Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 54 страниц)

У дальнего ангара суетились механики. Победоносцев, рассматривавший Губерта Латама, не заметил, как, разбегаясь, запрыгал по полю аэроплан. Фотограф унес свой аппарат, и авиаторы, прислонившись к стенке ангара, внимательно следили за медленно взлетавшим аэропланом.

– Вахтер, наконец-то летит Вахтер, – сказала женщина, стоявшая возле Победоносцева. – Смотрите, как волнуется его жена.

Победоносцев увидел женщину в автомобиле, хорошенькую, в мелких черных кудряшках. Она, волнуясь, смотрела вверх. Победоносцев глядел на её запрокинутую голову, на очень медленно подымавшийся аэроплан, на огромное зеленое поле, на рабочих, суетившихся возле ангаров, и ему захотелось поскорее подняться вверх, как можно выше, чтобы все эти люди, все это множество машин и деревянных строений, простенький этот лесок, нарядные эти автомобили жили его рекордами, бредили его славой…

– Лететь, немедленно лететь, сейчас же начать учиться, – сказал Победоносцев и, схватив Тентенникова за рукав, побежал с ним к ближайшему ангару. – Где здесь учитель школы Фармана? – спросил он маленького человека в кожаном костюме, задумчиво сосавшего витую матросскую трубку.

– Учитель? – спросил маленький человек, вытряхивая пепел из трубки и мигая красноватыми веками. – Учитель? – переспросил он, вытирая трубку рукавом. – Здесь нет учителей. Если вам нужен профессор школы, то я могу поговорить с вами. Я – профессор Риго.

Низенький, коренастый человек с волосатыми ушами, старательно выбивавший табак из трубки, не был похож на петербургских профессоров. Победоносцев удивился. Он не знал еще тогда, что преподаватели авиационных французских школ для пущей важности зачастую называли себя профессорами.

– Отлично, господин профессор, – сказал он. – Я зачислен в школу и сегодня же хочу начать занятия.

Риго улыбнулся и спрятал трубку в карман.

– Когда вы приехали в Мурмелон?

– Сегодня.

– Тогда понятно, что вы еще не знаете правил нашей школы. Вам долго придется пожить в Мурмелоне, пока вы сможете начать полеты…

– Но я приехал сюда не для того, чтобы бездельничать.

– Простите, – ответил Риго, – я хочу посмотреть, как будет спускаться Вахтер. Приходите сюда завтра утром и, главное, не торопитесь. Вы никогда не станете хорошим авиатором, если будете спешить.

Риго поклонился, снова набил трубку и повернулся спиной к Победоносцеву.

– Ну, что? – спросил Тентенников.

– Ничего не понимаю. Отложил разговор до завтра. Советует не торопиться…

Вахтер начал спускаться. Когда его аэроплан, быстро пробежав по полю, остановился возле самой опушки леса, кто-то захлопал в ладоши, быстро и шумно. Зрители стали расходиться. Загудели рожки автомобилей. Поле постепенно пустело.

В ту раннюю пору авиации каждый час полетов становился историей, каждый день приносил победу. Что ни полет – то рекорд, что ни посадка – то событие. Человек подымется на несколько сот метров – и сразу же известие о его полете облетает все газеты. В самом начале большой эпохи жили летчики, и слава была уделом пионеров.

Тентенников и Победоносцев вернулись в кафе. Почти все места уже были заняты. За круглым столом сидела большая компания авиаторов. Тентенников и Победоносцев сели неподалеку.

За круглым столом говорили по-французски. Широкоплечий человек в авиаторской шапочке молча курил. Кожаная куртка топорщилась на его могучих плечах. Рядом сидел черноволосый авиатор с зеленым жетоном на груди. Черноволосый сердито упрекал своего соседа. Победоносцев прислушался. Они говорили по-русски.

– Как тебе не стыдно! Я жду от тебя сочувствия, а ты сам начинаешь ругать. Войди в мое положение: после того как я вышел из больницы, каждый день по нескольку раз бегаю на Шалонское поле, упрашиваю, умоляю, чтобы меня пустили к аппарату, и вдруг ты говоришь, что я нарочно оттягиваю полеты…

Широкоплечий авиатор закурил новую папиросу и спокойно ответил:

– Я предлагал поучить тебя, а ты почему-то отнекивался, не хотел…

– Неужели ты не можешь понять почему? – горячился черноволосый. – Я не хотел пользоваться услугами профессионала, с которым буду состязаться в России.

