Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 54 страниц)

Глава четвертая

На аэродроме теперь наступила пора отдыха. Заместителю своему, капитану Ларикову, майор Быков приказал пока полетов не производить и ждать возвращения командира с новыми машинами. А насчет старшины Уленкова специально предупредил капитана:

– Парень горячий, мало ли как начудить может без присмотра… Пусть отдыхает… А скучно станет – можно изучать устав…

Уленков расстроился и долго рассказывал Тентенникову, как строго воспитывает его молодой Быков.

– Он на меня обижается за медвежонка…

– За медвежонка? Где ж вы его раздобыли?

– У проезжих людей купил.

– Давно?

– Да тому уже месяца три будет.

– А где он сейчас?

– Хозяевам пришлось вернуть…

Вздыхая, рассказал Уленков историю о медвежонке:

– Я возвращался из города и вдруг вижу подвыпивших парней, а за ними – медвежонок выступает… Парни ко мне пристали: «Купи да купи медвежонка. Он вырастет, на задних лапах ходить будет, ситро пить станет». Я взял да и купил. Веду в часть, а дорогой думаю: куда же мне деть его, окаянного? Надумал, что помещу его у одной знакомой старушки, она в деревне неподалеку живет. Прихожу, вызываю её за ворота. Выходит она – думает, что я ей путное скажу, – а я насчет медвежонка, изволите видеть. Она испугалась. «Я ни за что, – говорит, – его не возьму. У меня дома внуки малые, еще он их покусает». И все, кому я ни предлагал, отказываются. Что мне делать? А я жил сам в маленькой избушке, за аэродромом. Один жил: сосед мой в госпиталь ушел лечиться. Вот и решил медвежонка у себя в избушке поселить. Прожил он так у меня три дня, я ему еду носил. Он ко мне привык. Бывало, у окна сидит, ждет меня, а как я приду, он лапой по стеклу бьет: дескать, иди скорей, есть хочу! Жили мы с ним – душа в душу. И вот накануне Первого мая майор Быков решил нас побаловать – хороший обед устроить. Он приказал десяток кур по этому поводу зарезать. Курицу под бешамелью обещал повар приготовить. Я весь день был на аэродроме, возвращаюсь домой под вечер – и что же вижу? Ведут моего Мишку, как проклятого, а на земле пух, да перья, да кровь… «Не иначе, как ты, Уленков, мог такую вещь устроить?» – спрашивает Быков. Я, конечно, покаялся. «А зачем же ты у соседей медвежат крадешь?» – И тут, представьте, летчик с соседнего аэродрома подходит к Мишке, гладит его, и тот, негодяй, тычет мордой ему в колени, а на меня никакого внимания, как будто мы с ним и не дружили. «Ворованный медвежонок, – говорит летчик. – Вам, значит, ворованного и продали». Увезли медвежонка, – очень я обиделся. А Быков велел мне перебраться из избушки в общий дом. «Кто тебя знает, – сказал он. – Начал с медвежонка, а там еще, того и гляди, целый зоологический сад устроишь…»

– А медвежонок хороший был?

– Замечательный, – с увлечением сказал Уленков и начал повествование о смешных шутках и проделках медвежонка.

Тентенников чувствовал, что отныне без этого задорного, нетерпеливого, сумасбродного юноши ему скучно было бы жить. Он полюбил его сразу отцовской любовью, – такой маленький, верткий, щупленький, он был еще дороже волжскому богатырю. И желая развлечь юношу, Тентенников предложил:

– Отпросимся у капитана да махнем дня на два на рыбалку.

Уленков съездил на попутной грузовой машине в Псков, купил там два спиннинга и другие принадлежности для рыбной ловли.

Трату на спиннинги Тентенников счел излишним делом.

– Не люблю я заморских выдумок, – сказал он. – Мне в каждом деле главное – простота. И удить рыбу я люблю простой удочкой, такой, какую по детским годам помню. Я сам их тогда, бывало, ладил… И каких стерлядей лавливал, – ты таких, братец, и не видел… Лесу сам из конского волоса ссучу, крючок на поводце прикреплю, пониже крючка – свинцовое грузило, а поплавок смастерю из волчка… И такая получалась красивая удочка, что я с ней ни на минуту расстаться не решался.

