Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 54 страниц)

Глава седьмая

После первой мировой войны авиация развивалась так быстро, что многие военные теоретики Германии, Америки, Англии и Франции стали доказывать в своих литературных работах и публичных выступлениях всемогущую силу нового оружия. Будущая война рисовалась им короткой серией молниеносных воздушных боев, стремительных бомбардировок населенных пунктов, массовых десантных операций. Ход рассуждений был несложен: раз авиация обладает огромной разрушительной силой, то именно ей легче всего вести войну на уничтожение противника, и достаточно будет разрушить столицу страны и главные её города, чтоб любой противник сразу же стал на колени и безоговорочно подписал акт о капитуляции своего государства.

Эта нехитрая мысль доказывалась в специальных работах, она перекочевала на страницы бульварных газет, и даже профессиональные военные брали в руки перо романиста, чтобы шире пропагандировать свои взгляды. Романы, написанные военными, были суховаты, как параграфы военных уставов, но, впрочем, полковники и майоры откровенно признавались, что, сочиняя романы о будущей войне, они ставят перед собой только одну цель: устрашить читателя. Что же, устрашить читателя им действительно удавалось. Один из немецких военных издал роман, озаглавленный «Воздушная война 1936 года». Этот роман предсказывал разрушительную молниеносную войну, в которой решающая роль принадлежала авиации. В три дня должна была закончиться победой агрессора война между двумя крупнейшими государствами Западной Европы.

Паника охватила нервных людей, когда они читали романы, предвещающие подобный быстрый темп разрушительной войны. В тридцатых годах начали появляться на страницах западных газет и специальных журналов нелепейшие проекты защиты от воздушного нападения. Их всерьез изучали, о них спорили, на них не решались помещать карикатуры в юмористических журналах. Один итальянский профессор предлагал покрыть крыши домов броней. Связь между домами должна была поддерживаться коридорами, защищенными от воздушных бомб. Для того чтобы в подземные убежища не проникал отравленный воздух, итальянец предлагал устанавливать на зданиях высоченные трубы. Город, который решил бы обезопасить себя по этому способу, приобрел бы диковинный вид, – такими изображали марсианские города авторы старинных фантастических романов. Но, понятно, подобные проекты не имели никакой практической ценности.

Разрабатывая план молниеносной войны против Советского Союза, германский Генеральный штаб особое внимание уделял своим воздушным соединениям как силе, обеспечивающей стремительное развитие наземных операций. На одной из главных улиц Берлина, в доме безвкусной архитектуры, у входа в который возвышались огромные статуи-грифоны, держащие в своих когтях извивающиеся змеи свастики, разрабатывались планы воздушного вторжения в Советскую страну. В коридоре, длинном и узком, нескончаемыми рядами тянулись гладкие, вделанные в стену, шкафы. В шкафах хранились планы и карты. В канун войны они были розданы пилотам, которым приказывали подвергнуть разрушительным бомбардировкам советские города, шахты, заводы. На пестрые квадраты были разделены необъятные пространства европейской части Советского Союза. Сперва рубежом этих атак считалась линия Архангельск – Волга, потом появились карты, где квадратами были заштрихованы новые рубежи – от северного Урала до побережья Каспия.

* * *

По утрам, в шесть часов, летчики собирались в штабе, включали громкоговоритель и, затаив дыхание, слушали очередную сводку Советского Информбюро. Тревожны были первые известия с фронтов Отечественной войны. Все дальше на восток продвигались немецкие бронированные дивизии. Вслушиваясь в названия оставленных нами родных городов, Тентенников со злобой сжимал кулаки: вспоминал он дни гражданской войны и интервенцию четырнадцати держав, возглавляемую Англией и Америкой. Дымок пожарищ, стлавшийся тогда над русской равниной, казалось, сливался теперь с заревом новых пожарищ, полыхающих над пограничными лесами.

После уленковской победы об отряде заговорили в печати.

