Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 54 страниц)

Выждав мгновенье, Пегу протянул руку Нестерову. Грянули аплодисменты. Жуковский радостно улыбнулся: честь побеждала наживу, правда торжествовала.

Глава двадцать пятая

В дни, когда происходили полеты Пегу в Петербурге, хозяин завода «Дукс» Пеллер вызвал Быкова, предложил ему папиросу и начал неприятный и обидный разговор.

– Ну-с, как самочувствие? – спросил он, отгораживаясь от летчика дымовой завесой. – Как дела?

– Самочувствие хорошее, – угрюмо ответил Быков, уже понимая, о чем будет говорить хозяин.

– Как спите последние дни?

– Хорошо сплю.

Хозяин выдвинул ящик письменного стола и протянул Быкову кипу газетных вырезок.

– Это зачем же? – отстраняя руку хозяина, спросил Быков.

– Чтобы вы прочитали о полетах Пегу.

– Я и без вас прочел… До того, как прочел статейки о Пегу, я уже знал, что сделал Нестеров. Вам как иностранцу его имя не дорого, а для нас Нестеров – знамя…

– Все-таки напрасно отказываетесь.

– Вы хотите, чтобы я летал на «дюнердюссене»?

– Наконец-то вы меня начинаете понимать.

– Но я же говорил вам, что не верю в нынешний вариант «дюнердюссена»…

– Странное неверие… Летает же на нем Жакнуар…

– И я смогу летать, когда изучу машину. Но для этого нужно время. «Дюнердюссен» очень трудно выровнять.

– Такой разговор я уже слышал. Скажите лучше прямо, что вы боитесь летать на нем.

– Боюсь? – вздрогнул Быков. – Как вы сказали?

– Боитесь.

– Хорошо. Завтра же я полечу…

– Зачем такая спешка? Испытание назначено на послезавтра.

Они расстались не попрощавшись.

Быков ушел с завода взбешенный. Выйдя на улицу, он задумался на минуту: может быть, все-таки не стоит лететь? Может быть, плюнуть на иронические улыбки, уйти с завода, уехать куда глаза глядят, чтобы только не видеть опостылевших лиц, наскучившего аэродрома? Он было решил уже поступить именно так, но вспомнил слова хозяина о страхе.

«Боюсь»? Обвинение в трусости – самое обидное для летчика. Он полетит, чего бы это ни стоило…

Да, он полетит… Но сегодня впервые в жизни тайный голос подсказывал Быкову: лететь не следует. Он не знал «дюнердюссена». На этом аэроплане разбилось уже несколько человек. Завод попросту не хотел тратиться на договор с другим летчиком.

…Поздно вечером Быков сидел в своей комнате, не зажигая лампы. В соседней комнате громко спорили отец и Ваня. Быков прислушивался к их голосам и подумал о смерти. Впервые за пять лет он боялся лететь. Это не было предчувствием или страхом. Нет, причина волнения была самая простая и разумная. И все-таки после разговора с директором Быков никому не решился бы сказать, что считает рискованным предстоящий полет.

Он вспомнил Лену и снова увидел её такою, какой она была в день первого знакомства: с доброй улыбкой на пухлых губах, за самоваром в тихой, далекой комнате. Он никогда не мог забыть давнюю встречу, но сегодня вспоминал о ней с особым волнением. Случай в Царицыне казался сном, встречи в Петербурге сначала представлялись будничными и обыденными. Может быть, они и были памятны именно своей обыденностью. Он помнил все, до мельчайших подробностей, бережно хранил в памяти свои нечастые беседы с нею. Пока был жив Загорский, Быков не признавался даже себе в своем чувстве… А теперь…

Он решил на тот случай, если разобьется, написать небольшое письмо Лене и вынул из ящика письменного стола пачку почтовой бумаги.

«О чем писать?» – думал он. Рассказать ей о былом, о детстве, о кабале у хозяев, о вере в будущее? Ему хотелось сказать о многом, но мысли путались, и слова ложились на синие полоски только для того, чтобы умереть.

– Не завещание ли пишете? – расхохотался Делье, входя в комнату. – Очень уж у вас загадочный вид сейчас. Будь у меня «кодак», я сделал бы неплохой снимок. Может, пойдем погуляем?

