Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 47 страниц)

– Ты… – ментор сжимает зубы, вспоминая, наконец, чье лицо видит в действительности. – Ты, мелкий капитолийский ублюдок…

И здесь начинается самое интересное, потому что нож ментор заносит уже не для защиты, а для нападения. Мейсон, ничуть не испугавшись за жизнь Мелларка, шумно освобождает место для своей пятой точки на подоконнике, и устраивается поудобнее, сбивая Хеймитча с толку.

– А ты какого черта здесь творишь? Как ты вообще сюда попала?! – на него становится жалко смотреть. Он не знает, стоит ли и дальше продолжать жаждать крови своего бывшего подопечного, или сперва стоит выдворить эту незваную гостью. Есть, наверное, еще третий вариант. Эти чертовы лица он видит, потому что упился до чертиков.

– На поезде, – ничуть не смутившись, отвечает Джоанна.

– И ты на поезде? – тупо уточняет ментор, и Пит кивает, прежде чем выбить у пьяницы нож. Все-таки тренировки, которые он возобновил в Четвертом, пошли на пользу.

– Гадкие дети, – фыркает ментор и разбивает бутылку о стол, – думаете, я с вами без ножа не справлюсь? До такого состояния бессилия мне еще пить и пить!

– Мы верим тебе, – Пит закатывает глаза. – Но с нами не нужно справляться. Мы всего лишь зашли поздороваться, Эбернети.

Джоанна закатывает глаза.

– Что, правда? Мы ехали из Четвертого Дистрикта для того, чтобы поздороваться с алкоголиком, который мать родную мог бы этим ножом со сна исполосовать? – цокает языком, с которого, как кажется Питу, вот-вот начнет капать яд. – И, да, кстати, ты меня что, о ноже предупредить хотел? – она указывает глазами на отброшенный в сторону нож. – Кто из нас, собравшихся здесь, не спит с ножом под подушкой?!

Пит хочет что-то сказать, и даже поднимает руку, но видит, как эти двое обмениваются взглядами, а потом, почуяв что-то неладно, смотрят на него, Пита, с каким-то невыносимым удивлением.

– Что, правда? – Мейсон спрыгивает с подоконника и подходит ближе, будто внезапно заинтересовавшись экзотической зверушкой. – И такая безалаберность после всего, что с нами произошло? Да тебя ведь в любую минуту может скрутить отряд Президента Пэйлор. Ты совсем больной, Мелларк.

О, да, конечно. Рядом с ними он-то самый больной?!

– Я лечусь, – огрызается Пит, теряясь под пристальным взглядом медленно трезвеющего бывшего ментора.

– Это у Аврелия что ли? – хохочет Хеймитч, забыв про разбитую бутылку у себя в руках. – Он так себе врач. Всем советует одно и то же. К тому же, у него запятнанная репутация, после той истории с Китнисс.

Как и Джоанна какое-то время назад, бывший ментор вовсе не проговаривается. Он проверяет порог боли, нажимая на самую болезненную точку. Быть может, он даже готов дать отпор в случае, если с Питом случится очередной припадок. Но Пит вовсе не кричит «убью!» и не сигает в сторону противника, произнесшего опасный пароль. Пит по-мальчишески непосредственно ерошит свои волосы, и качает головой.

– По крайней мере, он пытался меня лечить.

– Отсутствием эмоций? – уточняет Джоанна, до этого искавшая что-либо съедобное на полках. – Какой-то странный метод, тебе не кажется, Эбернети?

– Кажется, – соглашается бывший ментор и неловко укладывает разбитую бутылку на стол. До конца он так и не расслабляется, но уходит за совком, чтобы собрать опасные осколки с пола. – К тому же мне рассказывали, что его лечение не дало никаких результатов.

– Они выпустили меня! – возмущается Пит подобным недоверием к своему психическому состоянию.

– Однажды они отправили тебя в одном отряде с Китнисс, надеясь, что ты из нее мученицу сделаешь, убив. Что творится у этих парней в голове теперь, когда они просто купаются во власти, я не знаю. И не хочу знать, – Хеймитч неловко управляется с совком, и Питу надоедает на это смотреть.

– Дай помогу. А то ты себе сейчас пол руки отрежешь.

