Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 47 страниц)

– Она – доброволец, – хмыкает Джоанна. – Она доброволец во всех играх, даже в тех, о существовании которых не подозревает.

Когда заканчивается бутылка, начатая Бити, Хеймитч ворчит, что на всех алкоголем не напасешься, но все-таки притаскивает еще одну. Веселье в самом разгаре; ни у кого из присутствующих нет на сегодня никаких планов, и все пьют. Эффи морщится, но тоже пьет маленькими глотками, причитая, что ее обязательно уволят, что ей предстоит тяжелый разговор с Плутархом о ее неспособности держать под контролем неуправляемую свору вверенных ей победителей, но ее причитания с легкой руки Хеймитча превращаются в новые тосты.

Их никто не контролирует. Их посадили в прозрачное здание, им прочитали список запретов, которые можно нарушать и оставили в покое, чтобы посмотреть, что они все с собою сделают. Им дали свободу – не ту свободу, которой можно гордиться, а ту, которая сводит с ума. Что ж, они с удовольствием будут сходить с ума в прозрачных стенах, в обществе людей, которым им так же противны, как и они сами себе противны.

Мигание чертового света несколько портит атмосферу.

– В последнее время он только и делает, что мигает, – замечает с неудовольствием Джоанна.

– Некоторые районы остаются без энергии сутками, – говорит Бити, оживляясь. – Но самое интересное, – здесь гений поднимает вверх дрожащий палец, взывая к тишине, которая и без этого никем не нарушается, – я заметил странную особенность этого здания. Когда свет погаснет, начнет работать аварийный генератор энергии, а само здание окажется заблокированным. Капитолий, – Бити с трудом ворочает языком и тянет гласные, – боится, что мы все отсюда сбежим в случае экстренного отключения света. А самое интересное, – делает завораживающе уместную паузу, – каждый этаж будет заблокирован отдельно.

Договорив, он мечущимся взглядом обводит собравшихся, и собравшиеся взрываются от комментариев. Шум неимоверный, и Хеймитч ловит момент не только шума, но и разговорчивости Бити.

– Напомни мне, над каким важным проектом ты работаешь сейчас? – Хеймитч подсаживается ближе к объекту своих допросов. Алкоголь позволяет ему обнаглеть и подвинуть Энорабию, которая, впрочем, давным-давно ушла отсюда с Каролиной, поэтому подвинуть ее ничего не стоит.

Бити хмельно улыбается.

– Это смертельное оружие? – задает Хеймитч с легкомысленной улыбкой наводящие вопросы.

Бити улыбается еще шире.

– К черту смертельное оружие, Эбернети. Мы уже выиграли чертову революцию, кого нам еще прикажешь убивать? – он обнимает своего собеседника за шею, и пытается шептать ему на ухо. – Мне никогда не говорят всей правды, веришь? Даже тогда, когда я разрабатывал чертовы двойные бомбы, я не знал, когда и где их будут использовать. Никто не знал, ни я, ни Гейл. Сейчас мы работаем над техникой распыления удобрений для одиннадцатого дистрикта. Без этой чертовой установки мы все умрем с голоду зимой. По крайней мере, пока я в этой легенде уверен.

Вдвоем они весело хохочут.

– Мы выиграли чертову революцию, слышишь? – спрашивают друг у друга, а потом вопрос идет в массы, и возникает новый тост, и алкоголь заканчивается раньше, чем начинаются душевные разговоры, в которых чужие тайны срываются с дрожащих губ, потому что все выходит из-под контроля.

– Хреновый из тебя шпион, – ядовито усмехается Мейсон, когда Хеймитч выбирается на балкон, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Эбернети не спорит, но слова возражения у него все равно могли бы найтись.

– Где сейчас Китнисс? – спрашивает он, расправляя плечи. Джоанна пожимает плечом. У Вольта депрессия, и он не отслеживает передвижения всех по зданию. Скорей всего, Огненная Девочка на своем этаже, или на тренировке. Ей все равно нельзя покидать этих стен – она ведь вроде как мертва для всего мира.