– С удовольствием.

Ваня вбежал в комнату и повис на руке Быкова.

– Петя, я без тебя соскучился.

Быков с любовью посмотрел на мальчика, приподнял его и подбросил вверх. Ухватившись руками за плечи Быкова, Ваня засмеялся.

– Дедушка спит, – сказал он, – сегодня опять на меня рассердился, хотел в бильярдную пойти, я его не пустил…

– Молодец. Теперь ложись спать, а завтра с тобой погуляем…

Ваня обрадовался и побежал в свою комнату.

– Помните, как вы его привезли из Тулузы?.. – спросил Делье.

– Вы научились говорить по-русски, а все путаете города. Из Тулы. Я вам уже двадцать раз говорил, что из Тулы, – одно время вы говорили правильно, а теперь опять начали путать. Не собираетесь ли вы сами в Тулузу?

– В Тулузу? Нет, в Тулузу я не собираюсь, но третьего дня получил письмо из Парижа.

– Из Парижа?

– Да, от приятеля. Меня зовут обратно. Контракт мой с «Дуксом» подошел к концу, и скоро я распрощаюсь с вами…

– Если расстанемся, значит, навсегда, – сказал Быков, поглядывая на француза. – Жаль! Ведь мы были хорошими друзьями.

– Кто знает, разве можно гадать о будущем? Мне почему-то кажется, что мне еще суждено вернуться в Россию. За эти годы, работая на заводе, я хорошо узнал и полюбил русских рабочих. У меня есть среди них настоящие друзья. Я много вечеров провел в задушевных беседах с ними.

Они вышли на улицу. Было уже поздно. На набережной Москвы-реки горели скупые огни. Город засыпал. Могучие спины ночных извозчиков возвышались над Балчугом. Их стоянки были у самого края узкого тротуара. Издали пролетка казалась выступом дома, странным крылатым крыльцом. Облака уходили на запад. С того берега тянуло запахом гари и свежей соломы.

Они стояли на Каменном мосту и, перегнувшись через перила, смотрели вниз. Барка плыла по течению, на ней горел огонек, играла тальянка.

– Куда плывет она? – спросил Делье и, не дожидаясь ответа, сказал: – Пойдем по домам, я уже начинаю собираться в дорогу…

В день полета Быков пришел на поле задолго до условленного времени. Хозяин разгуливал по аэродрому, заложив руки в карманы брюк.

– Ну как? – спросил он. – Полетите?

Еще была последняя возможность отказаться, но Быков, подумав, промолчал. Из ангара выводили новенький «дюнердюссен».

– А вы зачем здесь? – спросил Быков Делье.

– Хозяин приказал лететь с вами.

– Но ведь срок вашего контракта с ним закончен.

– Завтра кончается, – с огорчением сказал Делье. – Но он поступил со мной так же, как с вами. Сказал, будто я боюсь лететь…

Маленький задиристый Делье от волнения даже приподнялся на цыпочках, словно хотел дотянуться до своего рослого собеседника, и громко сказал:

– Но ведь вы-то, Петр Иванович, хорошо изучили меня. Я никогда ни в чем не люблю уступать, – и нашему хозяину Пеллеру пришлось выслушать от меня несколько колких замечаний. – Делье засмеялся и, уже успокаиваясь, сказал:

– Ведь настанет же когда-нибудь время свободной жизни без хозяев, помышляющих только о барыше? Не правда ли, ведь оно настанет? С вами я обязательно полечу, – если вы рискуете жизнью, то почему же мне уходить от своего русского друга?

Быков с благодарностью посмотрел на француза и взялся за рули.

«Уйду, – решил Быков, – сегодня же рассчитаюсь». – Он не мог без отвращения вспомнить наглое, самодовольное лицо хозяина и громко выругался.

«Дюнердюссен» отлично набирал высоту, и Быков успокоился. Полет был удачен. Все выше уходил аэроплан, – московские дома сверху казались неровными ступеньками гигантской лестницы. Сверкал золотой крест над куполом храма Христа спасителя.

