мой врач посоветовал мне начинать общаться с людьми. Он знает, как мне тяжело заводить новые знакомства, поэтому предложил мне начинать с простого – с тех, кого я уже знаю, и кого раздражаю одним своим присутствием. Странно, – пожимает плечами, – но только ты и вспомнился.

– Я знаю имя этого врача, – фыркает Пит. – Он его лечил.

– Его? – Джоанна морщится. – У тебя нет раздвоения личности.

– Он – плохой врач. Никакого соблюдения врачебной тайны, – Пит делает вид, что срывается.

Джоанна закатывает глаза.

– Я знаю, что он – плохой врач. Одно только то, что он лечил Китнисс Эвердин, показывает, как именно мы кончим свое лечение, – она не обрывает резко свою фразу. Смотрит очень внимательно, ждет. Быть может, она упомянула их общую знакомую неслучайно. В ее привычках поступать так – делать больно кому-то и ждать, что из этого выйдет.

– Самоубийство – не моя тема, – заявляет Пит совершенно спокойно.

– Эй, и ты не бросишься на меня? – Джоанна тыкает его в плечо. – У тебя где-то кнопка включения/выключения? Или этот псих (он лечит меня по телефону, прикинь?) не так плох, как я думаю?

– Пойдем в дом, я проголодался, – игнорирует вопрос Пит. И не ждет того, что она поспешит следом. Просто идет в сторону места, которое совсем недолго будет называть своим домом.

– В дом Энни Креста? – восклицает Мейсон, и кое-как приноравливается к широкому шагу своего бывшего соперника по играм. – В дом этой сумасшедшей? Вряд ли мой чертов врач имел в виду такие знакомства, – фыркает.

– Позволь открыть тебе глаза, – Пит останавливается, и продолжает говорить с каменным лицом, – когда речь зашла о старых знакомых ты вспомнила о капитолийском переродке с неконтролируемыми вспышками гнева. Еще ты, конечно, могла вспомнить о Хеймитче, об алкоголике со стажем. Или о безумном компьютерном гении, который может использовать молнии в качестве смертельного оружия. Или об Энорабии, у которой зубы такие же острые, как у пираньи. Поэтому, позволь сказать тебе, что среди твоих знакомых нормальных людей нет, – он легонько хлопает Джоанну по плечу.

И идет вперед.

– Ну, к Хеймитчу я тоже собиралась, – признается Джоанна вяло. – Он хороший мужик. Даже когда пьяный, хотя когда пьяный, от него воняет…

– Мы съездим к нему обязательно.

– Мы? Сумасшедшая стерва, боящаяся воды, и капитолийский переродок?

– Как скажешь, детка.

– Не называй меня деткой!

– Сумасшедшая стерва тебе нравится больше?

– Это честнее.

– Хорошо, только больше меня не бей так сильно. Я все-таки больной человек.

– Я тоже лечусь. И врач у нас один.

– Думаешь, всех сумасшедших Капитолия лечит один врач?

– То-то он такой странный.

…

Энни принимает новую гостью, как старую знакомую. И почти не расстраивается, когда узнает, что и Пит, и только что прибывшая Джоанна ее вскоре покинут. Ночью Пит засыпает быстрее обычного, предпринимая новую попытку помочь себе вспомнить.

Я думаю, что меня зовут Пит Мелларк. Я думаю, что я родился в Двенадцатом дистрикте. Я думаю, что любил Китнисс Эвердин. Меня убедили, что я был победителем 74 Голодных Игр. Меня убедили, что я принимал участие в Квартальной Бойне. Я помню, как ненавидел Китнисс Эвердин. Я жив. Я не один. Когда-нибудь я вспомню, что было правдой, а что – ложью.

Я останусь самим собой.

Они не сделают со мной того, что удалось им сделать с Китнисс Эвердин.

========== ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой все пьют, чтобы поговорить по душам ==========

Джоанна слишком много говорит. Чаще всего она говорит что-то едкое или язвительное, пытаясь задеть или подколоть. Ей скучно просто лежать на верхней полке в поезде, и она то и дело свешивается вниз, чтобы сострить. Впрочем, на полке она задерживается не больше, чем на полчаса, и слезает вниз, чтобы рассказать о том, как отлежала все бока. Ей хочется на свежий воздух, но она не может себя заставить просто смотреть в окно. Там, за окном, до самого горизонта, расстилается водная гладь.

– Терпеть не могу воду, – шипит победительница древних уже Голодных Игр и включает телевизор, чтобы сообщать всем, что она терпеть не может шоу, политику, историю и все программы, которые идут по телевизору. А еще она занудно говорит о том, что к любой нынешней программе приложил руку Плутарх Хевенсби, а она терпеть не может Плутарха Хевенсби. – Они выбрали не нас с тобой, женишок, – объясняет, хотя ее никто не спрашивает. – Они всегда выбирали ее, Пит.

В ней слишком много горечи, и остаток пути, к счастью, она проводит молча, на одной полке с Питом, которому приходится свисать с самого края, и изо всех сил стараться не оказаться на полу при каждом повороте. Но он не прогоняет острую и колкую Джоанну. Он готов выслушивать все, что она говорит, потому что слишком хорошо помнит, как она кричала под пытками.

Двенадцатый Дистрикт встречает их тишиной. Восстановление Дистрикта только началось, людей, изъявивших желание вернуться, немного, и в основном работы ведутся только у шахт, от которых, как и прежде, нужен уголь. Железную дорогу сделали первой, все остальное осталось таким же, как после бомбежки. Пит никогда не помнил, чтобы здесь было так тихо.

Джоанна Мейсон плетется за ним, спотыкаясь на каждом шагу и тревожа пепел. Она чувствует себя неуверенно, постоянно оглядывается и смотрит по сторонам. Она долго привыкала к загроможденному горизонту Капитолия, но даже в ее родном дистрикте не было так пусто. Она не возражает, когда Пит ведет ее к тому, что когда-то считал своим домом. Все разрушено, все кажется нежилым. Но дома, потревоженные меньше всего, уже начинают заселяться. Люди, так редко попадающиеся на пути двух победителей, узнают их, но не подходят, чтобы поздороваться. Все они покрыты слоем пепла, которого здесь много, который проникает внутрь вместе с вдыхаемым воздухом.

Единственное место, которое не тронули – деревня победителей, и Пит ведет свою спутницу туда. Им представляется вереница домов, предназначенных для привилегированного сословия победителей. Даже в самые лучшие времена только у трех домов были хозяева, и продлилось это благоденствие недолго.

– Ну и вонь, – заявляет Мейсон, входя в дом Хеймитча с явной опаской.

– Он никогда не отличался чистоплотностью, – Пит пожимает плечом, но внутренне содрогается. Неужели здесь всегда было так мрачно? Неужели здесь всегда воняло спиртным, неужели здесь так тесно угнездилось отчаяние? По наитию (или благодаря воспоминаниям), он находит своего бывшего ментора на кухне, заваленной всяким разным хламом. Ментор спит, опустив голову на стол, правая рука его мертвой хваткой вцепилась в почти пустую бутылку, левая висит плетью.

Мейсон морщится.

– Да, в таком состоянии я его никогда не видела, – и длинным пальцем заезжает своему знакомому прямо под ребра.

– Эй, – кричит ей Пит, внезапно испугавшись, – он всегда спит с ножом…

На самом деле, он не успевает договорить. Мейсон быстро отскакивает в сторону и без его предупреждения, и лезвие огромного ножа разрезает воздух прямо перед Питом. Хеймитч с трудом фокусирует свой блуждающий взгляд на Пите и чудом не наносит ему смертельного удара. Хотя, конечно, одно только его дыхание само по себя является смертельным ударом.