Уленков каждый день подымался в небо, уходил в патрульные полеты на запад. Однажды вечером он увидел вдалеке, над лесной стороной, зарево пожара. С тех пор зловещий отблеск становился ярче с каждой ночью, и Уленков ежедневно думал о предстоящих боях. Вечерами с Тентенниковым подолгу обсуждали они положение на фронте.

От Петра Быкова и Свияженинова пришло письмо из далекого тыла, с Урала. Быков рассказывал о том, что работы много, и самой трудной, порой не удается урвать для сна и шести часов в сутки, но зато будет чем вскорости похвастать, и тогда уж, конечно, он сразу получит короткий отпуск, приедет и в Ленинград и на аэродром. «Непривычно сидеть мне в тылу, – жаловался Быков. – Но что же поделаешь, не все в нашей воле… Свияженинов совсем исхудал, да и я поотощал здорово… Особенно волнует меня, что редко пишет Лена. Как у них теперь там, на Подьяческой? Все ли в порядке? Уж если она не пишет, не случилось ли чего? Был бы я тебе, Кузьма, очень благодарен, если бы отпросился ты у Ванюшки на три дня, съездил бы в Ленинград и ихние дела там, как говорится, отрегулировал на месте…» Но, понятно, о поездке в Ленинград нечего было и помышлять: Тентенников не мог и на час покинуть аэродром, – в тылу, должно быть, еще неясно представляли, как складывается военная обстановка под Ленинградом.

Уленков, Лариков и третий летчик лариковского звена – лейтенант Горталов – почти непрерывно находились у своих боевых машин. Они каждую минуту ждали приказа о вылете, и на самом деле порой приходилось подыматься в воздух по четыре, пять, а то и по восемь и девять раз. Тут же с ними, в наспех вырытой землянке, жил и Тентенников, – он сам со своими помощниками осматривал самолеты перед вылетом и в случае надобности на месте делал мелкий ремонт. В штабе полка они теперь бывали редко, но каждое утро говорили с майором Быковым по телефону, да и сам командир обычно по два или по три раза в день появлялся на летном поле и беседовал с летчиками возле замаскированных машин.

Еду приносила официантка Дуня, толстая смешливая девушка, и сейчас, в такую тревожную пору, не изменившая своей веселой повадки.

Однажды, когда Тентенников уехал по срочному делу в город, Быков принес на аэродром телеграмму и четыре «кубика», – кубиками назывались в просторечии знаки различия среднего командного состава.

– Что же, товарищ Уленков, – сказал Быков, с обычным своим тактом легко переходя на официальный тон, – сегодня могу вас поздравить. У нас сразу две радости. Во-первых, командующий авиацией сообщил мне о награждении вас орденом Красного Знамени.

Уленков стоял перед командиром отряда, вытянув руки по швам.

– Во-вторых, поздравляю вас с присвоением комсоставского звания. А для того чтобы вы сразу почувствовали себя командиром, даю вам знаки различия.

– Служу Советскому Союзу, – тихо прошептал Уленков.

Он не мог и слова вымолвить больше и сразу же хотел уйти к своему самолету, но Лариков не отпустил его и сам привинтил «кубики» к голубым петлицам младшего лейтенанта. Старые треугольники – отвинченные знаки различия старшины – были спрятаны в карман гимнастерки, «на память», как объяснил Уленков, не сводя глаз с Быкова.

– Переживаешь? – участливо спросил Лариков, когда ушел командир.

– Переживаю, – честно ответил Уленков, садясь на траву и обхватив руками колено.

– И я волновался, когда получил первую награду, – сказал Лариков. – Дали мне её на Карельском перешейке, в войну с белофиннами…

