Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 54 страниц)

– Стану, – тоном, не допускающим возражений, ответил Влас.

– Значит, ты, Леночка, и оформляй, – тихо сказал Тентенников. – Умру, хоть память обо мне на земле останется. Будет кому Тентенникова вспомнить. После войны привези Власа в Москву, посели в моей комнате, учиться отдай…

– Сделаю, обязательно сделаю…

– Ну, что ж, – сказал Тентенников. – Идите спокойно, а я уж часовым займусь, он вас не заметит… А так, что ж… Друзьям привет передай… Петр в Ленинград вернется – расцелуй за меня… Ванюшке объясни: дескать, летчика Горталова во время бомбежки убило, я на «ястребке» вместо него полетел, одного фашиста сбил, да и сам потерял машину в бою.

– Передам… Только ты себя береги…

– Береги… – рассмеялся Тентенников, и тяжело было Елене Ивановне слышать его смех в минуту расставанья. – Беречься всякий умеет, да не про Тентенникова писано это… Беречься не буду, а живым обязательно вернусь… Чтобы хоть глазом одним поглядеть, какое будет жизни цветение после войны, в живых останусь…

Елена Ивановна заплакала, и, прижимая к себе её мокрое от слез лицо, Тентенников громко вздохнул.

– А теперь иду, – сказал он.

Низко пригибаясь, то падая в траву, то подымаясь и сгибая ноги в коленях, уходил от неё Тентенников. Он шел прямо на немецкого часового.

– Эй! – крикнул Тентенников.

Часовой оглянулся. В эту самую минуту Влас и Елена Ивановна выбрались из окопа и побежали к противотанковому рву. Через минуту они уже крались вдоль стенки эскарпа.

– Что с ним? – спросила запыхавшаяся Елена Ивановна. – Стрельбы-то не слышно. Значит, ушел…

Но как раз, когда Елене Ивановне уже начало казаться, что Тентенников спасся, грянул первый выстрел.

На перемычке между двумя рвами Елена Ивановна и Влас оглянулись. Они увидели, что Тентенников вплотную подошел к немецкому часовому.

– Сейчас все решится, – сказала Елена Ивановна.

– Убит! – крикнул Влас. – Гляди-ка, упал…

Елена Ивановна слова не смогла промолвить: она увидела, как скатился в канаву Тентенников. Но что это? Он подымается снова. Теперь падает немецкий часовой… Борьба напряженная, страшная, неумолимая…

Становилось светлей. Расходился туман над капустным полем, над буграми, над ближними перелесками, над рекой. Туман еще струился между деревьями, а в высоте уже всходило солнце. Над полями плыли дымы, вспыхивали огни, зарево огромного пожара занималось над деревнями.

Не отрываясь, наблюдала Елена Ивановна за Тентенниковым. Вот он высунулся из канавы, и сразу застрекотала над ним очередь, выпущенная немецким часовым из автомата, взрыхлилась земля, а из канавы никто не отвечал, и немец, оглядевшись вокруг, засвистел, вызывая кого-то на подмогу.

– Идем, – сказал Влас, – идем, теперь нас не заметят.

– Погоди… Смотри, из канавы-то никто не стреляет.

– Не убит, – твердо ответил Влас. – Он и с тремя справится, не то что с одним…

– Сейчас пойдем, – отвечала Елена Ивановна, не двигаясь с места.

Из канавы снова грянул выстрел.

– Идем, – сказал Влас, взяв её за руку. – Я уже знаю теперь, как нам проскочить. Видишь, снаряды на капустном поле рвутся. Если между снарядами проскочим живыми, значит, к нашим выйдем…

– А если не проскочим?

– Тогда – пиши пропало!..

Они побежали по полю. Когда невдалеке с тяжелым грохотом рвались снаряды, Елена Ивановна и Влас падали на гряды, потом, едва становилось тише, снова подымались и бежали дальше.

Елена Ивановна не думала о грозившей ей опасности и делала все машинально, словно в забытьи. Перед ней, заслоняя виденное и пережитое, вставал богатырский образ Тентенникова таким, каким она видела его сегодня, в час расставанья: огромный, широкоплечий, с развевающейся на ветру седовато-рыжей бородой, то шел он по полю, то падал, то подымался снова и все дальше уходил от неё, от жизни, в которой жил раньше, навстречу новому, неизведанному, но так влекущему его миру – к партизанам.