– По-купецки рассуждаешь, по-торгашески, – тихо сказал широкоплечий авиатор. – И состязаясь, думаю, можно остаться друзьями. Так-то, Хоботов…

Черноволосый поднялся и сердито ударил кулаком по столу.

– Завтра же полечу. А слов твоих о торгашестве ввек не позабуду, – погоди, еще придешь да поклонишься мне…

Он был пьян, растрепан, и слова вылетали из его рта с легким присвистом.

Широкоплечий авиатор пожал плечами. Черноволосый крикнул что-то по-русски, схватил шляпу и выбежал из кафе.

В кафе было шумно и весело. Люди многих национальностей Европы – русские, французы, англичане, итальянцы, немцы – сидели за круглыми столиками, пили вино и пиво, шумно спорили, смеялись, и разноязычный несмолкаемый гул волновал, кружил сердце, заставлял Победоносцева еще больше мечтать о заветном призвании. Сегодня штурмуется небо, и как радостно слышать в Мурмелоне русскую речь, знать, что русская молодежь занимает здесь достойное место.

Победоносцева особенно заинтересовал авиатор в кожаной куртке, – в его повадке было столько спокойствия и уверенной силы, что все обращались к нему как к старшему и более опытному товарищу, хоть он был моложе многих, сидевших рядом с ним.

Захотелось познакомиться с этим человеком. Победоносцев долго обдумывал, с чего бы начать разговор, потом, махнув рукой, подошел к столу.

– Простите… Позвольте познакомиться. Будущий летчик Победоносцев. Мой приятель Тентенников, – показал он рукой на своего нового знакомого, сидевшего за соседним столиком.

Авиатор улыбнулся. Победоносцев увидел его крепкие широкие зубы и тоже улыбнулся в ответ.

– Мы только сегодня приехали. Ничего еще не знаем. Словно в лесу…

– Что ж, познакомимся. Быков.

Быков! Победоносцев чуть не присел на месте. Как же, он знает эту фамилию. О Быкове говорил сегодня хозяин кафе. А перед отъездом в Париж Победоносцев видел портрет Быкова в «Огоньке». Среди первых русских летчиков имя Быкова – одно из самых известных… Он окончил школу Фармана и за несколько месяцев стал грозой летчиков-спортсменов. На больших и трудных авиационных соревнованиях во Франции он несколько раз брал первые призы.

Быков протянул Победоносцеву руку.

– Присаживайтесь к нам…

– Он меня не понял, – зачастил итальянец, продолжая прерванный разговор. – Я его не хотел обидеть. Я хотел сказать, что суеверия никогда не обманывают авиаторов. Я видел Делагранжа за две недели до его смерти. Он сидел в ресторане и рассказывал, что верит в тайну цифр. Особенно он любил число тринадцать.

– А Монессан боится черных кошек, – вставил кто-то, – и если кошка ему перебежит дорогу – отменяет полет. Из-за этого он платил однажды неустойку…

– А Сантос-Дюмон? – сказал Победоносцев. – Когда он впервые летал, бульварные парижские редакции ждали его смерти. В газетах были заготовлены тогда два некролога: один о римском папе, который был очень плох, совсем безнадежен. Второй – о Сантос-Дюмоне…

– Кто вы такой? – быстро спросил итальянец. – Откуда ним известна жизнь Сантос-Дюмона?

– Я читал его книгу «В царстве воздуха».

– А я думал, что вы его личный друг, – посмеиваясь, развёл руками итальянец. – Чего же он боится, Сантос-Дюмон?

– Нет, я не о том, чего боится. Я о том, что он постоянно носит на груди образ святого Бонифация, подарок своего отца…

Тентенников встал из-за соседнего столика и подошел к Победоносцеву.

– Свинья, ну и свинья же вы, – сказал он громко и отчетливо.

– Что вы хотите сказать?