* * *

Лариков был лет на восемь старше Уленкова. Иван Быков называл его белым негром, – большегубый, большеносый, с крупными белыми зубами, с темными глазами навыкате, с огромными руками удивительной силы, он был неистощим на выдумки, и человек, побывавший в его обществе хоть один вечер, всегда стремился снова повидать добродушного парня, который признавался, что если не суждено было бы ему стать летчиком, он обязательно стал бы затейником в художественной самодеятельности. Но теперь, после первых боевых дней, характер его изменился – в нем не было уже прежней говорливости. Он почти не улыбался, ходил по широкому полю аэродрома, как человек, томимый одной тяжкой, неотвязчивой думой. Только Иван Быков знал, какая большая и сложная работа происходит в душе летчика: отец Ларикова был в прошлом году переведен на работу в Брест и переехал туда со своей семьей – а ведь Брест расположен на самой границе… «Успели ли они вовремя эвакуироваться?» – мучительно думал Лариков, и не проходило дня, когда он ни звонил бы в штаб – узнать, нет ли ему весточки из далекого Бреста…

Не прошло и пяти минут, как снова был дан приказ к вылету. С каждым днем напряженнее становились воздушные бои, – летчики чувствовали приближение фронта по тому, что теперь начали появляться поблизости от аэродрома не только немецкие бомбардировщики, но и истребители. Стало быть, аэродромы вражеской авиации выдвинулись далеко вперед…

Быстро поднялись в небо самолёты Уленкова и Ларикова. Вскоре они уже патрулировали на высоте в три тысячи метров. Из-за облаков, над горящими лесами, вырвались два «мессершмитта». Лариков и Уленков ринулись им навстречу.

«Мессершмитты» отвернули влево и затем вышли в правый боевой разворот. Тот же маневр повторили и Лариков с Уленковым. Подойдя близко к самолетам, Уленков открыл огонь и с радостью увидел, что «мессершмитт», на который он нападал, сразу же загорелся. Второй «мессершмитт» стал уходить, и Уленков решил, что бой кончен, но как раз в это время на него напали еще два немецких самолета. Уленков вышел из-под удара левым боевым разворотом и тотчас же зашел в хвост второму «мессершмитту», погнавшемуся за Лариковым. В это время Лариков уже зашел в хвост самолету, атаковавшему Уленкова. Сверху появился еще один «мессершмитт». Он не мог вести огонь по самолетам Ларикова и Уленкова, так как бой между четырьмя машинами продолжался на очень короткой дистанции и шедший наверху немецкий аэроплан, вступив в бой, мог обстрелять собственных товарищей. Ему ничего не оставалось, как выжидать. С каждым мгновением уменьшалось расстояние между «мессершмиттом», который атаковал Уленков, и его самолетом. Враг решил уйти и, выходя из боя, стал делать левый разворот. Уленков мгновенно открыл огонь. Пламя полыхнуло перед Уленковым, и он взмыл вверх. Немецкий самолет быстро падал, потеряв управление, – должно быть, летчик был убит или тяжело ранен. В то же время загорелся и самолет, атакованный Лариковым. Третий немецкий самолет спикировал, но, расстрелянный одновременно огнем Ларикова и Уленкова, тоже рухнул вниз.

Горючее кончалось, нужно было возвращаться на аэродром. Еще жила в крови ярость схватки, и Уленков открыл огонь по облаку, из которого, как казалось летчику, выходил немецкий самолет. Но проходили мгновенья, а самолет не показывался.

«Как мы их угробили!» – радостно восклицал Уленков, делая круг над догорающими на земле самолетами врага…

Когда, посадив машину, он ступил на зеленую траву аэродрома, его качало, как пьяного. Лицо Ларикова было буро-кирпичного цвета, и он не мог промолвить ни слова.

– Здорово, молодцы! – восклицал Тентенников, обнимая за плечи Уленкова. – Я-то, поверишь ли, за вас переживал… Ведь тут дело чистое – никакого подтверждения пехоты не надо, – мы с аэродрома бой видели…

Но недолго удалось отдыхать летчикам. Через час опять было приказано звену быть наготове. Начальник штаба полка, однорукий летчик Сивков, после тяжелого ранения на Халхин-Голе перешедший на штабную работу, пришел на аэродром и сказал, что нашими войсками оставлен Симск.

