Текст книги "Привычка выживать (СИ)"

Автор книги: alexsik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 47 страниц)

– Какого черта? – гневно спрашивает Хеймитч из темноты и, если верить звукам, поднимается с постели и даже делает шаг, а затем спотыкается и едва не падает.

– У меня был фонарик, – отзывается Эффи с заминкой, вспоминая, куда именно этот фонарик положила. Чтобы ни во что не врезаться она ощупывает пространство перед собой, и неуверенными шагами продвигается в сторону тумбочки. Когда включается аварийное освещение, она теряется, оказавшись ближе к Хеймитчу, чем предполагалось.

– Фонарик не нужен, – заявляет он с издевкой. – Какого черта выключился нормальный свет?

Он не позволяет ей пройти по запланированному маршруту, а когда она делает шаг назад, сжимает пальцами ее запястье и выпускает лишь тогда, когда она изворачивается и наступает шпилькой ему на ногу.

Пока он орет, Эффи всерьез подумывает о бегстве, но крик его прекращается, и на губах появляется кислая ухмылка.

– Хорошо, ты можешь за себя постоять. Просто ответь на вопрос, и мы разойдемся друзьями.

Все-таки воздержание от спиртного идет ему на пользу.

– Какие-нибудь неполадки, – говорит Эффи, выходя из комнаты. – Вольт предупреждал, что в случае отключения света блокируются все этажи. Разойтись вряд ли получится, – она быстрым шагом преодолевает расстояние до холла, погруженного в какой-то призрачный и нереальный свет. Обстановка даже знакомых комнат кажется ей незнакомой, и для того, чтобы не свалиться на повороте, она быстро снимает туфли, и несет их в руке.

Кнопка лифта горит красным, и нажатие на нее не дает никакого результата. Дверь на лестничную площадку блокирована, как и выход. Эффи упрямо проверяет все возможные варианты, но даже окна не получается открыть.

– Кто еще находится здесь? – спрашивает Хеймитч устало.

– Я точно знаю, что здесь нет Энорабии и Каролины; в последнее время они до позднего вечера находятся в президентском дворце, – Эффи сосредоточенно хмурится, припоминая всех жильцов. – Пит вернулся со мной. Китнисс никуда не могла выйти. Здесь должна быть еще Джоанна, но за ней нужно наблюдать круглосуточно, чтобы знать, где она и с кем, – все же не удерживается от легкой шпильки. – Вольт еще в своих лабораториях, я уверена. А обслуживающий персонал в это время уже разошелся по домам…

Ее прерывает тихий смех бывшего ментора двенадцатого дистрикта. Хеймитч сидит на диване в холле, положив ноги на журнальный столик. В руках его все еще зажата проклятая баночка из-под ее лекарств. Эффи не понимает, почему он смеется и быстро осматривает свое платье; если не считать туфель, которые она сняла, в ее облике нет ничего смешного. Ничего, что было бы смешнее обычного. Время, когда Хеймитч начинал ржать в голос, только увидев ее новый наряд, безвозвратно канули в прошлое.

Она терпеливо дожидается, когда Эбернети будет способен что-либо объяснить.

– Я просто не могу привыкнуть, что даже ты называешь Бити Вольтом.

– Убери свои ноги со стола, – гневно шипит и удаляется на кухню, надеясь, что запасная дверь все же открыта, но надеждам ее в очередной раз не суждено осуществиться. Во время ее отсутствия Хеймитч перемещается на ставшую родной кухню и хлопает дверцей холодильника.

– У нас появилось много времени для разговоров, – говорит с издевательской улыбкой, и наливает в стакан сока.

– Я устала и хочу спать, – резко заявляет Эффи, но ей опять преграждают путь.

– Если хочешь, мы можем поговорить в твоей спальне, – тихо говорит Хеймитч и несколько теряется от того, что без привычных каблуков Эффи оказывается гораздо ниже. Теперь ей приходится смотреть на него снизу вверх. Непривычное освещение не может скрыть безучастное выражение ее нарисованного лица, но при всем при этом она кажется такой… беззащитной?