Он сказал, что придет, когда настанет его пора, и его будут ждать в победоносцевской квартире, и места его за столом никто никогда не займет, и пластинки его любимые никто не будет проигрывать на патефоне. Раз Тентенников обещал прийти – он вернется, чего бы это ни стоило ему…

До Елены Ивановны донеслись голоса, – два красноармейца шли навстречу. Заметив её, они удивленно переглянулись и строго спросили:

– А вы как сюда попали?

Она рассказала им о происшествиях сегодняшней ночи, – красноармейцы недоверчиво поглядели на неё и громко сказали:

– О чем говорить тут? Видишь, снаряды рядом ложатся… Надо её к командиру полка отвести – там допросят…

Они вошли в противотанковый ров, обогнули несколько линий траншей, перебежали простреливаемое поле, еще раз спустившись в траншею, и вот вышли, наконец, к невысокой каменной будке, неподалеку от речного берега. Один из красноармейцев пошел в блиндаж, а другой, помоложе, в щеголеватых хромовых сапогах, сел на камешек рядом с Еленой Ивановной и, добродушно усмехнувшись, сказал:

– Лучше вам было бы не попадать в такую переделку. Глядите-ка, сколько теперь забот и у нас и у вас…

– А где же мальчик, который со мною шел? – спросила Елена Ивановна, – только теперь спохватилась она, что нет поблизости спутника, о котором так заботился Тентенников.

– Какой мальчик?

– Который со мною бежал по капустному полю.

– Мы его не видели…

– Да он же со мной вместе бежал…

– Может быть, и бежал, но когда мы вас заприметили, его не было видно. Не то бы мы и его задержали…

Елена Ивановна низко склонила голову, – то, что сейчас произошло, было выше её понимания… Где она могла потерять мальчика? Может быть, его убил на поле разорвавшийся рядом снаряд? Или неподалеку шальная пуля сразила?

Мысль о мальчике ни на минуту не давала ей покоя. И когда командир полка, проверив документы и выслушав её длинный рассказ, ласково улыбнулся и угостил тарелкой жидких щей, она, сквозь слезы прислушиваясь к его неторопливым, спокойным словам, думала только о том, что произошло на капустном поле.

– Не волнуйтесь, не волнуйтесь, – говорил он, – я уже послал людей, они обыщут поле, выяснят, что там произошло…

Только поздно вечером вернулись красноармейцы. Им удалось напасть на след мальчика, но так никто и не смог точно установить, куда же он запропастился после того, как его видели разведчики из соседней части. Перебегая поле, он, должно быть, потерял из виду Лену и вышел не на участок того полка, где оказалась она, а на километр левее. Куда же он ушел из полка, никто толком не знал.

…На рассвете на попутной машине Елена Ивановна подъезжала к Ленинграду…

Глава тринадцатая

В морозный декабрьский день тысяча девятьсот сорок первого года по Садовой улице шли, сгорбившись, Софья Гавриловна и Елена Ивановна. Они везли детские саночки.

На санках лежало завернутое в одеяло тело Победоносцева. Давно уже знала Елена Ивановна, что отец доживает последние дни, что слабеет он с каждым часом, с каждой минутой, – и все-таки не могла теперь свыкнуться с мучительной мыслью: «Неужели на саночках лежит мертвое тело отца? Неужели она сможет вернуться в родной дом, обжитый стариком за многие десятилетия, – ведь каждая вещь в квартире еще хранит память о теплом прикосновении его руки, каждая мелочь напоминает о нем…»

Они молча шли по заваленной снегом улице, порой останавливались, дули в озябшие кулаки и дальше везли санки.

– Софья Гавриловна, – сказала, наморщив лоб, Елена Ивановна. – Я не помню, куда положила ключ от чемодана с его рукописями.