Джоанна рассеянно думает о том, что она не отказалась бы сейчас побыть среди мертвых.

Среди мертвых им всем – самое лучшее место.

…

Том выглядит несколько шокированным, когда Бити предстает перед камерами в нетрезвом виде, с очками с треснутым стеклом, и не хочет выпускать из рук початую бутылку. Бити отказывается перенести чертову запись на другой день, грузно опускается в неудобное кресло, пытается принять удобную позу, и в результате закидывает ноги на стол, залпом выпивает стакан воды и складывает руки на животе.

И начинает говорить даже раньше того, когда потрясенный оператор начинает запись.

Никогда прежде Бити не был таким откроенным на людях; хотя прежде он не был на людях настолько пьян. Алкоголь позволяет ему не видеть горящий огонек камеры, и слова, которые он не расставлял предварительно в правильном порядке, вполне осознанно срываются с его языка. Тому изредка приходится корректировать направление его откровений, но все оставшееся время новый ведущий лишь сидит с открытым ртом, пораженно думая о том, что всем этим людям вовсе не нужен поводок. Без поводка, без внешнего блеска, без гармонии, навязанной им извне, они становятся по-настоящему интересными.

Плутарх не склонен к азарту нового ведущего шоу, которое считает своим настоящим детищем. Он не захлебывается восторгом, просматривая ключевые моменты записанного материала. Он долго расхаживает по кабинету, оставшись в одиночестве, посматривает на опустевшие полки своего книжного шкафа и думает о судьбе книг, к которым Пит Мелларк неоднократно проявлял интерес, и которые были отправлены на тщательное изучение, и думает, думает, думает.

Прежде он всегда неплохо разбирался в людях. Он умел просчитывать их реакции на самые разные события, и его прогнозы чаще всего сбывались. Он считал себя если не творцом, то его помощником, и его шоу обычно шло по сценарию, который был написан заранее. Впервые он прокололся с Питом Мелларком, который, очевидно, не врал о своем равнодушии к Эвердин, и свое равнодушие доказывал каждый раз, когда представлялась возможность, не только словами, но и поступками. Иногда – Плутарх мог заметить это – переродок делал над собою усилие, чтобы разозлить всех, и вел себя с Китнисс иначе, но это усилие было слишком заметным, чтобы верить ему. Но Пит – отдельный случай; он побывал в лапах президента Сноу, и поэтому контролю не поддается так же, как и прогнозированию. Чего нельзя сказать об остальных участниках шоу, которые так же действуют вопреки своей обычной линии поведения.

– Ты разочаровываешь меня, – говорит Плутарх, не оборачиваясь на замершую посреди его кабинета Эффи. Ему вовсе не хочется смотреть на нее, один вид ее вызывает у него вспышки неконтролируемого гнева. – Почему им позволено пить и развлекаться?

– Мне запрещено контролировать их, – говорит Эффи тихо, опустив голову.

– Ты поощряешь их, – говорит Плутарх безразлично. – И принимаешь участие в их веселье.

– Зато они верят мне, – отвечает женщина.

– Не боишься променять мое доверие на их доверие? – здесь министр все же оборачивается и подходит ближе; слишком близко к худой женщине в жутком наряде. – Не боишься оказаться там, откуда я тебя уже однажды вытащил?

– Они заключили спор. Тот, чье интервью больше понравится новому ведущему, выигрывает, – Эффи смотрит прямо в глаза своего бывшего спасителя и нынешнего мучителя. Плутарх морщится; он вынужден действовать с людьми, которые до сих пор умудрились не повзрослеть окончательно. – Они еще не решили, что получит победитель.

– Никудышная из тебя шпионка, – фыркает Плутарх. – Никто из них уже не представляет опасности, но все они нужны мне живыми до шоу. После шоу у меня будет время сделать их всех покорными.

Повисает неприятная пауза, и министр, не умея читать по безразличному лицу Эффи, все же правильно угадывает направление ее мыслей.