– Хорошо, – ровным голосом отвечает Эффи, не отступая назад, – если ты хочешь говорить, говори со мной здесь, – и не надувает, как прежде, губы. С абсолютно прямой спиной Эффи устраивается за столом.

Лишь то, что она зла, зла где-то глубоко под слоем своего равнодушия, позволяет Хеймитчу немного расслабиться. Он ставит перед ней стакан сока и садится напротив, подбрасывает упаковку таблеток, и чего-то ждет. Не дожидается, и с тяжелым вздохом наклоняется в сторону допрашиваемой.

– Что ты делаешь с этими таблетками?

– Пью, – следует вполне логичный вопрос.

Мы хотим играть, зло констатирует Эбернети, но все еще держит себя в руках. Хорошо, мы немного поиграем.

– Для чего ты их пьешь, солнышко?

Они препираются. Эффи отвечает односложно, и Хеймитч вскоре звереет, и приходит в себя тогда, когда нависает над ее неподвижной фигурой, тряся злосчастной упаковкой перед ее лицом. У Эффи поджаты губы, она смотрит не на упаковку и даже не на Хеймитча, а куда-то прямо, полностью сосредоточившись на том, что видно ей одной. Мысленно Хеймитч считает до десяти.

– Эффи, – начинает ровно, – мне просто нужно кое в чем разобраться. Эти таблетки ты пьешь по расписанию, на них ничего не написано, и выглядят они как огромное количество любых таблеток от чего угодно. Ты просто сводишь меня с ума своим молчанием! Почему ты их пьешь?!

– Я не обязана обсуждать это с тобой! – внезапно вскакивает Эффи с места, и бросает взгляд на часы. – Просто отдай мне их.

– Настало время приема, не так ли? – вкрадчиво спрашивает Хеймитч и отходит в сторону. – Если ты не примешь их, что случится?

– Ничего. Отдай мне их, – Эффи сжимает кулаки, и подходит ближе. Она кажется бледной, глаза ее теперь лихорадочно блестят, и от прежнего равнодушия не остается ни следа. Она делает над собой огромное усилие, чтобы выдавить не с просьбой, а с ненавистью, – пожалуйста, отдай мне их.

Он больше не спорит. Отдает ей чертову упаковку и сжимает челюсти, заставляя себя смотреть, как трясущимися руками она отвинчивает крышку, как наливает в стакан воды. Ее поведение ставит его в тупик, он лихорадочно перебирает в уме все доступные варианты, и тоже начинает чувствовать отчаяние. Он много раз разглагольствовал об аде, в который все они, прошедшие через смерти близких людей, пытки и вечное ожидание каких-то положительных изменений. Ад здесь, и каждый справляется с адом так, как умеет. Или не умеет.

Эффи стоит неподвижно, упираясь руками в раковину.

– Мы никогда не были врагами, – Хеймитч делает шаг в ее сторону, но останавливается, боясь, что, как обычно, сделает все неправильно. – У нас нет причин становиться врагами теперь, – она не реагирует, и это настораживает, но ему приходится продолжать. – Просто ответь мне. Пожалуйста.

Наверное, сейчас бы было уместным извиниться перед ней, и не только за сегодняшний допрос. За их первую встречу. За все последующие за ней встречи, издевки и неуместные шутки. За то, что они все бросили ее здесь, в полном одиночестве, хотя шанс забрать ее все же был. За то, что о ней не вспоминали долгое время, только потому что никто не боялся за нее. Кем она была для них? Для Пита и Китнисс, быть может, она была чем-то большим, чем просто знакомая. Сам Хеймитч порой не видел в ней человека. Но разве не человек – более того, женщина, – оказалась перед ним, когда они с Плутархом открыли дверь ее камеры? И не она ли сейчас находится перед ним, бледная, будто обескровленная, и отчаянно нуждающаяся в защите?

– Эффи? – спрашивает Хеймитч вместо тысячи извинений, на которые не способен лишь потому, что он не тот человек, который может ее защитить. Он уже не смог защитить ее, он уже позволил ей сломаться и неумело воскресить себя. Он упустил свою возможность стать нужным ей хотя бы потому, что сам никогда ни в ком не нуждался. О том, во что он превратился из-за своего нежелания открываться перед кем-то, лучше не вспоминать.

