Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 54 страниц)

Глава третья

Та же бричка стояла у халупы, и те же унылые, тихие кони печально трясли длинными мордами.

Васильев звякнул шпорами и тихо сказал:

– Прошу.

Плетеный кузов брички был грязен, кожаный верх ободран. Быков сел, откинувшись на торчащую клочьями обивку.

– Как Чичиков, мы сегодня выехали с вами, – сказал Васильев, когда белые палатки аэродрома пропали в синей дымке. – Только думаю, что здесь бы Павел Иванович больше мертвых душ отыскал, чем в губернском своем захолустье.

Ему полюбилась, должно быть, эта мысль, и долго поминал он недобрым словом самого Чичикова, лошадей чичиковских, чичиковских слуг, а о себе самом выспренно сказал, что он всегда искал только душу живую.

Кони бежали веселей, чем вчера. Часа через два уже показалась за поворотом деревушка, где раскинулся отряд Пылаева.

Деревушка была тихая, светлая. Белые мазанки жались по косогорам. В огороде, между грядами, горбилось пугало.

Длинные рукава его стлались по ветру. Злые собаки лаяли на задворках, не решаясь выбежать навстречу бричке, – должно быть, отучили их от этой привычки проезжие солдаты. Подсолнечники в огородах тянулись к солнцу.

– Нравится деревенька? – спросил Васильев. – Еще бы! Пылаев плохую не выберет.

На самом краю деревни Быков заприметил халупу, флаг с красным крестом, высокий автомобиль, стоявший поодаль. Это и был «летучий» отряд Пылаева.

В те дни, когда линия фронта проходила неподалеку, летучка была в пяти верстах от передовых позиций. Теперь армия ушла далеко вперед, а летучка не успела еще сняться с места и осталась в тылу.

Васильев бросил вожжи. Кони понуро застыли возле автомобиля.

Пылаев дремал, когда вошли летчики; но стоило им остановиться у порога, как тотчас же встрепенулся, пошарил рукой под кроватью, достал оттуда пенсне и весело промолвил, протягивая мягкую руку Васильеву:

– Наконец-то! А я уже думал, что изволили меня позабыть.

– Я не один, – торопливо промолвил поручик. – Со мною еще один гость.

Увидев Быкова, Пылаев смутился. Смутился и Быков. Он пристально смотрел на Пылаева, словно хотел убедиться, что на месте выбитых разрывом гранаты зубов до сих пор еще зияет кровавая дыра.

Пылаев улыбнулся, блеснул длинный ряд золотых зубов, и Быков заметил, что проходимец понемногу успокаивается и смотрит прямо в глаза, не отводя взгляда.

– Милости прошу, – сказал Пылаев, здороваясь с Быковым и ногой пододвигая табуретку для нежданного гостя. – Петька! – крикнул он, протирая ваткой пенсне. – Петька!

В халупу вбежал вихрастый санитар.

– Душа моя, – сказал Пылаев. – Сбегай к Марье Петровне, скажи, что мы к ней придем скоро. Да пусть она позовет Марию Афанасьевну.

– Марию Афанасьевну? – прищурился Васильев. – Кто такая?

– Новенькая, к нам недавно приехала. Чудесная девушка! – ухмыльнулся Пылаев.

Он искоса посматривал на Быкова, словно хотел окончательно убедиться, что перед ним тот самый суровый и требовательный летчик, которого он так побаивался в Болгарии.

– Новостей много, – говорил Пылаев, сложив ноги калачиком и откашливаясь. – Не кажется ли вам, Марк Сергеевич, что большие предстоят изменения? Я, по правде говоря, уверился в них давно. Так продолжаться не может. Скоро наступать станем. Где-нибудь обязательно прорыв фронта будет.

– Будет, обязательно со временем будет… – мечтательно ответил Васильев.

* * *

В соседней халупе жили женщины, и чувствовалось, что они стараются держать свое полутемное помещение в чистоте и порядке: на полу выложены пестрые коврики; олеографии, вырезанные из журналов, висят на стенах; на узких железных кроватях – пышно взбитые подушки и белые покрывала.