* * *

…Яркий свет ослепил на мгновенье, и Быков проснулся. Он долго не мог понять, почему ничего не видно, и хотел прикрыть ладонью глаза, но – странно – рука не повиновалась ему. Он дернул другой рукой – тоже никакого результата. Руки его существовали сами по себе, – он не мог шевельнуть ими. Быков попробовал открыть глаза – и все-таки ничего не увидел. Какие-то столбики и круги плыли навстречу ему, какие-то стрельчатые пролеты… Но нельзя было даже разобрать, существуют они или только снятся.

– Спите, – сказал ему незнакомый женский голос, – закройте глаза.

Он закрыл глаза и начал припоминать, слышал ли раньше этот голос, но не мог ничего сообразить и заснул.

Минут через пять он снова проснулся. Он ошибся. Прошло не пять минут, а четыре дня. Тот же женский голос сказал:

– Спите!

Он открыл глаза. Теперь он увидел незнакомую просторную комнату, высокое окно, женщину в белом халате, сидящую на табуретке.

– Где я?

– Спите!

– Я не хочу спать, – закричал он сердито. – Я не могу спать. Позовите Делье.

– Делье вчера уехал во Францию. Он ждал вашего выздоровления…

– Позовите его…

– Я не могу позвать. Он уехал…

Быков застонал, со страшным усилием приподнялся и откинул голову на спинку кровати.

– Вы молоды, вы не смеете лгать. Скажите мне правду… Что случилось с механиком?

– Я вам сказала…

– Побожитесь…

– Божусь…

– Он жив?

– Он уехал вчера из Москвы…

– Вы говорите правду?

– Вам вредно волноваться… Засните…

– Я не могу спать!.. – закричал он. – Позовите Делье.

Женщина зажала его голову в своих сильных теплых руках. Он открыл глаза и ничего не увидел: окно было открыто, он знал это, но вместо окна перед его глазами была прежняя черная стена, сверкавшая, как лакированная крышка рояля. Он снова забылся.

С тех пор он просыпался только для того, чтобы спросить о Делье. Прошла еще неделя, – и он окончательно проснулся.

– Делье, где Делье?

– Успокойтесь, – отвечала женщина. – Он обещал написать с дороги. Мы со дня на день ждем письма…

– Делье…

– К вам пришли.

Он ничего не ответил.

В палату вбежал Ваня.

– Петя, – закричал он, глотая слезы. – Дедушка еле ходит… Нам так жалко тебя…

Быков молчал. Ему хотелось утешить мальчика, но мысль о Делье не давала покоя.

– Ванечка, – сказал он, – подойди поближе… Я хочу тебя спросить…

Ваня подошел близко, обнял голову Быкова.

– Ванечка… Ради бога!.. Скажи правду… Ты знаешь, как я тебя люблю… Что случилось с Делье, с тем, что ходил к нам… помнишь?..

– Он уехал…

– Врешь! – закричал Быков.

Ваня заплакал еще сильней, забился в угол и со страхом смотрел оттуда на своего названого отца. Дверь отворилась, и в комнату вошел Иван Павлович.

– Ну вот, Петенька, и я пришел, – боязливо оглядываясь и глотая слезы, сказал он. – Ты не печалься, дело пустое, все зарастет молодой травой.

– Уходи, – простонал Быков, – один я хочу сегодня побыть… Не сердись, папаша…

Как-то вечером пришел в палату старший врач.

– Доктор, у меня на вас последняя надежда, скажите мне правду, я хочу знать, что случилось с моим пассажиром…

– С вашим пассажиром? – сказал врач, похлопывая себя по лысине. – Да ничего же с ним не случилось. Уехал в Париж…

– Я так люблю Делье… он такой замечательный товарищ… мы подружились с ним в первые месяцы моих самостоятельных полетов. Значит, он уехал?

За все время он ни разу не спросил: что же случилось с ним самим? Опасны ли раны, полученные при падении? Не поинтересовался даже, отчего произошла катастрофа, и это особенно располагало к нему врача.

– Через неделю сюда приезжает Пегу… Он будет показывать мертвые петли. Хотите посмотреть?

– Посмотреть? Но разве я выйду через неделю из больницы?

– Выходить из палаты незачем. Вы сейчас лежите в Солдатенковской больнице. Из нашего окна отличный вид на Ходынское поле… Завтра мы руку вам разбинтуем, а через неделю и гулять по палате будете…

Назавтра Быкову разбинтовали руку, а еще через три дня он начал прохаживаться по комнате.