– Не по-товарищески вы поступаете…

– Позвольте…

– Ехали вместе, а теперь уходите от меня, оставляете одного, за столиком…

– Простите, – засуетился Победоносцев, – пожалуйста, простите. Я сейчас, господа, прошу любить и жаловать моего приятеля, будущего авиатора Тентенникова.

Тентенников поклонился.

– Давно из России? – вежливо спросил итальянец.

Тентенников разом сказал три известные ему французские фразы насчет «он пе», «мерси боку» и «пурбуар», важно поглядел на итальянца и, подозвав девушку, разносившую вино, поднял вверх палец. Девушка сразу поняла, чего от неё требует Тентенников, и поставила на столик бутылку бенедиктина.

– Он пе? – спросил Тентенников и протянул стакан с ликером итальянцу.

Тот кивнул головой и поднес стакан к пухлым красным губам.

– Из России? – спросил итальянец по-французски.

– Да, да, с самой Волги-матушки, – гордо ответил Тентенников. – Нижегородский уроженец. Слышали, небось, про такой город? Да и Горького, наверно, читали… Земляк наш, тоже нижегородский…

Итальянец, осторожно дотронувшись пальцем до широкой груди Тентенникова, торопливой скороговоркой принялся что-то объяснять своему новому знакомцу, но волжский богатырь лениво махнул рукой:

– Да помолчи ты немного, а то как в колотушку сторож – без передышки колотишь.

И хоть трудно пришлось в тот вечер говорливому итальянцу, но дальше пили они молча. Тентенников медленно хмелел, а лицо итальянца, непривычного к большим порциям бенедиктина, приобрело какой-то ржавый оттенок.

Победоносцев сидел на краешке стула и внимательно наблюдал за своими соседями. Коренастый, с широкими плечами и могучей спиной, распиравшей узкую авиационную куртку, Быков был неразговорчив и задумчив. Он молча тянул бенедиктин и, чуть прищурив глаза, смотрел на соседей. В юности часто стремятся кому-нибудь подражать, все равно в чем, лишь бы повторять черты более сильного человека, – Победоносцев не просидел за круглым столом и получаса, как стал подражать Быкову. Быков пил бенедиктин маленькими глотками, и Победоносцев, думавший раньше, что особое молодечество – в шумном опрокидывании стаканов и многозначительном покашливании после каждого большого глотка, сразу отказался от своей привычки. Быков молчал, и Победоносцеву захотелось говорить как можно меньше. Быков сидел неподвижно, не делая лишних движений, – Победоносцев перестал суетиться и, упираясь в спинку стула, старался не менять позы.

– Мы говорили о суевериях, – сказал итальянец, – и, странно, не вспомнили о Жаклене.

– О Жаклене? В самом деле, где она теперь? – отозвался кто-то. – Я много слышал о ней. Занятная женщина.

– Занятная? – обиделся итальянец. – Это мало сказать о Жаклене. У неё классический профиль и замечательная фигура. Я знавал её в Париже, когда занимался воздушными шарами. Она любила немного выпить; один журналист, побывав у неё, рассказывал даже, что его угощали прекрасной похлебкой из виски и чудесным пудингом на роме. Может быть, он и врал. У неё была веселая профессия: уцепившись зубами за крючок, подвешенный к корзине воздушного шара, она поднималась почти на полторы тысячи метров…

Победоносцев побледнел. Ему казалось, что он никогда не сумел бы так рисковать, как Жаклена… А вдруг в самый опасный момент, пролетая над городом, он попробовал бы чуть приоткрыть рот, немного, самую малость?.. О том, что могло произойти дальше, он старался не думать.

– …Она сделала девяносто девять таких полетов, – продолжал итальянец. – В один прекрасный день, когда нужно было делать сотый полет, она вдруг испугалась, решила, что это число может оказаться роковым, и навсегда забыла свою профессию…

В кафе засиделись допоздна. Много сплетен довелось в тот вечер услышать Победоносцеву. Ему казались мелкими и недостойными летчиков споры из-за пустяков и пересказы происшествий, вычитанных из уголовной хроники бульварных парижских газет. Трое русских, сидевших за столом, почти не принимали участия в беседе. Тентенников и не мог бы ни о чем толковать со своими соседями, так как не знал языка. Победоносцева удивляла молчаливость Быкова. Знаменитый летчик смеялся, когда рассказывали о каком-нибудь смешном происшествии, односложно отвечал на вопросы, но чувствовалось, что его мало интересует торопливая, нервная болтовня собеседников. Он облегченно вздохнул, когда стали подыматься из-за стола, и взял за локоть сидевшего рядом с ним Глеба.

