Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 54 страниц)

Глава тринадцатая

С того тихого осеннего вечера, когда летчики впервые познакомились с Полевым, прошло всего десять дней, а многое уже успело измениться на фронте, и по тому пути, где недавно проходил на рысях небольшой отряд старого партизана, ринулась в прорыв пехотная дивизия.

Полевой уверял летчиков, что хитроумный план Тентенникова немало помог красному командованию, и намекал даже, что за этот подвиг и его самого и летчиков наградят новым революционным орденом, который учрежден Центральным Исполнительным Комитетом. Скоро отряд получит новое назначение, может быть, вместе с ним опять пошлют Быкова и Тентенникова.

– А пока суд да дело, посидим тут немного, поскучаем вместях! – сказал однажды Полевой. – Хлеб да соль у нас есть, чем не житье?

– Без дела скучно сидеть, – ответил Тентенников. – У меня, знаешь, характер какой? Чтобы руки чем-нибудь заняты были. Если делать нечего, я тогда с горя все, что под руку подвернется, разбирать начинаю: часы, велосипед, мотор. Ну и, конечно, порой их гублю, а как только до настоящего дела дойдет – тотчас механизмы бросаю.

После удачи рискованного и трудного дела Быков всегда придумывал себе новые задания. В давнее время в такую пору он любил пешие прогулки, а теперь просто лежал на кровати, листал старые иллюстрированные журналы и курил без конца папиросу за папиросой, до тех пор, пока не начинало клонить ко сну. Но и спалось в такую пору плохо. Однажды он вдруг сказал Тентенникову, желая вызвать приятеля на спор:

– А душа-то все-таки есть!

Лицо Тентенникова расплылось в доброй недоумевающей улыбке:

– Может, и есть, да мне, по правде говоря, без надобности: не болит…

Спор не затевался сейчас… и чем несбыточней были чудеса, описываемые в журнале, тем больше злился Быков. В такие минуты Тентенников хитро щурился и громко спрашивал:

– Чья затея была с аэродромом?

– Твоя.

– Смело придумал?

– Смелей того невозможно.

– Что теперь делать надобно?

– Надобно думать, что еще какая-нибудь мысль в твою умную голову западет.

– Вот я и думаю.

И он сидел за столом, неподвижный, как каменный Будда, подняв, как говорил Быков, «очи горе», и раздумывал, как следует изменить нынешнюю спокойную жизнь.

– Пойдем самолеты трофейные посмотрим! – предлагал он Быкову.

Быков швырял в угол журналы, надевал фуражку и шел на аэродром.

Трофейные самолеты отливали новенькой краской и были нарядны. Без приказа командования летчики не решались летать на них. Покачав головой, Тентенников вел Быкова к реке и предлагал искупаться, хотя в эти холодные дни каждый купальщик рисковал схватить воспаление легких.

– Холодно! – отнекивался Быков. – И к тому же какая здесь река? Два раза руками взмахнешь – и уже на другом берегу. Вот в Питере на Неве воистину наслаждение плавать.

– Ну, уж с Волгою Неве не сравняться. Я – волгарь и Волгу ни на какую реку не променяю. – Тентенников вздохнул и негромко спросил: – Что же нам все-таки делать?

– Ума не приложу.

– Давай отпросимся у Полевого на несколько дней и поедем к Николаю. Оттуда махнем к Лене, с собой захватим её – и в новую дорогу.

– Здорово придумано! – обрадовался Быков. – Нет, воистину у тебя, Кузьма, смекалки много. Как же я сам не догадался?

– Где уж тебе! – самодовольно пробасил Тентенников.

Полевой удивился, заметив, что у летчиков недавней хандры и следа нет.

– Неужто знаете? – спросил он.

– Как не знать, – ответил Тентенников, – я такое придумал…

– Я о телеграмме говорю…

Летчики переглянулись.

– Так вот, ребята, пришла пора расставанья!

– Кто тебе сказал? – недоумевая, спросил Быков.

– Телеграмма от товарища Григорьева: требует вас обоих…

– А ну, пляши! – крикнул Тентенников и, грохоча тяжелыми каблуками, прошелся по комнате два раза вприсядку.