– Ты зря ставишь на Мелларка. Ты зря думаешь, что никому неизвестно о том, что творит Бити за моей спиной. Я знаю обо всех их так называемых «козырях», но все эти козыри такие мелкие, что мне даже не нужно отбирать их. Посмотри на меня, – он повышает голос, и Эффи едва не вздрагивает. – Скажи мне, почему ты все еще веришь в них? Я знаю, что где-то под белой кожей, – он прикасается к скуле Эффи, и ведет палец вниз, по щеке. Эффи сжимает челюсть и поднимает голову. Плутарх смеется, и убирает палец лишь доведя его до ключицы, – ты все еще веришь в них.

Эффи нервно сглатывает.

– Нет. Ты ошибаешься. Теперь я верю в пытки и насилие.

Она отвечает очень спокойно, и спокойно выслушивает просьбу министра о том, что в ближайшее время ей нужно будет сопровождать Мелларка в одно неприятное место. Она уходит из кабинета, когда ей позволяют уйти, и плотно прикрывает за собой дверь. Эффи не удивляется, видя перед собой спокойную Энорабию, и пытается искренне улыбнуться сосредоточенной Каролине.

– Что, непростой день? – спрашивает вторая, когда Каролина скрывается в кабинете министра. Ей не хочется начинать разговор с этой странной женщиной, от которой не дождешься ни одного нормального ответа, и которая может оказаться такой же двуличной, как и все капитолийцы, с которыми Энорабии прежде приходилось столкнуться. Но она чувствует в Эффи какую-то надломленность, которой прежде не было, и все же начинает разговор.

– Очередной непростой день из множества непростых дней, – с непривычной горечью отвечает капитолийка и поспешно прощается.

Энорабия долго смотрит вслед несуразной фигуре. Быть может, ей все же удалось поставить на ту команду, которая победит.

Или все-таки нет.

========== ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ, в которой рассказываются жуткие и познавательные истории ==========

Уважаемые читатели, при нахождении ошибки/опечатки/не там и не так поставленной запятой, пожалуйста, используйте публичную бету.

Раньше Хеймитч и представить не мог, на какие ухищрения приходится идти, чтобы оказаться в полном одиночестве в огромном здании, в котором каждому живому человеку отведен целый этаж. Теперь, оказавшись в числе подобных счастливчиков, он каждый день испытывает трудности с переизбытком общения. Стилисты, все еще не оставляющие призрачной надежды сделать из него порядочного на вид человека, посягают на его внешность, лезут к нему с ножницами, пилочками, ванночками и туалетной водой. Поэтому обычно в дневные часы бывший ментор Двенадцатого Дистрикта прячется на своем этаже, запасаясь завтраком и обедом заранее. Тренеры, обычно вызванивающие его из подвала, не знают, как часто он перерезает ножницами, однажды отобранными у стилистов, тонкие телефонные провода. От Эффи он скрывается на этаже Джоанны или Вольта, пока тех нет. От Джоанны он прячется на разных этажах, потому что Джоанна более изворотлива и менее тактична. От Вольта прятаться не нужно, хотя Вольт, мучающийся похмельем, не лучший собеседник, зато с похмелья и в легком подпитии (одно состояние легко исправляется другим состоянием) Вольт более сговорчив.

Утром Хеймитч по старинке занимается разведкой. Сегодняшний день ожидается очень спокойным. У стилистов находятся другие задачи, и в Центре они появляются все реже и реже. Тренеров изматывает дотошная и неутомимая Энорабия, а так как со второй в комплекте оказывается еще и Каролина, Хеймитч им даже немного сочувствует. Совсем чуть-чуть. Эффи вместе с Питом собираются куда-то отбыть до самого вечера. У Джоанны интервью, а как показала практика – процесс это долгий и изматывающий. Вольт после интервью до сих пор окончательно не отошел.