– Подумать только, какие мы стали заботливые,– раздражается Хеймитч, но совок отдает. – Может, сейчас меня еще и в ванную отведешь. Не в первый ведь раз, а?

– О. Мой. Бог, – громко восклицает Джоанна, делая слишком большие паузы. – Пожалейте мой мозг, я вас умоляю. У меня, знаете ли, неплохая фантазия, больная, правда. И от того, что вы говорите, в моей голове появляются такие картинки, что меня сейчас стошнит.

– Кухне от этого хуже не станет, – посмеивается Пит, хотя ему, чистюле от рождения, далеко не смешно. – Можешь выбрать любой угол, какой больше по душе придется.

– Смейтесь-смейтесь, – опять раздражается ментор, но теперь более наиграно. – Еда будет здесь только на плите. Порой Сальная Сэй готовит мне, когда не брезгует приходить в гости.

Очевидно, сегодня она не побрезговала, и настроение у Джоанны улучшается. Пит, правда, злится еще больше, потому что за таким грязным столом ему кусок в горло не лезет.

– На Арене ты не был таким привередливым, – фыркает Джоанна, но с уборкой помогает. И даже пинками заставляет присоединиться к нелегкому делу уборки нерадивого хозяина.

– Эй, вы тут, часом, не жить собрались? – с подозрением интересуется Хеймитч, устав орудовать тряпкой в гостиной, в которую никто, кроме пыли после самой революции не заходил. – Не то, чтобы я был сильно против… потому что я категорически против! Я – старый человек, я необщителен, пью, захламляю любые пространства, под алкогольными парами вообще себя не контролирую…

– Чего он разошелся? – шепотом спрашивает Джоанна, недоумевая, зачем вообще ввязалась в эту авантюру. Во всем чертов доктор виноват.

Пит пожимает плечами.

– Пусть наш старичок немного позаботиться о своем личном пространстве, ему не повредит. И будет чем его пугать в дальнейшем. «Не будешь вести себя хорошо, Хеймитч, мы приедем к тебе на месяц». – Питу не получается пародировать своего бывшего ментора, но Джоанна все равно смеется, представив лицо своего старого знакомого.

Ладно, вся эта происходящая с нею хрень может считаться забавной. Может, послать доктору коробку конфет? И насыпать туда чего-нибудь из слабительных лекарств. Просто из вредности.

Когда кухня и гостиная более-менее приведены в норму, Пит позволяет своим рабам немного отдохнуть на диване, а сам удаляется для дальнейшего изучения того немного, что осталось от его родного Дистрикта. Уставшая Джоанна провожает парня взглядом, и, наклонившись к Эбернети, шепотом интересуется:

– Он всегда был таким занудой, или это его Капитолий таким сделал?

Эбернети разве что не плачет от смеха.

– Ты бы видела, что этот «добрый неуклюжий мальчик» творил с нами перед Квартальной Бойней. Он просто зверем становится, когда в его голове появляется какая-нибудь жутко правильная идея. Хотя, – сбивается, – может, Капитолий все усугубил.

– Ты сам-то в это веришь? – подозрительности Джоанны можно только позавидовать.

– Нет. Я вижу в нем обычного Пита. Того, которого не пытали в Капитолии.

– Да, я тоже. Только меня это пугает. Нельзя пройти через ад и остаться прежним, Хеймитч. Кому, как ни нам с тобой, об этом не знать.

…

Бомбы не задели ни единого дома в деревне победителей. Пит посещает свой дом, и бродит какое-то время по пустым коридорам, которые так возненавидел во время недолгого проживания. После возвращения в статусе победителя домой, он оказался здесь в одиночестве. Семья, гордясь им, предпочла оставаться там, где прожила всю свою жизнь, да и было в их отказе какая-то настороженная отчужденность, будто Пит уже не был частью их семьи. Уезжая после Жатвы, он попрощался с ними со всеми, зная, что не сумеет вернуться назад. Наверное, для всех было бы лучше, если бы он не вернулся.

Его собственные воспоминания возникают в голове ненавязчиво, так, будто никуда не девались все это время. Ошеломленный, Пит долго стоит в гостиной, зная, что гостиную никогда не любил. Спать он предпочитал в самой маленькой комнате на первом этаже, в комнате с большим окном он устроил свою собственную студию, и вынес оттуда всю мебель. Ему вообще мало нужно было для жизни, он не привык занимать много пространства, и в доме, который должен был считаться его домом, чувствовал себя всего лишь временным жильцом.