Но Эффи молчит.

В голове мужчины звучит противный голос Мейсон, настойчивой и невменяемой Мейсон, которая никогда не может держать свой рот закрытым и изредка бывает чертовски проницательна. Он отгоняет ее слова, отмахивается от них мысленно, старается не обращать на них внимания, и с трудом находит единственное решение, на которое способен.

– Я знаю, что они до сих пор дороги тебе, – он умышленно не называет имен. – И я прошу тебя ответить не для себя. Им нужна помощь. Я пытаюсь им помочь. И в этот раз, – Хеймитч задерживает дыхание, прогоняя прочь все прежние слова, которые обязательно сказал бы ей, не случись с ней того, что случилось, – им нужна и твоя помощь тоже.

Он смотрит на ее поникшие плечи. На тонкие пальцы, отчаянно вцепившиеся в бортики раковины. И понимает, внезапно, почему отдал ей таблетки. Потому что в тот момент, с трудом выговаривая вежливую просьбу, впервые за долгое время, она была живой.

Кажется, какая-то часть его скучала по ней все это долгое, бесконечно долгое, время.

…

Китнисс отступает от запертой двери. И от Пита, соответственно, тоже. Не сводит с него напряженного взгляда, ожидая чего угодно. Пит, представляя разом все альтернативные окончания своих кошмаров, тоже делает шаг назад и даже разводит руки в стороны, пытаясь показать ей, что не намерен нападать, хотя сам не может быть ни в чем уверен.

– Меня просили держаться от тебя подальше, – говорит Китнисс, по своему-то расценивая его поступок. – И вот я здесь, на крыше, с запертой дверью, одна. Думаешь, я когда-нибудь научусь слушать старших?

По крайней мере, она говорит с ним. И в голосе ее нет страха. И взгляд у нее такой, что Питу впору самому начать опасаться за свою жизнь.

– Нас Игры ничему не научили, – отвечает с усмешкой. – Куда там наставлениям старших.

Им сложно расслабиться. Китнисс помнит, как он сказал ей, что убивает ее каждую ночь. Эти слова – или уже только эхо этих слов – до сих пор звучат в ее голове, хотя она не хочет их больше слышать. Ей немного холодно; они стоят на крыше, на открытом пространстве, вместе со своим прошлым и своим настоящим, словами и воспоминаниями, старыми постановочными поцелуями, признаниями на камеру и редкими откровениями наедине, с охмором и всем, что должно было быть предано забвению. Наверное, умей они отпускать все, что было, они сумели бы почувствовать себя свободнее, но они не умеют, и малейшие детали их общего прошлого становятся кирпичиками в стене непонимания, разделяющего их.

– Думаешь, если бы не было Игр, все сложилось бы иначе? – внезапно спрашивает Китнисс, и сама пугается того, как странно ее вопрос звучит. Прежде она старалась не думать о том, как жила бы сейчас, не прозвучи имя ее сестры на Жатве. Любое альтернативное настоящее, она уверена, было бы лучше того, что у нее есть; Прим была бы жива.

Пит не удивляется. Он хочет разрядить обстановку, прислушиваясь постоянно к бесконтрольному механизму внутри себя. Он не хочет ее убивать. Не хочет причинить ей боли. Ни гнев, ни ярость не застилают ему глаза, и в голове не оживают голоса, приказывающие ему выполнить давний приказ. Здесь, на крыше, нет даже мертвого президента, здесь дышится свободнее, и все же он не чувствует никакой свободы. Китнисс рядом с ним. Не в кошмаре, в котором он убивает ее. Не во сне, в котором он ее теряет. Не в мыслях, которые он постоянно гонит прочь и по которым скучает, если они действительно уходят. Она рядом, и смотреть на нее кажется преступлением. Видеть ее, быть может, даже коснуться ее – но о таком он не может даже мечтать, как она не может мечтать о возвращении в мир живых своей младшей сестры.

Она рядом. Китнисс рядом.