Мария Афанасьевна оказалась молоденькой девушкой, гимназисткой, ушедшей на курсы сестер милосердия из последнего класса, – её даже непривычно было называть по имени и отчеству, как взрослую. Она была небольшая, стройная, с уложенными короной светло-русыми косами, с лучащимися добродушием глазами, и к фронтовой обстановке, в которую попала месяц тому назад, относилась восторженно. Взглянув на георгиевские кресты Быкова, она сразу же потребовала, чтобы летчик рассказал, за какие подвиги его наградили.

В комнате не было стульев, и сидеть пришлось на кроватях. Пылаев не садился и мелкими шажками расхаживал по хибарке, поминутно дергая левой ногой, словно сапог жал ногу. Оглянувшись, Быков заметил испытующий взгляд Пылаева. «Не хочет ли он со мной поговорить наедине, без поручика? – подумал Быков. – Может быть, боится, что я расскажу о его прошлых проделках?»

Рядом с Быковым села красивая смуглая женщина с повязанной щекой. Она назвалась Борексо и тотчас объяснила, что не может снять повязку, так как у неё флюс.

Беседа не клеилась. Борексо равнодушно расспрашивала о полетах, о боях и вдруг стала жаловаться, что в этих местах дрянное вино…

– Зато пейзажи здесь хорошие, – мечтательно сказала Мария Афанасьевна.

– Не хотите пройтись? – спросила Борексо, вставая из-за стола и протягивая руку Быкову.

Они вышли из халупы. Ленивыми большими глазами глядя на Быкова, женщина сказала:

– Так хорошо, что вы приехали с Васильевым… Мы здесь изнываем от тоски. Ну, поверите ли, кроме Пылаева, уже две недели ни одного интеллигентного человека не видели…

Они вышли к мельнице. Борексо, замедлив шаг, сказала:

– Вы очень печальны. Бьюсь об заклад – осталась в Петрограде невеста.

– Невеста?

Борексо засмеялась.

– Я пошутила… Так уже повелось на фронте: у всех обязательно невесты и женихи в тылу… У меня тоже жених есть.

– Но вы не скучаете без него, – громко сказал Быков, – и едва ли очень часто вспоминаете о нем…

– Не очень часто… Разве ему приятней будет, если я все время стану ходить с заплаканными глазами?..

Она зло улыбнулась, словно её собеседник требовал, чтобы она все время плакала, грустила и думала о своем женихе.

– А я одного вашего летчика хорошо знаю… Только давно уже не виделась с ним…

Быков испытующе посмотрел на неё:

– У нас в отряде, кроме меня, еще два летчика. Едва ли с кем-нибудь из них вы подружились, – они бы не утаивали своего знакомства от меня.

– Может быть, – вздохнула Борексо, сворачивая на узкую тропинку. – А может быть, у вас такие скрытные друзья, что все умудряются скрывать от вас. На свете бывают и забывчивые люди. Вы меня узнаете на улице? – остановившись, спросила она.

– У меня память плохая на лица, – ответил Быков, – иногда бывает, что встретишься с человеком, которого знал когда-то, а никак не можешь вспомнить, где его раньше видел.

Борексо улыбнулась, повязка на щеке дернулась. Темные большие глаза её были совсем близко – доступные, зовущие, веселые. Она приподнялась на цыпочках, потянула Быкова за рукав, поцеловала в губы.

Порывистый, злой, как укус, поцелуй был неожидан. Быков высвободил руку и с удивлением посмотрел на свою спутницу.

– Пойдемте назад, – вдруг сказала она, снова взяв Быкова под руку, и с грубоватой откровенностью смело взглянула на него. – Неужели вы не понимаете, что я пошутила?

Молча они вернулись в халупу. На пороге Борексо остановилась, расхохоталась и весело крикнула:

– Вот мы и пришли… Я, кажется, смутила прапорщика своими разговорами.

Прощаясь, Борексо нехотя протянула летчику маленькую руку в кольцах.

– Вы, кажется, недурно провели время, – лениво пристегивая вожжи, сказал Васильев. – А мне понравилась новая сестра: откуда только умудряется Пылаев доставать такие экземпляры?