– Удивляетесь, небось, что тратим время на такую пустую болтовню?

– Очень удивляюсь.

– Ничего, поживете тут, попривыкнете… Кстати, где вы остановились? – спросил Быков, выходя из кафе.

– Мы еще не успели подумать об этом….

– У нашей хозяйки есть свободные комнаты. Если хотите, я вас устрою.

Тентенников шел под руку с сильно захмелевшим итальянцем и блаженно повторял:

– Он пе, он не пе, мерси боку… Вот погодите-ка, полечу завтра, тогда узнаете, каков Тентенников в деле…

Пыл он очень высок ростом, очень широк в плечах, и маленький итальянец, семенивший с ним рядом, походил издали на мальчика, гуляющего со взрослым мужчиной.

– Простите, – сказал Победоносцев, обращаясь к Быкову, – как вы думаете, смогу ли я завтра же начать полеты?

– Завтра? Ну нет, здесь это так просто не делается. Школа здешняя набирает больше учеников, чем может обучить, и потому многим приходится ожидать очереди по два, по три месяца. Я сам ожидал два месяца… даже научился за это время немного болтать по-французски.

Было в Быкове что-то, располагавшее к откровенности. Победоносцев сразу рассказал ему о своих надеждах и чистосердечно признался, что с волнением вступил на мурмелонскую землю: ведь здесь люди овладевают воздушной стихией, завоёвывают небо. Как должна возвышать людей борьба за господство над стихией, сколько светлых порывов живет в сердце каждого, как благородно поступает летчик и конструктор Фарман, открывший в Мурмелоне летную школу…

Быков только плечами пожимал в ответ и, когда Победоносцев, наконец, замолчал, сердито сказал:

– Глупости вы говорите, господин будущий летчик! У нас, к несчастью, еще есть на Руси люди, на расстоянии рисующие здешнюю жизнь розовыми красками. И вам из петербургского далека казалось, будто в школе Фармана хорошие порядки. Немного времени пройдет, и вы поймете сами, как ошибались, мечтая о Мурмелоне! Сюда приехали, правда, и люди, полюбившие летное дело, мечтающие о победе над силами природы, но немало понабралось и разного сброда. Тут немецкие и английские шпионы и попросту всевозможные авантюристы, стремящиеся в своих выгодах использовать будущий прогресс авиации. Наше кафе порою напоминает самую грязную биржу… А уж о том, как учат в школах Блерио и Фармана, – и говорить не хочется… Деньги с учеников берут большие, а учат спустя рукава. Учебных аэропланов мало, и большинство из них самого скверного качества. Моторы неисправны, кашляют в полете, словно больны гриппом. И если вы повздорите с пилотом-преподавателем – здесь их почему-то называют профессорами, – то долго придется вам помучиться, пока он вас допустит к полетам. А поднявшись в небо, профессор нагло улыбнется и вдруг заявит, что летать сегодня невозможно, – дескать, над аэродромом сейчас воздушный вихрь и нужно немедленно спускаться…

Победоносцев с изумлением смотрел на Быкова.

– Неужели вы правы? – тихо повторял он. – А я так поверил в свое будущее, когда меня приняли в школу…

– Бывают вещи и похуже, – раздражаясь и повышая голос, говорил Быков, – случаются порой и преднамеренные поломки.

– Преднамеренные? – уже совершенно изумился Победоносцев. – То есть, как я должен понять вас? Неужели кто-нибудь нарочно ломает аэроплан?

