Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 47 страниц)

Именно в таком состоянии его обнаруживает Эффи, и шепотом просит перестать заниматься черт знает чем в темноте. Хеймитч чувствует себя, по меньшей мере, каннибалом, хотя Бряк его не бранит, не бросает на него подозрительных взглядов, и уж точно не лезет проверять целостность Китнисс Эвердин. Зато заставляет его вымыть посуду и расставить ее на полках. Хеймитч хмурится, но выполняет ее требования, и просит передать ножи, оставшиеся от кого-то из нерадивых обжор, убывших ранее с места преступления.

– Только не порежься, – говорит, подначивая, и будто не теряя надежды обнаружить в этой женщине ту прежнюю Бряк, которая срывала голос, когда он закидывал ноги на стол из красного дерева.

Ему приходится обернуться, чтобы понять причину, по которой Эффи медлит с выполнением его просьбы. Глядя на ее сосредоточенное лицо, на то, как она всматривается в свое отражение, вертит острие ноже в опасной близости от своих глаз, ему уже не хочется шутить.

– Эффи, – окликает он ее как можно более равнодушно.

– Нет, теперь я не порежусь, – отвечает она как-то отстранено. И добавляет, совсем уж невпопад: – Я не люблю быть уродливой, – Хеймитч делает шаг ее сторону, озадаченный и обеспокоенный, но она отступает, и поясняет. – Когда с людей снимают кожу, они все становятся уродливыми. Я видела их без кожи. Я видела даже себя без кожи, – добавляет совсем уж тихо, и передает ножи твердой рукой. – Я знаю, о чем говорю, – и улыбается, отчужденно, думая о чем-то другом, что-то мучительно пытаясь вспомнить. Или забыть.

Она не дожидается, когда Хеймитч домоет оставшуюся в раковине посуду. Не напоминает, чтобы он расставил все по своим местам. Она просто покидает кухню, с идеально ровной спиной, и со своим обычным выражением лица, и Хеймитчу хочется кого-нибудь убить, и перестать чувствовать тот леденящий кровь страх, который он чувствует, когда вспоминает крепкий сон Китнисс и выражение лица Эффи.

Но теперь он играет в игры, в которых недостаточно кого-то просто убить.

…

Энорабии не нужно зажигать свет, она ориентируется в темноте. В конце концов, этот этаж был предназначен ей с самого рождения, и с самых первых своих голодных игр она оказывалась здесь, сперва в роли трибута, а потом – в роли ментора. Сейчас она старается не вспоминать об этом, и клянет почем зря Хеймитча. Который не ограничился распитием одной бутылки вина, и опоил всех, до кого смог дотянуться. Конечно, Энорабия трезва, но приятная расслабленность кажется ей чудовищно безрассудной здесь и сейчас. Пусть даже ей не придется завтра выходить на Арену и пытаться выживать, она чувствует угрозу кожей, даже в тех помещениях этого злополучного места, в котором нет камер. Поднос с порцией для Каролины она оставляет в холле, являвшегося в былые годы столовой, и приоткрывает дверь в спальню девочки, погасив свет. Ее глаза быстро привыкают к темноте, и какое-то время она просто стоит на пороге, рассматривая спокойно спящую фигуру, и хочет уже закрыть дверь, как сонный голос Каролины упрекает ее в неподобающем для няни поведении.

– Вы там пили, – говорит Каролина, переворачиваясь на другой бок. – Я не слышала, но я знаю. Что вы пили?

– То, что маленьким девочкам пить не положено, – отрезает Энорабия резко и заходит в комнату. Каролина автоматически освобождает для нее место на кровати, и продолжает бурчать что-то себе под нос с закрытыми глазами. Энорабия хмурится, сперва садится, но потом, тщательно взвесив все «за» и «против», вытягивается на кровати, и тихо шипит на подопечную: – Не хватало еще, чтобы меня учили жизни всякие гусеницы.

Каролина молчит, хмурится, но не хочет просыпаться окончательно, только пихает свою наставницу ногой, и промахивается, едва не сваливаясь с кровати. Энорабии приходится схватить ее за руку и ущипнуть.