– Этот жулик и не то достанет…

– Вы слишком пристрастно о нем судите. Он совсем не плохой человек, – отозвался Васильев. – К тому же не в монастыре мы с вами живем: было бы с человеком весело – и за то спасибо…

Вскоре замелькали зеленые заборы, шире стала колея дороги, послышался печальный и тягучий колокольный перезвон, – бричка въехала в город.

Улицы были многолюдны, навстречу попадалось много прохожих, военных и штатских, суетливые горожане с маленькими чемоданчиками и пузатыми портфелями зазывали прохожих в подворотни, предлагая заграничные товары.

– Я в гостинице два номера сниму, – сказал Васильев. – А вы пока погуляйте по городу и к ужину приходите.

Быков долго бродил по грязным улицам городка. В окраинном садике он посидел на узкой скамейке, прислушиваясь к разговорам солдат, отдыхающих на траве. Разговоры были невеселые, и невольно взгрустнулось. Когда Быков пришел в гостиницу, рябой швейцар провел его наверх, в угловой номер с пыльным зеркалом на столе и мятой постелью.

– А ваши уже дома, только что пришли, – сказал швейцар и вышел из комнаты.

В соседнем номере разговаривали. Женский грудной голос срывался в споре, но Быков не прислушивался к чужой беседе. Потом услышал он шум отодвигаемой мебели, звон запираемого замка, скрип половиц в коридоре: Васильев уходил из номера со своей собеседницей.

Быков подошел к распахнутому настежь окну, сел на плетеный стул и, наклонившись, посмотрел вниз на обшарпанный настил тротуара у самого входа в гостиницу.

Васильев вышел первым, остановился, позевывая, у крыльца. Следом за ним вышла женщина в плаще, остановилась рядом, нагнув красивую голову с гладко зачесанными темными волосами.

Васильев, смеясь, сказал ей что-то, но она отстранила протянутую к ней руку.

Разговор их не был слышен, но дальнозоркий Быков ясно видел усталое лицо Васильева, с мешками под глазами, точно стоял рядом с поручиком.

Женщина вскинула голову. Быков узнал Наташу.

Беспокойный, словно испуганный, взгляд её показался ему попросту жалким. Он не любил Наташу, но она была женой его давнего друга, Глеба Победоносцева, человека, от которого у Быкова никогда не было тайн. И сейчас, чувствуя в её поведении не только обман, но и предательство, – ведь Васильев был непримиримым врагом Глеба, – Быков испытывал такую ненависть к Наташе, что захотелось сбежать вниз по скрипучим деревянным ступеням, схватить Наташу за руку и прямо сказать ей несколько откровенных слов.

Она смотрела на Васильева с виноватой и жалкой улыбкой. Потом подошла к нему совсем близко, положила руку на его плечо и снова промолвила что-то.

Васильев ответил не сразу.

Прошло несколько минут. Она вдруг отвернулась от Васильева, сгорбилась, медленно пошла к гостинице.

Васильев подбежал к Наташе, схватил её за плечо, и Быков увидел, как женщина замахнулась и изо всей силы ударила поручика по щеке.

Васильев пригнулся, закрыв лицо руками.

Наташа перешла на другую сторону улицы и тотчас исчезла за углом. Васильев вбежал в подъезд, нагнув голову и не отнимая рук от лица. Трудно было понять Быкову, что сейчас произошло. Все было непонятно и странно: жалкая улыбка Наташи, испуг её, когда смотрела она на Васильева, пощечина, бегство поручика…

Быков хотел было броситься вниз, догнать Наташу, но, подумав, решил, что его неожиданное появление смутит женщину. Да и захочет ли она сейчас говорить с ним?

«Должен ли я рассказать о случившемся Глебу? Пожалуй, должен: ведь Наташа – жена Глеба, но говорить о случившемся сейчас – значит так огорчить Глеба, что он решится на любую глупость».

В дверь постучали, и Васильев вошел в номер.

– Вы готовы? – спросил он Быкова спокойным, ровным голосом, не выдавая своего волнения, но стараясь не поворачиваться к летчику той щекой, на которой еще багровел след пощечины.