Пит вспоминает Джоанну, которая говорила ему о жажде, о том, что он всего лишь хочет Китнисс Эвердин, но страх причинить ей боль заставляет его отрицать любое влечение к ней, и это влечение превращать в ненависть или безразличие. Тогда он смеялся, отвечал Джоанне, что она бредит, что этого просто не может быть, но тогда рядом была Джоанна, острая на язык, сверкающая наглыми глазами, целующая порой до крови. Теперь Джоанны рядом нет, и ее слова воспринимаются иначе, находя подтверждение своей правдивости в берущих верх ощущениях.

– Если бы не было Игр, – задумчиво тянет Пит, – я был бы выпачкан в муке, у меня горела бы щека, потому что меня только что опять ударила мать, и я бы ждал на ужин зажаренного кролика, подстреленного тобой, – он пытается ее рассмешить, и говорит, не задумываясь. Когда-то давно ему нравилось слышать, как она смеется. Лицо ее всегда разительно преображалось, были видны задорные веснушки. Давно? Он не помнит ее смех, но хочет вспомнить, хочет вернуться к той точке их общего прошлого, когда еще можно было что-то изменить.

Но она не смеется. Во взгляде ее появляется новый оттенок боли, она сильнее сжимает кулаки.

– Ты так сильно любил меня? – спрашивает она, и осекается. Когда-то давно – будто бы в другой жизни – ей самой пришлось отвечать на этот вопрос. Она помнит. Она неоднократно повторяла про себя его старые признания, сейчас уже потерявшие всякий вкус, будто истершиеся, как фотографии, которые слишком часто пересматривают перед сном.

Она помнит ответ, но не знает иного способа почувствовать себя живой.

– Любил, – говорит Пит спокойно. – Очень любил.

Он намеренно выбирает прошедшее время. Ну же, Китнисс, ты всегда была умной. Ты должна понять, что точка невозврата пройдена. Мы прошли ее не вместе, в разное время, с разными людьми и под давлением разных обстоятельств, но прошли. Мы не можем вернуться. Мы не должны возвращаться, тем более сейчас, когда перед нами, не связанными клятвами, не зажатыми тисками чужого приказа, нет никаких неоплаченных долгов.

Ты должна бежать от меня, потому что каждую ночь я убиваю тебя.

– Почему же ты тогда не подошел ко мне? Почему не заговорил со мной? – спрашивает она резко. Голос ее повышается, она почти кричит и не может остановиться. Она помнит его, другого его, иллюзорного его, который целовал ее и утолял ее жажду, который любил ее, хотя тоже был охморен, любил ее так сильно, что между ее желаниями и своими выбирал ее. Да, она все придумала. Да, во всем виноваты лекарства. Это была кома или иная реальность, в которой они оба учились жить заново, уже после того, как умерли в огне, в котором умерла ее сестра. Почему этот Пит не может быть таким же? Почему он настолько безразличен к ней, хотя знает, что она…

Китнисс отворачивается. Иллюзорная реальность, в которой она была счастлива, понемногу отпускает ее. Выдуманный мир отступает в тень, в ее сны, к которым она возвращается, чтобы жить по-настоящему. А он возвращается… куда? В мир, в котором ее нужно убить? Что ж, тогда она должна благодарить всех новых и старых богов за то, что не видит на его лице доказательств того, что он говорит правду. Лучше безразличие, чем ненависть. Равновесие сохраняется, справедливость торжествует. В иллюзорном мире он любит ее, она принимает его любовь – благосклонно, но лишь потому, что боится быть честной и сделать ему больно. В настоящем мире она нуждается в нем, а он делает больно ей, потому что не чувствует к ней ничего, но уважает ее настолько, что не может обманывать. Проживи она хоть тысячу жизней, она будет его недостойна. Слова Хеймитча действуют в любой реальности.

– Я не подошел и не заговорил с тобой, – отвечает Пит. – Зачем думать о том, как все сложилось бы, не будь я трусом? – и качает головой. – Все сложилось бы иначе, если бы я не попал в Капитолий, если бы мы не расстались на Арене, если бы мы не пытались спасти друг друга после Арены. Слишком много вариантов, тебе не кажется? Мы там, где мы есть. Мы стали теми, кем стали.