– А когда я стану бабочкой, – уточняет Каролина, выворачиваясь из-под руки женщины, и вновь пихаясь, но уже с меньшей вероятностью свалиться, – я смогу учить тебя жизни?

– Нет, – следует уверенный ответ.

– Но это нечестно! – восклицает Каролина и садится, рассматривая лежащую поверх одеяла Энорабию с капризно надутыми губами. – Ты должна оставить мне хоть какую-то надежду! – Энорабия фыркает и молчит. – Научи меня метать ножи, – выпаливает внезапно Каролина, но взгляда все-таки не заслуживает. – Только не рассказывай мне историю о том, что случилось с одной девочкой, которая тоже просила научить ее метать ножи, – говорит отчужденно, с явной обидой. – Я знаю, что случается со всеми девочками и мальчиками во всех твоих историях. Они либо умирают на Арене, либо возвращаются победителями и ничего хорошего в их жизни все равно не происходит, – она кажется окончательно проснувшейся, и то, что Энорабия под боком дышит вполне размеренно, ее не устраивает. Девочка наклоняется над мнимо спящей, к самому уху, и повторяет свою просьбу: – Научи меня метать ножи. Или я попрошу Джоанну. Или Китнисс. Или…

– Нас с тобой пристрелят до того, как ты прикоснешься к первому ножу, – говорит победительница голодных игр вполне адекватным голосом. – Ты помнишь правила. Ты знаешь, чья ты внучка и чего от тебя ждут.

– Еще одной революции? – Каролина хмурится и резко падает на кровать.

– Революции, восстания, убийства президента, переворота, гениальной картины под чутким руководством Мелларка, откуда мне знать, чего именно они все боятся. Ты не возьмешься за оружие, девочка, – добавляет уже спокойнее. – По крайней мере, пока над твоей головой не появится нимб, а за спиной не окажутся белоснежные крылья.

Повисает неловкая тишина.

– Энорабия.

– Что?

– Спи уже. Ты бредишь.

…

Пит Мелларк опять оказывается во дворце президента, но только в этот раз по собственной воле. Он терпеливо и со скучающим видом выдерживает все проверки службы охраны, затем какое-то время проводит перед закрытыми дверьми, и лишь через полчаса ожидания удостаивается чести быть допущенным к телу Плутарха. Плутарх теперь не выглядит добродушным или даже приветливым. Он насуплен, подобран, под глазами его залегают тени, и губы он поджимает во время разговора чаще, чем прежде. Пит не знает, с чем связана подобная перемена, но ему и не интересно. К тому же, он был готов к подобному повороту событий. В конце концов, он пришел сюда затем, чтобы требовать выполнения всех условий заключенной на словах сделки.

– Соблюдение условий? – повторяет обманчиво спокойным тоном и откидывается в кресле Плутарх. Кресло неприятно скрипит. – Каких еще условий, Пит?

Все эти повороты событий, кажущиеся невероятными и неожиданными порядком утомляют. Оговоренные на словах условия не имеют никакого значения, цена словам, произнесенным не перед стотысячной аудиторией или не в прямом эфире, равняется нулю. Пит вздыхает, морщится, поднимается с кресла, которое не было ему предложено, подходит к книжной полке за спиной Плутарха. Шаг он соблюдает размеренный, прогулочный, и чувствует на себе пристальный взгляд министра. Интересно, нажмет ли этот человек красную кнопку, если Пит вдруг чихнет? Получится очень неловко.

– Мы познакомились с новым ведущим, – говорит как-то отстраненно, пробегая глазами корешки стоящих за стеклом книг. – Неплохой психолог, насколько я могу судить. Истинный капитолиец.

Плутарх наблюдает за ним, сложив руки на животе. Взгляд у него острый, хитрый.

– Да, капитолиец. Разве это имеет какое-то значение? – уточняет спокойно.

– Для вас, очевидно, имеет, – говорит Пит и пожимает плечом. – Я могу взять какую-нибудь из этих книг? – внезапно оборачивается и показывает рукой на полку. – Меня заинтересовало несколько названий.