– Вот именно! Зачастую учебные аэропланы так плохи, что сразу же на взлете ломаются. Это и называется преднамеренной поломкой: платить за ремонт аэроплана приходится ученику из собственного тощего кармана…

Победоносцев, нахмурившись, шел рядом с Быковым и больше ни о чем не расспрашивал летчика. Как непохожи были первые мурмелонские впечатления на то, что ожидал он, Победоносцев, здесь увидеть, когда читал в газетах статьи и заметки о летных школах Фармана и Блерио…

Было очень темно. Издалека доносились свистки паровоза. Мурмелон спал. Где-то скрипели повозки, рожок велосипедиста загудел на перекрестке, и снова наступила теплая, пахучая тишина.

Прощаясь, Быков задержал на минуту руку Победоносцева в своей руке.

– Если туго придется на первых порах – не стесняйтесь, обращайтесь ко мне.

Он поднялся по скрипучей лестнице во второй этаж, и Победоносцев долго смотрел ему вслед.

В том же доме, где жил Быков, сняли комнату и Победоносцев с Тентенниковым: они решили жить вместе, и рыжий богатырь, расчувствовавшись, поклялся, что до конца дней своих будет дружить с Глебом…

Глава третья

Назавтра, спрыгнув с постелей и наскоро умывшись, не успев даже позавтракать, Победоносцев и Тентенников пошли на Шалонское поле. Утро только начиналось, роса блестела на листьях деревьев. За ночь расцвели широколистые высокие цветы. В белую сквозную даль убегали ярко-красные поляны. На деревьях распевали птицы. Крестьянские двуколки гремели на ближней дороге.

На поле уже собрались вчерашние посетители кафе. Быков выводил из ангара свой аэроплан. Мсье Риго стоял возле и тоненькой тросточкой бил себя по ляжкам. Победоносцев вежливо поклонился:

– Господин профессор…

Мсье Риго не ответил на поклон и раздраженно спросил:

– В чем дело?

– Я был уже у вас, – мы были с товарищем, – я хочу спросить, когда я смогу летать?

– Когда? Не раньше чем через месяц…

– Простите…

– Мне некогда, – рассердился Риго. – Никто не начинает заниматься сразу.

Победоносцев перевел слова профессора.

– Я же к вам не из милости приехал, я платил деньги! – закричал Тентенников.

– Поезжайте в Париж, вам их вернут.

– Подлая рожа. На ней, как на пюпитре, можно ноты раскладывать, – ругался Тентенников.

Мсье Риго стукнул тросточкой по носкам начищенных рыжеватых штиблет и ушел в ангар.

– Что же теперь делать? – спросил Тентенников. – Этак мы никогда в Россию не вернемся!

По полю проходил итальянец. Тентенников заговорил с ним ни русски. Итальянец слушал, наморщив лоб, потом вдруг улыбнулся, взял Тентенникова за руку и повел к своему аэроплану.

С того дня Тентенников начал помогать итальянцу: смазывал машину, наливал касторовое масло в баки и каждый раз, когда Победоносцев посмеивался над ним, хитро щурился и весело басил:

– У меня характер серьезный. Черной работы не боюсь, – деды и прадеды мои недаром на Волге бурлачили. Я хорошо знаю мотоциклет и автомобиль, значит, мотористом быстро смогу стать. А итальянец – белоручка, он рад, что я с утра до ночи вожусь с машиной…

Победоносцев не мог найти дела. Он огорчался, что в то время, когда десятки людей работали и учились, ему приходилось разгуливать по полю, ничего не делая, засунув руки и карманы, и мечтать о том далеком дне, когда впервые удастся совершить полет над Шалонским полем. С мсье Риго он встречался ежедневно, тот начал, наконец, здороваться с Победоносцевым, однажды даже протянул ему руку и ласково сказал:

– Мой друг, вам придется еще прождать месяца полтора.

Победоносцев был одинок, – теперь он встречался с Тентенниковым только по вечерам. Тентенников приходил домой усталый, забрызганный касторовым маслом, быстро ужинал, не раздеваясь ложился на кровать и сразу же засыпал. Но прошло пять дней, и Тентенников поссорился с итальянцем: тот стал обращаться с волжским богатырем, как с подмастерьем, – Тентенников рассвирепел, приподнял его за шиворот, сильно тряхнул и наговорил множество неприятных слов, что, впрочем, не удивило его самоуверенного собеседника.

– Я к тебе с открытым сердцем шел, а ты о своей маленькой пользе думал, – сердито приговаривал Тентенников и с этого дня перестал с ним здороваться.