– У меня он, голубушка, у меня. Я ведь привыкла все строго блюсти, на затворе держать, и к ключам неравнодушна. Как где завалящий ключ увижу – сразу в сумочку кладу…

– Вот и хорошо. А то я боялась – вдруг потеряется… Ведь там много ценных бумаг, он сам говорил…

– Как же, знаю, знаю, – сказала Софья Гавриловна. У неё всегда было уважение к труду Победоносцева. И страницы победоносцевских рукописей, которые он перебирал в последние дни перед болезнью, удивляли её. «Когда он успел написать все это?» – думала она и с восхищением наблюдала за ним, когда он работал при свете коптилки. И так уж повелось в квартире: хозяйкой с первых блокадных дней стала Софья Гавриловна, а главным предметом забот – старик Победоносцев. Уклад жизни был приноровлен к его делам и привычкам. А теперь жизнь нужно будет перестроить по-другому…

– Сколько это еще продлится? – спросила Елена Ивановна, показывая рукой на санки с мертвецом.

– Завтра не кончится, – строго сказала Софья Гавриловна, – и послезавтра – тоже. Такие дни наступили, каких мир не видал. Вот и должны мы себя настоящими людьми показать. В мирное время – не трудно. Я как всегда жила? Небогато. И то дом был – полная чаша, и пирожное не нравилось, если мало крема, и на даче ворчала, если колодец далеко, и пока в магазине материю на платье выберу – продавцов изведу. А теперь? Теперь – как на льдине живем: плывет льдина по морю, среди бури и гроз. Надобно так жить нынче, чтобы страху не было в сердце. Я – женщина простая, но что сделано нами за годы пятилеток – не хуже профессоров понимаю. Великие наши труды вечно будут прославлять народы, ведь по нашему пути пойдет все человечество. И в каждом советском городе, в каждой деревне знают: лучше умереть, чем отступить. Долго ли будет, говоришь? Долго! Ведь всех врагов, что топчут советскую землю, до последнего убить надо. Дело нелегкое, голубушка ты моя. Вот мне недавно, как в очереди стояла, беженка из Саблина рассказывала: за один дом целый день дрались, пушки стреляли – страсть. Значит, не сразу… А нам нужно выстоять. Теперь-то и наш дом – как окопы тоже… Сама видишь – женщины везде на посту. Разве мало нашей с тобой силы к охране родного дома приложено?

Она сама удивилась, что сказала такую длинную речь в ответ на слова Елены Ивановны. Но, должно быть, давно ей хотелось сказать это. Она даже почувствовала, как прекратилось на миг тупое, одолевавшее с каждым днем сильнее, чувство голода. Ей казалось порой, будто у неё кишки вывернули наизнанку, – так были пусты они. И как она худела, как худела! В пятый раз уже пришлось ушивать юбку, а ведь зима еще в начале, сейчас первые дни декабря. А может, её самое так повезут на саночках, завернутую в пестренькое одеяло? А кто будет тогда хозяйничать в доме? Кто будет в группе самозащиты начальником? Нет, нет, уж как хочешь, а тяни лямку, шагай по морозу, трудись. И она сказала Елене Ивановне, поправляя надвинутый на самые брови платок:

– Стерпеть главное, Лена, стерпеть. Зубы стисни – терпи. И работай. И дом свой храни. Теперь он на нас возложен.

Долгим был путь на кладбище. Дул ветер, наметал новые сугробы, сбивал с ног. Был он какой-то особенно холодный и колкий. Зайти погреться некуда – всюду холодные каменные громады, в уцелевших магазинах еще холодней; взглянешь на крыши – дымок над трубами не вьется, значит – не топят…

А из дальних переулков, из тихих заброшенных улиц выезжали на Расстанную улицу саночки с мертвецами. Последняя разлука, последние слезы… Но не было слез у Елены Ивановны. Злой огонек мелькнул в её глазах. Они виноваты в этих смертях – фашисты. Голодом хотят уморить ленинградцев, замучить всех до одного. Разве можно когда-нибудь такое простить? Вовек не забудутся эти горькие дни! Что может она сама сделать для победы? Уйти на фронт сандружинницей… Нет, уже годы не те, не будет от неё пользы… А дом? Ведь если все уйдут на фронт, кто будет хранить город? Кто будет гасить пожары, сторожить дома, беречь народное добро?

– Приехали, Леночка, – сказала Софья Гавриловна.

Они поставили саночки на одной из кладбищенских дорожек и пошли отыскивать могильщика. Еще вчера Софья Гавриловна договорилась с одним стариком. Старик просил за рытье могилы пятьсот граммов хлеба. Это значило, что два дня придется ничего не есть…

…Стало еще морознее, ветер гудел в переулках, как в гигантских трубах, и сквозь рев ветра слышна была артиллерийская канонада: до фронта было недалеко отсюда.