– Симск! – огорченно воскликнул третий летчик звена Федор Горталов, белокурый юноша с широко расставленными серыми глазами. – Да ведь до Симска километров сорок, не больше… Мы ж туда на вечера ездили в мирное время, танцевали… – Глаза его стали задумчивыми и грустными, – смешливая официантка Дуня не раз признавалась подругам, что у Горталова до завлекательности трогательный взгляд. Он был лихой танцор, отличный теннисист, любимец части. Он не раз завоевывал призы на спортивных состязаниях.

– Значит, на другой аэродром перейдем, – вздохнул Лариков, – придется теперь к новому месту привыкать. А мне тут все полюбилось…

Да, теперь уже недолго придется оставаться на старом обжитом аэродроме, – с часу на час можно ожидать приближения немецких танков…

Уленков зашел в командный пункт полка – в блиндаж, вырытый на самом краю аэродрома.

– Ты посиди, пока я в штаб сбегаю, – сказал Сивков.

Уленков сел за стол, наклонился над картой ближнего района и нашел на берегу реки маленький Симск, о котором так часто вспоминал Федя Горталов.

Вдруг зазуммерил телефон, и бородатый заспанный телефонист протянул трубку Уленкову.

– Алло, алло! – кричал кто-то. Голос был женский, высокий; чувствовалось, что эта громко говорившая женщина случайно оказалась возле полевого телефона и не разбиралась в позывных: она только повторяла растерянно и упорно одно и то же слово, будто надеялась, что настанет минута, когда услышат её голос в пространстве и кто-нибудь отзовется на её тревожный призыв…

– Кого вам нужно? – спросил Уленков.

– Это я говорю – из Симска!..

– С кем вы хотели поговорить по телефону? Ваши позывные?

– У меня нет позывных.

Уленков недоуменно пожал плечами: ну как тут на самом деле разберешь, кто она такая? По-настоящему следовало бы бросить трубку телефона и прервать нелепую беседу, но была в её голосе неподдельная забота и настоящая тревога, и Уленков продолжал разговор, досадуя, что нет рядом ни Быкова, ни Сивкова, которые сразу придумали бы, как следует теперь поступить.

– Передайте трубку телефонисту, я с ним договорюсь…

– Тут нет телефониста.

– Тогда соедините меня с кем-нибудь из командиров.

– Здесь нет никого из командиров.

– Но как же вы сами оказались у военного телефона?

– Я случайно пришла в школу…

– В школу? – недоумевая, спросил Уленков. – Но при чем здесь школа?

– Как вы не понимаете, – раздражаясь, отвечал взволнованный женский голос. – Я звоню из Симской средней школы. Когда наши эвакуировались, я пришла сюда, чтобы уничтожить, по поручению райкома комсомола, архивы, и вдруг вижу – лежат убитые снарядом бойцы, а телефон на старом месте – и провода не сняты…

– Вот оно что, – уже начиная понимать, почему его собеседница оказалась возле полевого телефона, сказал Уленков. – Значит, весь городок эвакуирован?

– Весь.

– А немцы вошли в город?

– Только несколько мотоциклистов ездят из конца в конец по главной улице и стреляют в окна из автоматов.

– Как зовут вас?

– Катя.

– А по отчеству?

– Меня все Катей зовут…

– Что ж, Катя, а где телефон находится?

– На чердаке.

– Оттуда обзор хороший?

– Отсюда – город как на ладони.

– Если немецкие танки войдут, увидите их?

– Конечно.

– И сможете позвонить по телефону?

– Обязательно позвоню, а когда совсем близко будут немцы подходить, я линию порву, аппарат брошу в колодец и сама убегу из города. Архив я уже сожгла.

В голосе Кати была такая уверенность и сила, что Уленков даже головой покачал: вот ведь какие бывают у нас бесстрашные девушки, – она еще ни разу, верно, до этого дня не видела, как рвутся снаряды, а поди ж, оказавшись в такой трудной обстановке, сразу сообразила, что следует предпринять…

Когда вошел в блиндаж Быков и вслед за ним из-за двери показалась курчавая голова Сивкова, Уленков вытянулся и доложил о неожиданном происшествии. Быков сел на табуретку и, затягиваясь крепчайшим табаком-самосадом, внимательно выслушал рассказ летчика.