Все это Хеймитчу сообщает Вольт лично, хмуро собираясь в свои секретные лаборатории. Выглядит он плохо, очень плохо, раздражается по любому поводу и часто протирает новые очки салфеткой, подслеповато щуря свои покрасневшие глаза. На предложение Хеймитча отдохнуть, Вольт бурчит что-то про срочные задачи и про то, что отдохнуть им всем придется на том свете. И то – если получится умереть спокойно. Пессимизм в последнее время кажется самым правильным подходом ко всему происходящему, поэтому Хеймитч не жалуется.

Напоследок Вольт отдает ему свой старый планшет с информацией, которую не так давно изучал Пит, и не спрашивает, зачем Хеймитчу вообще понадобилась информация по охмору. Вольт вообще в последнее время ни о чем не спрашивает, будто боится взорваться от переизбытка лишних сведений.

Хеймитч заваривает большую чашку кофе, садится в своей личной спальне, и методично открывает документы, скупые заметки, не менее скупые статьи и отчеты по некоторым из проведенных экспериментов, какие-то смазанные фотографии, на которых не видно лиц. Его заинтересовывает только одно лицо – лицо человека, который кажется Хеймитчу смутно знакомым. До боли в глазах он всматривается в черты неприятного лица, но фото слишком темное, и понять, кого именно напоминает этот человек, не получается. Сам текст написан так скучно, что от зевоты вскоре начинает сводить скулы, и кофе перестает спасать от плывущих перед глазами столбиков данных. А потом в спальню заглядывает Джоанна, и коварный план по полной изоляции от внешних раздражителей летит ко всем чертям.

Хеймитч сперва делает вид, что не замечает ее пристального взгляда, но Мейсон упряма и отделаться от нее не представляется возможным.

– Я тоже хочу кофе, – говорит она капризным голосом, в котором слышится убойная доза усталости, и Хеймитч с тяжелым вздохом поднимается с дивана. Когда он возвращается, Джоанна уже перебралась на кровать. Его несколько забавят голые ступни, торчащие из-под одеяла; Мейсон закуталась по самые глаза. Ему приходится поправить одеяло и поставить чашку на тумбочку около кровати. Джоанна наблюдает за ним, настороженно и с еле сдерживаемой злостью, и Эбернети не спешит спросить что-нибудь или что-нибудь сказать, намеренно отодвигая извержение целый день накапливающихся в ней слов.

Джоанна выбирается из созданного ею же кокона, в котором так и не согрелась, и плевать, что в комнате жарко. Греет руки о чашку кофе, но не пьет. Смотрит не на Хеймитча, а в окно; за окном живет своей жизнью Капитолий. Впервые за долгое время она выглядит измотанной донельзя. Оправляет свое платье – белое платье на тонких бретелях, совсем простое и какое-то воздушное. Поправляет волосы, и лицо ее вновь искажается от злости, а глаза темнеют от воспоминаний. Волосы отросли, но недостаточно; это и многое другое выводит ее из себя.

– Думаю, нужно выпить, – говорит Хеймитч с наигранным оптимизмом и хлопает себя по коленям.

– Нет, – Мейсон твердо качает головой. – В последнее время ты больше делаешь вид, что пьешь, – добавляет с подозрительностью. – И лучше выглядишь. Я с трудом тебя узнаю, Эбернети, – и игриво подмигивает ему, как подмигивала когда-то давно, стоя обнаженной в лифте, который не так давно доставил ее на этот этаж.

– Тебе кажется, – заявляет Хеймитч, и Джоанна отчего-то не спорит. А потом, заметив его внимательный взгляд, только пожимает плечами.

– Нет, я не заболела. Просто я устала. Даже больше устала, чем ожидала. Оказывается, быть ею гораздо сложнее, чем раньше.

Хеймитч не задает вопросов. Он видит платье, теперь уже смятое, легкий, почти незаметный макияж, незамысловатую прическу. Такой Джоанна уже появлялась перед камерами. Когда-то очень давно, перед своими первыми Голодными играми. Сейчас Джоанна силится улыбнуться почти так же, как улыбалась тысячу или больше смертей назад. Когда руки ее еще не были заляпаны чужой кровью. Когда она еще не знала разрушающего чувства ненависти к своим врагам. Когда она еще не понимала, насколько болезненным может быть осознание того, что ты никогда не познаешь сладости мести. Но это было слишком давно. Теперь она прилагает усилия, чтобы выглядеть той девушкой, которую не перемололи в фарш на Голодных Играх.