Плутарх поднимается с места и неохотно подходит ближе, скользя взглядом по корешкам, но больше все же интересуясь выражением лица своего собеседника.

– Где-нибудь есть ключ от этого стеллажа, – выговаривает задумчиво, и даже вертит головой по сторонам, будто надеясь обнаружить ключ, лежащим на любой из горизонтальных поверхностей. – Но не думаю, что ты сможешь найти для себя что-нибудь интересное.

– О, – тихо восклицает Пит. – Я уже нашел для себя что-нибудь интересное, в архивах, доступ к которым вы мне предоставили. И, конечно, там нет ничего, кроме пыли и сухих фактов. Но мне очень интересно продолжить изучение этого вопроса. Жаль, что вы предполагаете, что я смогу раскопать что-нибудь неудобное для вас.

– Неудобное? – усмехается Плутарх. – В процессе охмора для меня нет ничего неудобного. Никогда им не занимался лично.

– А что на счет неудобных ситуаций во время вашего шоу? – Пит тоже усмехается. – Думаю, вы знаете мою способность создавать неудобные ситуации в прямом эфире, – и замолкает, не отводя своего взгляда.

Схватка неравная, но никто не сдается первым. Оба отвлекаются на шум захлопывающейся двери, и медлят перед тем, как вновь вернуться к напряженным переглядываниям. Плутарх кажется умиротворенным, Пит выглядит так, будто ничего уже и не ждет от этой встречи, но покидать уютный кабинет министра не спешит. Плутарх громко смеется, и хлопает собеседника широкой ладонью по плечу, прилагая чуть больше силы, чем требуется для одобряющего жеста.

– Ты неплох, мальчик. Не желаешь начать карьеру в политической сфере? – спрашивает с широкой улыбкой.

– Предпочитаю славу художника и творческого человека, – отвечает Пит с равнодушием. Хотя, по правде, славе блистательного политика он предпочел бы даже славу капитолийского переродка.

– О, не сомневаюсь, что и в этой сфере ты сделаешь себе имя, – цокает языком министр и спрашивает с таким видом, будто прежде и не задумывался над этим вопросом: – Как Каролина? Надеюсь, делает успехи.

– У нее есть талант, – говорит Пит, но как-то неуверенно. – Боюсь, она выбрала себе не лучшего учителя рисования.

– Лучшие погибли во время революции, – замечает Плутарх не без явной угрозы, и возвращается на свое место. – Хорошо, пусть будет по-твоему, – переходит на суровый деловой тон общения. – Я устрою тебе встречу с одним из тех, кто разрабатывал методику охмора. Этот ученый, – министр медлит и прикусывает кончик карандаша, которым что-то писал на чистом листе бумаги, – приговорен к смертной казни через электрический стул. Его приговор будет приведен в исполнение через месяц, или около того, – закатывает глаза, – так много бумажной работы со всеми этими судебными процессами, – улыбается, и продолжает что-то писать. – У тебя будет час для беседы с ним, день я сообщу позже. К нему, по известным причинам, никого не пускают.

– Мне не хватит часа, – заявляет Пит как можно смирно и стоит, потупившись. Переигрывает, но Плутарх лишь качает головой. И продлевает срок встречи до трех часов, и оставляет свою записку у себя же на столе, обещая сообщить всю необходимую информацию заранее.

– Кстати, – оживает уже в последний момент, когда Пит направляет к двери. – У нас возникли некоторые сложности с одним из знакомых тебе людей, – Пит оборачивается. – Гейл Хоторн, – говорит Плутарх и барабанит по столу пухлыми короткими пальцами. – Случилось то, чего я боялся. Информация о том, что Китнисс Эвердин жива для него больше не тайна.

