Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 54 страниц)

Глава четырнадцатая

Толпа, собравшаяся на ипподроме, еще недавно приветствовала летчика. Подносили цветы, угощали редерером, говорили речи. Вчера еще он был героем. Его портреты продавали газетчики, его воспоминания, напечатанные в «Огоньке», читали вслух на ипподроме. Местные спортсмены доказывали, что даже фамилия знаменитого летчика свидетельствует о его силе. Вчера, во время удачного полета, человека, наговаривавшего беду, избили бы. Десять визитных карточек – приглашения на обед в богатые дома города – получил Быков за последние дни. Вчера еще имя его означало смелость, и даже знаменитые царицынские босяки дружелюбно встречали летчика. Разбейся он вчера, многие плакали бы и похороны устроили бы пышные. Горожан удивляло вчера все: и то, что аэроплан летает, и повороты, и спуск, и подъем, и величина крыльев, и работа мотора. Вчера, когда он подымался и воздух, тысячи глаз, замирая, следили за аэропланом. Быков был для многих человеком непонятного, высшего мира.

Сегодня обстоятельства изменились. Ветер? Но разве сейчас сильный ветер? – рассуждали царицынские купцы. Объяснение Быкова казалось им вздорным. Вчерашний герой превратился в обыкновенного жулика. Полицмейстер ехидно улыбался, глядя, как Делье запускает мотор. Нескольким зрителям показалось, что Быков оттягивает полет, – ведь уже скоро начнет смеркаться.

Быков взялся за руль. Он старался не оглядываться. Шея его стала багровой. Еще немного – и он решился бы выпрыгнуть из аэроплана и избить первого попавшегося Илиодорова братца.

Впервые в жизни было страшно лететь – пугала бессмысленность предстоящего полета. Он был уверен, что полет кончится плохо. Летчик думал так, пока аэроплан не побежал по дорожке. Но стоило оторваться от земли – и сразу же забыл он ехидную улыбку полицмейстера и потные, пьяные лица раздраженных, свирепых босяков. Он быстро набирал высоту.

Летел, успокаиваясь и думая только о машине. Стало темно, и нельзя уже было разглядеть ни крыльев, ни руля.

Он попал в облако.

И вдруг ему показалось, что он не сможет вылететь из мглистой, скользкой, постепенно обволакивающей мути. Пропало ощущение времени. Начало казаться, что аэроплан стоит в облаке, не сдвигаясь с места.

Была секунда, когда захотелось вдруг выпустить руль, раствориться в холодной отовсюду наступающей мгле и упасть на ипподром, переполненный праздными зеваками и подосланными Илиодором горлопанами. Но тотчас встала перед ним в дымном тумане Россия, такой, какой её можно видеть с высоты, – южные приморские города, северные туманные откосы, могучие реки и невысокие подмосковные увалы – все, что еще хотелось увидеть… люди промелькнули перед ним, те, которых любил, – и, странно, среди них – румяный беловолосый Ваня. Быков даже не увидел всего этого, а почувствовал, словно ненадолго заснул, и в ту же секунду облако осталось позади. Он посмотрел – и не мог разглядеть ипподрома.

Где-то вдалеке сверкнул огонек.

Быков только через несколько минут понял, что удалился от Царицына.

Ветер ослабел. Нужно было думать о спуске.

Он увидел поле, на котором горели костры, и решил, что здесь – лучшее место для посадки.

Земля теряла линейность и геометрическую правильность углов. Вдруг вырастали деревья, телеграфные столбы, пригорки и насыпи. Мир приобрел третье измерение.

Аэроплан побежал по земле. Черт возьми, он удачно спустился!

Костры весело трещали. Отовсюду бежали люди, возбужденно покрикивая, споря. Неизвестно откуда взявшийся урядник лихо козырнул Быкову.

– Откуда вы? Как долетели?

Быков слез с аэроплана и прищурился. Он не понимал еще случившегося. Такая посадка во время состязания была бы прославлена газетами, но Быков не думал больше о пережитом в небе. Он знал одно: опасность миновала. Достал папиросу, закурил и вдруг услышал женский голос, странно знакомый, ласковый, добрый.

– Петр Иванович? Удивительно, что мы так неожиданно встретились!