– Жаль расставаться с вами, особенно с Кузьмой Васильевичем – у него характер легкий, – сказал Полевой и, подумав, добавил: – когда он не спит. Ну, да что уж тут, прощайте, ребята! Ввек вас не забуду…

Рано поутру они приехали в штаб. Николай в тот день был очень занят, принял их только на несколько минут и сразу объяснил, что Быкова посылает в срочную командировку в Москву, Тентенникову дает пятидневный отпуск, а потом обоим надо собираться в дальнюю дорогу.

Летчики вышли на улицу. Был дождливый день, деревья дымились вдалеке, и сапоги хлюпали по осенним лужам.

– Как же быть теперь? – спросил Быков. – Уеду в Москву и о Лене ничего не узнаю…

– Ты не грусти… Я к ней поеду, а в Москву дам тебе до востребования телеграмму.

* * *

В тот же день Тентенников поехал в отряд.

Лену он нашел в постели. Когда Тентенников приехал, она бредила и громко звала то его, то Быкова, то Глеба. У кровати сидел пожилой мужчина в пенсне и, озабоченно покачивая головой, вычерчивал кривую температуры. Увидев Тентенникова, он встрепенулся и сразу, скрестив на груди руки, пошел навстречу летчику.

– Вы муж Быковой, летчик? – спросил он, с опаской глядя на могучую, крепко сколоченную фигуру Тентенникова.

– Я его товарищ. Вернее сказать, лучший его друг. А вы кто такой будете? Доктор или фельдшер?

– Пленник, не больше и не меньше, – беспокойно оглядываясь, ответил мужчина в пенсне.

– Не понимаю вас.

– Что же тут непонятного? – обиженно ответил человек, назвавший себя пленником. – Меня этот несовершеннолетний дикарь в плен забрал.

Тентенников посмотрел в угол и сразу увидел Ваню, сидевшего на сеннике.

– Ты почему в угол забрался? – недоумевая, спросил летчик.

– Престранная история! – покачивая головой, сказал мужчина в пенсне.

– Я не вас спрашиваю, – строго перебил Тентенников. – Мне от него хочется правду узнать.

Ваня молчал. Он осунулся, веки у него были красны, казалось – вот-вот заплачет. Он даже не попытался улыбнуться Тентенникову, как бывало когда-то.

– Онемел, что ли?

– Третью ночь не спавши, – жалобно ответил Ваня.

– Кто же тому виной?

– Из-за него не сплю, – прохрипел Ваня, шашкой показывая на человека в пенсне.

– Что же он тебе сделал?

– Позвольте уж, я расскажу. Я врач соседней больницы, фамилия моя Егорчин. Вдруг несколько дней назад ко мне в квартиру поздно ночью является этот молодой человек, приказывает немедленно идти следом за ним и никаких вещей с собою не брать.

– Спешить нужно было! – зло сказал Ваня.

– Вот сами изволите видеть, каково ко мне отношение. Я, конечно, иду за ним, не прекословя, так как у него в руках обнаженная шашка. У подъезда ждет таратайка. Он усаживает меня, сам садится рядом и приказывает немедленно трогать. Я уж не рассказываю вам о своих переживаниях… Едем мы долго, чуть ли не полтора часа. Он сердится, торопит кучера…

– Прибавлено малость, – перебил Ваня.

Доктор сердито посмотрел на мальчика и, волнуясь, продолжал свой рассказ:

– Можете себе представить, я измучился, когда ехал с ним по лесу! Как назло, навстречу ни единой души. Наконец подъезжаем мы к этому помещению. Он берет меня за руку и ведет в комнату. И вот я вижу несчастную женщину, в жару, на кровати…

– Значит, он не напрасно привез вас.

– Конечно, не напрасно, – согласился врач. – Только зачем же было так обставлять вызов к больной?

– Мне отец велел Лену беречь, нельзя было медлить, – тихо сказал Ваня.

– Он сам-то еще молокосос, – наставительно проговорил Тентенников, – а вы на него жалуетесь.

Егорчин опасливо поглядел на Ваню. Мальчик уже дремал, уткнувшись лицом в сенник, но не выпуская из рук шашки.

– У него странное понятие о медицине, – сказал Егорчин. – Даже на минуту не отпускал меня отсюда, ходил следом за мной и не спал ни единого часа, – должно быть, боялся, что я убегу.