* * *

Вскоре Победоносцев свел знакомство с жившим в Мурмелоне московским купчиком Хоботовым. Во время полетов и учебных занятий, прогуливаясь по Шалонскому полю, Хоботов рассказывал смешные истории об учениках и преподавателях школы. Если Победоносцеву случалось задержаться в деревне, Хоботов убегал с аэродрома, находил своего нового знакомца и, схватив его за локоть, долго ворчал:

– Нехорошо, Глеб Иванович, нехорошо… Я ведь к вам всей душой расположен. Мне кажется, вы единственный интеллигентный человек в здешней компании, а избегаете меня…

Победоносцеву очень не хотелось идти на аэродром, но слова Хоботова были так ласковы и добры, жесты так изысканны и предупредительны, что через несколько минут, взявшись за руки, они уже шли на Шалонское поле.

Гуляя по полю, Хоботов обычно обсуждал летные способности своих товарищей.

– Быков, – повторял он, – но он же бездарность, тупой человек, бык, – имейте в виду, я верю в фамилии. Ваша определенно сулит победу… Быков родился под счастливой звездой, поэтому его и любят. А мсье Риго? Да это же заяц! Он просто со страху летает, с испуга какого-то, словно лунатик. Заметьте, у него длинные вывороченные веки, – такой человек не может быть храбрецом. Вот, погодите, я полечу…

Победоносцева удивляла нежная, почти навязчивая дружба Хоботова. Порой он думал, что Хоботов чувствует в нем будущего знаменитого летчика и поэтому хочет заранее подружиться. Они теперь бывали вместе не только на аэродроме, но и обедали вместе, вместе гуляли по вечерам и даже письма в Россию писали сидя за одним столом друг против друга. Хоботов научил своего нового приятеля курить, рассказал, какие сорта вин следует предпочитать, и познакомил с некоторыми образцами новейшей декадентской беллетристики.

Хоботов был странный, болезненный, очень озлобленный человек. Он во всем старался походить на парижанина, – и стоило только войти в моду какому-нибудь особенно крикливо-пестрому галстуку или немыслимо узким брюкам в цветную клетку – как тотчас же в соответствующем одеянии появлялся Хоботов на летном поле. Он щеголял своим хорошим французским произношением и, подсмеиваясь над добродушным Тентенниковым, всегда упрекал его за пристрастие к косоворотке, к сапогам с высокими голенищами.

Окультуриться надо ему немного в отношении одежды, говаривал он о Тентенникове, остерегаясь все-таки сказать это в глаза обидчивому и скорому на расправу волжскому богатырю.

Победоносцев казался Хоботову более подходящим собеседником. Глеб плохо знал людей и не понимал истинной причины этой неожиданной дружбы. Хоботов был робким, неуверенным человеком. Больше всего он боялся одиночества: тогда приходилось делать самому себе неприятные признания. Сын богатого московского купца, Хоботов, несмотря на свою молодость – ему было двадцать шесть лет, – прожил жизнь, полную приключений и самых странных случайностей. Он последовательно увлекался велосипедом, мотоциклом, автомобилем, французской борьбой и футболом. Он был известным и Москве любителем – за несколько лет не было ни одного крупного спортивного состязания, в котором бы не участвовал Хоботов. Дядя Петя, знаменитый среди русских борцов антрепренер, огромный мужчина с холеными усами, не советовал ему становиться спортсменом-профессионалом. Хоботов не послушал дядю Петю и испытал ряд неудач во многих видах спорта. Его губило непомерно развитое чувство самосохранения. На мотоциклетных гонках он никогда не торопился. Боксируя, думал только о своем носе. Играя в футбол, щадил свои колени. Неудачи потрясали его, и он поклялся: попробую заняться аэропланом; если же и здесь не выйдет, брошу спорт, стану помогать отцу, куплю фабрику или в акционерное общество какое-нибудь пойду служить.

И с аэропланом не повезло Хоботову: в первом же самостоятельном полете он разбился, два месяца пролежал в больнице и больше не решался один подыматься в воздух. Конечно, ему нечего было теперь делать в Мурмелоне, но была в самом небе Шалонского поля, в торопливом темпе здешней жизни, в лихорадочно быстрой смене рекордов, знаменитых имен, прославленных конструкций какая-то упоительная сладость, и Хоботову не хотелось думать об отъезде.