Плутарх говорит еще что-то, но Пит слушает невнимательно, затем раздается телефонный звонок и неудобная встреча обрывается буквально на полуслове. В принципе, Пит доволен результатом своей прогулки до кабинета министра, и прогулка на свежем воздухе поднимает ему настроение еще на пару пунктов. Мысль о том, что все книги, покоящиеся под слоем пыли в кабинете Плутарха вскоре будут пересмотрены и разобраны по страницам в поисках чего-нибудь необычного вроде пометок на полях рукой мертвого президента, тоже изрядно веселит его. Правда, упоминание Гейла ставит, по большому счету, в тупик. При чем здесь Гейл? Отчего министру вдруг вспоминать о нем? И какие сложности могли возникнуть после того, как Гейл узнал об обмане со смертью Эвердин? Впрочем, зная взрывной характер бывшего шахтера и его нынешнее положение, сложности могут подразумевать большие проблемы.

И большие проблемы не заставляют себя ждать.

Потому что основная проблема в том, что Гейл Хоторн здесь.

– У нас новый альфа-самец, – заявляет с самого порога Джоанна, и показывает глазами на старую потертую сумку, небрежно брошенную посреди холла. – Он будет жить с нами, как родственник Китнисс Эвердин. Ты счастлив?

– У него просто нет слов, – заполняет возникшую паузу Энорабия, которая, как всегда, некстати.

– Почему он будет жить здесь? – спрашивает Каролина капризно.

– Вот только тебе об этом спрашивать, – огрызается Джоанна. – Это шоу победителей Голодных Игр, а не маленьких стерв с генами деспота и монстра.

Каролина корчит гримасу, и подходит ближе к хранящему молчание Питу, и осуждающе тыкает его в бок. Ничего, мол, не хочешь сказать?

– О, нет, – восклицает Энорабия громко, – ты слишком наивна, – ослепительно улыбается. – Поверь мне, нет никакого шоу победителей Голодных Игр. Есть Шоу Плутарха Хевенсби, и главная роль в этом шоу отведена Китнисс Эвердин. Что бы это ни значило для нас и для нее.

В холле совершенно точно установлены камеры, отстраненно думает Пит. И поднимается на свой этаж, оставляя споры и размышления на долю тех, кто в силах спорить и размышлять. У него на это нет сил. У него не остается сил даже для того, чтобы прогнать следующую за ним по пятам Каролину, за спиной которой против обыкновения не маячит Энорабия. Каролина молча наблюдает за тем, как Пит вешает пиджак на стул, проходит в спальню и падает поперек кровати. Она присаживается рядом с ногами, потом осторожно толкает Пита локтем.

– И ты оставишь все так, как есть? – спрашивает спокойным, хотя и разочарованным тоном.

– Что – «все»? – утоняет Пит из-под подушки, под которую спрятался от одной назойливой и бесстыдной особы. Каролина тяжело вздыхает. – У нас с Гейлом никогда не было никакого противостояния, если ты об этом.

– О, – короткий выдох. – Значит, будет. Ты просто не видел, как плотоядно смотрела на него твоя Джоанна. У нее разве что слюни не текли, – и смеется. – Пит?

– Что?

– Ничего. Спи. Пока Гейл разговаривает наедине с Китнисс вот уже полчаса. Спи, – добавляет мстительно и тоже вытягивается на постели. – Или даже больше, – говорит с закрытыми глазами. – Может, они уже не разговаривают. Может, они уже друг друга поубивали. Или нет. Кто знает, что может между ними двумя происходить, пока ты тут спишь. Пит? – когда Пит не отзывается, Каролина привстает и утыкается ухом там, где лучше всего слышно размеренное дыхание. Качает головой, и опять ложится.

В конце концов, ей какое дело до того, что происходит с Китнисс Эвердин и теми, кто записан в ее женихи и родственники? Ей-то уж точно до этого никакого дела нет. Никогда не было.

========== ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ, в которой Хеймитч совершает ошибки и делает ценные выводы ==========

Пит помогает перенести на второй этаж спящую Каролину, уже после того, как пробивает полночь, и, может быть, поэтому остается жив. У Энорабии очень выразительный взгляд. Она еще не вполне овладела техникой убийства взглядом на расстоянии, но если бы она демонстрировала сей навык на Индивидуальном Показе, Пит, окажись он в жюри, без размышлений поставил бы ей 12 баллов. Вместо пожелания приятного сна Энорабия скалится в своей фирменной улыбке, и Пит тяжело вздыхает. И им всем, больным и раздавленным, предстоит играть на публику в счастливую семью? Это ни в какие ворота не лезет; им никто не поверит, они в два счета покончат с планами Плутарха, и быстро вернутся каждый к своим демонам.