Смеркалось. Низкое небо над домами густело, как тесто. Ни один луч света не пронизывал его, ни одна звезда не могла пробиться сквозь тучи. Женщины немного прибавили шагу, но сразу устали и несколько минут простояли на перекрестке, тяжело дыша и вздыхая. Они видели над собой темное декабрьское небо Ленинграда, словно огромный, опаленный пороховой гарью сугроб. Ветер усиливался. Люди, как молчаливые тени, скользили по мостовой и исчезали в тумане.

Когда вернулись домой, Софья Гавриловна растопила печку. Продрогшая на морозе Елена Ивановна села на медвежью шкуру, положенную возле времянки, и протянула к огню худые озябшие руки.

Налив в чашку крепкого, еще вчера вечером заваренного чая, Софья Гавриловна стала с ложечки поить Елену Ивановну. Потом старуха обняла её, закачалась вместе с ней, – медленные, ровные движения успокаивали, клонили ко сну.

Завыли сирены воздушной тревоги. Женщины спустились по лестнице и остановились в воротах – там теперь находился их пост. Софья Гавриловна разговаривала с дежурной, Елена Ивановна прилаживала противогаз. И вдруг страшный грохот потряс улицу, темные клубы дыма рванулись в подворотню, во все стороны полетели камни, кирпичи, зазвенели стекла, послышались чьи-то стоны и крики.

Прошло несколько минут. После недавнего оглушительного грохота неожиданной была мгновенно наступившая тишина. Первой поднялась Софья Гавриловна.

– Гляди-ка! – вскрикнула Софья Гавриловна. – Аленушка ранена…

И на самом деле, кровь тоненькой струйкой стекала на снег из порванного рукава её шубы.

Софья Гавриловна склонилась над ней.

– Как ты? – с чувством невыразимой тревоги спросила она. – Милая ты моя, хорошая…

Софья Гавриловна разрезала рукав шубы, достала пакет с бинтом и быстро перевязала раненую.

– Что делать теперь будем? – спросила Елена Ивановна и медленно поднялась со снега, как-то в сторону отставляя раненую руку.

Софья Гавриловна ничего не сказала в ответ. Молча вышли из подворотни, поглядели на дом. То крыло, где была квартира Победоносцевых, бомба пробила насквозь, но, странно, как-то особенно срезав, словно распилив.

Долго смотрела Елена Ивановна на развалины родного гнезда…

– Что ж, начнем новую жизнь на новом месте, – сказала Софья Гавриловна. – Старое ушло, новое начинается… Я знаю квартиру на Садовой, там родственники моего покойного мужа жили. Туда и переберемся.

В тот же день перебрались они на новую квартиру. И Елене Ивановне начинало казаться порой, что это случилось неспроста: со смертью отца ушло все, связанное с прошлой давнишней жизнью. Новую жизнь предстояло теперь начать вдали от родного пепелища…

Глава четырнадцатая

В ноябре Уленков одержал три победы. Теперь на личном счету у него было уже семь сбитых фашистских самолетов, да шесть самолетов он сбил в групповом бою. Семь звезд были нарисованы на фюзеляже его «ястребка», и Уленков мечтал о дне, когда к семи звездам прибавится еще двенадцать: на каждый год жизни должен прийтись один сбитый самолет врага. Он был теперь уже не тот безвестный юноша, каким его впервые узнал Тентенников. Нет, о нем уже писали, его портрет помещали в военной газете, ему однажды прислал поздравление генерал Сухотин. С какой радостью рассказал бы Уленков об этом своим старым друзьям! Но теперь он и начальник штаба Сивков были единственными старожилами полка: Горталов погиб, Тентенников пропал без вести, старый Быков где-то на авиационном заводе в тылу, майор Быков и старший лейтенант Лариков в командировке, под Москвой, – ведь там идет сейчас гигантская битва, там главный фронт Родины. И рекомендацию в партию пришлось брать от новых знакомых, а ведь всего приятней было бы иметь в числе поручителей старого командира. С нетерпением ждал Уленков возвращения Быкова в полк.