– Зря ты жаловалась на своих тогдашних стилистов, – Хеймитч качает головой. – Они помогли тебе выжить.

– Нет, – Мейсон упрямо пожимает губы. – Они не знали, что со мной делать. Мне судьбой было предназначено всю жизнь прожить с топором. Они хотели выставить меня маленькой, но агрессивной и кусачей, но я была в действительности агрессивной и кусачей, но слишком слабой, чтобы победить. Поэтому я выбрала другой путь. Сама выбрала, – подчеркивает злым, но еще не срывающимся голосом. – Я не хотела умирать. Я и сейчас не хочу.

– Никто пока нас не ставит перед таким выбором, – осторожно замечает Хеймитч, и сам понимает, что ключевым словом в его фразе остается слово «пока».

– Все осталось на своих местах, как ни крути. Весь Панем жаждет увидеть настоящих нас, своих героев, тех, кто принял активное и не очень активное участие в славном деле революции. Тех, кто вынужден был притворяться и ложиться под власть, потому что хотели выжить. Мы были индюшками, которых сперва откармливали, а потом посылали на убой. Но мы возвращались. Нам завидовали, нас ненавидели, все хотели занять наше место и каждый боялся, что его мечта однажды может осуществиться. Правда в том, Хеймитч, что Панему и новому Капитолию не нужны мы, какими мы есть. Новому Панему нужны герои, которых ломали, но которым все-таки удалось не сломаться. Мы – это миф, легенда, сказка, и мы поплатимся за то, если окажемся обычными уродами, – Джоанна отпивает кофе; рука ее дрожит. – Так уж повелось с самого начала моей жизни: никому никогда не была нужна настоящая я.

Хеймитч думает, что вновь оказался не в то время не в том месте. Мучительно силится вспомнить, когда должен вернуться Пит. Все-таки Пит здесь единственный профессиональный слушатель, который поможет и поддержит, найдет нужные слова и скажет их с нужной интонацией. Пит, а не Хеймитч.

– Почему ты говоришь это мне? – спрашивает Эбернети, не успев вовремя прикусить язык. И в самый момент произнесения своего вопроса он начинает угадывать правильный ответ. По тому, как застывает на мгновение ее лицо, как она неловко фокусирует взгляд на нем, как поджимает губы, будто собираясь рассмеяться. Но она не смеется, только качает головой.

Ей некому больше рассказать то, что нужно рассказать именно сейчас, когда легко срывающаяся с ее губ ложь на камеру еще жжется, еще бередит и вскрывает заново старые шрамы. Даже будь здесь Пит сейчас, она не стала бы говорить всего этого Питу. Хеймитч должен был понять, почему. И теперь Хеймитч, будто устыдившись своего страха перед ответственностью выслушать ее исповедь, замолкает и устраивается в кресле рядом с постелью, обещая себе больше никогда не задавать глупых вопросов.

На самом деле, это мало похоже на исповедь. Это скорее разговор с призраками, вслух, шепотом, бесконечный разговор, и Хеймитч чувствует себя лишним, и думает, что часть разговора проходит мимо него, потому что он сам не знает, что говорят призраки сидящей на кровати девушке. Он слышит только девушку – уже не такую острую и не такую ядовитую, как обычно. В словах ее слишком много горечи, и впервые она говорит с видом человека, который настолько устал от всего происходящего, настолько вымотался постоянной борьбой как внешней, так и внутренней, что смирился и принял тот факт, что дальше будет только хуже. Хуже и хуже. До самой смерти будет продолжаться этот ад; ад, без единого момента истинного счастья.