(– Весьма наивная надежда, – говорит мертвый Президент Сноу в лифте. – Практически не обоснованная. Даже если вы здесь все поубиваете друг друга, от вас все равно не отстанут.)

Иногда Пит думает о том, что переродком быть проще. Терпеть рядом с собой постоянное ворчание своего заклятого врага и причину всех бед в одном флаконе – задача не из легких. Сложность в том, что этого врага невозможно убить – он уже мертв, а способов избавиться от призраков Пит пока не знает. Нужно будет спросить как-нибудь у кого-нибудь. Знать бы еще, у кого.

Он выходит на первом этаже и стоит какое-то время в холле, потом замечает сумку, все так же небрежно брошенную, и недоумевает: разве Гейл не вернулся за своими вещами? Еще он слышит в отдалении голоса, негромкие, но все-таки раздражающие его своей веселостью. Разумеется, вся неспящая компания собирается на так полюбившейся им кухне, и, разумеется, у них был достойный повод собраться.

– Это отвратительно, – говорит Пит громко и уверенно, и заглядывает в холодильник. Отчего-то каждый появляющийся на кухне первым делом заглядывает в холодильник, и лица у всех при свершении этого действа с каждым часом, прибавляемым к полуночи, становятся все суровее и суровее.

– Я говорю им об этом уже целый час, – откликается Джоанна, сидящая ближе всего к Вольту и, следовательно, к монитору. В руках у Джоанны морковка, которой девушка хрустит с явным аппетитом.

Бити лишь изредка косится на экран, и чаще – на Джоанну. Или на морковь, кто его знает. Еще чаще Бити тянется рукой к своему бокалу, всегда полному стараниями страдающего в темном углу Хеймитча, который так же не смотрит на экран, но изредка добавляет в ход беседы несколько пессимистичных фраз. Эффи меряет маленькими шажками кухню, в руках у нее планшет, каблуки ее не стучат по паркету, хотя, быть может, в этом виноват хруст, с которым Джоанна разделывается с очередной морковью.

– Так что вы все здесь делаете? – спрашивает Пит с явным неудовольствием и готовит обвинительную речь.

Бити поднимает на него воспаленные глаза и качает головой. Разумеется, отвечать за всех будет Джоанна, чья точка зрения никогда не бывает объективной, и никогда не выражает общественное мнение.

– Их встреча была гораздо горячее, – заявляет она во всеуслышание и тычет морковкой в монитор. Пит наклоняется к ней и осторожно принюхивается. Джоанна, заметив это, недовольно хмурится, но, в конце концов, расплывается в чуть виноватой, хотя в большей степени вызывающей улыбке. – Подумаешь, выпила совсем чуть-чуть, – заявляет с коротким смешком, и резко переходит в атаку: – Это все он! – показывает на насупленного Хеймитча. – И он! – под раздачу попадает и Бити, находящийся, если верить взгляду, в каком-то состоянии прострации. – Я не виновата. Я вне всяких подозрений. Ты мне веришь? – впрочем, ответ ее не волнует. – Так вот, их встреча была горячее этого вашего «Пит. Китнисс», – и кривится, вспомнив.

– Она бросила в него вазу, – внезапно отмирает Хеймитч.

– Это был фарфор! – восклицает Эффи, все же прислушивающаяся к разговору.

– Она швырнула в него вазу уже на двенадцатом этаже, – отмахивается от всех Джоанна. – Сперва она просто распяла его взглядом, даже имя не назвала. Зато Гейл… – мечтательно закатывает глаза, – весь такой подтянутый, в военной форме, будто только что с экрана из этих их агитационных роликов…

Бити обреченно вздыхает и роняет голову на сложенные на столе руки. Кажется, эту фразу Джоанна повторяет давно и со вкусом. Пит неохотно садится за стол так, чтобы не видеть происходящего на экране. Звук отключен, или же ничего не происходит, но он чувствует себя так неуютно, будто подсматривает за кем-то в замочную скважину.