– Теперь дело поправим, – сказал Тентенников. – Только насчет лечения у меня взгляд такой же странный, как у него: пока ей чуть не полегчает, никуда вас не отпущу.

– Но моя жена сойдет с ума: уже третий день никаких известий.

– Семейные ваши дела я мигом улажу… Пишите записку! Сам её вашей жене доставлю…

Егорчин склонил голову и снова сел на стул возле кровати Лены.

– Температура снижается, – сказал он через несколько минут, – пульс становится наполненней, ритмичней. Не сомневаюсь, выживет.

– Какой же вы молодец! – восторженно сказал Тентенников. – Сразу чувствуется знающий человек. Я сам, поверите ли, никогда не хворал, только в детстве бабушка от чирьев деревянным маслом со скипидаром лечила. Но медицину уважаю. Вот только насчет патентованных средств у меня особое мнение; лысею, и ничто не помогает.

Сняв фуражку, он провел ладонью по голове и сокрушенно вздохнул:

– На собственном горьком опыте проверено.

…Только поздно вечером Тентенников догадался спросить, чем же больна Лена.

– Испанка в тяжелой форме, – отозвался только что проснувшийся Ваня. – Я так боялся, что ей будет плохо. Отец перед отъездом наказывал беречь её, а я вдруг опростоволосился бы.

«Упрямец, – думал в ту ночь Тентенников, ложась на сеннике на полу, рядом с Ваней, – своего сумел добиться. Таким и я был с самой ранней поры. Да и надо было стараться, ведь нас только четверо и осталось».

И он хорошо спал в ту ночь, видел веселые безалаберные сны. Под утро, открыв глаза, увидел устремленные на него сухие, без блеска, глаза Лены и сразу понял, что она выздоравливает.

– Где Петя? – спросила она беспокойно, высвобождая руку из-под одеяла.

– В Москву уехал, в командировку, – ответил Тентенников, пряча под одеяло её руки.

– Ты правду говоришь? – недоверчиво спросила она.

– Какой же мне смысл врать? Неужто ты думаешь, что я спокойно сидел бы, если бы что-нибудь с ним случилось? Ты ведь знаешь, я притворяться не умею, артист из меня плохой бы вышел.

* * *

…Лена быстро выздоравливала. Через несколько дней, старательно укутав больную в платки и шали, Тентенников и Ваня вывели её на прогулку. На крылечке был для неё приготовлен стул, и она долго не хотела возвращаться в комнату. Полузакрыв глаза, рассказывала она Тентенникову и Ване о своем детстве, о том, как росла рядом с Глебом в старой квартире на далекой Подьяческой. Ваня слушал её неторопливый рассказ, и жизнь Глеба, и названого отца, и Тентенникова, и самой Лены казалась ему чем-то необычайно фантастическим, ярким, и он завидовал им и мечтал о том дне, когда станет наконец взрослым человеком и возьмется за руль самолета; о другой судьбе он никогда не думал.

Доктора Егорчина наконец освободили от непрерывного дежурства у кровати Лены. Он теперь бывал в отряде только наездами и каждый раз, входя в комнату, с опаской поглядывал на Ваню.

– Очень меня удивляет молодой человек, – признавался Егорчин Тентенникову. – Он далеко пойдет с такой волей.

– Действительно, парень – кремень, – согласился Тентенников. – Настоящий солдатский сын, с самого малолетства привыкал к пороховому дыму. Ему совсем мало лет было, а он уже воевал вместе с нами на Румынском фронте.

– Что вы говорите? – с удивлением сказал Егорчин. – Как он туда попал?

– Сам прибежал…

– Удивительный паренек! У него и в глазах что-то есть, – меланхолически заметил Егорчин.

Через неделю Лена стала сама хозяйничать, и никто уже не вспоминал о её недавней болезни. В отряд вернулся Быков.

* * *

…Поздно вечером вчетвером сидели они за круглым столом. Быков рассказывал о московских новостях и встречах, а Ваня вздыхал.

– Ты что? – спросил Быков. – Нервы у тебя разыгрались, что ли?

– Похоже, что нервы, – слишком поспешно согласился Ваня.

– Как будто рановато еще на нервы жаловаться, – строго сказал Быков.

– Терпеть не могу больше.

Быков удивленно поднял брови.

– Хочется знать, как у нас дела на фронтах и скоро ли мы отсюда уедем.