Утром из окна больницы Быков следил за полетом Пегу. Маленький «блерио» рванулся вверх. Виражи, виражи без конца… Как грустно следить за чужим полетом, чувствуя собственную физическую немощь. Прошло несколько минут, – мертвую – нестеровскую – петлю замкнул француз над Ходынским полем.

Быков сел на стул у окна. Он ничего не видел, кроме синего неба и стрельчатых линий полета. Огромный простор раскрывался перед ним, смутный гул доносился издалека; казалось, в желтый разгон площадей трубило яростное майское солнце, и косматые вихри вились вокруг него, то падая с размаху на землю, то врезываясь в облака.

Маленький аэроплан набирал высоту. Внизу, – Быков хорошо знал это, – шел торг; жизнь летчика была товаром, который перепродавали, как сахар и соль… Лучший летчик Франции, невысокий человек с пышными гасконскими усами, рвался вверх из мира торговли и обмана. Но невидимыми тросами он был прикреплен к земле: ему позволяли, как игрушечному канатному плясуну, плясать над домами только до тех пор, пока это было нужно хозяевам – антрепренерам, устраивавшим полеты Пегу…

Словно впервые увидев светлую даль Ходынского поля, круглые завитки дыма, подымающегося над трубами фабрик, статуи на фронтонах доходных домов – унылые, словно их сняли с могильных памятников и перенесли сюда, на людные перекрестки древней столицы, – Быков невольно подумал о будущем.

Раздались шаги, и неожиданный посетитель появился в палате. Маленький человечек осторожно закрыл за собой дверь, вытряхнул пепел из витой матросской трубки и подошел к Быкову.

– Кого вам надо? – спросил Быков, удивленно рассматривая незнакомца.

– Как, вы уже не узнаете своих учителей? – отвечал маленький человечек по-французски. – Вы забыли профессора Риго, который учил вас летать?..

Быков встретил Риго недружелюбно.

– Садитесь, – сказал он, – и смотрите в окно, я слежу отсюда за полетом Пегу.

– Отличные полеты! – сказал мсье Риго, становясь рядом с Быковым.

– Как вы попали сюда, мсье Риго?

– Как приехал? Меня вызвал авиационный завод. А вчера узнал о вашем несчастье и решил навестить своего старого друга в больнице.

– Не стоило затрудняться…

– Нет, я очень рад встретить вас снова. Я всегда вспоминал о вас с удовольствием, а этого нельзя сказать о многих, особенно о мсье Ай-да-да, свирепом человеке, постоянно мне угрожавшем…

– А зачем вас вызвали?

– Я теперь уже больше не летаю, в школе другие профессора, да и вообще мы расстались с Фарманом. Я служу в другой компании. Мой хозяин заключил контракт с «Дуксом», и я на пять лет приехал в Россию, чтобы наладить сборку аэропланов новых конструкций, которые покупает у нашей фирмы военное министерство… Но, впрочем, подробней поговорим, когда вы поправитесь. Теперь же у меня к вам есть небольшое дело…

– Ко мне?

– К вам.

– Поглядеть на меня хотели?

– Нет, я зашел не только навестить вас, но и по поручению…

– Пеллера? Но я не имею никаких дел с ним…

– Вы неправы, он – милейший человек.

– Зачем вы пришли?

– Узнав, что я хочу навестить вас, он просил меня как старого вашего знакомого поговорить…

– О чем?

Мсье Риго подумал минуту, посмотрел на Быкова, словно хотел убедиться, по-прежнему ли силен летчик… Перед ним был высокий худой человек с небритым лицом, белыми повязками на лбу и шее, с рукой, беспомощно висевшей на черной перевязи… И мсье Риго важно сказал:

– Видите ли, он сам не решается зайти к вам, но очень хотел бы повидать вас…

– И хорошо делает, что не решается. Я бы просто выгнал его отсюда.

– Нехорошо. Вы становитесь нервным, как мсье Ай-да-да. Пеллер искренно сожалеет о случившемся. Он слишком верил в ваши способности.