– У него, кажется, даже глаза подведены, – доверительно сообщает Хеймитч и пьяно хихикает.

– Вот и я говорю: будто только что с экрана, – кивает Джоанна.

Если отвлечься от излишних комментариев со стороны, и того, что из пьяной Джоанны получается весьма посредственный рассказчик, всю ситуацию можно обрисовать в нескольких предложениях. Гейл Хоторн, очевидно, рассчитывающий на теплый прием, появляется в холле Тренировочного Центра, швыряет дорожную сумку, не глядя, и бросается к замершей Китнисс, которая лишь делает шаг в сторону и смотрит на «родственника» практически с убийственной ненавистью, а затем, помедлив, без слов удаляется в свои апартаменты.

– Она меня пытала, – заявляет Бити сдавленно, не поднимая головы. – Она меня заставила.

Дальнейшее развитие событий все желающие могли наблюдать уже с записи камер, установленных на этаже Китнисс. И то самое интересное им пришлось пропустить и додумать самостоятельно, потому что Капитолий, видите ли, слишком скуп, чтобы тратиться на достойную технику! Пит закатывает глаза, Бити опять что-то бормочет.

– Короче, они до сих пор разговаривают, – говорит Джоанна с разочарованием. – Точнее, он говорит, а она слушает. Иногда что-нибудь кидает в него, но попадает редко. И как только из нее получился лучник, с таким-то плохим глазомером, – добавляет сокрушенно. – Но это ведь было так… горячо, сначала, – добавляет с сомнением, доедает морковку, и вытягивает руки в сторону Пита, как ребенок, который просится на ручки. Пит фыркает.

– Ты сегодня не заслужила, – говорит без упрека.

Джоанна капризно надувает губы.

– Они меня напоили. Оба. А она, – показывает на Эффи, – им не помешала.

– Я пришла позже, – безразличным голосом оправдывается Эффи, продолжая что-то исступленно искать в планшете, – и мне нет до этого никакого дела.

– Как?! – возмущается Джоанна весьма правдоподобно. – Тебе нет дела до меня даже после всего, что между нами было? – и пьяно хихикает. Оставшиеся в комнате замирают и додумывают подтекст короткой фразы каждый в меру своей распущенности, а людей скромных, как известно, среди присутствующих нет.

Но Эффи никак не реагирует на намек, даже не прислушивается к комментариям Хеймитча, который привык говорить все, что приходит в голову, пусть даже его никто не слушает; а слушать ему некому – Бити так и сидит, уронив голову на руки, Джоанна повисает на Пите, мысли которого где-то очень далеко. Эффи чем-то озабочена; эмоция, пусть даже и тревожная, делает ее лицо вполне нормальным даже под слоем грима. Но Хеймитч не может долго смотреть в ее сторону, что-то внутри него беснуется и воет, как раненный зверь. Он думает, что не может просить ее, но не помнит, за что именно. А еще он точно знает, что должен перед ней извиниться, но за этим знанием следует и другая, совершенно трезвая мысль: он никогда не сделает этого. И дело не в том, что она – кукла Капитолия, и не в том, что она работает на Хевенсби, и не в том, что она всегда будет живым напоминанием, одним из многих живых напоминаний, об аде, который следует за тобой уже после того, как ты покинул ад.

Дело в ней. В том, как сильно она изменилась после освобождения из тюрьмы. А еще в том, что она почти не изменилась – оставила свои безумные наряды, нарисованные лица и парики всех цветов радуги, от которых у него порой начинает рябить в глазах. Она порой много говорит, много жуткого и неприятного, а лицо ее остается безучастным. Хеймитч немного побаивается ее и того, кто пишет за нее долгие и короткие речи, полные пафосного тщеславия, и обещает себе выяснить, кого должен благодарить за чрезмерную патетику. Впрочем, в последнее время он многое себе обещает. Разобраться во всем, что происходит в этом проклятом месте. Разобраться в том, что происходит внутри людей, его окружающих. Разобраться в себе, в конце-то концов!