От аэродрома до Ленинграда было не больше двенадцати километров, но ни разу не удалось Уленкову побывать в городе, и о том, как жили теперь ленинградцы, он знал только по чужим рассказам. Жизнь свою сейчас Уленков называл монастырской, и верно – посторонних людей сюда не допускали, эвакуировавшихся отправляли с других аэродромов; только в часы боевых полетов видел Уленков под дымными тучами знакомые очертания города.

Казалось, доносилось на аэродром настороженное глубокое дыхание Ленинграда, и Уленков мечтал о поездке в город. Много раз он собирался отпроситься у нового командира и поехать на попутной машине, но каждый раз поездка откладывалась…

Однажды утром, сидя в штабе полка, Уленков неожиданно узнал о предстоящем получении истребителей новой свияжениновской марки.

– Пригонят их к нам? – спросил Уленков у однорукого Сивкова.

– Едва ли, – ответил Сивков, поправляя пустой рукав. – Мне говорил командир, будто человек пять летчиков пошлют в тыл. Они там ознакомятся с машинами, а потом сами поведут их в Ленинград…

– Эх, и мне бы с ними слетать! – вздохнул Уленков. – Проветриться хочется, товарищ капитан.

– Дело возможное, – ответил Сивков. – Сейчас как раз жду звонка от командира. Он назовет мне фамилии летчиков, которые должны будут полететь.

– Я подожду, если не помешаю.

– Конечно, не помешаете.

Ждать пришлось недолго. Уленков с волнением прислушивался к разговору Сивкова с командиром.

– Записывайте фамилии, – сказал начальник штаба Уленкову.

Уленков торопливо начал записывать фамилии, которые называл Сивков.

– А я? – с волнением спросил он. – Почему меня не назвали, товарищ капитан?

– Я вам прочел то, что мне продиктовано, – ответил Сивков, отнимая трубку от уха.

– Значит, мне здесь оставаться?

– Хотите сами поговорить с командиром?

Уленков утвердительно кивнул головой. Сивков передал ему трубку.

– Товарищ майор, – закричал Уленков в телефон, – докладывает лейтенант Уленков. Разрешите к вам обратиться…

– Разрешаю, – отозвался в телефонную трубку знакомый хрипловатый голос заменяющего Быкова майора Острецова.

– Я попросил бы и меня включить в число летчиков, которые полетят за новыми машинами.

Командир ответил не сразу. Умоляющими глазами глядя на Сивкова, словно от того теперь зависело все, Уленков с волнением ждал решения Острецова.

– Нет, вас я отпустить не могу, – строго и, как показалось Уленкову, раздраженно ответил командир.

– Товарищ майор, – умоляюще сказал Уленков, – ведь я там на месте с машиной ознакомлюсь…

– Пригонят самолеты – и на нашем аэродроме ознакомитесь.

– Я же недолго буду в отсутствии.

– Что вы, лейтенант Уленков, – уже с явным раздражением ответил майор, – драться в небе устали, об отдыхе мечтаете?

– Я боя не боюсь, вы сами, товарищ майор, знаете.

– А раз так, то и нечего вам думать об отлете. Если время свободное есть – на гармошке играйте. У меня всё, – добавил командир уже без раздражения, с веселой усмешкой, еще больше огорчившей Уленкова. – А у вас?

– И у меня всё, товарищ майор, – вздохнув, ответил Уленков.

– А раз так – кладите трубку. Скоро я вернусь – тогда еще поговорим…

В тот же день, когда Уленков собирался на аэродром и надевал меховые унты, его вызвали в штаб, к секретарю партбюро, старшему политруку Привалову.

Привалов пришел в полк из пехотной части после тяжелого ранения и летное дело только начинал изучать теперь. Впрочем, летать старшему политруку самостоятельно не удалось бы после всех ранений, после операций и переливаний крови, продолжавшихся целых два месяца. Летчики с первого же дня полюбили Привалова: была у этого резкого, даже грубоватого человека хорошая прямота, и голова у него была светлая – все схватывал он, как говорится, на лету. За короткое время он сумел стать любимцем полка. Именно Привалов был первым из вновь пришедших в полк летчиков, у которого Уленков попросил рекомендацию в партию.

Привалов вызвал Уленкова, чтобы в последний раз проверить документы молодого летчика.

– Сегодня на партийном собрании будем вас принимать в партию, – сказал старший политрук, когда анкеты были подписаны и рекомендации проверены.