В студии он находит пыльные мольберты, разорванные эскизы, на которых простыми карандашами, будто в трансе или беспамятстве рисовал один только профиль, исступленно, ломая тонкие грифели, не видя и не слыша ничего, вокруг себя. Чаще всего такое безумное желание рисовать у него появлялось после ночных кошмаров. Интересно, а знала ли Китнисс о том, что ему тоже снятся кошмары? Он не кричал, а просто открывал глаза и тупо пялился в потолок, убеждая себя в том, что больше нет никакой Арены. Убеждая себя в том, что ей теперь ничего не угрожает.

Помнить такие подробности и точно знать, что к ним не приложили руку капитолийские ученые – мог ли он мечтать об этом месяц назад? Но прежнего восторга больше нет, есть только отчаяние. Все они были правы. Он действительно любил Китнисс Эвердин, но в своей любви он был жалок, а она – была прекрасна в своей невзаимной жестокости. Ее сердце не билось чаще от его поцелуев. Она засыпала в его объятиях только потому, что ей нужен был кто-то, кто бы просто лежал рядом. Необязательно он, просто именно ему повезло оказываться рядом. Он был таким глупым влюбленным мальчишкой! Он так часто ее рисовал, так часто думал о ней, оставаясь в одиночестве. Он действительно был ее тенью, ни больше, ни меньше. Она спасла его только потому, что не смогла бы жить с чувством вины за его смерть.

Была ли она когда-либо счастлива?

Ее дом кажется чуть более живым. Повсюду разбросаны вещи, принадлежавшие Китнисс, ее матери или ее сестре. Здесь так же много пыли и пепла, как и везде, но на кухне к своему удивлению, Пит находит блюдце с молоком. В спальне, принадлежавшей Прим, он находит того, кому предназначается это самое молоко. Самого уродливого кота, по мнению Китнисс. Самого лучшего кота – по мнению Прим. Завидев на пороге незнакомца, Лютик шипит, выгибая дугой.

– Он нашел путь из Тринадцатого Дистрикта, – говорит Хеймитч, оказываясь за спиной своего бывшего подопечного. – Полуживой, весь ободранный, но живой. Он всегда умудрялся вернуться туда, где были они. Где была Прим, если уж быть точным. Самый уродливый кот. И самый верный. Иногда я думаю, что он пришел сюда умереть просто потому, что знает – Прим уже нет в живых.

Лютик не успокаивается и при виде ментора Двенадцатого Дистрикта.

– Отношения у нас с ним не сложились. Он вообще очень упрямый, очень нелюдимый кот, любивший только Прим. Я подкармливаю его и не трогаю. Он только позволил мне обмазать себя заживляющей мазью, а потом в благодарность расцарапал мне всю руку. А еще мне кажется, что он очень злопамятный. Иногда я боюсь, что он придет ко мне, когда я сплю, и отомстит, потому что я не помог его маленькой хозяйке.

Пит отходит от двери в комнату мертвой девочки.

– Ты мало боишься, Эбернети. Тебе нужно бояться больше.

В комнате Китнисс он проводит очень мало времени. Белая роза, небрежно брошенная на пол, приковывает к себе все внимание. Все тело покрывается мурашками. В комнате пахнет розами, сотнями роз, которых здесь не могло быть, и кровью, которую здесь никто не проливал.

– Ты не будешь здесь жить, – не спрашивает, а утверждает Хеймитч вечером, сидя у растопленного с большим трудом камина. В руках у него бокал вина, но напиваться он не намерен. Вот уедут эти незваные гости, и веселье начнется вновь. И продолжится до самой смерти.

– Нет. Капитолий во главе с Пэйлор жаждет иметь меня совсем под рукой. Не то, чтобы я мог как-то избежать кары Капитолия, находясь пусть хоть за тысячу километров отсюда, но им важно иметь возможность избавиться от меня быстро.

– Умный мальчик, – одобряет Хеймитч, – ты всегда был умным.

– Ну, мыслей в голове ему было не занимать, – фыркает Пит, наблюдая за тем, как меняется лицо мужчины.