Он и раньше не выполнял свои обещания.

А пока он наблюдает за всем происходящим со стороны, пытаясь оставаться объективным. Он много пьет, но меньше, чем раньше, и почти не сидит на своем этаже, когда его не трогают стилисты, досужий новый ведущий или Джоанна Мейсон. Он общается – подумать только, впервые за долгое время он общается с людьми, не пытаясь убедить их выложить побольше денег для умирающего на Арене ребенка, и не будучи в состоянии, в котором его язык действует отдельно от тела. Он даже получает удовольствие от того, что происходит. Удовольствие, в чем-то противоречащее логике происходящего, ибо логика происходящего в том, что он находится там, где не хочет находиться, среди тех, с кем не хочет иметь ничего общего, по вине тех, кого начинает ненавидеть всей душой. Впрочем, он решает поговорить о своей ненависти с тем, кто виноват во всем происходящем.

Очень сложно добиться аудиенции Плутарха Хевенсби, но Хеймитч, скрипя сердцем, прибегает к помощи Эффи Бряк, обронив как-то мимоходом, что ему нужно обсудить несколько вопросов с нынешним министром связи. Эффи не удивляется, лишь смотрит в его сторону с большей внимательностью, чем обычно, и, кажется, даже принюхивается. От Хеймитча пахнет одеколоном и вчерашним перегаром, и Эбернети презрительно кривится, когда она сосредоточенно кивает. К министру на прием он попадает дня через два, и едва не опаздывает к назначенному времени, пытаясь избавиться от вездесущей Джоанны, которая вдруг вбила себе в голову, что бывший ментор из Двенадцатого Дистрикта расчесался и привел в порядок свою щетину ради какой-нибудь капитолийской фифы.

Капитолийская фифа, ради которой Хеймитч и проделал все сложные манипуляции, на которые его не склонили даже приставленные к нему стилисты (всех их он испугал тем, что пришел на стрижку с ножом, который все время точил), поправляет воротничок синего костюма и фыркает, предлагая порцию коньяка. От коньяка Хеймитч отказывается, хотя и косится довольно жалобно. Плутарх качает головой и говорит фамильярно:

– Брось, Хеймитч. Однажды нам удалось неплохо поработать вместе.

Результаты этой самой неплохой работы до сих пор отравляют Хеймитчу жизнь.

Эбернети с блаженным видом пробует коньяк – все-таки у министра припасены лучшие представители этого вида алкоголя. И ощутимо расслабляется.

– Скажи, ну зачем мне участвовать во всем этом? – спрашивает, облизав губы. – Я стар, нефотогеничен, из меня уже песок сыплется. Публика будет не в восторге от моей помятой физиономии, да и мой характер играет не в пользу всего происходящего.

Плутарх ставит свой бокал на стол; он так и не сделал глотка, хотя подносил бокал к пухлым губам. Министр выглядит озадаченным.

– Брось, Эбернети, – говорит, взмахивая рукой, – публика представляет тебя героем, который дал Китнисс Эвердин ее блистательное прошлое. Ты вытащил ее с Арены. Ты сделал все, чтобы она выбралась с Квартальной Бойни. Ты все еще интересен им всем.

Хеймитч фыркает.

– Если ты думаешь, что Китнисс будет играть со мной на публику роль благодарной дочери, то ты ошибаешься. Наша первая после долгой разлуки встреча едва не закончилась моей бесславной кончиной.

– О, – министр разводит руки в стороны, – подобная встреча между вами была. Она придет в себя, со временем.

– Три месяца – слишком малый срок для нее, – возражает Эбернети. – Она все еще считает меня предателем. И я вынужден признать, что она права.

– Девчонка недавно вернулась с того света. Ей нужно время, но не так много времени, как ты думаешь. Она уже согласилась принять участие в шоу, она уже занимается тем, чем раньше бы никогда не стала заниматься. Думаю, смерть пошла ей на пользу, – Плутарх неубедительно смеется. – Если, конечно, такое возможно. Разве она не стала более благоразумной? Более взрослой?