– Дело было не в способностях. Я никогда не летал на самолете этой конструкции. Он просто экономил деньги и не хотел брать испытателя со стороны. Я согласился лететь только из глупого молодечества.

– Что вы говорите! – соболезнующе развел руками мсье Риго.

– Я стыжусь своего поступка, он показал, что и у меня сеть ложное представление о смелости…

– Речь идет не о том. Завод не хочет судебного процесса о пенсии за увечье, он предлагает вам сговориться о сумме, которую вы хотите получить с него…

Теперь Быкову стала ясна истинная причина неожиданного внимания мсье Риго. Он с ненавистью смотрел на маленького человечка с волосатыми мочками ушей, и волнение летчика невольно передавалось собеседнику. Хоть нечего было опасаться израненного, перевязанного бинтами человека, все же, вспомнив вечера в Мурмелоне, когда Быков был чемпионом аэродрома по французской борьбе, мсье Риго начал медленно отступать к двери. Подойдя к самому порогу, он остановился, отставил назад ногу, чтобы в нужную минуту ударить каблуком по двери, и облизнул сухие губы.

– Это серьезное предложение, и я не понимаю, почему вы так рассердились на меня. Мсье Пеллер хочет кончить дело честно…

– Вам ли говорить о честности? В летной школе мы вас считали самым обыкновенным лжецом.

Эти слова рассердили мсье Риго.

– Впрочем, как хотите, – надевая кепку, сказал он. – Меня просили поговорить с вами, вы отказываетесь – ваше дело, я советовать не могу.

Он толкнул дверь. В палату донесся мерный рокот мотора – Пегу продолжал полет.

– Меня удивляет одно: здесь так берегут ваше здоровье и ничего не говорят о судьбе механика, с которым вы летели на «дюнердюссене»…

Быков побледнел, и мсье Риго с каким-то странным наслаждением посмотрел на своего собеседника.

– Неужели вы не понимаете, что вы его разбили насмерть?

Быков закрыл глаза. Схватился здоровой рукой за стол, боясь, что упадет. Риго покачал головой и медленно вышел из комнаты.

* * *

Никогда не мог Быков простить Риго его жестоких слов. Ненависть к этому человеку, как и ненависть к своим первым хозяевам – Левкасу, Пеллеру, Хоботову, к жадным и пронырливым эксплуататорам летного уменья и таланта, Быков пронес через всю жизнь. И в те дни тысяча девятьсот четырнадцатого года, мучительно переживая смерть механика, он еще яснее понял: нужно жить так, как учит Николай. С какой радостью вспоминал Быков о своем участии в забастовке на Щетининском заводе… И, главное, радовало, что и друзья его переменились за четыре быстрые года. Тентенников, так жадно мечтавший когда-то о славе и о больших деньгах, которые сделали бы его самостоятельным в жизни, наконец-то понял, как мала и жалка эта цель. Он совсем другим человеком стал, яростный и могучий непоседа! Сколько душевного тепла в нем, сколько сердечной заботы о товарищах. И Глеб Победоносцев, Глебушка, которого порой, раздражаясь, Быков сгоряча называл хлюпиком, тоже изменился, стал тверже и сильней, в глазах его появился сухой блеск, губы плотно сжаты, как у человека, думающего свою трудную, но верную думу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Война

Глава первая

С самого начала войны Быков потерял из виду Глеба. Писал несколько раз в Петроград, но ничего толком узнать не мог и решил, что Победоносцев погиб. В отряд, где находился Быков, приехал недавно моторист из девятой армии, рассказывал о полетах под Свенцянами, о неравном бое русского летчика с тремя немцами, о том, как упал за чужими окопами объятый пламенем самолет, и уверял, что погибшего летчика звали Победоносцевым. В девятой армии поговаривали, что был он старым летчиком, участником первых авиационных состязаний в России.

Писать Лене Быков не решался – знал, как встревожили бы её расспросы о судьбе брата. Так прошло несколько месяцев. Во время полетов, пробиваясь сквозь наплыв облаков, думал он о погибшем друге, и карточку Глеба, любительский снимок давней поры, обвел черной каймой: ведь нельзя было надеяться даже на то, что доведется когда-нибудь увидеть место, где похоронен Глеб…

И вдруг неожиданно в оттепель, в погожий мартовский день 1916 года, в избу вошел делопроизводитель отряда, печально вздохнул по своей неизменной привычке и положил на стол пачку разноцветных конвертов. Быков узнал прямой, угловатый почерк Глеба. Неужели письма, отправленные несколько месяцев назад, странствовали по канцеляриям действующей армии только для того, чтобы еще тяжелее стала боль утраты?