– Нынче вам лень было бы такую же удочку мастерить. Лучше уж со спиннингами поедем.

– Нет, спиннинги ни к чему, – ответил упрямый Тентенников. – Пока для нас обоих хороших удочек не смастерю – с места не сдвинусь.

Два дня он возился, готовя удочки, а на третий день, рано утром, задолго до завтрака, разбудил Уленкова и весело сказал:

– Отпуск нам разрешен, теперь два денька погуляем на свободе… Лафа. И ушицы наварим на целый полк…

Они сразу собрались и по холодку тронулись в путь.

Место, где предстояло ловить рыбу, Уленков облюбовал давно – верстах в двадцати от аэродрома, на берегу озера. Место тихое, спокойное, дачников там почти не бывает, никто мешать не станет, ходи хоть голый, загорай на солнышке да вари уху…

– Замечательный денек выпал, – сказал Тентенников после того, как они прошли добрую половину дороги и присели на бревно отдохнуть. – Вот когда совсем состарюсь, из большого города уеду и буду век доживать на природе. Воздухом, как табачным дымом, глубоко затянешься, и сразу душа запоет… – Он посидел, помолчал и вдруг тихо спросил: – Может, по стаканчику барзачка оторвем?

«И любит же он по стаканчику отрывать!» – с огорчением подумал Уленков, начиная понимать, что Тентенникова привлекает не столько рыбная ловля сама по себе, сколько возможность отдохнуть и выпить на вольном воздухе.

– Я пить не стану…

– И не надо: мне больше останется…

Через полчаса они пошли дальше. Тентенников повеселел и радовался теперь каждому цветку, который попадался на дороге, каждой птице, вылетавшей из густого ивняка на прибрежье, каждому встречному человеку; любил он останавливать прохожих, беседовать с ними, толковать о видах на урожай, о покосах и после долгой беседы угощать крепкой папиросой собственной набивки. Незнакомые люди, распрощавшись, долго глядели ему вслед, – удивляла их размашистая веселость этого человека. И Уленков никак не мог примениться к быстрой смене тентенниковских настроений: от хандры к безудержной веселости, к упрямой настойчивости, проявлявшейся по любому поводу и приводившей к жестоким нескончаемым спорам. И вот – вдруг наскучит спорить Тентенникову, рассмеется он, похлопает Уленкова по плечу и шутя заметит:

– Сварлив я стал, как старая баба… Не к добру…

Затеял он спор и из-за места, где решил Уленков раскинуть палатку.

– Здесь плохо, – сказал он убежденно. – Тени тут нет совершенно… Солнцепек… А я солнца не люблю: сердце пошаливает…

Оставив Уленкова на берегу, он сам отправился на поиски и минут через сорок вернулся, торжествуя: место он действительно выбрал укромное, тихое, в тени, и сразу же соорудил из принесенных плащ-палаток хорошее укрытие от дождя и ветра. Потом на маленьком самодельном плотике Тентенников отправился на дальний островок и вернулся оттуда только вечером.

– Заживем теперь, как буржуи, – ухмыльнулся он. – Пока что закусим и спать ляжем. А на ранней зорьке проснемся – и к озеру. В ранние-то часы рыба клюет отменно…

Он удобно устроился на траве, под настилом плащ-палатки, накрыл голову кожаной курткой и сразу же заснул. Под его могучий храп задремал и Уленков. Часу в пятом Тентенников разбудил юношу.

– Послушай, как птицы распелись, – сказал он. – Оркестр, какого я давно не слыхивал!..

Уленков сел рядом с Тентенниковым и внимательно стал приглядываться к пролетавшим над ивняком птицам. Но он вырос в городе, в детстве мало бывал в лесу и знал мало птичьих пород. Зато Тентенников, по сотням одному ему известных примет, узнавал всех крылатых жителей приозерного края.

– Гляди-ка, гляди-ка, – говорил он, запрокинув вверх большую лысую голову, – мухоловка летит и хвостиком медленно поводит то вверх, то вниз. А крапивник… нет, ты только погляди, как крапивник хвост держит! Коротенький у него хвостик… Он, крапивник, низко летает… Да какое летает… Просто перепархивает и так надоедно трещит: тик-трик-трик-трик…

– Откуда вы так хорошо знаете их приметы, Кузьма Васильевич?