– Значит, самостоятельно связи с немецкими тылами устанавливаешь? – насмешливо спросил он.

– Я, товарищ майор, думал…

– А мне кажется, что ты совсем не думал. Может быть, и не следовало с ней в разговор вступать?

– Нет, девушка она, видать, хорошая, зовут её Катей.

– Ну, знаешь, решать за глаза – хорошая она или плохая – дело ненадежное. С человеком сперва куль соли съешь, а потом уж говори, каков он, – сказал Быков, но когда снова зазуммерил телефон, взял сам трубку и заговорил с Катей. Уленков внимательно прислушивался к вопросам, которые задавал девушке Быков, и жалел, что не слышит её ответов на слова майора…

Поговорив с ней, Быков тотчас же связался по телефону с полком штурмовиков, стоявшим в шестидесяти километрах, пообещал, что истребители будут патрулировать над Симском и, в случае, если появятся над городом «мессершмитты», прикроют штурмовиков.

– Слышал разговор? – спросил Быков, уже не улыбаясь и строго глядя на Уленкова.

– Слышал.

– А Катя твоя, видать, и взаправду толковая девушка. Все рассказала обстоятельно. Через два-три часа подыметесь снова в небо и прямехонько на Симск.

Уленков заметил, что майор волнуется, то и дело поглядывает на дверь, словно ждет кого-то.

– Что случилось, товарищ майор? – спросил Уленков, подходя к узенькому, подслеповатому окошечку.

– Ничего особенного. Тентенникова жду.

– А он разве уезжал сегодня?

– Из города вернулся только что, и мы еще поговорить не успели.

– С новостями приехал, должно быть?

Быков не успел ответить: пришел Тентенников, и сразу блиндаж наполнился шумом, раскатом басистого голоса, заскрипел стул, на который сел Кузьма Васильевич, задребезжало подстолье, в которое он уперся коленями, и майор, бросив в пепельницу окурок, уже не закуривал больше.

– Ну как? – спросил он Тентенникова.

– Пакет привезли.

Быков внимательно прочитал приказ и снова вложил его в конверт.

Тентенников и Уленков внимательно наблюдали за ним. Быков наморщил лоб, как всегда, если его что-нибудь огорчало, и с раздражением промолвил:

– Дела…

– Что ж, – громко сказал Тентенников, – военное счастье переменчиво: сегодня уйдем отсюда, полгода или год пройдет – снова вернемся… Я за три войны всякое повидал… И там, где иному обстоятельства в самом черном свете рисуются, мне, старику, безнадежные мысли на ум не идут… Ну, жалко, конечно, насиженное место покидать, с аэродромом мы сроднились, края здесь – золотые… Я сейчас на «эмке» из города ехал, к каждому бугорку, к каждому деревцу приглядывался, чтобы навсегда запомнить. Когда вернемся, может и рощицы той не будет, и деревеньку сожгут, и поле опоганят… Но ты не забывай: злей народ становится. А злости нам больше надобно, самой настоящей злости… Старика встретил по дороге, подвез. Старик бывалый, тертый калач, сразу сказал: «Фашист-то прет, погляди-ка». Я его спрашиваю: «Как думаешь, досюда дойдет?» – «Дойдет», – отвечает. – «А ты что будешь тогда делать?» – «В лес уйду». – «Партизанить будешь?» – «В одиночку ходить по лесу стану». – «Зачем же в одиночку?» – «Укрыться легче». – «Так и будешь укрываться?» – «Так и буду». Зло меня на старика взяло, неужто и на самом деле всю доблесть свою видит в том, чтобы понадежней укрыться от врагов? «Нет, – говорит, – не понял ты меня, я с партизанами уже связался, а в одиночку пойду, потому что в разведку просился. Фашистов буду бить, как волков, глаза не ослабли, вот и буду выслеживать – и бить. Злости у меня против них, – поверишь ли – увижу фашиста, трясет меня, как в лихорадке». – «Натерпелся от них?» – «Было! В восемнадцатом году пришли сюда, дом мой сожгли, сына убили! Вот и жду часа своего: за все рассчитаюсь!» И радостно стало у меня на душе, когда я его слова услышал: значит, и мы научимся зло помнить!.. А раз помним – значит, сдохнет враг, не пробьется… Хоть сто городов сожрет – все равно лопнет! Если каждый куст в него стрелять будет – взвоет фашист, да поздно будет: прикончим. Весь народ подымется, вся страна, как один человек, встанет за родную Советскую власть.