– Эй, парень, у тебя нет никакого раздвоения личности.

– Просто мой врач – трепло, – парирует Пит. – Хотя, я должен признать, его метод лечения сработал. Я могу различать то, что было на самом деле, и то, что внедрили в мою голову. Это, конечно, только малая часть, но дело сдвинулось с мертвой точки.

– Я рад, – коротко отзывается Хеймитч. – И как ты намерен прожить свою спокойную жизнь?

– Буду рисовать. Печь торты и печенья. Зарабатывать на жизнь мне не нужно, но я буду скоротать свои дни для пользы. Тренировки, опять же. И никакого алкоголя. И никакого морфлинга.

Отпущенную шпильку Эбернети великодушно игнорирует. Джоанна, спящая сейчас в одной из самых чистых спален, сумела бы подколоть его с большим результатом, но и в этом случае он бы не отреагировал. Закалка все-таки, опыт.

– Я рад, – отчего-то опять повторяет Хеймитч, и даже надеется, что этот незапланированный разговор по душам закончится прямо сейчас, еще до того, как он скажет что-нибудь лишнее.

Но он надеется зря.

– Неужели я был так жалок? – спрашивает его Пит безо всякой подготовки.

Хеймитч смеется, не задавая лишних вопросов. – Жалок? Ты никогда не был жалок. Ты был чрезвычайно собран, ты постоянно думал, делал выводы и действовал в соответствии с обстановкой. Тогда я не до конца понимал, какое сокровище получил, когда тебя выбрали на Жатве. Почему-то ей удалось всем затмевать глаза. Или ты просто не желал выделяться, а, Пит? Сейчас я бы поставил на тебя. Ты не позволил мне помочь себе на Арене, потому что выиграть должна была она, но ставил бы я все равно на тебя. И, знаешь, – ментор хочет позволить себе чуждую обычно роскошь откровенности, – пусть ни тогда, ни сейчас, ты не поверишь в то, что твое чувство взаимно, оно было взаимно. Конечно, она собиралась пожертвовать собой ради тебя на Квартальной Бойне не потому, что не видела смысла в жизни без тебя, а потому, что была упрямой дурой. Ты мыслил логически, а она хотела поступать вопреки ожиданиям, ты был хладнокровен, а она в своей ярости полыхала. Из Вас вышла достойная пара. Ненадолго, правда. Но вдвоем вы внушали всем надежду.

– Ты пьян, – смеется Пит.

– О, давай сваливать все на алкоголь. Так даже проще. Может, ты тоже напьешься до чертиков, а? Хоть раз в жизни? Я научу тебя спать с ножом под подушкой, а то ты как-то выбиваешься из стройных рядов безумцев со стажем.

– Уволь меня, – фыркает Пит. – Не хочу напиваться, слушать тебя и верить в то, что ты говоришь.

– О, если тебе легче верить, будто правда – всего лишь пьяный треп алкоголика со стажем, так и скажи. Слабак, – Хеймитч бессмысленно смеется. Когда он успел так напиться? – Но, знаешь, я рад, что вас забрали на Квартальную Бойню, потому что без Бойни ваша жизнь еще быстрее превратилась бы в ад. Не веришь, да? По глазам вижу, что не веришь. Ну ладно. Предположим, что после турнира победителей вы вернулись бы в Двенадцатый Дистрикт. Сноу заставил бы вас сыграть свадьбу, но это не успокоило бы его. Плутарх сделал бы из вашей семейной жизни какое-нибудь шоу. Сперва бы ты говорил «Хороший поцелуй, Китнисс, я почти поверил в него», она отвечала бы тем же. Потом, после свадьбы, рано или поздно, камеры залезли бы в вашу спальню. Ты бы говорил ей: «хорошие стоны, Китнисс, я почти поверил». Или: «да, в такой позе отдаются только влюбленные». Что ты ржешь? Мне легко это представить. Потом была бы Квартальная Бойня, в которой вы были бы менторами, а Сноу придумал бы еще какой-нибудь кровавый трюк. Я бы ушел на пенсию, но помогал вам участвовать в убийствах малолетних. У Китнисс начались бы истерики, депрессии – признай, она с самого начала была склонна к этому. Победил ли ваш трибут, или оба бы погибли, не имеет значения. Капитолий не оставлял бы вас в покое, а потом, когда интерес к вам немного бы угас, Сноу начал бы продавать Вас. Вместе. Или по отдельности. Ни один победитель голодных игр не жил спокойно после того, как побеждал. Все мы проходили через одно и то же. У всех у нас иной раз возникала в голове одна и та же мысль – лучше было умереть на Арене, чем выжить. Голодные Игры никогда не заканчиваются, Пит. Никогда.