Он долго сидел у окна, а в сумерки, когда маленькие огоньки зажглись в тусклых, словно бычьими пузырями обтянутых окнах местечка, надорвал самый большой конверт, и на пол упала фотография – дешевая, плохо отпечатанная. Высокий усатый человек в военной форме, в фуражке с большим козырьком удивленно щурил глаза, и крупная рука его была прижата к груди. Годы не старили Глеба Победоносцева: на фотографии он был таким же, каким помнил его Быков еще в дни первого знакомства.

Трудно было поверить, что верного друга нет в живых, и Быкову не сиделось дома, потянуло на свежий воздух из душной невеселой избы. На задворках не было прохожих. Долго шел он по узкой тропе. У мельницы остановился и распечатал остальные конверты. Письма были короткие, печальные, и в каждом больше говорилось о Тентенникове, служившем в одном отряде с Победоносцевым, чем о самом Глебе.

Вдруг Быков вздрогнул: последнее письмо было написано неделю назад. Моторист, рассказывавший о смерти Глеба, оказывается, ошибся.

Так вернулся в жизнь Быкова старый приятель, с которым многое было пережито вместе, – свидетель минувших утрат молодой поры, её радостей и надежд. Многое ожило сразу: и давнее дружеское застолье, когда захмелевший Глеб клялся, что станет со временем великим летчиком, и полеты над русскими городами, и зимние вечера в Петербурге… И тотчас же пришли на память короткие, случайные беседы с Леной, так заботившейся о своем старшем брате. Вечером, отправив телеграмму в маленький городок на юго-западном фронте, где стоял отряд Победоносцева, Быков поехал в штаб корпуса: он решил хлопотать о переводе.

Прошло несколько дней, и пришло назначение в Н-ский корпус, в отряд, где находился Победоносцев. Быков написал Глебу и получил вскоре ответ. Встретиться приятели условились в селе на румынской границе, в госпитале Союза городов: старшим врачом госпиталя был, оказывается, отец Глеба.

* * *

Проселок забирал в гору, и Быков неторопливо шел по крутому склону. Туманная громада леса синела вдали. Над черными лощинами белело облако. Тихо и спокойно начиналось утро. Приятно было почувствовать себя хоть ненадолго свободным от волнений походной жизни. Ручей гремел на взгорье, и холодные брызги били в лицо. По-мальчишески, по-озорному захотелось вдруг разуться и прыгать босиком по скользким обомшелым камням. Отсюда особенно красивым казался белый помещичий дом, и почудилось, что промелькнуло нежданно за деревьями знакомое женское лицо с просто убранными волосами и высоким загорелым лбом. Было это ощущение необычно и радостно.

Кто-то крикнул неподалеку. Быков протянул руки бежавшему навстречу человеку.

– Наконец-то приехал, братец! – сказал Глеб, тоже протягивая обе руки приятелю.

– Расцеловаться надобно по старинному обычаю, – ответил Быков и чмокнул его в светлые усы.

Они долго смотрели друг на друга, словно каждый хотел удостовериться, что перед ним, точно, стоит старый приятель, и заговорили не сразу.

– Чуть не похоронил я тебя. Портрет твой черной каемкой обвел, и вдруг получаю однажды письма за целый год… И до того, понимаешь ли, обрадовался, что карточку твою на стенку повесил и каждый вечер её разглядывал. Соскучился я без тебя, постарел, что ли, – трудней стало завязывать дружбу с новыми людьми. А по характеру своему одиночества не люблю. Думал я, думал – и твердо решил: на юго-западный фронт проситься, в один отряд с тобой…

– И Тентенников с нами теперь, – вытянул губы Глеб. – Все будем вместе. Характер у него такой же размашистый, как и прежде, да только жизнь крылышки пообломала. Помнишь, как его в Мурмелоне господином «Ай-да-да» называли?