– На фронтах большой перелом, – сказал Быков. – Царицын – нерушимая крепость. Там Сталин руководит обороной. Завтра мы туда выезжаем с Кузьмой принимать авиационный отряд.

Глава четырнадцатая

Еще задолго до того, как пароход подошел к Царицыну, Быков и его спутники вышли на палубу. Как назло, пароход был очень старенький, шел медленно, – капитан признавался, что «Забияка» совершает свой последний рейс и будет сдан на слом в Царицыне или другом городе, – это зависит от начальников пароходства.

Штурвальные, натужась, вертели колеса и, посасывая трубки, с обидой говорили об одряхлевшем «Забияке». Тентенников не вытерпел, подошел к ним и стал укорять за такое безжалостное отношение к хорошо потрудившемуся на гноем веку пароходу.

– Вам хорошо говорить, товарищ летчик, – сердито отвечали штурвальные, – а у нас с ним такое мученье, что силушки нету. Бурлакам – и тем не так хлопотно было со своей бечевой, как нам с «Забиякой».

В этот теплый осенний день по широкому простору реки еще несколько барж и пароходов шли к Царицыну. С утра дул сильный ветер, и скоро стали плохо различимы кудрявые ивняки на речном берегу: серо-голубоватая дымка прикрыла берег, и солнце потускнело, словно вокруг него кружились песчаные вихри. Медленно, очень медленно шел «Забияка»…

Лена и Ваня сидели на скамье у борта, Тентенников продолжал нескончаемый разговор со штурвальными, а Быков стоял возле ящиков с грузом, нетерпеливо ожидая того часа, когда сможет наконец спуститься по трапу на песчаный волжский берег.

В жизни Быкова многое было связано с Царицыном. Здесь он встретился когда-то с Леной, прокатил её на аэроплане, когда внове еще были полеты с пассажирами, здесь впал в немилость у Илиодора, чье имя в недавние годы так славилось по Поволжью. Тогда Царицын был богатым купеческим городом, и после отъезда, вспоминая о нем, Быков не мог преодолеть странного ощущения, словно за все время, проведенное в Царицыне, ни разу не мог он вздохнуть полной грудью; казалось, будто и на легкие оседала желтая пыль, так противно скрипевшая на зубах…

Кончив спор со штурвальным, Тентенников подошел к Быкову, стал рядом с ним.

– Ну как, – спросил он, – доволен дорогой? Ведь мы, почитай, как в мирное время на пароходе едем. А для меня – счастье неописуемое. Правда, родные места мои выше, но и здесь Волга еще такая, какою мы, волгари, любим её. Вот ниже, к Астрахани, уже другие места пойдут, мне непонятные, – словно другая река. По ильменям и ерикам я тоже скитался, рыбачил там несколько месяцев, – но среднюю Волгу больше люблю: роднее мне она, ближе…

Скоро показался вдалеке Царицын, и Быков узнал строения сталелитейного завода французской компании, цистерны нефтяного городка и дальше – низкие деревянные, сползающие к берегу, дома.

– Адрес Николая знаешь? – спросил Тентенников.

– Знаю. Да и как мог я его не узнать, если еду вместе с тобой: ведь ты, приезжая на новое место, любишь заранее знать, куда следует направляться.

– Правильно говоришь, – подтвердил Тентенников. – Не люблю попусту плутать на новом месте. А главное – не терплю расспросов…

– В последний раз мы с Николаем целый вечер беседовали, между прочим и о тебе много говорили.

– Не подсмеивался он надо мной?

– Наоборот, очень хвалил. Но вообще-то сказал, что ты – человек стихийный.

Тентенников с опаской посмотрел на Быкова, будто в словах приятеля почуял подвох, и замолчал. Штурвальные, сразу выделившие этого пассажира из всех остальных, зачем-то позвали его, и Тентенников снова оказался возле колеса.

Чем ближе к Царицыну, тем медленнее шел «Забияка». Быков снял фуражку и, подставив под ветер лицо, с радостью вдыхал свежий воздух. Оглянувшись, он заметил, что Тентенников кончил разговор со штурвальными и быстрыми, размашистыми шагами ходит по палубе. Он был чем-то озабочен, лоб его морщился, губы были плотно сжаты.

– Что с тобой? – спросил Быков. – Чем ты встревожен, Кузьма?