– А где будет собрание?

– На аэродроме, в землянке, куда ходим обедать.

– В котором часу?

– В шестнадцать часов.

Весь день ходил Уленков по снежному полю, а за час до назначенного времени был в землянке. Туда уже пришли коммунисты полка, пришел и майор Острецов. Откозырнув ему, Уленков смущенно отвернулся: казалось, будто майор еще сердится на него за недавнюю просьбу.

Острецов заметил смущение Уленкова и весело сказал:

– Вы не огорчайтесь, я ведь насчет боя тогда шутя сказал. А ежели по-честному говорить, из-за того не отпустил, что на вас больше, чем на каменную гору, надеюсь. Понятно?

– Понятно, – смущенно ответил Уленков, опустив глаза. Он сел в уголке и с волнением ждал минуты, когда назовут его фамилию.

А когда председательствующий на собрании дал ему слово, Уленков сразу успокоился.

Неторопливо он начал рассказ о себе, о своем детстве, о родной Москве, о товарищах, с которыми рос и учился в школе, о том, как вступил в комсомол, о детской своей мечте стать летчиком, о том, как помог ему в начале летного пути Валерий Павлович Чкалов и как строго, но справедливо учил его майор Быков.

Он говорил о пережитом, а Привалов не сводил глаз с юноши, – его удивило уменье Уленкова рассказывать о самом главном в жизни со спокойной уверенностью человека, способного взглянуть на себя со стороны.

Люди, знавшие Уленкова, слушали его повествование с особым вниманием: по-новому для них раскрывался путь улыбчивого юноши, ставшего гордостью полка. Уленков подошел уже к рассказу о первом своем бое с врагом, как вдруг дверь землянки распахнулась, и начальник штаба взволнованно крикнул:

– Товарищ майор!..

– Заседание пока прерывается, – сказал председатель. Коммунисты выбежали из землянки, – каждый спешил занять свое место на боевом посту. Уленков бросился к самолету, стоявшему с запущенным мотором.

Через три минуты, получив приказ, он уже взлетел в небо.

К Ленинграду прорывалась большая группа неприятельских самолетов. Нужно было перехватить её, не пустить к городу. Не успел Уленков оглядеться, а уже пришлось принимать бой. «Мессершмитт» пикировал сверху на наш истребитель. Тогда, не раздумывая, Уленков пошел в лобовую атаку. «Мессершмитт» ускользнул от лобовой атаки и начал уходить в сторону, но Уленков успел все-таки поймать его в прицел.

Через минуту пылающий вражеский самолет уже падал над лесом.

Такой напряженный и стремительный по темпу бой Уленкову приходилось вести впервые. Из облаков вынырнул второй «мессершмитт», очевидно удиравший назад после неудачной схватки с другими истребителями полка. «Мессершмитт» петлял, шел изломанным маршрутом, прижимаясь к верхушкам деревьев, на полном ходу удирал из боя. Уленков сверху ринулся на него, открыл огонь и с радостью увидел, как задымился «мессершмитт». Через несколько мгновений пламя взметнулось над лесом на том месте, где упал второй самолет, сраженный Уленковым.

…В двадцать три часа, когда возобновилось прерванное из-за боя партийное собрание, Уленков был единогласно принят в партию. Техники к этому времени уже успели нарисовать две новые звезды на фюзеляже уленковского «ястребка». Об этом бое было упомянуто в сводке Информбюро, и об Уленкове писали ленинградские газеты.

Комсомольцы одного из военных заводов прислали в полк делегацию, – они хотели, чтобы на их вечере выступил с речью девятнадцатилетний герой. Командир полка обещал в назначенное время прислать Уленкова.

– Вы меня уж увольте лучше от выступления, товарищ майор, – взмолился Уленков. – Оратор я никудышный, буду краснеть да мяться, с ноги на ногу переступать – у ребят плохое впечатление обо мне останется.

– Вот и хорошо, если не оратор, – усмехнулся командир. – Тем правдивей будешь рассказывать.

Долго умолял Уленков освободить его от выступления, но никак не смог убедить командира. И вдруг оказалось, что побывать на вечере ему не придется: пришел приказ из штаба фронта немедленно отправить Уленкова в служебную командировку, для выполнения особого задания.