Джоанна вскользь рассказывает про свою мать. Про женщину, которая была слишком сильной, чтобы рядом ужился хоть один мужчина. Про женщину, которая тащила на своих плечах груз прошлых ошибок и своих четверых детей от разных мужчин – двух сыновей и двух дочерей. Джоанна была третьей. Мать редко говорила о своих мужьях, которые либо умирали в раннем возрасте, либо уходили к другим женщинам, либо просто исчезали бесследно. Бесследно исчез именно отец Джоанны, исчез, даже не став законным мужем. Вряд ли именно это выделяло Джоанну среди других детей, но именно на Джоанну мать смотрела со смешанными чувствами досады и затаенной боли. Должно быть, она очень любила его. Но ведь нет боли сильнее, чем боль, причиненная тем, кого любишь больше себя. Джоанна росла почти что дикой. Разница в возрасте между ней и братьями была слишком велика, чтобы она стала одной из них; к тому же она оставалась слабой девчонкой, и не могла заслужить их уважения даже тогда, когда одерживала победы в многочисленных драках, причиной которых зачастую были брошенные ею же язвительные слова. Младшая сестра родилась через пять лет после Джоанны и была долгожданным ребенком. К тому же, не в пример старшим детям, младшая крошка вышла светленькой и голубоглазой, с тонкой кожей и таким звонким смехом, что невозможно было устоять перед ним и не засмеяться в ответ. Последний мамин муж любил свою дочь, и смирялся с усыновленными сыновьями, способными уже самостоятельно работать, а к Джоанне в лучшем случае относился равнодушно, если бы не выходки самой Джоанны, способные вывести из себя даже святого.

Но на земле нет святых – Джоанна узнала это слишком рано. Когда ее имя прозвучало на Жатве, никто не вызвался добровольцем, и это было обычным делом для дистрикта номер семь. Но, еще поднимаясь на высокий помост, Джоанна чувствовала направленные на ее взгляды, взгляды, в которых не было даже оттенка сочувствия. Потому что, участвуй Джоанна еще в первой квартальной бойне, ее выбрали бы единогласно.

Семья была раздавлена случившимся даже больше, чем сама Джоанна., находящаяся в состоянии шока. И все они, один за другим, входили к ней, чтобы попрощаться. Все они – мать, отчим, сводные братья и младшая сестра – были уверены, что уже никогда не увидят ее живой.

– Свои первые голодные игры я выиграла не потому, что обещала им всем вернуться, – зло кривится Джоанна. – Я выиграла всем назло. Никто не верил в мою победу, а многие уже заранее радовались моему поражению, и я прокляла их всех, дав самой себе обещание. Они должны были пожалеть о том, что слишком рано списали меня со счетов, – в темноте ее глаза кажутся нечеловечески черными, будто вся темнота мира скопилась внутри тощего тела. Хеймитч качает головой, и не сдерживает улыбки. Вполне в духе Джоанны Мейсон давать себе такие обещания. Интересно, что она сказала на камеру, когда этот вопрос ей задал Том? Наверняка что-то пафосное и пробивающее до слез. Сейчас Джоанна не выглядит, как человек, которому вообще когда-либо в жизни доводилось плакать. – Но самое смешное в том, что мать предпочла бы мою смерть, нежели мою победу. То, что я обманула всех, прикинувшись слабой и запуганной, задело ее до глубины души. Она никогда не говорила мне, что считает меня чудовищем. Но я знаю, она думала обо мне только так с тех самых пор, как я вернулась из ада.

Из ада не возвращаются святыми. А Джоанна была святой до того, как попасть в ад.

– Я любила их всех, – говорит Джоанна спокойно, даже равнодушно. – По большому счету, у меня никого, кроме них не было. И они, я уверена, любили меня, каждый по-своему. А потом их всех отняли у меня. Одного за другим. Каждого по-разному, и почему-то именно тогда, когда я не ожидала очередного удара. Моей младшей сестре не было четырнадцати, и поэтому, быть может, ее имя не прозвучало на Играх. Ее не было дома неделю. За эту неделю мать, успевшая потерять почти всю свою семью, сошла с ума. В течение следующей недели я получала забавные посылки, которые подбрасывали под дверь. Записи с тем, как ее насилуют. Окровавленные лоскутки одежды, в которой ее видели в последний раз. Части тела. Мать, уже с трудом осознававшая происходящее, повесилась, когда прислали голову. После этого меня забрали в Капитолий.