– Готов, – глухо ответил Быков, сдерживая свое раздражение.?

– Скоро поедем. Уже запрягают.

– У меня сборы короткие.

Быков долго не вступал в разговор со своим спутником, но поручик был сейчас особенно словоохотлив, словно хотелось ему отвлечься от воспоминания о ссоре с Наташей. Снова заговорили о Пылаеве.

– Я одного не понимаю, – сказал Быков, – как формируются такие летучие отряды Союза городов? Там же немобилизованные люди служат.

– Нет ничего легче, – ответил Васильев. – Собирается несколько человек, иногда даже и совсем незнакомых, раздобывают деньги у жертвователей или сами вносят и обращаются в Союз городов. Союз городов тотчас формирует отряд. Вот и катят на фронт голубчики раненым помогать.

– Да ведь таким путем шпионы могут на фронт пробраться!

– Пробираются, – спокойно ответил Васильев.

Он помолчал и тихо сказал:

– Бисмарк говорил, что он войну в семидесятом году благодаря шпионам выиграл. И в нынешнюю войну немецкая разведка не дремлет. Был даже случай в городке, когда неожиданно одного Местного обывателя в шпионаже уличили. Была у него отличная голубиная охота. Сапожник, живший по соседству, своих мальчишек выучил из рогаток голубей убивать: поджаривали да ели вместо куропаток, хоть и не полагается – святая птица. Случалось, что иной раз мальчишки под крылом записочки какие-то находили. Они их показали знакомому офицеру. Тот посмотрел, удивился, отнес в штаб. И что же? Оказывается, голуби из германского тыла к нам возвращались.

– Давно дело было?

– В прошлом году. А вообще говоря, способов войны немало. И один есть особенный: приходится и наших агентов высаживать в тылу неприятеля, – сказал Васильев. – Вот вы плохо говорите о Пылаеве, а я доказать могу, что он – человек иного склада, чем вам кажется.

В отряд приехали поздно вечером. Тентенников и Победоносцев еще не вернулись из города: до сих пор не отгрузили бензин. Узнав об этом от делопроизводителя отряда, Васильев опечалился:

– Только что с нарочным приказ доставлен из штаба корпуса: требуют завтра произвести воздушную разведку и фотосъемку; придется вам на последних остатках бензина лететь с наблюдателем.

Быкова обрадовало, что кончается вынужденное безделье и начнутся полеты. Он сразу лег спать, а на рассвете был уже в ангаре.

Механики вывезли из ангара нарядный «ньюпор». Снова почувствовал Быков знакомое волнение, – каждый раз, когда брался он за ручку, казалось ему, что совершает первый полет… Аккуратный и методичный, сыздавна он вел запись своих полетов. С тех пор как записал он первый полет, прошло шесть лет. Сколько городов, названий самолетов, марок моторов значится в маленькой записной книжке! О каждом из своих полетов Быков мог вспоминать подолгу. Чего только не случалось с ним за шесть лет, в каких переделках он не был?

Сегодняшний полет был его пятисотым полетом. «Сколько раз еще суждено мне взвиваться ввысь?» – думал Быков, взявшись за ручку, когда моторист «спросил контакт».

Снова прошли перед ним полеты давних лет, друзья-механики, хозяева, пассажиры.

Первые победы на международных состязаниях, портреты в газетах, выпущенные каким-то пронырливым дельцом папиросы «Быков», – отошедшие навсегда шумно-бестолковые годы…

Он одним из первых в России придумал тогда простое приветствие, которое так полюбили летчики: «Доброй посадки».

Он всегда предъявлял высокие требования к летчику и много требовал от самого себя, сурово осуждал других за неправильные поступки, но ничего не прощал и себе. Летчик в небе одинок. С врагом он обычно дерется один на один, и мало здесь храбрости, нужна, обязательно нужна высокая убежденность и честность… Кто проверит его слова, если бой происходил не над своими позициями? Значит, всегда нужно говорить правду, как бы горька она ни была…

Когда-то старинный воздухоплаватель, поднявшись на воздушном шаре, сказал: «Я – единственный человек на всем пространстве, освещенном солнцем».