– Может, лучше помечтаем? – спрашивает она уже почти спокойно.

Они рисуют вдвоем картины своего несуществующего настоящего. Миры, где никогда не было Игр. Миры, в которых их не выбрали. Миры, в которых они никогда не встречались, но только не миры, в которых прожили бок о бок целую жизнь. Они представляют других знакомых им людей в образах, которые им подходят больше тех, в которых они вынуждены существовать здесь. Хеймитч-анестезиолог соперничает с Хеймитчем, занимающимся выведением новой породы гусей. Джоанна подрабатывает Дровосеком в детских сказках. Энорабия неплохо смотрится на рекламах стоматологических клиник. Они забываются, они пытаются отвлечься от самой жуткой из реальностей, из которой не могут убраться. И они вынуждены возвращаться сюда, на крышу здания, в котором никогда не будут счастливы.

– Так кто мы теперь друг другу? – спрашивает Китнисс, потому что не может не спросить. Ей не оставляют и призрачной надежды, но она не может так просто сдаться. Или она давным-давно сдалась, еще тогда, когда увидела его с Джоанной, идущих под руку по аллее больничного парка.

Слишком много вариантов ответа на заданный ею вопрос, и Пит не может выбрать. Не друзья. Не возлюбленные. Не победители. Не враги. Не соседи. Не трибуты.

– Союзники? – спрашивает он тихо.

– У нас нет общей цели. После того, как закончится это шоу, – добавляет уже после паузы Китнисс. – Если оно, конечно, вообще когда-нибудь закончится. Хорошо, что нас больше не заставляют играть в любовь.

– На эту тему с нами еще не разговаривали.

И вновь повисает напряженная тишина. Все-таки игра в любовь – не лучшая тема для разговора, но раз уж она опять возникла между ними молчаливым призраком, они думают об одном и том же. Об Игре, которая не закончилась со смертью Катона. Об игре, в которой у них не было шанса сделать свой собственный ход.

– Плутарх не поступит так, – вяло возражает Китнисс, и сама же качает головой. Плутарх способен на многое, отчего же не на это? Плутарху все равно, кого подставить под удар, кого убить и кого помиловать; результат – вот, что важно. Все об этом знают.

– Лучше бы мы продолжили мечтать, – Пит фыркает. – Я бы хотел остаться с тобой друзьями, чтобы не случилось. Но мы не можем остаться друзьями, после всего. Дружба между нами будет выглядеть, по меньшей мере, странно.

Китнисс соглашается только кивком головы.

– Почему ты покончила жизнь самоубийством? – рискует задать свой неудобный вопрос Пит. – Когда я узнал о том, что тебя больше нет, я не мог адекватно реагировать, но все же я не мог поверить в то, что ты сделала. Почему ты это сделала, Китнисс? Зачем ты записала на камеру свое последнее обращение?

Китнисс морщится от новой волны воспоминаний, ее неустойчивый мир весь трещит по швам, и содрогается от столкновений с прошлым. Внезапно она чувствует усталость, ее клонит в сон, в сон, в котором она воссоединяется вновь со своими детьми, со своим любимым человеком, который всегда скажет ей, что она не сошла с ума. Но реальность жестока. Она все еще на чертовой крыше, смотрит на город, который уже частично освещен.

– Моя сестра умерла. Мой мир рухнул. Призраки всех, в чьей смерти я была виновата, никогда не покидали меня; жаль, что только они, – она улыбается, и съеживается под пледом не от холода, а от отчаяния, на время затаившегося где-то внутри. – Почему ты с Джоанной?

Вечер откровений удается. Прошлое, растравляющее раны, может потесниться, потому есть еще и настоящее, в котором тоже мало легкообъяснимых вещей.

– Мы нуждаемся друг в друге.

Никто из нас не говорит о любви; идеальный пример взрослых отношений, до которых Китнисс банально не доросла. Первое время, еще начиная думать о том, что стало с жизнью всех, кто был ей нужен, и редко думая о Пите, она называла его связь не иначе как предательством, а потом осознала, что предательство – это нечто большее. Пит не принадлежал ей уже тогда, для Пита она была мертва. Предательством, скорее, было то, что с чем она жила в Дистрикте тринадцать, похоронив живого Пита и продолжая жить дальше, привыкая к постоянному присутствию Гейла, и смиряясь, смиряясь, смиряясь. Предательством было каждое ее слово, сказанное после того, как Пит вернулся из Капитолия не влюбленным в нее мальчишкой, а чудовищем. Предательством было то, что она с легкостью отвернулась от него, назвала его капитолийским переродком и согласилась в него стрелять, если что-то пойдет не так. Интересно, чтобы с ними двумя стало, если бы не Хеймитч, заставивший ее представить поведение Пита в аналогичной ситуации, в ситуации, в которой ее реальность вывернули наизнанку? Если бы не Финник, не всем печально известное отделение 451? Она бы оставила Пита наедине с его демонами, хотя он даже не знал, что его окружают демоны. В самые жуткие моменты Пит Мелларк не поступал так эгоистично, как поступала Китнисс в любом случае.

– Я рада за вас, – выдавливает она с трудом, и не может отделаться от горечи, представляя, как Джоанна целует Пита, как Пит держит Джоанну за руку, как они смеются над чем-то, что принадлежит только им двоим, и целый мир меркнет, когда они остаются наедине.

Она лжет, и оба знают это. Зачем они вообще начали об этом говорить? Чтобы точно растоптать все, уничтожить, сжечь, предать забвению? У них есть шанс начать все сначала, но отдельно друг от друга, и для этого они должны научиться отпускать. Отпусти его, – шепчет что-то внутри. Отпусти, даже если он тебе так сильно нужен, даже если не представляешь, как жить без него. Отпусти. Ты должна отпустить. Ты должна научиться поступать правильно.

В наступившей тишине она слышит чужой голос, мужской, смутно знакомый. С этим голосом связано что-то ужасное, но она не может вспомнить, что. Ее руки дрожат, голова начинает кружиться, и она хватается за парапет, а потом за руку Пита, чтобы не упасть.

– Ты же не хочешь убить меня? – спрашивает слабым голосом и пытается улыбнуться, хотя темнота вокруг нее сдавливает виски. – Надеюсь, ты будешь счастлив, – добавляет, с трудом раскрывая сухие губы, и отдаваясь во мрак кошмаров, которые так давно не снились ей.

Приходит в себя она уже в собственной спальне, и обнаруживает рядом с собою не только мрачного Пита, но еще и чертовски мрачного Хеймитча. Равнодушная Эффи Бряк держит ее за руку. Никто не спрашивает, как она себя чувствует, никто не спрашивает, что произошло – если судить по лицам мужчин, все, что произошло, они выясняли едва ли не на кулаках.

– Остаться с тобой? – спрашивает Эффи мягко и убирает волосы со лба. Китнисс качает головой. – Ты можешь звать меня в любое время, – добавляет с почти материнской улыбкой.

– Едва мы выйдем, как она заблокирует этаж, – свирепо замечает Хеймитч, и Китнисс морщится.

– Я не блокирую этаж, – говорит Китнисс, и вновь чувствует дурноту. – Все в порядке? – спрашивает, подавив в себе желание вновь провалиться в сон. – Как Каролина?

– С чего бы тебе интересоваться ею? – Хеймитч подходит ближе. – Китнисс? – закатывает глаза, переходя на шепот от злости. Китнисс выдерживает его взгляд со свирепым упрямством. – С ней все хорошо. Президентский Дворец все это время тоже был обесточен, и твоя Каролина спокойно сидела в обществе Плутарха на мягких подушках. Больше вопросов нет? – Китнисс качает головой, и мир начинает крутиться вокруг нее. – С каких пор ты теряешь сознание? – Хеймитч заметно смягчается.

– Только сегодня, – следует невозмутимый ответ.