Сейчас Джоанна не может вспомнить о своих родных ничего, что хотела бы иметь возможность сохранить. Ласковые руки матери, поправляющие одеяло. Или скупые подарки отчима. Не может вспомнить, как ее братья защищали ее порой от более сильных обидчиков, чтобы позже навешать ей оплеух за то, что опять ввязалась, куда не нужно. Не может вспомнить, как смеялась над ней сестра, и с каким восхищением рассматривала свою новую комнату в деревне победителей. Зато Джоанна помнит то, что с удовольствием выбросила бы из головы. Мать, всегда говорящая с ней отстраненно и смотрящая в ее сторону неприязненно. Старшие братья, которые дразнили ее за нескладную фигуру, за лицо, которое, как они утверждали, было точной копией лица материнского любовника. Отчим, стучавший по столу кулаком и выговаривающий Джоанне за каждую мелочь, за каждое слово, за то, что Джоанна не умеет сдержаться, и ум ее слишком короток, что не может обуздать длинный язык. Она помнит, как завидовала и ненавидела младшую сестру за светлые вьющиеся волосы и легкий характер, за общительность и жизнерадостность, которыми сама похвастаться не могла. Джоанна стискивает кулаки, и зажмуривается, чтобы прогнать подступающие видения. Ей кажется, что ненависть течет сразу по венам, и нет способа от нее избавиться. Да и стоит ли избавляться от того, что помогало ей выживать? То, что крепло внутри, а не появлялось извне, как можно было предположить, глядя на две экранные версии ее самой – до Голодных Игр и после?

Она никогда не умела прощать своих же ошибок, терпеть чужого вмешательства в свою жизнь. Она мстила, если могла. Неизвестно, как часто и в каких ярких подробностях она представляла себе, как убивает Президента Сноу. Или любого из его приверженцев, посмевшего прикоснуться к ней своими грязными руками. О, с некоторыми ей удалось расправиться и до революции. Обладание ею обходилось дорого тем, у кого были темные делишки за спиной Сноу; вместе с ними в расход шли те, кого Джоанна могла оболгать, не боясь раскрытия своей лжи. В том, что она расправляется со своими врагами руками Сноу, была как-то справедливость, гревшая ей сердце темными ночами, но этой справедливости ей было недостаточно.

Долгие годы ее учили смирению и покорности. Она привыкла делать вид, что смирилась, покорно принимала благосклонность и наказания от тех, кому принадлежала, но изворачивалась и кусалась, если представлялась такая возможность. Да, она ненавидела себя. Но сильнее она ненавидела власть, которая не превратила ее в чудовище, но выдрессировала в ней всю ее чудовищную суть.

С тех пор ничего не изменилось.

Девочка, которая выживала, убивая, превратилась в еще большего монстра.

– Обычно я об этом не говорю, – говорит Джоанна тихо. – Считай, что сегодня не твой день, Эбернети.

– Бери выше, – фыркает Хеймитч. – Сегодня не моя жизнь. И завтра, впрочем, тоже.

Какое-то время они молчат. Джоанна согревается, наконец, под одеялом. Потягивается, разминая затекшие конечности. Сонливость и усталость уходят вместе со смирением, которого в ней совсем недавно было в избытке; вероятно, это последствия убойной дозы притворства. Джоанна вновь начинает улыбаться чуть насмешливо, и Хеймитч видит перед собой ту, которую готов терпеть рядом еще какое-то время. Но Джоанна не желает находиться рядом. Джоанна выбирает самый лучший способ избавления от негативных эмоций и бодрым шагом направляется к выходу.