– Мальчишкой птиц ловил, купцам продавал по пятачку за штуку, вот и выучился…

Минут через двадцать это занятие наскучило Тентенникову; и он предложил Уленкову собрать завтрак.

– А не лучше ли сперва рыбки наловить для ухи? – спросил Уленков.

– Ухи на обед наварим. А завтракать теперь будем: время приспело.

…И верно, удочки, которые смастерил Тентенников, были лучше, чем спиннинги… Рыбы за два дня наловили столько, что можно было бы наварить ушицы на целую эскадрилью…

Обратно пошли ночью и неожиданно сбились с дороги. Пришлось на рассвете постучать в низкое подслеповатое окошко стоявшей у самой дороги избы. Дверь открыла старушка в платке, надвинутом на самые брови.

– Молочка не попьете? – спросила она.

Они выпили по кринке молока и хотели было расплатиться с хозяйкой, но она в ответ только замахала руками на Уленкова:

– Что ты, голубчик, слыханное ли дело с военного человека брать!

Старушка поглядела на него исподлобья, дотронулась морщинистой рукой до его загорелого локтя и тихо сказала:

– Ничего мне не надо… все дома есть… внучек мой такой же, как и ты, молоденький… и тоже в летчиках… да только карточки не присылает доселева, – так вот и не знаю, вырос он али нет…

Уленков вынул из кармана гимнастерки свою фотографию, – снят он был в лыжном костюме, во время зимних соревнований, и сказал старушке:

– Тогда хоть мою возьми… на память…

Старушка фотографию взяла, тотчас положила её в окованный железом ларец, стоявший на полочке в углу, и обняла летчика дрожащей рукой. Уленкову, выросшему сиротой и не знавшему с малых лет материнской ласки, было непривычно это материнское благословение. А старушка тихо сказала:

– Будешь еще в наших краях – приходи, милок, с папашей. (Тентенникова она приняла за отца летчика.)

Скоро вышли на проселок. Уленков торопливо вышагивал вслед за быстро шедшим Тентенниковым.

«Хороший он человек, – думал Уленков, тоненькой вичкой сбивая пыль с сапог, – очень хороший… и держится со мной, как с равным… И старушка очень хорошая…» И все казалось ему очень хорошим, милым, красивым в тихий июньский день. Они свернули с проселка на лесную тропу и скоро вошли в сосновый бор. Здесь было спокойно и тихо. Запах смолы смешивался с горьковатым запахом цветов, синеватый дымок стлался впереди, пахло так, будто от костра тот дымок тянулся, и Уленкову казалось, что никогда не кончится тихая дрема, что так, шаг за шагом, будет он идти по бесконечному бору…

Но вот уже и знакомая развилка троп, а от неё, как говорится, рукой подать до берега. В лицо вдруг пахнуло прохладой: начинался спуск к озеру. Росли там кусты жимолости, из высокой травы неторопливо выпархивали птицы, и много было цветов у дороги, а трава была желтоватая, словно её посыпали каким-то порошком.

* * *

Увидев на перекрестке паренька, мчавшегося галопом на неоседланном коне, Уленков остановился: было что-то донельзя удивительное в неоседланном коне и в растрепавшихся на быстром скаку желтых волосах паренька.

– Стой! – крикнул ему Уленков вдогонку, но подросток даже не оглянулся и, припав головой к черной гриве коня, поскакал дальше.

– Да чего ты нервничаешь? – недоуменно спросил Тентенников, но, видать, и сам он был удивлен странным поведением паренька.

Они хотели было пойти дальше, но снова донесся со стороны озера конский топот. «Что бы могло случиться? – подумал Уленков. – Пожар, что ли, в соседней деревне?»

Протарахтела по дороге телега. Возница стоял на передке, туго натянув вожжи. Его за плечи обнимали молодые парни.

– Что случилось? – крикнул Уленков.

Один из парней оглянулся и отозвался на голос Уленкова:

– Война началась…

Телега унеслась вдаль. Уленков и Тентенников, проводив её взглядом, медленно пошли по тропе.