Поняв, что Хоботов – трус, по прямому и резкому характеру своему Быков не постеснялся сказать об этом Хоботову – и озлобил его. Озлобленных, нервных завистников было немало в те дни в Большом Мурмелоне. Победоносцев научился распознавать их по лихорадочному румянцу на щеках, по злым искоркам в глазах, по привычке злословить о добрых знакомых.

Хоботов собирался сделать еще одну – последнюю попытку подняться в небо.

– Я твердо решил перебить свое невезение, – говорил Хоботов, прохаживаясь с Победоносцевым по летному полю. – Так и в картах бывает: сперва не везет, а потом, как перебьешь карту, сразу полегчает. Вот Быкову пока везет – ничего не скажешь. А дальше что будет? Мы с ним приятели, на «ты», душа нараспашку, – а не верю я в его планиду…

Победоносцев сказал, что ему, наоборот, Быков понравился с первого взгляда. Купчик вытянул губы, усмехнулся:

– Молодо-зелено. Просто по своей жизненной неопытности вы увлекаетесь героем дня…

В день последнего испытания Хоботов просил Победоносцева не приходить с утра на аэродром:

– Я боюсь, что заговорюсь с вами, разнервничаюсь и упаду. Приходите только к самому часу полета.

Победоносцев обещал не приходить, и утром, впервые за время их знакомства, Хоботов один ушел на Шалонское поле. С самого утра возился он в ангаре, был ожесточен, чем-то недоволен и даже не поздоровался с Быковым, когда тот подошел к нему, раскачиваясь на носках, словно готовясь к прыжку.

– В полном порядке, – улыбнулся Быков. – Дай-ка я помогу тебе осмотреть этажерку. Не случилось бы опять…

– Нет, ничего, ничего, – ворчал Хоботов. – Ты не беспокойся.

После обеда Победоносцев пришел на поле. Быков насмешливо спросил его:

– Ну, как вы? Еще не летаете? Господин Фарман еще не дал вам учебный самолет?

Минут через двадцать Хоботов зарулил на аэродроме и оторвался от земли.

– Наконец-то, – сказал Быков. – Он как-то мне объяснял, что неврастения у него наследственная – от отца… Ну, да какой же его папаша неврастеник – этакой громогласный банковский воротила… Попросту говоря – трусит Хоботов…

– Смотрите, – закричал Победоносцев, – да он же падает!

Аэроплан быстро падал. Он падал с небольшой высоты, и все-таки то, что произошло в следующую минуту, было страшно.

Хоботов лежал под обломками, широко раскинув руки. Лицо его было в крови, рукав кожаной куртки разорван. Мсье Риго подбежал к Хоботову и помог поднять его с земли. Обернувшись, мсье Риго увидел серые спокойные глаза Быкова и, сильно ударив себя тоненькой тросточкой по колену, зажмурился. Солнце стояло высоко над Шалонским полем. Было душно, как перед грозой. Мсье Риго открыл глаза. Быков стоял все в той же позе, широко расставив ноги, и в упор смотрел на профессора.

Победоносцев с удивлением наблюдал за мсье Риго. «Не иначе, как он боится Быкова. Смотрит на него, как провинившийся школьника.

Хоботова унесли с поля. Победоносцев, бледный, взъерошенный, подошел к Быкову.

– Ужасный случай, – сказал он, хмуря брови.

– Очень неприятный…

– Страшно, хотя к этому и надо привыкать. В прошлом году была анкета – опасны ли полеты. «Нет, нет, если над полем», – сказал Сантос-Дюмон. «Нет», – подтвердил Фарман. Но я думаю, что правы были Вуазен и Ферюс, – полеты постоянно опасны.

Быков пожал плечами и ничего не сказал в ответ: ему была непонятна привычка Победоносцева рассуждать о вещах, в которых тот ничего не смыслил. «Вот ведь как, – подумал Быков, – и за руль еще ни разу не брался, а уже поучает меня…» И все-таки этот высокий юноша с доброй улыбкой и подстриженными ежиком светлыми волосами чем-то нравился ему, – чувствовалось, что Победоносцев ко всему в жизни относится с удивительной серьезностью и добросовестностью.