– Ввек не забыть. – Быков усмехнулся и, подражая Тентенникову, забасил, налегая на о: – Спервоначалу-то, когда полетел он, испугались французы: шутка ли в самом-то деле! Впервые в жизни человек за ручку взялся, и вот поди ж ты – летит…

– Мне теперь часто вспоминается время авиационных недель, конкурсов самолетов, полетов над ипподромами, когда сердобольные зрители порою упрашивали нас летать пониже: они думали, что чем выше летаешь, тем большей опасности подвергаешься… Ведь мы тогда восприемниками новой техники были, первыми русскими людьми, севшими на самолет. В детстве заберешься, бывало, с ногами на диван, книжку листаешь, какой-нибудь приключенческий роман со старинными политипажами, и наяву грезишь: настанет же день, когда и я совершу что-нибудь великое. То ли с пушечным ядром на луну полечу, то ли такую подводную лодку изобрету, которая и подо льдами сможет ходить. А теперь мы увидели сами, что жизнь значительнее любого мечтания. И о самолетах того времени вспоминаешь, как о детстве, когда еще только ходить учился. До Балканской войны об авиации писали только авторы фантастических романов. А нынче…

Он вынул из кармана маленькую книжку в светлой обложке.

– Да вот, посмотри, Лена книгу на днях привезла из Петрограда, и я стихи нашел об авиаторе. Страшные куплеты там есть. Описывается смерть летчика и то, что грезилось ему в последние минуты.

То, о чем Быков стеснялся спросить (ему почему-то казалось, что Глеб знает о его любви к Лене), было приятелем сообщено неожиданно. Перед глазами снова – в который раз уже – промелькнуло доброе, до последней веснушки дорогое лицо. Такая ли она теперь, какою была в последний раз, в ту мгновенную и случайную встречу на Невском – с глазами, полными слез, в простом сером платьице, в высоких шнурованных ботинках, с желтым загаром исхудалых щек? Почему показалось тогда, будто у неё заплаканные глаза?

Глеб открыл книжку и медленно провел пальцами по жирному курсиву.

 
Иль устрашил твой взгляд несчастный
Грядущих войн ужасный вид,
Ночной летун, во мгле ненастной
Земле несущий динамит, —
 

прочел он с чувством и потом, не давая ни слова вымолвить Быкову, рассеянно слушавшему стихи, взволнованно продолжал:

– Я это часто о самом себе повторяю…

– Пойдем, пожалуй, – сказал Быков, стараясь скрыть свое волнение.

Они молча шли к белому дому. Глеб медленно повторял слова полюбившегося ему стихотворения.

«Эге, брат, да у тебя какие-то особенные заботы, – решил Быков, поглядывая искоса на приятеля и примечая глубокую морщину на переносье – след раздумий и бессонных ночей. – Не для того ли ты меня сперва на поляну повел, наедине побеседовать? Да ежели вспомнить, то и в письме твоем последнем были места заунывные… В самом деле, с чего бы ты стал расспрашивать о постоянстве в любви? Можно было подумать, что ты меня за философа принимаешь. С Наташей не ладится, видно? Ну да ладно, после поговорим…»

Тропа бежала по кручам. Над черным пожарищем стлался дымок, и солнце, по-южному теплое, заставляло щуриться и прикрывать глаза козырьком фуражки.

У дома, над самым обрывом, на высокой скамейке сидела женщина в белом платке, и Быков узнал Лену по неуловимым каким-то приметам – то ли по особенному наклону головы, то ли по тому, как небрежно был накинут на узкие плечи платок.

– Елена Ивановна! – крикнул он и побежал к ней, стесняясь своей радости.

Лена поднялась со скамьи, сделала несколько шагов навстречу.

– Рада вас видеть, Быков.

Издавна уже повелось, что называла его Лена всегда по фамилии.

– А я до чего рад! Не сердитесь, но для меня это – исполнение какой-то несбыточной мечты… Поверите ли, дня не было, когда бы не думал о вас… Может, потому и жив остался, что надеялся на встречу после войны. И вдруг такое негаданное счастье…

– Что вы, Быков, я таких красивых фраз не люблю…

Летчик смущенно улыбнулся, – на самом деле нехорошо: получилось что-то вроде объяснения в любви, но, на его счастье, из дома выбежала Наташа, вышел, прихрамывая и опираясь на палку, старик Победоносцев, и можно было не отвечать на укоризненные слова Лены.