Хеймитч пожимает плечом. В вопросах собеседника ему слышатся совсем другие вопросы. Разве Китнисс Эвердин не перестала быть прежней Китнисс Эвердин? Поэтому на поставленные вопросы он отвечает пожатием плеча, весьма благоразумным жестом, который можно толковать, как угодно. Плутарх толкует их как явное согласие, и сразу проникается к Хеймитчу симпатией.

– А вот Пит Мелларк заметно изменился, – говорит министр как-то рассеянно.

Опять сдержанное пожатие плеча.

– Нет больше того замечательного мальчика, который признался всей стране в любви к своей сопернице. Нет того, кто пожертвовал бы всем ради ее спасения, – интонации министра становятся задумчивыми, меланхоличными. – Он равнодушен ко всему происходящему. Быть может, Аврелий ошибся, заявляя, что его охмор канул в лета?

Теперь Хеймитч не сможет отделаться пожатием плеча. Он ставит бокал с коньяком на стол, и мнется какое-то время. – Я знаю, что это уже не прежний Пит Мелларк.

– Ты знал его лучше, чем я. Насколько сильно это уже не прежний Пит Мелларк?

– Насколько сильно? – Хеймитч кривится. – От Пита в этом человеке почти ничего не осталось. Его равнодушие кажется мне нечеловеческим. Он не обращает внимания на Китнисс и проводит слишком много времени с внучкой президента Сноу, – делает паузу. – Славная девчушка, хочется заметить. Воспитанная в лучших традициях дедушкиных времен.

– Мне кажется, на ее счет ты все-таки ошибаешься… – замечает министр, но Хеймитч отмахивается от возражений.

– Пэйлор сослала ее за стекло не просто так. Пэйлор ее боится, да и я, признаться, ее побаиваюсь. Ее и того, как к ней относится Китнисс, – внезапно замирает, будто сболтнул лишнего. – Впрочем, вам ведь уже сказали, как Китнисс относится к девчушке?

Хевенсби сдержанно кивает.

– И вам это не кажется странным? – уточняет Хеймитч.

– Нисколько, – Плутарх закатывает глаза. – Каролина – всего лишь ребенок. Один из тех, кого Китнисс защищала тогда, когда стреляла в Койн. И, кстати, разве подобное отношение не самый лучший пример того, что нельзя перекладывать грехи отцов на плечи детей? В новом мире, – министр чуть наклоняется вперед, – в становлении которого мы с тобой сыграли не последнюю роль, нет места для принципов Голодных Игр.

“Есть игры хуже этой”, думает Хеймитч с досадой, возвращаясь в то место, которое должен считать своим домом. Он никогда не был хорошим дипломатом. Игры дипломатии для него – тайна за семью печатями, и поэтому после беседы с министром, не давшей никаких видимых результатов, он воспринимает, как некую досадную ошибку со своей стороны.

Или нет.

Хорошенько подумать над этим ему мешает все та же Джоанна, хватающая его за руку еще в холле. Судя по мокрым волосам и яростному взгляду, она только что убила какого-нибудь водяного дракона, и пыл битвы еще не выветрился из ее деревянной головы.

– У нас проблемы, – шипит Джоанна на ухо своему собутыльнику и насильно тащит его на одиннадцатый этаж, прямиком к бару, который пополняется стараниями Хеймитча после каждого посещения Хеймитчем других этажей, бара для стилистов и прочих «рыбных» мест.

Хеймитч с тревогой наблюдает за тем, как эта безумная хватает одну из бутылок, и пытается вспомнить, когда в последний раз к нему бросались так, чтобы сообщить хорошие новости. Получается, что не в этом году. И даже не в прошлом. Может, эти моменты были до того, как его сломали Голодные Игры? Но он стал слишком стар, чтобы вспоминать дела давно минувших дней.

– Это ненормально, – говорит Джоанна громко. Они находятся в одной из комнат, которая, если верить таланту Бити проникать в систему безопасности Центра, не находится под наблюдением. – Он вообще не ревнует Китнисс к этому подкачанному красавчику.

Хеймитчу и вовсе становится нехорошо.