– Кстати, – оборачивается уже на самом выходе, – я, кажется, разгадала секрет нечеловеческого спокойствия Мелларка, – Хеймитч поднимает на нее взгляд, старясь не выглядеть заинтересованным. – Я нашла у него какие-то таблетки. Такие же таблетки, которые поглощает твоя сладкая Эффи Бряк.

Эбернети не обращает внимания на прилагательные, которыми так щедро Мейсон одаривает Эффи. Он поглощен тем, как легко складывается у него в голове сложнейшая из загадок, над разгадкой которой он бьется несколько дней.

…

Неудобные туфли жмут, но Эффи не обращает внимания. Она думает о перевоплощении Джоанны Мейсон в иную версию самой себя, и мысленно одобряет этот ход. Панем хочет узнать своих героев заново. Панем хочет увидеть колоссальную разницу между теми людьми, которые долгое время были послушными марионетками Капитолия, и теми людьми, которые поставили Капитолий на колени. Своенравная Джоанна вряд ли сильно отличается от той Джоанны, которая выкрикивала проклятия перед Квартальной Бойней в прямом эфире. Незнакомка в белом платье тиха и загадочна, в ней есть какая-то внутренняя тайна, тишина, заполненная светом. В обычном же состоянии седьмая создает слишком много шума, даже когда молчит.

Приятная перемена, произошедшая с Джоанной (к несчастью, произошедшая ненадолго) какое-то время отвлекает Эффи от Пита, находящегося рядом. Пит одет как на светский прием, для полного комплекта не хватает разве что галстука, но галстуки еще в Туре Победителей душили его, как удавки; будто оковы Капитолия сжимались на его шее сильнее и сильнее от каждого вдоха, поэтому Эффи прощает ему эту деталь. К тому же, она прекрасно знает, что ни на какой прием они сегодня не попадут. Пит что-то говорит, очевидно, что-то про Джоанну и спор, который они все затеяли, но Эффи слушает невнимательно, хотя и кивает периодически, позволяя себе редкие улыбки и восклицания. Она немного устала. Ей хочется поскорее закончить со всеми своими неприятными обязанностями и лечь спать, но она не может. Если новое шоу представить в виде болота, то она увязла по уши. Если болотом представлять новую власть Капитолия, то у нее уже нет ни малейшей надежды на спасение. Да и кто ее будет спасать, теперь, когда все, кого она ждала в камерах пыток, уже показали, насколько они благородны?

Пит чувствует перемену в ее настроении, но ничего не говорит. Молчанием он реагирует и на машину, припаркованную недалеко от входа в Тренировочный Центр, хотя ему хочется сказать много плохого обо всех привилегиях, выказываемых ему Плутархом Хевенсби. Эффи говорит водителю адрес назначения, и машина трогается с места.

– Это там, где я лежал? – спрашивает Пит тихо.

– Да, – коротко отвечает Эффи. – Ты. И Китнисс Эвердин. И Джоанна Мейсон.

У нее самой с этой больницей тоже связано немало плохих воспоминаний. Пит же помнит изнутри только узкие коридоры и свою собственную палату, но Эффи ведет его к лифту. На светящейся панели много кнопок, на большей части их отсутствуют какие-либо обозначения. Здание больницы невысокое в сравнении с остальными зданиями Капитолия, но кнопок на панели в разы больше. В Капитолии почти все нежилые строения похожи на айсберги – и на поверхности земли оказывается лишь незначительная их часть. Никто из них не уточняет, что почти все такие айсберги являются секретными объектами, доступ к которым не всякому дается.

Лифт открывается бесшумно, и они оказываются в длинном, плохо освещенном коридоре, в котором двери практически сливаются со стенами. Эффи медлит. На равнодушном лице ее, не искаженном сейчас улыбкой, впервые появляется какая-то тень страха, она будто заставляет сделать себя первый шаг по коридору, и Питу передаются страх и неуверенность, а потом он понимает, почему она боится вновь оказаться здесь.

Мертвый президент Сноу мурлычет себе под нос незатейливый мотив.

(– Ты ведь тоже не рад сюда вернуться, мой мальчик? – спрашивает очень тихо, но Пит не оборачивается.)