Да, пройдет несколько мгновений, и он сможет повторить эти слова о себе… И он представил небо, которое увидит пилот в будущем, пролетая в стратосфере. Какое там небо? Он слышал от Ружицкого, что оно должно быть темным, как матросский бушлат…

Короткая пробежка по полю, и вот уже синева со всех сторон, и ветер бьет в лицо…

На самолете вооружение, которое грозным становится в небе, – пулемет с пятью сотнями патронов для воздушного врага.

Земные заботы, недавние радости и печали забыты, словно ушли навсегда. Теперь тело свое уже не ощущал Быков отдельно от машины, точно и рули, и плоскости крыльев, и винт, и мотор были продолжением его собственного тела.

Самолет летел на высоте семисот метров. Сто верст надо было пройти, чтобы добыть сведения, затребованные командованием корпуса, стоявшего на самом южном участке фронта.

Вскоре раскрылась перед Быковым величественная панорама Буковины – страны, помнившей еще столетия назад первых русских. Вздымались к небу зеленые горы, и в светлых просветах между ними желтели пески, дымились болота, узкими лентами свивались дальние горные реки, а в стороне синело озеро.

Самолет шел на запад. К австрийской стороне горы становились выше, и самолет летел теперь уже на высоте в тысячу метров.

Белыми отмелями среди черного разлива холмов казались деревеньки. Сегодня впервые летчик увидел Буковину.

О Буковине часто рассказывали в отряде. Полюбилась она солдатам. Глеб достал где-то изображение древнего герба Буковины, – на светло-золотом поле большая голова буйвола, с отвислыми ушами, приплюснутыми рогами. Теперь ветер бил в лицо, и Буковина проплывала за белыми отмелями. Как светлые прожилки в камне, вились горные реки по склонам широких хребтов, и на десятки верст тянулись буковые леса.

Быков обернулся: наблюдатель смотрел в глазок фотографического аппарата. Снизившись, Быков тотчас увидел темные тени, движущиеся по шоссе, и понял: здесь накапливаются резервы противника. Наблюдатель привстал, ткнул пальцами летчика в спину.

Запрятанные в лесу батареи били шрапнелью по самолету. До аэродрома теперь было не менее ста верст.

Снова открывалась внизу зеленая родина бука. По дорогам, от края до края, двигались части и обозы противника. За горами блестели реки, маячили крыши домов, дымились костры на берегах маленьких деревенских прудов, сверху похожих на осколки разбитого зеркала.

Отрулив, Быков спрыгнул на землю. Его встретили летчики, мотористы, мастеровые. Тентенников стоял в стороне и раскуривал трубку.

– Наконец-то! – радостно улыбнулся Глеб, подбегая к приятелю. – А то мы уже побаивались: не случилось ли чего…

– С прапорщиком Быковым? – усмехнулся наблюдатель – молодой унтер-офицер с загорелым безбровым лицом. – С ним легко летать: как на качелях качаешься.

Быков хотел рассказать Глебу о полете, но вспомнил вчерашнюю сцену у подъезда гостиницы, испуганное лицо Наташи и не смог вымолвить ни слова, только пожал крепко руку Глеба, притянул приятеля к себе, ласково потрепал по плечу.

Назавтра наблюдатель повез в штаб корпуса донесение и вернулся к вечеру; начальник штаба объявил благодарность за хорошую фотосъемку.

Глава четвертая

Русская девятая армия стояла в ту весну между румынской границей и маленьким городком на Днестре; на пространстве в девяносто верст держали фронт сто семьдесят тысяч человек.

Девятая армия, в 1915 году отступавшая под натиском германо-австрийских сил, оправилась на новых рубежах и несколько месяцев почти не меняла позиций.

Быков часто размышлял о дальнейшем ходе войны. Царское командование не умеет вести войну, проигрывает кампании, не умеет или не хочет бороться с немецкими шпионами, наводнившими все части армии, не снабжает войска снарядами, патронами, обмундированием, хлебом, и война неизбежно будет проиграна. Быков вспоминал слова Николая Григорьева: когда солдаты устанут от поражений, никакая сила не сможет повести их в наступление. Тогда-то и начнется революция.