Стало быть, случилось то, о чем говорили столько лет… Как-то не по себе стало молодому летчику. «Зашумит, загудит война-непогодушка…» – подумал он словами давно запомнившейся песни.

Тентенников шел, сняв фуражку и не вступая в беседу. Тяжело было Уленкову молчание бывалого солдата. Наконец юноша громко сказал:

– Что ж вы молчите, Кузьма Васильевич? Ведь мы уже воюем, слышите вы – воюем. Но они ведь не сказали нам, с кем началась война…

Руки Тентенникова дрогнули, морщины на лбу стали крупными, набрякшими.

– С кем воюем? Гитлер нарушил пакт…

По тому, как сказал это Тентенников, Уленков сразу понял, что старик давно уже думал о надвигающейся войне.

– В часть надо скорей, – сказал Уленков. – Там нас ждут. Может быть, сразу и в бой придется.

– Все может быть.

– Медленно идем.

– Зачем же спешить? Остановимся отдохнуть, ушицы наварим, закусим – и снова в дорогу.

– Какая тут ушица, – взмолился Уленков. – Нас ждут, небось, а вы об ушице!

– Не пропадать же рыбе, – строго ответил Тентенников. – И вообще теперь уже дергаться нельзя. Нервничать мы могли в мирное время, а теперь, как говорится, нервы положено в архив сдать…

– Я есть не хочу.

– А я вот с превеликим удовольствием закушу. Послушай старого солдата, присядь у костра рядом со мной. Война не на день началась, не на месяц… Да и когда еще нам с тобой доведется такой ушицы отведать? Садись, я тебя прошу…

Уленков присел у костра рядом с Тентенниковым, но есть не мог, сидел просто так, чтобы не обидеть спутника.

Он давно думал о том, что настанет день, когда поведет в бой за Родину свой самолет. Этот день всегда казался ему днем победы и славы, но как непохоже было начало дня на его юношеские предчувствия и грезы. Вот уже началась война, а вокруг ничто еще не изменилось, и на озере такая же мелкая рябь, как вчера, и так же зеленеют сосны на островке, и Тентенников неторопливо прихлебывает ушицу, и дымок стелется по траве…

– Скоро кончите есть? – нетерпеливо спросил Уленков.

– Уже кончил! – со вздохом ответил Тентенников. – А теперь можно и в дорогу собираться.

Внимательно оглядев Уленкова, он понял, что волнует юношу, и спокойно сказал:

– Теперь мне кажется, что я не на один день наелся, а на всю войну. Долгое и тяжелое предстоит нам дело, дружок… Одному завидую: не могу, как ты, в небо подняться… А как бы хотелось таранить самолеты врага, расстреливать их из пулемета, – ведь это они на счастливую нашу жизнь пошли, на все, что нам дорого и свято…

– Вам и на земле немало придется делать…

– Верно… Только в небе радостней драться…

– Очень вы спокойны сегодня…

– Кто тебе сказал, что я спокоен? – ответил Тентенников. – У меня каждая кровинка кричит… Но я же тебе сказал: о нервах теперь забыть надо… А так-то, вообще, – это моя четвертая война…

Глава пятая

В штабе Уленков и Тентенников встретили майора Быкова. Он разбирал бумаги, накопившиеся за время его отсутствия, некоторые перечеркивал красным карандашом, на других ставил замысловатые разноцветные значки.

– Вернулись?

– С рыбалки возвращались – и вдруг узнаём: война! – сказал Уленков.

– А ты давно ли прибыл? – спросил Тентенников.

– Рано утром. Я уже митинг провести успел и распоряжения получил сверху. К тебе дело есть, – сказал Быков, положив руку на плечо Уленкова.