Он простыми словами ответил на то, что в последние дни волновало Быкова, и майор, протягивая руки к Тентенникову, громко сказал:

– Верно говоришь, Кузьма! Ненавидеть надо врага так, чтобы душу ненависть прожгла, как кислота прожигает железо!

– Я не оратор, ты это знаешь. Но если бы меня на собрании выступить заставили, я бы рассказал такое… Я бы один только случай рассказал, как в восемнадцатом году немецкие оккупанты одного нашего партизана поймали, и когда он отказался давать показания, уши отрезали и на спине клеймо выжгли… Я бы и агитировать не стал, а просто рассказал бы и поглядел, кто после моего слова не дал бы клятвы убить фашиста!

– Убью – и не одного! – порывисто проговорил Уленков, сжимая загорелый сильный кулак.

– Ты и так хорошо начал! – сказал Тентенников, подымаясь со стула. – Я на тебя, Сережа, смотрю, и кажется, если бы я мог тебе остаток своей силы передать, – он с такой силой ударил по столу, что проломил столешницу, – всю бы по капле выпустил свою кровь…

– Истребителю не сила нужна, а быстрота, ловкость, сообразительность: он хватом должен быть, – сказал Быков. – Главное – не быть «длинным фитилем». В одно мгновенье увидеть, принять решение, ринуться в бой, сбить врага – это и значит быть хорошим истребителем…

– Во мне уж того не осталось, – с огорчением проговорил Тентенников. – Старость. Слышать стал хуже… Одышка… Только вот на глаза не жалуюсь: читать, правда, с очками нужно, а вдаль зато вижу отлично. И до сих пор нет-нет, да и подымусь в небо…

Долго еще разговаривали они, потом вместе пошли обедать, и много в тот день рассказывал Тентенников о своих приключениях и странствиях. Быков оборвал его повествование и тихо сказал:

– Так вот, Кузьма Васильевич, эвакуацию проведет Горталов, а ты ему поможешь… Завтра днем мы перелетаем на новый аэродром, если сегодня ничего не случится. Последним будет перелетать Горталов. А ты к нам на «эмке» махнешь…

– Это-то и горе мое, что вы на самолетах, а я на «эмке», – проворчал Тентенников.

После разговора с Быковым он уже не уходил с аэродрома. Без фуражки, с расстегнутым воротом, с засученными рукавами бегал он по летному полю и всех торопил, за всем успевал уследить, каждый ящик с вещами и инструментами проверял, и рад был суматошливому напряжению дня, отвлекавшему от неотвязно мучительных мыслей. Он так привык к аэродрому, к летчикам, жившим здесь, что трудно ему было разлучаться с Запсковьем. А уж о том, что, может быть, потеряет на время Уленкова и майора Быкова, и думать боялся, хоть эта мысль неотвязно преследовала его. Если бы не спешное дело на аэродроме, он взвыл бы, пожалуй, от огорчения и печали… Тентенников радовался теперь суете, отвлекавшей его от навязчивых мыслей, быстро бегал по аэродрому, сам помогал укладывать на грузовики отрядное имущество, сам заводил машины, если ему казалось, что канителят и задерживаются шоферы.

Уленков подошел к Тентенникову с виноватой улыбкой, стал рядом и так заморгал, что Кузьма Васильевич недоуменно спросил:

– В глаз соринка попала?

– Нет, я с просьбой…

– С просьбой?

– Вот именно. С аэродрома соседнего приехал летчик…

– Так, так… Погоди минутку, там ящики забыли погрузить на машину, – сказал Тентенников. – Я сейчас, мигом…

Он убежал на другой край летного поля, долго кричал на нерадивых, по его мнению, грузчиков, потом сбегал в ангар и, вытирая носовым платком потную голову, вернулся к тому месту, где ждал его Уленков.