О близости революции Быков говорил и своим друзьям. Они еще не понимали по-настоящему его слов в ту пору. Было у них смутное предчувствие предстоящего изменения жизни, и очертания будущего казались еще неясными, словно вершина далекой горы за туманной дымкой. Но раз Быков уверенно говорит об этом будущем, значит, он видит дальше, чем они сами. Допоздна засиживались приятели в своей халупе, беседуя о близком и в то же время таком далеком завтрашнем дне. Быков сказал однажды, что народ теперь уже не выпустит оружия из рук и найдет ему нужное применение.

– От солдат ни на шаг, – сказал он, и все согласились с его словами. Вместе со ста семьюдесятью тысячами людей, одетых в солдатские шинели, находились они на подступах к югу России.

Десятки тысяч человеческих судеб, соединенных войною на этом пространстве, были подчинены особому укладу, и армия жила своим собственным бытом, – у неё была уже своя история, свои легенды, свои излюбленные герои, и все чаще говорили солдаты о предстоящей борьбе за мир.

Выработался в армии и свой особый язык; различия говоров быстро сглаживались: вятские не подсмеивались над калужскими, а украинские песни знали ярославцы и владимирцы. Фронтовое братство становилось более нерушимым и верным, чем кровное братство, отношения между людьми складывались по-особому, по-новому, а быт начинался даже и на передовых позициях, всюду, где обживал человек землю – хоть на день или на два.

Авиационные отряды жили своей обособленной жизнью, и летчики мало знали о планах командования. В то время на юго-западном фронте происходили большие события.

Командование девятой армии разрабатывало тогда план вступления в Буковину, откуда открывался путь в самое сердце лоскутной австрийской империи.

С некоторого времени начало казаться летчикам, что армия готовится к решительным и крупным наступательным операциям, хотя истинный размах их еще не был никому известен.

Все чаще давали летчикам задания. Теперь летчик, вернувшийся первым, после посадки не уходил с аэродрома: его волновала судьба приятелей. Особенно заботлив был Быков, – казалось ему, что дерзкая отвага Глеба и отчаянная храбрость Тентенникова сулят им неприятности в воздухе; хитрить оба не очень умеют, а без хитрости в бою трудненько приходится.

– Не был бы таким смелым, лучше бы летал, – говорил Быков Тентенникову, но волжский богатырь только ухмылялся в ответ. Перед посадкой обязательно выкидывал Тентенников какие-нибудь веселые номера. Особенно любил он воздушную клоунаду – показ того, как летает несмелый и неопытный летчик.

– Вот погоди, – говаривал он Быкову, – кончится война, обязательно поеду по городам, буду показывать воздушный цирк… Весело будет.

– А еще веселее будет тому, кто соберет твои кости, когда ты разобьешься, – сердито отзывался Быков.

Тентенников обижался, отходил в сторону, и Глебу приходилось мирить их.

– Чудак, Петька, – говорил Тентенников, примирившись со своим несговорчивым другом, – у меня своя планида, как старики говорят. За меня опасаться нечего: ведь и в школе, когда мы учились, сам, без учителя, впервые в небо поднялся…

Они мирились, вместе пили чай с сухариками, и снова начиналась обычная дружная жизнь.

Предчувствие близких перемен жило в отряде: по проезжим дорогам и проселкам тянулись бесконечные обозы, переходили на новые места артиллерийские дивизионы, и поговаривали даже, что отряд переведут ближе к передовым позициям.

Однажды приехал в отряд на легковом автомобиле Пылаев. Его спутницей была Мария Афанасьевна, сестра милосердия, которую видел Быков в пылаевской летучке.

Гости допоздна засиделись в халупе Васильева, потом, когда зажглись огоньки в мастерских и ангарах, пошли гулять по полю. Васильев оживленно беседовал с Марией Афанасьевной, вел её под руку, а Пылаев шел позади мелкой вихляющей походкой, будто нарочно отставая от них, чтобы не подслушать чужого разговора.

Обратно в тот вечер уехал только шофер, гости же остались ночевать у Васильева.