Уленков покраснел от волнения, лицо его как-то сразу пошло пятнами, он не привык к такому ласковому обращению майора, – обычно командир бывал с ним строг, никогда не шутил и порой жестоко пробирал за мелкие провинности и ошибки. Особенно часто посмеивался Быков над его любовью к сладкому. Однажды Уленков всю получку сразу истратил на шоколад и пирожные. Понятно, заболел и три дня провалялся в кровати. Врач никак не мог определить причину заболевания и винил повара части. Пожалев повара, Уленков чистосердечно рассказал о своем пристрастии к сладкому, и с тех пор товарищи и начальники прозвали его сладкоежкой. Немало шутили и над его дневником, – со своими записями Уленков под величайшим секретом знакомил товарищей каждого в отдельности, и через короткое время ни для кого уже не были тайной его заветные думы… Уленков огорчался, требовал от приятелей, чтобы они относились к нему как к взрослому и самостоятельному человеку, и все-таки оставался для них только милым, хорошим и прямодушным подростком. Когда собиралась компания выпить или просто посидеть в ресторане – Уленкова обычно не звали.

Только Тентенников с первого дня знакомства относился к Уленкову с той удивительной простотой, какая позволяла волжскому богатырю в течение его долгой жизни дружить с людьми всех возрастов и всех профессий. Уленков платил ему за это восторженной любовью и фотографическую карточку Тентенникова носил в том же кармане гимнастерки, где хранился комсомольский билет. Но то был Тентенников, горячий, суматошный, раздражительный и в то же время отходчивый, умевший быть великодушным, если ему казалось, что он обидел своего молодого приятеля. А майор Иван Быков совсем другой человек. Смеется мало и редко, ошибок не прощает, строг, неразговорчив. Уленков, по правде говоря, немного побаивался его. И вдруг теперь Быков по-другому заговорил с ним… Тут было чему удивляться…

– Вы со мной, товарищ майор, прежде так не разговаривали…

– Раньше такого разговора быть не могло. А теперь – многое предстоит тебе совершить…

– Бои скоро начнутся?

– Каждую минуту можно ожидать начала. Сила идет на нас большая. Именно поэтому так важно теперь побеждать. Ты – молод, а тебе уже Родина крылья дала, чтобы драться в небе. И я в тебя верю. Драться будешь в звене Ларикова. И смотри – в первом же бою открой истребительный счет.

Уленков закашлялся. Быков понял, как волнуется юноша, и тихо сказал, обращаясь к Тентенникову:

– Я тебя огорчить должен, Кузьма Васильевич.

– Меня? – удивленно спросил Тентенников. – Какие же тут могут быть огорчения? Война пришла – значит, воевать надо, а не огорчаться…

– А огорчаться придется.

– Почему?

– А потому, что не все здесь на месте и в сборе.

– Уж с твоим батькой не случилось ли чего?

– Вот именно! Случилось!

Тентенников громко вскрикнул:

– Не пугай только!

– Нет, ничего особенного, – быстро проговорил майор, чувствуя, что Тентенников по-настоящему напуган его словами. – Просто не отпустил моего старика Свияженинов. Он получил важное задание из Москвы, будет разрабатывать проект нового скоростного самолета, – вот и оставляет помощника. Еще и тебя грозится вызвать…

– Ну, теперь не очень-то вызовешь, – пробасил Тентенников. – Ведь Петра он еще до войны оставил, а теперь письма быстро ходить не будут.

– Вместе, значит, воевать станем?

– Конечно, вместе… Хоть и плохую ты привез весть для меня. Три войны мы вместе с Петром провели, а в четвертую порознь пошли. Боюсь, не встретимся больше…

– А ты не унывай…

Тентенников только махнул рукой в ответ и подошел к окну. Он так привык за долгие годы дружбы к Быкову, что и в мирную пору удручался разлукой. А теперь-то! Он думал сосредоточенно, глядя на неподвижное белое облачко в голубом до приторности небе. Вдруг он увидел две движущиеся в высоте точки. Приставив к глазам бинокль, сразу распознал очертания фашистских самолетов.

– «Юнкерсы» идут!

Они выбежали из комнаты и, прислонившись к стенке сарая, наблюдали за «юнкерсами».

Они шли на большой высоте, и белые полосы следов, оставляемые ими в разреженном воздухе, тянулись по небу. Гитлеровцы не знали, должно быть, об аэродроме, не обнаружили отлично замаскированных самолетов и прошли стороной. Широко расставив ноги и надвинув фуражку на лоб так, что козырек прикрывал глаза, Уленков следил за полетом. Это были самые первые самолеты врага, которые он видел. Там, в быстрых и тяжелых машинах, сидят люди, ненавидящие родину Уленкова, несущие смерть ему самому, Тентенникову, обоим Быковым, родной стране, всему, что было дорого сердцу до боли.