Старик был, как всегда, нахмурен, строг, не улыбнулся даже, только задержал руку гостя в своей широкой руке и громко сказал:

– Добро пожаловать, Петр Иванович! Глеб без вас до того соскучился, что я сам хотел отправиться за вами…

Наташа стояла в сторонке; по тревожному блеску её прищуренных глаз, по тому, как прислушивалась она к скрипу проезжавших перелеском обозов, понял Быков, что ждет она кого-то. Он покачал головой и отвернулся. Стало жалко Глеба: было в Наташе что-то новое, неприятное Быкову.

Большой помещичий дом чудом каким-то остался невредимым после продолжительных боев последних месяцев; уцелели даже высокие клумбы с цветами. Трудно было поверить, что еще недавно здесь шли бои и что тут же, возле дома, рыли тогда братские могилы. Теперь это было тихое, спокойное захолустье, – только походная кухня, чадившая на поляне, да раненые, которых подвозили на подводах, напоминали о близости фронта.

– Место неплохое, – продолжал старик, по-хозяйски оглядывая дома, и взволнованно добавил: – вот и хорошо, что сегодня здесь мы собрались. Скажи такое – не всякий поверит, что война собрала вдруг вместе давних друзей и знакомых. Надо же было так случиться, что Союз городов поместил наш госпиталь в сорока верстах от того места, где стоит отряд Глеба. И Наташе теперь спокойней, чем прежде.

– И Елена Ивановна с вами живет тут? – спросил Быков, обрадованный неожиданной словоохотливостью старого Победоносцева.

– Она живет в Петрограде, сюда только погостить приехала ненадолго, и жалко её отпустить и боязно здесь оставить, – видите, худенькая она какая стала – одни глаза светятся.

Сразу точно оборвалось что-то в груди у летчика, и только украдкой он решился еще раз посмотреть на Лену.

Стол накрыли в большой комнате с камином. Наташа поминутно подходила к открытому окну и вдруг, перехватив внимательный взгляд Быкова, тихо сказала:

– Жара-то какая… На севере еще, должно быть, снег в лощинах лежит, а здесь уже лето…

Глеб подошел к окну и тоже прислушался к медленному, тягучему скрипу телег, но Наташа и не поглядела на мужа.

«Кого она ждет? – подумал Быков, наблюдая за женой приятеля. – Не Кузьму же, конечно. Вряд ли Тентенников вскружил ей голову». В том, что Наташа не любит Глеба, Быков уже не сомневался и угрюмо рассматривал модель самолета, сделанную из старых газет, – биплан с сильно срезанными и закругленными спереди крыльями.

Послышались быстрые шаги. Кто-то спорил в коридоре. Быков узнал тотчас хрипловатый басок Тентенникова: по-прежнему слышалось в нем волжское веселое оканье.

– Покажись, каков стал, – сказал Тентенников, сходя в комнату и издали рассматривая Быкова. – Стареем, братец, с тобой, – промолвил он, обнимая приятеля. – У тебя, погляди-ка, голова седеть стала: снегом да солью волосы посыпало…

Они расцеловались, и Тентенников смахнул слезу с редких ресниц, все еще не выпуская Быкова из своих могучих объятий.

– Посидим сегодня, – сказал он. – Да, совсем позабыл тебя познакомить с Марком Сергеевичем.

Только теперь заметил Быков офицера, приехавшего вместе с Тентенниковым.

Невысокий поручик с узким смуглым лицом, с георгиевским крестом на потертой кожаной куртке, подошел к Быкову и, подергивая припухшим красноватым веком, приветливо сказал:

– Штаб корпуса известил меня, что вы отныне в моем отряде будете. Надеюсь, что теперь станем с вами ладить, жить в мире. А про старую нашу размолвку во время забастовки у Щетинина и вспоминать не стоит: молоды были, горячи, из-за всего могли затеять ссору… С годами-то поумнел я, терпимее стал относиться к людям…

Старые друзья – Быков, Тентенников и Победоносцев – были широки в плечах и высоки ростом; рядом с ними Васильев казался совсем небольшим.