Тентенников остановился и, вздохнув, сказал:

– Хоть ты на меня обижайся, но я из твоих слов ничего не понял.

– А что я тебе говорил?

– Из слов Николая, говорю, я ничего не понял. Как его определение понимать надо: «человек стихийный»? На что он намекает? Мне, по правде, невдомек.

– Чудак человек, – усмехнулся Быков, внимательно глядя на покрасневшее лицо Тентенникова. – Ничего обидного в словах Николая нет. Ну как бы тебе объяснить? Он хотел сказать, что ты человек размашистый, широкий, что порой, умом не поняв чего-нибудь, сердцем, нутром понимаешь быстрей…

– А Глеб был стихийный?

– Нет, Глеб как раз стихийником не был. Он умел легко понять самые трудные и запутанные вещи, но хватки твоей, тентенниковской, у него не было. Вот именно, волгарь ты, широкий человек, и характер твой особый. Ты иной раз такое делаешь, чего никто от тебя не ждет, вот именно неожиданное, – вспомни первый свой полет или недавний захват белого аэродрома.

– Так, так, – удовлетворенно сказал Тентенников. – Теперь я начинаю понимать, а то спервоначалу, поверишь ли, огорчился…

– Ты частенько зря обижаешься.

– Есть грех, – повеселев, ответил Тентенников и тихо спросил: – А Николай-то рад, что мы идем в Царицын?

– Конечно, рад, – ответил Быков. – Нас он хорошо знает, верит нам, немало земных дорог вместе с нами прошел. А в Царицыне нужда в летчиках большая. Ведь здесь сейчас главный узел гражданской войны. Здесь решается судьба революции. Недаром именно в Царицыне сейчас Сталин.

– Хотел бы я его увидеть, – задумчиво проговорил Тентенников. – После частых рассказов Николая я всегда мечтал Сталина повидать. Но раз ты командир отряда, то, конечно, тебя Николай к Сталину поведет, а на мою долю останется только твой рассказ…

– Я буду просить, чтобы и тебя вызвали вместе со мной, – если, конечно, у товарища Сталина найдется время для разговора с нами.

– Милый мой, дорогой! – воскликнул Тентенников. – Умоляю тебя, не забудь о своем обещании. Ведь это моя самая большая мечта в жизни – Ленина и Сталина увидеть.

Пароход причалил к пристани, и вскоре, распростившись с капитаном и штурвальными, летчики пошли в город.

– Я думаю, что лучше нам с Ванюшкой к моей тетке пойти, – сказала Лена. – Я, правда, с ней с тринадцатого года не переписывалась, но уж если жива старуха, то обрадуется нам. Подумай, Петя, она ведь не знает, что я за тебя замуж вышла. То-то удивится, если признает в тебе того самого летчика, который доставил ей столько тревог и волнений в десятом году, когда мы с тобой летели в Царицын.

– Да ведь вы тогда не в городе жили…

– Встретились мы под Царицыном, но там летняя дача была, а зиму тетка жила в самом городе.

– Ты, Леночка, там можешь пока отдохнуть, – весело сказал Тентенников, – и насчет обеда распорядиться. Вот мы и поболтаем потом на досуге, когда дела закончим. Ты только нам адрес скажи. Мы от Николая зайдем на пристань, выясним, когда прибывает отряд и наше имущество на барже, – и сразу к тебе, на новоселье.

– Сговорено, – сказал Ваня, но через мгновение, передумав, громко спросил: – А может, меня с собой возьмете?

Быков ничего не сказал в ответ, только посмотрел на Ваню, и тот замолчал, почувствовав по взгляду названого отца, что зря предложил себя в попутчики.

– Я тебя не отпущу, – сказала Лена, – мне одной скучно, да и неудобно тебе уходить: вдруг дорогой мне плохо станет, я ведь еще не совсем поправилась, вот и сейчас голова кружится…

– Я и не спорю, – хмуро ответил Ваня.

Летчики шли быстро и скоро свернули в переулок возле собора.

– Товарищ Григорьев здесь живет, – сказал Быков, оглядывая дом с мезонином, выходивший окнами в сад.

– Дома ли он теперь?

– Сейчас выясним.