– Час от часу нелегче, – говорит Хеймитч, оставляя Китнисс на попечение Эффи и почти насильно уводя из спальни Пита. – Как вы вообще оказались запертыми на чертовой крыше? – зыркает в сторону молчаливого переродка, которому, наверное, успел наговорить лишнего, когда увидел его с безжизненной Китнисс на руках.

Пит объясняет, но без деталей. Не отвечает на вопрос, что вы там делали все это время, и уж точно игнорирует подозрительное замечание, что ты обязательно будешь в этом замешан. Впрочем, Хеймитч быстро успокаивается, рассматривая под разными углами забранный из спальни Китнисс почти полный стакан с прозрачной водой.

– Я взял у Вольта те материалы, которые ты изучал по охмору, – говорит очень тихо, и предлагает Питу спуститься на 11 этаж. Пит пытается было возразить, но Хеймитч настойчив. – С твоей Джоанной ничего не случилось. Она была с топором и Хоторном в подвале, и подробности того, что они там втроем делали в темноте, ты узнаешь позже, не волнуйся. – Пит не волнуется, но начинает нервничать, когда Хеймитч, развалившись в кресле, не тянется к бутылке, а включает планшет. – Эффи сказала, что ты встречался с ученым, который все это придумал, – тычет пальцем в ровные буквы. Не поделишься информацией, а, капитолийский переродок? Бити сказал, что в этой комнате камер нет.

И вечер откровений плавно перетекает в ночь откровений.

========== ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ, в которой обнаруживаются ранее игнорируемые факты ==========

Уважаемые читатели, при нахождении ошибки/опечатки/не там и не так поставленной запятой, пожалуйста, используйте публичную бету.

Сначала электричество начинает поступать в Президентский Дворец, а затем и в Тренажерный Центр. Поэтому Энорабия, воспользовавшись служебной машиной министра связи, оказывается на месте к самому открытию. Каролина спит, положив голову на колени своей няньки. Сам министр связи молча наблюдает за тем, как водитель машины помогает выйти из машины Энорабии с Каролиной; та не просыпается. С Плутархом Энорабия вместо прощания обменивается дежурными фразами, и министр связи, криво улыбаясь, спрашивает, как Энорабии вообще удается находить полезные занятия, чтобы скоротать время, которое Каролина проводит в кабинете министра. Энорабия загадочно улыбается.

– Обычно я разоружаю вашу личную охрану, – отвечает вторая. – Это забавное времяпрепровождение, правда-правда.

Кривая усмешка так и остается на губах министра. Он не верит в то, что у Энорабии есть чувство юмора. Или же имеющееся чувство юмора на корню губят перенасыщенные цинизмом смешные фразы.

Центр освещен, но пуст. Энорабия относит спящую девчонку спать, и никакие силовые тренировки не позволяют ей полностью исключить мысль о том, что двенадцатилетняя спящая красавица могла бы иметь совесть и проснуться. Но Каролина не просыпается; сон сморил ее так быстро из-за усталости, для которой нет особых причин.

Накрыв подопечную одеялом, вторая принимается искать Бити, но не находит. Спускается в подвал, в котором еще горит аварийный свет, и наблюдает занятную картину спора двух непримиримых противников в лице Джоанны Мейсон и Гейла Хоторна. Доказательная часть спора пройдена, и сейчас противники, не проникнувшись доводами друг друга, и не идущие на компромисс, желают применить для отстаивания своей точки зрения грубую физическую силу.

– Полегче, тигры, – фыркает вторая и щелкает выключатель. Аварийный свет дважды мигает, где-то перестает шуметь запасной генератор. Внезапно становится тихо; слышно, как эти двое, держащиеся за выбранные оружия, тяжело дышат.

Не найдя привычных глазков работающих камер, Энорабия даже присвистывает от удивления. Все-таки продуктивный получился день. Хотя и продуктивность эта направлена вовсе не в то русло. Но говорить об этом вслух все равно, что просто сотрясать воздух. Никакие слова здесь не возымеют действия, потому что те, с кем она намеревается поговорить, упрямы донельзя. Впрочем, ей не Джоанна нужна. Джоанна чаще всего идет бесплатным приложением к тем особям мужского пола, которые в силу разных причин необходимы Энорабии в данный конкретный момент времени.