Используя воображение художника, Пит рисует в голове картины, которые видит его бывший ментор, и внутреннее содрогается от их жестокой правдоподобности.

– Девчонка не вынесла бы такой жизни. Рано или поздно с ее семьей, со всеми, кого она любила, случились бы жуткие вещи, и у нее не осталось бы ни единой причины жить. Рано или поздно она бы сделала то, что сделала в действительности, только в той, иной реальности, Плутарх сделал бы из ее самоубийства целое представление, с правильно поставленным светом, с комментариями на заднем плане и последующим трауром. А потом с удвоенной кровожадностью принялся бы за тебя. А ты продолжил жить. Возможно, рисовал бы. Занимался бы благотворительностью, пытался бы спасти своих трибутов. Ты бы начал пить. Употреблять наркотики и тихо загнулся бы здесь в одиночестве.

– Тебя послушать, так ты рад, что все закончилось так.

– Это не самый плохой вариант, Пит. Ты подумаешь об этом, и поймешь. Тиран ушел, да здравствует тиран, – Хеймитч делает глоток вина, о котором уже успел забыть. – Пока им всем живется проще. Надолго ли это, я не знаю, но пока раны от войны кровоточат, пока все помнят то, что произошло, хуже не станет. Пэйлор пока выглядит вменяемой. Держит Плутарха на коротком поводке с шипами вовнутрь. Властью не наслаждается, да и Голодные Игры устраивать не спешит. Я надеюсь не дожить до того момента, когда все изменится. Для тебя же ничего не закончилось. В твоей жизни еще будет немало плохого, но и хорошее тоже будет, раз уж ты вылечился, – пауза. Хеймитч наклоняется вперед, огонь из камина причудливо танцует в его зрачках, – ты ведь вылечился, так?

Пит пожимает плечом.

– Я помню, что он… – делает над собой усилие, – что он любил ее. Я не чувствую к ней ничего. Ни любви, ни ненависти. Я уважаю ее. Я спас ее из огня, потому что не мог поступить иначе. Я спас ее от отравления после убийства Койн, потому что неправильно было позволить ей так умереть. Я относился к ней, как к обычному человеку. Или я пытался втереться в доверие к вам, – завершает свой короткий рассказ хлесткой фразой.

– Будешь продолжать в том же духе, – взрывается Хеймитч, – и Капитолий тебя с лица земли сотрет. А всему виной чертов доктор. Сделал из тебя не капитолийского говоруна, которого, понятное дело, убить нужно, а сойку-пересмешницу, которая вроде и не переродок в целом, но чего ждать от нее – непонятно. Иди лучше спать, гадкий мальчишка. У меня после общения с тобой головная боль началась. И вино закончилось. Кстати, не принесешь мне еще бутылку?

…

Джоанна Мейсон говорила правду. Нельзя пройти через ад и остаться верным себе. Пит Мелларк сильно пострадал из-за Китнисс Эвердин и Капитолия, но он не стал тем чудовищем, сказки о котором Хеймитчу рассказывали так долго. Он просто резко повзрослел. Стал мужчиной. Перестал быть влюбленным в глупую девчонку, которая не была его достойна. И все же в ней было что-то такое, что не позволяло пройти мимо. Была бы она жива, пусть даже и в жуткой депрессии, в ужасном отчаянии, он опять влюбился бы в нее. Он не переродок, не в полном смысле этого слова. Просто глупый Капитолий, создавая идеальное оружие, переиграл самого себя, создав идеальное оружие, которое может думать и оставаться верным себе даже с искаженными воспоминаниями.

Хеймитч пьет за то, что бы Пит нашел свое место в жизни.

И не открывает вторую бутылку вина.

========== ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой все ругаются, мирятся и тихо ненавидят друг друга и самих себя ==========

Джоанна Мейсон не умеет злиться молча. Как истинная уроженка своего Дистрикта, лучше всего она справляется со злостью, когда в ее руках оказывается остро заточенный топор. Хотя, если в руках разгневанной Джоанны Мейсон оказывается хорошо заточенный топор, местность вокруг Джоанны Мейсон в радиусе трех километров резко признается зоной отчуждения. Потому что кровожадное выражение ее лица говорит о многом даже деревьям, которые, будь у них возможность, сорвались бы с места вместе с убегающими людьми. Но Питу, признаться, подобная злость скорее льстит. Самодовольное выражение его лица Джоанна воспринимает как руководство к действию, и Питу так же приходится ретироваться.

А ведь он всего лишь предложил вернуться в Капитолий.

– Я. Терпеть. Ненавижу. Этот. Чертов. Капитолий.

Едва ли не брызжет ядовитой слюной во все стороны.

– Я сбежала из Капитолия несколько дней назад, за чертовым тобой и что, ты предлагаешь мне вернуться?! – ее гневу нет предела.

– Сбежала? – осторожно уточняет Пит и выглядывает из окна, приготовившись увидеть зависшие над домом Хеймитча планолеты.

– Успокойся, – говорит ему невозмутимый Хеймитч, притаившийся в самом темном углу. – У нее такое же фиктивное закончившееся лечение, как и у тебя. А еще я выглядывал из окон с тех пор, как вы оба свалились на мою голову. Этот чертов доктор выпускает из палат потенциально опасных преступников, – картинно возмущается и подводит итог: – Какой он все-таки странный.

– Он пытался лечить меня на расстоянии, – фыркает Джоанна. – После выписки мне дали комнату с одним окном и провели в нее телефон. Я не брала трубку.

Хеймитч салютует своей гостье.

– Я просто выдернул провод. Что? – закатывает глаза, заметив, с каким ужасом смотрит на него Пит. – Я всегда так делаю. Раз в неделю, правда, приезжают статные военные и возвращают все на круги своя, но я ведь не дурак. Опять выдергиваю. А они опять приезжают… Весело! Посмотрим, кто кого – этот доктор меня или я его.

– Он донельзя упрям.

– Или глуп. Ему отдали всех самых неспокойных пациентов со всего Панема, а он еще руки на себя не наложил.

Вдвоем они какое-то время обсуждают своего общего доктора, а потом, разом смотрят в сторону Пита, который пытается замаскироваться под предмет мебели. Но сейчас даже его талант к маскировке оказывается бессилен.

– А мне он нравится. Он меня вылечил.

– Ну да. Конечно! – хохочет Джоанна. – То, что на тебя не действует заветное «Китнисс Эвердин», еще ни о чем не говорит, капитолийский переродок.

– О, да, – немногословно фыркает Хеймитч и делает глоток из своего стакана. В этот разговор он предпочитает не влезать. Над такими разговорами впору табличку вешать с надписью «Не влезай – убьет».

– Может, тебе воды налить, а, Джо? – как бы между прочим интересуется Пит и тянется к крану с водой. Мейсон бледнеет, но начинается злиться еще больше.

– Ты, мелкий засранец, да я тебя…

– Идеальная пара, – комментирует бывший ментор Двенадцатого Дистрикта. – А я когда-то боялся, что вы с Китнисс друг друга поубиваете! – когда оба спорщика поворачиваются к нему с одинаково горящими недобрым пламенем глазами, он резко замолкает. – Оба вы, я имею в виду. О твоем здоровье я переживал после признания на весь Панем о чистой подростковой любви, – тыкает пальцем на Пита. – А о твоем здоровье, – начинает растягивать слова, задумавшись, но потом, будто вспомнив что-то, светлеет лицом, – я вообще никогда не переживал. Ты ж не из моего Дистрикта, Джоан, – и, абсолютно успокоенный ходом своих мыслей, разводит руками в сторону. – Но с Китнисс ты тоже не ладила, признай.

– Я спасала ее шкуру! – взрывается Джоанна, переходя на брань.

– Побойся Бога, Джо. Ее шкуру все спасали. Все, кому не лень.

Хеймитчу приходится резко замолчать, когда сидящий до этого Пит вдруг срывается с места и скрывается в темной прихожей.

– Вот видишь, – громко шипит на ухо Джоанна. – Ее имя для него все равно, что красная тряпка для быка. Он – капитолийский переродок, – и садится рядом, полностью довольная собой.