Рано утром Быков пришел в ангар и увидел медленно прохаживающегося по полю поручика.

– Лечу сегодня с Пылаевым, – сказал Васильев. – Соскучился без неба.

Быков удивился:

– В такую-то рань?

– Раз надо – ничего не попишешь.

Оглянувшись, Быков увидел Пылаева, дремавшего на бревнах, – лицо его было изжелта-серое, словно у него всю ночь проболели зубы; сидел он как-то неудобно согнувшись.

После отлета Васильева Тентенников принялся рассказывать Быкову о своих неладах с командиром отряда. Хотя объяснение было путаное, длинное, но Быков понял: злило поручика, что простой человек, не очень грамотный, смолоду вечно боровшийся с нуждой, но самонадеянный и дерзкий, стал знаменитым летчиком. На Тентенникова нельзя было воздействовать грубым словом или начальственным окриком. Он умел постоять за себя, – а Васильев требовал от подчиненных безответности и лести.

«Глеба он из-за Наташи не любит, – подумал Быков, – Тентенникова за то, что он бывший солдат, меня же терпит только потому, что у меня слава и много друзей среди летчиков…»

Он чувствовал, как и у него самого растет неприязнь к Васильеву: поручик принадлежал к тем людям, которые умеют портить настроение окружающим. Вокруг него витал какой-то дух недоброжелательства, – самое хорошее настроение подчиненных он мог испортить едким замечанием или злобной придиркой. Пока он был в отряде, летчики и мотористы чувствовали себя плохо, ссорились из-за пустяков. Уезжал Васильев – и все веселели, и работа спорилась, и отношения между людьми становились лучше.

…Из полета Васильев вернулся один, без Пылаева. Тотчас послал он за Быковым делопроизводителя отряда.

– Завтра в разведку. Вылетаете парой. Сами решайте, кто будет вторым. А мой полет… Да что говорить – один такой за сто нужно засчитывать, – многозначительно сказал Васильев.

Лететь на втором самолете вызвался Глеб.

Тентенников обиделся.

– Может, глупой назовешь мою обиду, я тоже хочу полететь с тобою, – сказал он укоризненно Быкову. – Глеб обязательно первым суется…

Назавтра утром Быков и Глеб собирались в полет. Тентенников тоже пошел вместе с ними на аэродром и смущенно кряхтел: очень сердило его, что с Быковым летит не он, а Победоносцев.

Быков поднялся первым. Вслед за ним взлетел Глеб.

Самолеты шли рядом. Скосив глаза, видел Глеб невдалеке быковский моноплан.

Первое время Глеб слишком был занят полетом и не наблюдал за тем, что делается внизу, на земле.

Ветер относил самолет влево.

Глеб взглянул вниз, – горы дымились, словно курились вулканы. Стало весело и легко на сердце, – внизу начиналась Буковина.

Они летели над местами, где недавно шумели бои; теперь проселки и долины были безлюдны.

Впрочем, нет, это только казалось Глебу: вглядевшись внимательней, он увидел тени, скользившие по узким дорогам, и пожалел, что не может смотреть в бинокль, как наблюдатель, сидевший сзади.

Тени двигались медленно, – части противника направлялись на восток…

Над зелеными холмами враг обстрелял самолеты. Летчики шли теперь на высоте в полторы тысячи метров.

Снизившись, они уже не увидели следов шрапнельных разрывов. Глеб снова скосил глаза на самолет Быкова. Человек, летевший сегодня рядом, был лучшим его другом. Какие бы испытания ни ожидали обоих, их жизни связаны вместе, разрубить их товарищество сможет только смерть…

Они пролетали над зеленой горной страной, над бурыми скалами, над холмами самой причудливой формы… Все время ловил себя Глеб на том, что подбирает сравнения: та гора похожа на верблюжий горб, и в самом деле горбится она над обрывом долины, словно вот-вот скатится вниз. Озеро, притаившееся неподалеку, кажется круглым, как колесо, – еще немного, и покатится оно вдогонку самолету…

Наблюдатель протянул Глебу записку. «Внизу артиллерия противника», – прочел Глеб.

Самолет Быкова шел теперь впереди.