И, ненавидящим взглядом провожая самолеты врага, Уленков мечтал сейчас о том, чтобы подняться в небо, набрать высоту, ринуться следом за ними и там, над облаком, налететь на них, расстреливая огнем пулемета, пока не задымятся вражеские машины, пока не рухнут они на мелкий кустарник…

На другой день утром Быков провел два учебных боя с Уленковым. Уленков в первом бою дрался хорошо, но во второй раз был слишком самонадеян и дал возможность Быкову близко подойти к своему самолету. Майор жестоко наказал его за самонадеянность: он прижал молодого летчика к земле и заставил посадить машину на аэродроме. Через несколько минут пошел на посадку и Быков.

Уленков с виноватой улыбкой шел навстречу командиру.

– Виноват, товарищ майор, погорячился, – говорил он, не поднимая глаз и ожидая жестокого нагоняя от Быкова.

– Виноватых бьют. Вот ты и побит сегодня. А горячиться нельзя, – бой выдержку любит. Особенно важно все точно рассчитывать, когда будешь летать звеном или в паре…

– Я больше одиночный бой люблю…

– Конечно, и одному драться придется, но опытный летчик всегда предпочитает идти в бой в группе, с хорошо слетавшимися товарищами.

– Мы с Лариковым слетались…

– Знаю… Так смотри же – не горячись попусту в бою…

После этого разговора Уленков еще настойчивей мечтал о настоящей схватке с врагом. Но только через несколько дней довелось ему подняться в небо для боя.

* * *

…Вражеский «юнкерс» появился возле аэродрома. Быков приказал Уленкову готовиться к полету, и молодой летчик так волновался, что впоследствии, вспоминая этот день, чувствовал какой-то провал в памяти. Только с минуты взлета помнил он все отчетливо и ясно до мельчайшей подробности.

Самолет быстро набирал высоту. «Юнкерс» кружил в стороне. Пилот «юнкерса» еще не видел взлетевшего «ястребка», а Уленков уже шел на вражеский самолет.

Это был первый воздушный бой Уленкова, его боевое крещение. Как часто в пору учебы видел он во сне синее, безоблачное небо, по которому несется его самолет, грозным ревом мотора заглушая земные шумы! Как часто, бывало, вводя машину в отвесное пике и потом выравнивая её у самой земли, он мечтал о воздушном сражении, о сбитых самолетах, о неутолимой ярости боя! И вот все, о чем мечтал он, пришло к нему в теплый светлый день, в небе над оврагами древней Псковской земли.

До войны, летая с Уленковым, Быков постоянно напоминал ему:

– Не будь длинным фитилем! Длинному фитилю в бою житья не будет! Даже ленивый будет его бить.

«Длинным фитилем» он называл обыкновенно копуш, людей, у которых, как утверждал он, «от головы до рук медленно доходит сознание», то есть, попросту говоря, летчиков с замедленной реакцией. И, помня слова командира, Уленков внимательно смотрел по сторонам, – истребитель, тратя на обзор как можно меньше времени, должен видеть все, чтобы в решающее мгновение сразу ринуться на врага.

* * *

Уленков шел на «юнкерса». Теперь вражеский летчик заметил его и отходил, отстреливаясь. Прошитое снопом светящихся пуль, искрилось небо возле самолета. Заходя сбоку, открыл огонь и Уленков. «Юнкерс» был совсем близко. Уленков нажал на гашетки своих пулеметов и вздрогнул от огорчения и злобы: все патроны были расстреляны… Он погорячился, как мальчишка, теперь «юнкерс» сможет уйти…

Уленков вспомнил, что у него осталось только одно средство уничтожить врага, и даже в мучительной напряженности боя почувствовал на мгновение, как учащенно забилось сердце. Нет, он не был «длинным фитилем» и никогда не будет им! И в то же мгновение, когда пришло решение таранить врага, он уже шел на уходящего «юнкерса».