– Запарился я, право… Ну, говори, какая твоя просьба?..

– Я, Кузьма Васильевич, хотел насчет медвежонка попросить.

– Насчет медвежонка? Ну, как там хочешь, а я не могу помочь. Опять с ним неприятности будут…

– Нет, теперь ничего не будет… Я только что летчика видел с соседнего аэродрома.

– Что он сказал?

– Отдают они мне медвежонка.

– А снова за ним не приедут?

– Нет, теперь ничего не будет. Они его решили бросить. Разве можно? Он такой веселый стал. Летчик говорит, что у него теперь доброхотов много…

– Каких доброхотов?

– Ну, тех, которые ему носят лакомства. Тех, кто не носит ему доброхотных даяний, мишка в друзья не принимает. Отдают они мне его… Я уже упросил одного рабочего, чтобы он его на новом месте выгрузил.

– Значит, за ним надо сейчас к соседям ехать?

– Зачем к соседям? Его уже привезли…

– Ну ладно, сажай его в ящик, со следующим грузовиком отправим…

Проводив грузовик, на который был погружен ящик с медвежонком, Уленков повеселел.

Но недолго пришлось размышлять о мишке: запыхавшийся связной сказал, что Уленкова срочно требует майор.

В блиндаже командира полка было теперь пусто, и он казался запущенным и грязным: повсюду валялись брошенные вещи, обрывки газет, разбитые чернильницы; имущество отряда уже было вывезено, и только телефон еще оставался на старом месте.

– Звонила только что твоя Катя! – сказал Быков.

– Звонила? – растерянно спросил Уленков.

– Представь, сумела еще раз до нас дозвониться. Она уже ушла из Симска. К селу подошла немецкая колонна. Сейчас вылетят штурмовики, вы с Лариковым их прикроете. А потом тут заправитесь, передохнете и перелетите на новый аэродром.

…Первым в небо поднялся Лариков. Машина Уленкова полетела вслед за исчезающим в небе самолетом командира звена.

Совсем недалеко было лететь до Симска, но труден был этот путь – ведь все время мучила одна дума: «Скоро придется покинуть эти края…», и опять Уленков увидел дома и рощи, мимо которых он проходил в памятные воскресные дни, когда ездил сюда на вечера с Лариковым и Горталовым. Где теперь Катя, говорившая с ним по полевому телефону? Он представил на мгновение, как идет сейчас незнакомая смелая девушка по перелескам, по придорожным рощицам, по дымным полям, уходя от врага, и невольная грусть защемила сердце: встретятся ли они когда-нибудь на дорогах войны? Неужто их разбросает в разные стороны и он никогда уже больше не услышит, как звучит её высокий, взволнованный голос?

Вдалеке пылала деревня. Горизонт был в огне. Горел большой дом на окраине Симска. Штурмовики уже уходили, – остатки атакованной ими танковой колонны немцев расползались в разные стороны. Десяток машин пылал на улицах и переездах маленького городка. Самолеты снизились, и Уленков увидел растянувшуюся у развилки колонну вражеской пехоты.

Когда немцы заметили подошедшие со стороны солнца самолеты, было уже поздно укрываться: огнем пулеметов расстреливали Лариков и Уленков подходящих к перекрестку врагов.

Заговорили немецкие пулеметы, кто-то из солдат попробовал обстрелять самолет из автомата. Уленков шел на бреющем полете. Он видел автомобили с поставленными на них пулеметами, видел мечущихся испуганных солдат и, нажимая на пулеметную гашетку, с радостью примечал, как падают фашисты на пыльную дорогу и лежат недвижимо, сраженные огнем, который послал на врага он, советский летчик Сергей Уленков…

Перекресток быстро опустел. Только убитые и тяжело раненные остались теперь на развилке дорог. Движение колонны на несколько часов было задержано. Покружив еще немного над придорожным поселком, самолеты повернули обратно.