– Когда этот переродок придет за нами с топором, ты должна умереть первой. Потому что ты виновата, – лаконично заявляет Эбернети и забивается в свой темный угол, пытаясь слиться с темнотой.

…

На самом деле, Пит Мелларк не любит топоры. Он может мечтать о том, что однажды использует против этих двоих кухонный нож, и в доме хоть на пару секунд воцарится благодатная тишина, но что начнется потом! Капитолий взорвется. Доктора Аврелия повесят на главной площади, как человека, введшего в заблуждение всех жителей страны. Его, Пита Мелларка, участь тоже легко предсказуема. Одиночная палата в больнице, сильно напоминающая собою камеру. Пытать его, конечно, не будут, но подсадят на морфлинг или что похуже, доведут до состояния зрелого овоща и медленно сгноят под прикрытием пожизненного лечения. Такой жизни не хотелось бы. К тому же, все эти разговоры ни о чем, подколки, несильные удары в самые болезненные места, все это как-то странно напоминает о семье. О странной семье, в которой нет нормальных людей, есть только паршивые овцы. Но о семье.

Пит приходит на Луговину. Начало весны, снег еще не до конца сошел, и Луговина кажется совершенно заброшенной. Хотя, нет. Сюда до сих пор привозят найденные в развалинах тела жителей Дистрикта. Летом здесь, на братской могиле, еще не взойдут цветы. На земле, покрытой пеплом, цветы всходят не сразу. Но через пару лет Луговина станет прежней. Ничто не будет напоминать о том, что все это всего лишь братская могила, на которой нет крестов, и в которой лежат все, бок о бок, безымянными и неопознанными.

Пит надеется приехать сюда летом.

Несносная Джоанна Мейсон присаживается рядом прямо на землю. И молчит. Нет никакого напряжения между ними. Только усталость. Только бесконечная, темно-серая усталость. Питу нравится чувствовать тепло ее тела, нравится видеть ее расслабленное лицо. В ярости она, конечно, прекрасна, но такой, обычной, она нравится ему больше.

– Что, Мелларк, влюбляешься понемногу?

В природе не существует обычной Джоанны Мейсон.

– Как в тебя не влюбиться, – Пит качает головой. – Хотя как возлюбленный я так себе. Примешь любовь капитолийского переродка.? – и игриво подмигивает. Игра, опять игра. Пусть дружеская и в шутку, но в его жизни так много Игр.

– В случае измены я бросаюсь на своих парней с топором, – Джоанна знает правила подобных игр даже лучше него самого, и, отшутившись, спрашивает о главном: – Почему мы возвращаемся в Капитолий?

Пит игнорирует ее обобщение. «Мы». Что ж, ей нужен друг. Ему нужна, наверное, такая язвительная, подкалывающая, злая и яростная компаньонка. Постоянный тонус быть в сознании. Не уходить в себя. Чувствовать жизнь, хотя по теплу рядом находящегося тела. Пусть. Хуже не станет, не должно.

– Мне нужно убедить их всех, что я не собираюсь водворять в Капитолии флаг Сноу.

– О, – долгая пауза. – Они думают, что ты из другого лагеря? – корчит забавную рожицу. – Такие смешные. Я так и представляю тебя в костюме, с белой розой в петлице, с полными губами (тебе, кстати, не пойдет, но придется пожертвовать твоей невинной мордашкой во имя Великого Дела Второй Революции) на фоне траурной фотографии Сноу. Черт, а ты хорош, Пит Мелларк. Так и быть, проголосую за тебя, – толкает в плечо. – А если ты наденешь инверсированный костюм сойки-пересмешницы…

Ее больной фантазии, похоже, нет предела.

– Куда тебя несет? – отмахивается Пит, стараясь не думать о том, как бы он выглядел в инвертированном костюме сойки-пересмешницы. Не думать, кому сказано!

– В Капитолий. В чертов Капитолий. Мне все равно заняться нечем, как ты видишь. Буду раздражать тебя своим присутствием. Заболтаю тебя до очередного приступа, и, так и быть, полезу с тобой на баррикады.

– Я собираюсь начать рисовать, – Пит качает головой. – Со мной не будет никакого капитолийского веселья. Серые, скучные будни.