Враг отстреливался, но уйти от Уленкова не мог, – может быть, он не догадывался, что русский летчик решил таранить. Уленков накренил самолет левой плоскостью и рубанул пропеллером по крылу вражеской машины. «Юнкерс» падал, и Уленков уже больше не имел возможности следить за ним: разбито управление его собственного самолета. Он почувствовал себя ослабевшим, ныло плечо, кровь текла по лицу, и, облизнув губы, он вздрогнул от соленого привкуса крови. Уленков выбросился из машины, отсчитал пять секунд и дернул вытяжное кольцо, – сразу после сильного толчка над ним развернулся купол парашюта.

Он заметил внизу опускающийся парашют: значит, один из немецких летчиков уцелел и опускается на перелесок, неподалеку от родного аэродрома.

Еще раз взглянув вниз, Уленков понял, что ветер относит его в сторону, к тому самому перелеску, где пылают обломки «юнкерса». Уленков был теперь один в небе.

Земля приближалась. Сначала Уленкову показалось, что он падает на деревья, но потом ветер отнес его парашют в сторону, к распаханному полю.

Взглянув еще раз вниз, Уленков увидел за деревом человека, целящегося в него из пистолета. Это был, очевидно, летчик с «юнкерса».

Уленков увидел красноватую вспышку выстрела, но ничего не услышал и не знал, близко ли пролетела выпущенная гитлеровцем пуля.

Парашют приближался к земле. Уленкову казалось, что он может пересчитать все кусты, подымающиеся возле обочины дороги. Но это лишь на мгновение привлекло его внимание. По-настоящему он видел только казавшуюся маленькой фигуру врага с запрокинутым вверх лицом, со вскинутым кверху пистолетом, из которого вырывались красноватые вспышки выстрелов.

«Он кровь мою хочет увидеть. Сбить на парашюте, раз не мог сбить на самолете», – подумал Уленков. И следя за торопливыми движениями врага, отсчитывая секунды, оставшиеся до приземления, с необыкновенной быстротой он отмечал: «Перезаряжает. Целится. Сейчас выстрелит… Теперь попасть легче…»

Уленков чувствовал, как стучало сердце. «Только бы опуститься теперь поскорей, – с мучительным напряжением думал он. – Только бы опуститься… Я схвачу его за горло и так стукну, что он сразу сдохнет…» Но Уленкову не довелось самому расправиться с врагом. В то самое мгновение, когда он снова прицелился в Уленкова, из-за кустов выбежали два бойца. Один из них ловким ударом сбоку сбил фашистского летчика с ног, другой ударил его в живот и выхватил пистолет. И прежде чем Уленков успел приземлиться, один из бойцов уже вел пленного к перелеску.

Обтерев лицо от крови носовым платком и чуть прихрамывая, в сопровождении второго бойца Уленков пошел к аэродрому.

– Вот сволочь-то фашист, – говорил высокий краснощекий боец, поддерживая Уленкова под руку. – Видать, он надеялся вас подстрелить под парашютом и потом наутек пуститься… А бой ваш мы видели – сам командир за ним наблюдал.

Уленков молча улыбнулся. Шел он медленно и только через час подошел к аэродрому. А в это время в штабной комнате Иван Быков уже допрашивал фашистского летчика. На допросе присутствовал Тентенников, очень интересовавшийся первым пленным. Вражеский летчик оказался капитаном, опытным асом, и о нем сразу же было сообщено в штаб фронта.

Вот когда впервые пригодилось Ивану Быкову знание немецкого языка! Недаром он так много времени уделял занятиям, – ведь Женя была его учительницей, он с ней и познакомился-то впервые на вечерних курсах, где она преподавала. Как было бы приятно, если бы она присутствовала сейчас на допросе…

Гитлеровец сидел на диване, низко опустив коротко остриженную голову. Его руки лежали на коленях и вздрагивали, будто их сводила судорога. Тентенников стоял в углу, возле окна. И все, что он видел, – и жирная, складками свисающая над воротником шея, и уши, поросшие у мочек рыжим пухом, и шрам на щеке, и железные кресты, и фашистские значки, – злило Тентенникова, и даже сама поза пленного раздражала: деланное его спокойствие выводило из себя старого летчика.