– Я в твоей команде, пересмешник, – говорит Энорабия, и бросает Гейлу пузырек без надписей. В пузырьке гремят маленькие желтые таблетки.

– Что это? – Гейл отвинчивает крышку, но взгляд его не проясняется от узнавания.

Энорабия морщится и спрашивает, на что это похоже.

Гейл, не скрывая своего раздражения, вертит коробку в руках.

– В этом чертовом городе все что только не употребляют. Я что, по запаху должен определить, кому этот пузырек принадлежал?

Вторая фыркает, но с доводом соглашается. Хотя она не отказалась бы посмотреть, как именно Гейл будет угадывать владельца всех попавших к нему в руки вещей.

– Пэйлор подсунули эти таблетки вместо таблеток от головной боли. Аврелий предположил, что это слабый наркотик, расстраивающий внимание. То, что нужно было Плутарху для ее полного контроля. Остается лишь надеяться, что она быстро придет в себя после ломок и ей не дадут новую дозу чего-то более сильного.

Гейл подбрасывает пузырек, и одобрительно кивает. – А что ты оставила взамен?

– Аврелий прописал ей витамины, – быстрая улыбка.

Джоанна молча пытается сообразить, что к чему, но для конечного результата у нее слишком мало информации. Гейл прячет пузырек в нагрудном кармане.

– Чего ты хочешь? – спрашивает у второй почти грозно, как на допросе.

– Бити сказал, что это один из способов попасть в твою команду, – Энорабия подходит ближе к стенду с ножами. – Хотя, конечно, это тебе нужен пропуск для того, чтобы я соблаговолила быть в твоей команде, – и задумчиво очерчивает ногтем лезвие одного из ножей.

Гейлу не нужны даже показательные выступления. Ему приходилось видеть Энорабию в действии. Но он не спешит избавиться от грозного вида.

– Мне не нужны в команде дети, старики и капитолийские переродки, – заявляет с некоторыми пафосом. Затем усмехается. – Но ты не под одну из категорий не подходишь, поэтому, добро пожаловать в семью.

– К черту такую семью, – фыркает Джоанна, которая ради места в «семье» не так давно хотела убить главного.

– Мои приказы исполнять неукоснительно, – вещает Гейл, хотя его никто уже не слушает. Джоанна прищуривается, и поедает взглядом статную фигуру.

– Красавчик, да? – спрашивает у Энорабии, которая, впрочем, не отрицает очевидного. Как и не соглашается с Джоанной вслух. Вдвоем они разворачиваются к выходу, Джоанна убирает топор туда, откуда взяла, Энорабия просто идет прогулочным шагом, Гейл, изумленно разведя руки в стороны, стоит на месте.

Нужно будет обязательно добавить в список неудобных кадров графу «сумасшедшие» и «Энорабия». И вообще, неплохо было бы проводить более продуманные собеседования для допуска в «семью». Но об этом он подумает чуть позже. После того, как более-менее выспится.

Какое-то время Джоанна тратит на то, чтобы повоевать со второй. Энорабия не разговорчива, на вопросы отвечает односложно, а некоторые вообще игнорирует. В рекордно короткие сроки Энорабии надоедают попытки Джоанны узнать что-нибудь стоящее про способы попасть в команду Гейла, поэтому вторая щелкает зубами и удаляется, оставляя Мейсон наедине с догадками и сомнениями. Конечно, Джоанна не может так быстро смириться с текущим положением дел, но закусывает губу, чтобы не ломануться вслед за спорным и опасным источником информации, и тратит почти весь заряд силы воли на неделю вперед, чтобы подняться на собственный этаж.

И оказывается в одиночестве.

Пит приходит часа в три ночи, трезвый и уставший. Джоанне не спится; она слишком быстро привыкла засыпать, чувствуя рядом тепло человеческого тела, ей сложно отвыкнуть. Поэтому она вяжет и развязывает узлы на многострадальной веревке, когда-то принадлежавшей Финнику. Пит, зайдя в темную комнату, сперва не замечает ее, а когда замечает, не включает свет.