– Со мной не будет никаких серых и скучных будней, Пит, – заявляет Джоанна самодовольно. – Если ты не полезешь на баррикады после активирования своего охмора, ты полезешь на них, чтобы спастись от меня. А от меня не так-то просто спастись, если что.

– О, я наслышан. В нашей квартире не будет ни одного топора.

– Мне придется научиться стрелять из лука.

…

Хеймитч наблюдает за их перепалками с настороженностью отца. Если вдруг они решат убить друг друга, то только не здесь. За порогом этого дома пусть делают все, что хотят. Но здесь – нет. Здесь – обитель алкоголика со стажем, здесь быть не должно никаких маньяков-убийц. Пита, он, впрочем, пытается предупредить, по старой памяти.

– Ты рискуешь опять начать играть с огнем.

Мелларк отмахивается.

– Мы только шутим. Мы даже не друзья.

– Но тебе вообще везло влипать в странные отношения любви, ненависти и прочего, – Хеймитч тяжело вздыхает и думает о том, какая блаженная тишина настанет, едва только эти двое покинут его темную берлогу. Никто не будет приставать с разговорами, не придется ни с кем делиться остатками спиртного, запасы которого, кстати сказать, вот-вот подойдут к логичному концу, а ведь в стране сейчас тяжелое положение. Хотя, конечно, эти двое не так много пьют. Зато много ругаются, веселят старика своими детскими разборками. Дети, прошедшие дважды через Арену Голодных Игр, пережившие пытки в Капитолии и не погибшие в мясорубке революции. Какие же они дети! И все же, посмотреть на них, так дети. Шутят. Зло шутят. Смеются. С надрывом, но смеются. Могла ли Китнисс Эвердин шутить и смеяться после всего? Нет, не могла. Ей больше не для кого было пытаться казаться прежней. Поэтому ее сейчас нет. Поэтому эти двое считаются сумасшедшими, но шутят и смеются, и докучают ему, алкоголику со стажем.

Наверное, он будет по ним скучать.

– Не было у меня никаких отношений, – фыркает Пит в ответ на древнюю, уже покрывшуюся слоем пыли, фразу своего бывшего ментора. Можно ли считать положительным знаком то, что он ничего не пытается свалить на первоначальную версию себя, Эбернети не знает. И старается не думать об этом дольше двух секунд. – Это была игра. То, что Эффи называла «зрелищем». Кстати, как она? Я знаю, что ее нашли живой.

Поскорее бы эти несносные дети убрались бы в свой Капитолий! Убрались и забрали бы с собой жестокие вопросы, заданные таким небрежным тоном. Никакого спиртного с ними не хватит. Или с ним – с лишенным человеческих эмоций капитолийским переродком в лице Пита Мелларка? Ну же, Пит, если это ты, просто посмотри на меня. И не задавай вопросов. Ну же, Пит, ведь раньше ты всегда так остро чувствовал запрещенную территорию.

Пит видит, как быстро мрачнеет его ментор.

– Здесь подойдет твоя же фраза о влипании в странные отношения любви, ненависти и прочего? – спрашивает тихо. Хеймитч отмахивается от неуместного юмора, но, кажется, в депрессию уже не собирается впадать. И не собирается молчать – а ведь он так долго молчал.

– С ней у меня не было никаких отношений, если хочешь знать. Хочешь, конечно же, – улыбается, но прячет улыбку за бокалом. – Все вы, трибуты, на одно лицо. Все пытаетесь видеть в своем извращенном свете. И не спорь со мной – я старше, мудрее и далее по списку…

– И ты опять пьян.

– О, с каких пор ты стал таким брезгливым, Пит? Я слегка пьян, мы так давно знакомы, что должен различать одну стадию моего опьянения от другой стадии. Хотя эта капитолийская пигалица так и не научилась… – замирает, будто сказав какую-то глупость. – Хотя куда уж ей. Ее парики, наверное, перекрывали доступ кислорода к мозгу, поэтому она разучилась думать, – у Мелларка не очень хороший взгляд. – Ладно, я постараюсь не говорить о ней гадости. И не потому, что о мертвых только хорошее, а потому что у меня хорошее настроение и она жива. Если мы с тобой, говоря «жить» имеем в виду «переводить кислород».