«Лучше бы он проще держался, – думал Тентенников, чувствуя, что не в силах отвести взгляд от этого розового лица с белыми, словно пустыми глазами, с длинным и узким, без единой морщинки лбом. – А то ведь и здесь лицемерит: в небе, гляди-ка, с Уленковым справиться не сумел…»

Тентенников, не скрывая волнения, начал ходить по комнате быстрыми шагами. Ему казалось, что майор Быков ведет допрос не так, как следовало бы, спрашивает не о главном. Его раздражал Быков, разговаривающий с пленным с обычной неторопливостью. Глядя со стороны на Быкова, нельзя было даже понять, волнуется ли он в эту минуту. Он спокойно допрашивал летчика, спокойно вел протокол допроса, спокойно чинил карандаш, а Тентенникову ужасно хотелось нарушить спокойствие, громко крикнуть, устрашить фашиста, заставить его разговаривать по-иному… За спиной пленного он делал умоляющие знаки Быкову, но майор, казалось, не примечал этих быстрых движений Тентенникова и, низко склонившись над листом допроса, с какой-то странной, раздражающей Тентенникова щеголеватостью выговаривал длинные немецкие слова. Пленный, стараясь не смотреть в глаза Быкову, отвечал так же тихо и медленно, и Тентенников никак не хотел поверить, что враг говорит правду.

Пленный сидел теперь, положив ногу на ногу, и с иронической улыбкой поглядывал на майора. Иван Быков записывал короткие, отрывистые фразы ответов и вдруг, совсем неожиданно для всех находящихся в комнате, отложил в сторону протокол допроса, закрыл крышку чернильницы и сказал по-немецки:

– Пожалуй, на этом можно и кончить ваши показания.

Гитлеровец недоуменно посмотрел на Быкова, но через минуту недоумение невольно сменилось вызывающей улыбкой, и выражение самодовольства, так раздражавшее Тентенникова, застыло на пухлом, сытом лице. «Неужто так ничего и не добьется Ванюшка от него?» – с огорчением подумал Тентенников.

Если бы не военная дисциплина, Тентенников обязательно вмешался бы и сумел бы добиться от пленного более обстоятельных ответов. Но он знал крутой характер молодого Быкова и не решался вступать в пререкания при пленном. Но вот потом, когда немца уведут, он обязательно скажет два теплых словечка майору…

Соскребая ногтем грязь с колена, гитлеровец проговорил:

– Я тоже думаю так…

– Отведите его! – приказал Быков конвоирам.

Немец поднялся со стула и повернулся к двери, но в эту самую минуту, с каким-то странным, рассеянным видом перелистывая бумаги на столе, майор сказал:

– Впрочем, нет, уводить его еще рановато…

Пленный снова сел на стул, и на лице его отразилась теперь растерянность, а самодовольная улыбка казалась судорогой, сведшей его губы.

– Вы будете меня допрашивать дальше? – спросил он.

Быков не ответил. Развернув записную книжку пленного, он перелистывал её все с тем же рассеянным видом, так раздражавшим Тентенникова.

Послышались шаги в коридоре, и скрипнули ржавые петли входной двери.

Уленков вошел в комнату, чуть прихрамывая и исподлобья поглядывая на своего командира. Занятый записной книжкой пленного, Быков не сразу заметил Уленкова, и молодой летчик, разглядывая исписанные мелкими буквами листы бумаги, лежавшие на столе, молча наблюдал за майором.

– Ну как? – спросил Быков, отрываясь от бумаг и протягивая руку Уленкову. – Тебя, значит, можно поздравить!..

– Машину я угробил, – угрюмо ответил Уленков.

– Об этом не думай. Раз я говорю, что можно поздравить, значит, не зря говорю. Вслед за героями Харитоновым и Здоровцевым ты показал фашистским асам, что русские летчики свято хранят наследие Нестерова и смело идут на таран… Видишь, сейчас я занят, а ты пока посиди, с Кузьмой Васильевичем поговори. Только потише разговаривайте, не мешайте вести допрос. А то ведь из меня следователь плохой, к юридической службе я не готовился. Мое дело – солдатское, но раз у нас сегодня такой подарок, от божьего дара отказываться негоже… Верно? – спросил он, неожиданно обращаясь к гитлеровцу.