Они открыли калитку и вошли в сад. Красноармеец с винтовкой, шедший навстречу, не ответил на расспросы летчиков до тех пор, пока не проверил документы. Внимательно прочитав удостоверения и даже поглядев их на свет, строго сказал:

– Вы не обижайтесь, но мы теперь всех проверяем. В Царицын враги посылают много шпионов. – Он еще раз оглядел летчиков и тихо промолвил: – А вам повезло. Иной раз товарищ Григорьев по трое суток сюда не заходит, а сегодня, на ваше счастье, дома обедает. Он вас примет, если к нему серьезное дело…

– Мы и без тебя знаем, что примет, – сказал обидчивый Тентенников. – Нас он, почитай, пораньше, чем тебя, знает.

– А вы не обижайтесь, – ответил красноармеец, – я вам ничего плохого не хотел сказать.

* * *

В низкой комнате с завешенными окнами было прохладно, и вкусно пахло свежими щами. Тентенников, как только поздоровался с Николаем Григорьевым, сразу же признался:

– Очень есть хочется.

– А я вас сегодня могу обедом накормить, – сказал Николай, – день нынче удачный: хозяйка мне на обед сварила целый котел щей…

Обедали молча, и только потом, когда с едой покончили и закурили, – Тентенников – свою витую трубочку, Григорьев – папиросу, Быков – аккуратно скрученную козью ножку, – беседа стала оживленной.

– Летчиков-то здесь нет еще? – спросил Тентенников.

– Летчики, конечно, есть, – сказал Николай, – но сколько их сюда ни посылай, все мало будет. У белых на Царицынском фронте не один авиационный отряд, а у нас самолетов еще маловато. Так что вам рады… Вовремя приехали.

– Мы торопились, – признался Тентенников. – Ведь здесь товарищ Сталин, а мы его мечтаем повидать.

– Если хотите повидать Сталина, то я вам могу оказать помощь в этом деле. Сегодня митинг на заводе, Иосиф Виссарионович выступает, вы его там и увидите.

– А как же мы туда попадем?

– Со мной поедете!

Теперь Тентенникову не сиделось на месте, он растерянно смотрел то на Николая, то на Быкова и, наконец, спросил:

– А когда же мы туда поедем? Не опоздать бы…

– Не опоздаем, – весело отозвался Николай.

– И скоро пойдем?

– Через полчаса.

– А вдруг нас не пропустят?

– Со мной пропустят.

Тентенников отошел к окну, отдернул штору и долго глядел на пыльную царицынскую улицу, по которой шли редкие прохожие. Тем временем Быков, подвинувшись ближе к Николаю, рассказывал ему шепотом о недавнем огорчении Тентенникова.

– Вот ведь как, – громко произнес Николай, сдерживая улыбку, – оказывается ты, Кузьма, на меня в обиде?

– Это за что же?

– За то, что я тебя стихийником назвал.

– Было дело – очень обиделся, – чистосердечно сказал Тентенников. – Я человек самолюбивый. Да вы в биографию моей жизни вдумайтесь, неспроста я так обидчив. Ведь с малых лет как жил? В нужде, в лишениях. И если бы не было у меня силы да упрямства в характере, то я бы, может, плохим человеком стал бы. Но я с первых дней юности умел за себя постоять, – и сколько раз хозяева меня прогоняли с работы за то, что кланяться не хотел, унижать себя не позволял…

– Это мне по душе, – сказал Николай. – Знаний у тебя, друг, не хватает, а характер хороший, сильный, и умеешь ты на своем настоять. Вот, конечно, выпивать нужно меньше, – да здесь тебя, пожалуй, сразу не переделаешь.

– Верно, смолоду въелось. Но Быков знает: перед полетом и рюмки в рот не возьму…

– Не такой он был, когда я его впервые встретил, – подтвердил Быков. – Пообтерла Тентенникова жизнь, переделала. Он в давнее время в пьяном виде как-то признался, что разбогатеть хочет, деньги иметь. «А зачем тебе деньги?» – спрашиваю. Он смеется: «Чтобы взять эти деньги да помахать ими перед носом у моего хозяина, как ты сделал, когда с банкиром Левкасом рассчитывался…»

Тентенников усмехнулся, сел на табуретку, закинув ногу на ногу, и с удовольствием стал прислушиваться к рассказу Быкова.