Вскоре из-за озера, как из-за набежавшей волны, скользнула длинная тень. Сразу увидел Глеб нарядный маленький город, раскинувшийся на отлогих холмах.

Черновицы…

Снова небо поплыло в разноцветных разрывах шрапнели.

Самолеты сделали круг над городом и полетели обратно по старому маршруту.

Летели быстро, и Глеб вспомнил слова русского конструктора, сказанные еще до войны: «Дайте аэроплану скорость, и мы пустим в воздух вагоны».

«Мы люди того поколения, о котором через триста лет будут говорить с завистью, – думал Глеб, – ведь мы были чуть ли не повивальными бабками новой техники… Давно ли люди еще мечтали об аэропланах, на полет сбегались смотреть, как на чудо, а теперь без воздушной разведки не обходится уже ни одна большая военная операция… При Петре Великом новый флот начинался… Может быть, и наши самолеты сохранят со временем, как мы сохраняем теперь петровский старенький ботик?..»

Он думал о предстоящем бое, о друзьях и врагах, только о Наташе старался не вспоминать, словно боялся, вспомнив о ней, выпустить ручку. И острая боль утраты снова мучила его, как горький запах полыни, доносившийся, казалось, с далеких русских полей…

Вдруг он увидел метрах в четырехстах вражеский самолет. Он посмотрел в другую сторону. Еще два самолета.

Что ж, сегодняшний полет кончится боем… Наблюдатель бросил записочку: «Противник».

В самые первые дни войны летчики еще ничего не знали о воздушном бое. Два самолета воюющих армий, встречаясь в небе, расходились в разные стороны: люди, вооруженные карабинами, не могли драться в воздухе. Потом появилось новое оружие – пулеметы, и частыми стали воздушные бои.

Глеб крепко сжимал ручку. Сердито ревел мотор. Земля пролетала внизу, пестрая, как одеяло, сшитое из разноцветных кусочков.

Самолет Быкова набирал высоту; «ньюпор» Глеба тоже пополз вверх. Вражеские аэропланы скользили еще на развороте, а русские уже были высоко над ними.

«Я не сбиваю – меня собьют…» – вспомнил Глеб слова приятеля и выровнял самолет.

Почти одновременно с Быковым он взглянул на самый большой из трех аэропланов, летевший под ним, и тотчас начал пикировать на уже обстрелянного им противника.

«Если он возьмет кверху, – подумал Глеб, – мы протараним друг друга и погибнем оба».

Прошло несколько мгновений, они показались годами. Глеб выровнялся над самым «альбатросом».

«Альбатрос» накренился. Мгновенье, короткое и в то же время невыразимо длинное, «Альбатрос» неподвижно висел в воздухе, словно поддерживал его невидимый воздушный поток, и вдруг начал падать.

Вираж влево – и самолет Глеба попытался пойти на второй немецкий аэроплан… Но небо было чисто, и только самолет товарища летел рядом.

* * *

…Когда Глеб выходил из кабины, Быков, снизившийся первым, подбежал к нему, крепко обнял, улыбнулся:

– Карусель в глазах. До сих пор не опомнюсь… Бесконечным пике давил немца к земле…

– Два аэроплана сбиты, – сказал наблюдатель, – а третий сбежал.

Тентенников растерянно приветствовал приятелей, и сразу понял Быков, что волжский богатырь чем-то озабочен. (Наташа сидела в халупе летчиков и ждала мужа. Это и было причиной волнения Тентенникова.) Тентенников решил подготовить друзей к встрече с Наташей. Начал он подготовку с Быкова.

Обняв приятеля так крепко, что тот собирался уже рассердиться, Тентенников прошептал:

– Подзадержись-ка немного тут. Поговорить мне с Глебом надобно.

Быков удивился, но Тентенников отошел от него и, взяв под руку Глеба, повел его в халупу.

* * *

Сегодня в полдень Тентенников увидел женщину, которая медленно шла по тропе, ведущей к аэродрому. Она показалась Тентенникову знакомой, и все-таки не сразу узнал он Наташу.

Лицо её было сурово и строго, черный платок, низко надвинутый на брови, сильно старил её.