Мсье Риго, мелкими шажками прохаживавшийся вокруг разбитого аэроплана, подошел к Быкову и, размахивая тоненькой тросточкой, сердито спросил:

– Вы мне что-то хотели сказать, мсье Быков?

– Я? Нет, вы ошибаетесь. Именно теперь мне особенно не хочется разговаривать с вами.

– Но в вашем поведении мне почудился какой-то неприятный вызов. Словно вы меня обвинить хотите в какой-то несуществующей вине…

– Ну, здесь вы, мсье Риго, ошибаетесь: вина ваша для меня бесспорна.

– На что вы намекаете? – побледнев, спросил Риго, отступая на несколько шагов назад и растерянно мигая красноватыми веками.

– Опять преднамеренную поломку подстроили? Разве трудно понять, что аппарат вы выпустили в полет без надлежащего осмотра? Знаете, что Хоботов – богатый человек, мошна у него толстая, вот и решили подзаработать на преднамеренной поломке. Дескать, денег у него хватит, счет оплатит полностью…

– Неужели бы мы стали из-за денег рисковать чужой жизнью? – высокомерно спросил мсье Риго, задом пятясь к ангару.

– А из-за чего еще осмелились бы рисковать ею? – взбешенно проговорил Быков. – К тому же вы знали, что аэроплан упадет с небольшой высоты и серьезное увечье вашей жертве не грозит…

Мсье Риго испуганно замахал руками и опрометью побежал к ангарам.

* * *

Несколько дней подряд ходил Победоносцев в больницу, но врач не пускал его к Хоботову: больной нервничает и никого не хочет видеть.

– Он тяжело ранен? – участливо спросил Победоносцев.

– Ничего серьезного – ушибы, кровоподтеки, легкий перелом.

– Ест ли он, по крайней мере?

Врач улыбнулся, пожал плечами и весело проговорил:

– О, не беспокойтесь! К нему целый день носят еду, и в сутки он выпивает не меньше двух бутылок вина.

– Почему же он не хочет никого видеть?

Врач снова усмехнулся:

– Если хотите, я могу сейчас пройти к нему в палату и узнать, захочет ли он теперь побеседовать с вами…

– Буду вам очень признателен…

Через десять минут, сидя на стуле возле кровати, на которой лежал неудачливый ученик летной школы, Победоносцев почувствовал, что Хоботов старается не смотреть ему в глаза и разговаривает нехотя, словно одолжение делает.

– Вы недовольны мной? – растерянно спросил Победоносцев.

– Отчасти.

– Но я ведь вам ничего плохого не сделал.

– Кроме того, что уговаривали меня рисковать жизнью…

– Я верил в вашу любовь к небу…

– Вы-то что понимаете в моей любви. Не люблю пустомель! Ведь сами-то вы ни разу не летали… Слоняетесь без толку по Шалонскому полю, суете нос в чужие дела и тоже, небось, отправляете домой письма о своих будущих полетах!

Победоносцев растерянно молчал: он чувствовал себя обиженным и никак не мог понять, почему Хоботов стал к нему относиться по-другому.

В своих бедах Хоботов привык всегда винить других людей, и как только бывал отыскан главный, по его мнению, виновник несчастья, сразу успокаивался. Так было и теперь. Прощаясь, он снисходительно сказал Победоносцеву:

– Вы на меня не обижайтесь… Я так, сгоряча сказал…

– Я и не обижаюсь, – смущенно ответил Победоносцев, чувствуя, что кончилась мимолетная дружба с этим сварливым человеком.

* * *

Поздно вечером, перед тем как ложиться спать, Тентенников пересчитал деньги.

– Проживаюсь, – рассвирепел он, – окончательно проживаюсь. Разве мыслимо дольше тут прозябать без дела?

Тентенников был известным на Волге мотоциклистом, вот почему у него нашлись покровители, давшие денег на дорогу и на учение в авиационной школе. Деньги подходили к концу, и Тентенников никак не мог придумать, что следует предпринять.