– А как его честолюбие заедало, как к славе он жаден был! Когда я в Питер приехал в десятом году и петербургские газеты стали про меня помещать статейки да портреты мои печатать, он сильно обижался…

– Насчет славы теперь жадничать не надо, – сказал Тентенников, – видишь, какое время пришло, всем нам славы хватит…

– Да, другими людьми мы стали, – задумчиво сказал Быков, и Тентенников, поднявшись со стула, недоуменно развел руками.

– Что вы меня так хвалите, как будто я уже со своим самолетом разбился, – умоляюще сказал он. – Позаглазью, конечно, человека и похвалить можно, а в глаза лучше поругать, не то зазнаюсь.

– Вот как ты правильно рассуждаешь! – сказал Николай. – Мы уж твое замечание учтем и как-нибудь против тебя же и обернем…

– А нам не пора еще?

– Теперь, пожалуй, пора.

– Пешком пойдем? – нетерпеливо спрашивал Тентенников, не сводя глаз с Николая.

– Пешком – далековато, автомобиль придется взять. Только шофера у меня нет.

– А мы тут зачем? Мы с Быковым не только летчики – и шоферы неплохие. Правда, я в Царицыне проездом бывал и улиц здешних не знаю. Так что лучше, если Петруха за дело возьмется. Он ведь с Илиодором в Царицыне до революции счеты имел…

– С Илиодором? – удивился Николай. – Что же ты мне о нем никогда не рассказывал?

– К слову не приходилось.

– А я как раз в последнее время очень заинтересовался бесноватым этим. Мне ведь приходится много всяческих дел вести, иной раз и арестованных допрашиваю, в тех случаях, когда задерживаем проходимцев не по линии ЧК, а собственной армейской властью. И, надо сказать, именем Илиодора тут кое-кто и доныне пользуется, хоть самого Илиодора в Царицыне давно нет.

В атомобиле Николай сел рядом с Быковым, заменившим на сегодня шофера, и летчик рассказал о своем давнем столкновении с царицынскими последователями Илиодора.

– Да, тогда в Царицыне сильна была черная сотня, – сказал Николай, – а теперь он стал городом, на который так много надежд возлагает революция; но и белогвардейская нечисть рвется сюда, и, надо прямо сказать, связи у неё тут немалые остались…

– Осторожней! – закричал Тентенников, толкая Быкова в спину, – ты погляди-ка, встречная машина прямо на тебя мчит, – видать, шофер пьяный…

– Какой ты нервный! Быков и без твоего совета сообразил бы, что нужно ей дать дорогу, – сказал Николай, когда вихлявшая из стороны в сторону машина проехала мимо.

– В таких случаях мы, летчики, частенько нервничаем, – пояснил Быков. – Ведь сам и на плохонькой машине летишь уверенно, а если другой ведет аэроплан, так за полет изнервничаешься: замечаешь малейшую ошибку в пилотировании.

На перекрестке стоял человек в длиннополой шинели и отчаянно размахивал руками – просил остановить автомобиль.

– Стой, – сказал Николай, – останови на минуту. Это мой адъютант. Понять не могу, как он тут очутился…

– Товарищ Григорьев, – торопливо сказал адъютант, – вас срочно на телеграф вызывают.

– Неужели поедешь на телеграф? – с огорчением сказал Тентенников. – Ведь мы на митинг опоздаем.

– Что же делать – раз срочно вызывают, нужно сейчас же ехать.

– Я сам на митинг пешком пойду.

– Не чуди, – сказал Николай, – без меня на завод не пропустят, проторчишь в проходной будке. Я постараюсь скорее на телеграфе управиться…

Как ни хотелось Николаю поскорей освободиться на телеграфе, но задержался он надолго.

Тентенников сокрушенно сказал:

– Может, и ехать не стоит, раз мы опоздали?

– Все равно поедем, – ответил Николай, и видно было, что его тоже огорчает непредвиденная задержка.

Теперь дорогой уже никто не говорил, и Быков непрерывно надавливал грушу гудка. Быстро мчался автомобиль по пыльным царицынским улицам мимо низких домиков окраин с их подслеповатыми тусклыми окнами.

– Вот и приехали, – сказал наконец Григорьев. – Здесь за поворотом въезд в заводской двор…

Едва успел Николай выйти из машины, как мимо него с лихим присвистом промчалась упряжка с орудием. Ворота были закрыты, и взмыленные кони остановились неподалеку.

– Откуда гоните коней? – спросил Николай, обращаясь к ездовому – здоровенному парню в выцветшей гимнастерке.

– Дело спешное, товарищ комиссар.

– С фронта?

– С самого переднего края.

– Орудие разбили?

– Снарядом малость повредили. Да малость эта – самая нужная: без неё орудие отказывается действовать. Вот починим сейчас – и обратно в полк.

– А где же пристреливать хотите?

– Ну, насчет пристрелки дело простое, – весело отозвался боец, прищуривая левый глаз и хитро поглядывая на Николая, – пристреливать сразу по белякам будем…

В эту минуту ворота открыли, и упряжка с орудием въехала в заводской двор.

– Видели, как живет город-фронт? – спросил Николай, обращаясь к летчикам. – Быстро у них дела делаются, без задержки. Через несколько часов орудие снова начнет бить по врагу.

Автомобиль въехал вслед за конной упряжкой.

– Гляди-ка, митинг уже кончился, – вздохнул Тентенников, – так я и знал, что из-за телеграфа мы опоздаем…

Возле каменного приземистого здания тесным кругом стояли рабочие, ненадолго покинувшие свои цехи, лица их были в копоти и дыме, темные куртки лоснились от машинного масла. Тентенников никак не мог пробиться вперед. Зато вот уж где ему пригодился его высокий рост! Он увидел автомобиль, на подножке которого стоял человек в кожаной куртке. Голова его была обнажена, взгляд карих глаз был внимателен, но под усами, казалось, пряталась усмешка, делавшая его лицо очень моложавым. Человек в кожаной куртке беседовал с рабочими, тесно обступившими его, и Тентенников, обернувшись к Николаю, спросил громким шепотом:

– Кто это?

– Сталин! – ответил Николай, и Тентенников уже не в силах был оторвать глаза от автомобиля и от стоявшего на его подножке человека.

Он напряженно прислушивался к разговору Сталина с рабочими, но, стоя так далеко, не мог разобрать, о чем шла беседа. Вдруг Сталин улыбнулся, громко засмеялись стоявшие возле него люди, и, провожаемый ими, он пошел к заводским воротам.

Не доходя до ворот, Сталин увидел Григорьева и подозвал его. Григорьев подошел к Сталину, протянул ему пачку бумаг, перевязанную шпагатом. Летчики стояли в сторонке.

Тентенников заметил, что Николай оглянулся, словно искал кого-то…

– Не нас ли ищет? – спросил Быков.

– Кто знает, – неопределенно сказал Тентенников. – Только едва ли: у Николая и без нас теперь дела много…

Николай увидел, наконец, летчиков и помахал им рукой. Оба бегом бросились к нему.

– Куда вы запропастились? – спросил Николай.

Летчики молчали.

– Я о вас с товарищем Сталиным говорил…

Сталин внимательно посмотрел на них, надел кожаную фуражку с красноармейской звездой и протянул обоим руку – сперва Тентенникову, потом Быкову.

– Хорошо, что так быстро прибыли в Царицын, – негромко сказал Сталин. – Нам опытные летчики нужны, а товарищ Григорьев вас хвалил.

– Опыт у нас, действительно, не маленький, – сказал Быков, – но самолеты не так уж хороши. Хоть мы и на них беляков били. А ведь у них машины лучше наших. Недаром мы радовались, когда удавалось на трофейных аэропланах летать…

– Настанет время, и у нас будут хорошие самолеты. А сейчас ничего не поделаешь, приходится воевать на тех машинах, какие есть.

– Они оба – люди в авиации известные, – сказал Николай. – Первые русские летчики. Быкова я еще с девятьсот пятого года знаю.

– Если будет нужно – приходите ко мне без стеснения, всем, чем можно, вам помогу, – сказал Сталин, прощаясь.

Он сел в автомобиль, а летчики долго еще стояли у заводских ворот, следя за быстро удалявшейся машиной.

– Вот видите, – сказал Николай, – хоть и опоздали на митинг, а поговорить со Сталиным удалось…

– Теперь у меня только одна мысль, – сказал Тентенников: – сразу же – в небо и сбить беляка, чтобы можно было товарищу Сталину доложить: летчики свое слово держать умеют…