Он обернулся и, еще не увидев лица, сразу же узнал Лену. Он вспомнил, что Победоносцев перед отъездом давал ему адрес тетки, – родные Глеба жили нынешним летом на даче под Царицыном, – и не мог уже скрыть своей радости.

– Здравствуйте, Елена Ивановна, вот и я к вам в гости пришел.

Лена подошла ближе.

– Не пришли, а прилетели.

– Да, прилетел. Но боюсь, вовремя ли?

– Мы отсюда недалеко живем, я ходила смотреть на костры. Теперь пожалуйте к нам чай пить. Мы вас не отпустим…

Четыре человека вызвались подежурить ночь у машины. Один из караульщиков пообещал потом зайти за Быковым и взять его к себе спать: горница у него была чистая и светлая.

– Почему вы спустились здесь? – спросила Лена.

Он рассказал о своей ссоре с полицмейстером. В темноте Быков не видел глаз Лены, но ему казалось, что она смотрит на него сочувственно и внимательно, так же, как в день первого знакомства в старом доме на Подьяческой.

– Как странно! – Она чуть не заплакала, глядя на летчика, чудом, казалось ей, спасшегося от смерти. – Я никогда не думала, что люди так жестоки, то есть я знала, но все-таки…

У неё были свои заботы, и ей казалось, что они ужасны, но можно ли говорить о них малознакомому человеку?

Лене было приятно смотреть на летчика, так спокойно рассказывающего о смертельной опасности. Застрекотал кузнечик. Она наклонилась и провела рукой по траве, чтобы схватить его.

– Вот какой! – рассердилась она.

– Сейчас я поймаю. – Быков наклонился и поймал кузнечика, может быть, того самого, которого упустила Лена. – Хотите посмотреть? – спросил он, подходя к костру.

Кузнечик, зажатый между пальцами, старался вырваться.

– Сейчас, сейчас, дай только на тебя поглядеть.

Кузнечик быстро шевелил длинными усами, прижимая лапки к пальцам Быкова.

– А чем он стрекочет? Я никогда не могла понять этого. Нам объясняли в гимназии, но я до сих пор не могу сообразить…

– Вот… – Быков перевернул кузнечика и при свете костра показал сначала зазубринку на левом крыле, а потом зеркальце на правом. – Когда он трет веточкой о рамку…

– Понятно, понятно, – обрадовалась она. – Только ничего не видно…

Быков выпустил кузнечика. Они шли молча.

Лена вспомнила, что завтра надо писать в Петербург, подумала о предстоящем после приезда разговоре с Загорским, которого так хорошо знали и Быков и брат, и сразу загрустила. Ведь и сейчас-то она ушла из дому только для того, чтобы подумать на досуге. Она представила жизнь Быкова – веселую, казалось ей, интересную, подумала о себе и чуть не заплакала от огорчения.

– Петр Иванович, думаете ли вы иногда о жизни?

– Что? – Он не сразу понял вопрос.

Тетка Лены стояла на крыльце, в платочке, надвинутом на самые брови. Она уже знала, что недалеко от дома спустился аэроплан, хотела было пойти посмотреть на авиатора, но по обычной своей нерешительности в последнюю минуту раздумала и осталась дома.

Её удивило, что Лена идет не одна.

– Лена! Кто с тобой? Я не одета.

– Ничего, тетя Женя, это Петр Иванович Быков, авиатор; помнишь, о нем рассказывал Глеб.

Чай пили на веранде.

Евгения Петровна с удивлением смотрела на авиатора. Был он уж очень прост на вид, широкоскул, румян и, разговаривая, не всегда правильно ставил ударения в иностранных словах.

Евгения Петровна долго расспрашивала Быкова о царицынских полетах.

Когда она ушла в комнаты, Лена, все время молчавшая, спросила:

– Скажите, не очень плохо Глебу? Мы с ним такие друзья… Я и вас узнала по его рассказам… Он непрактичный, добрый, ему очень трудно было бы одному… С папой он в ссоре, – тот не одобряет, что Глеб занялся авиацией. Евгения Петровна поддерживает папу, говорит: летчик – это вроде извозчика-самоубийцы… Да, да, она так и называет Глеба – самоубийцей.

– Что вы, Елена Ивановна! – обиделся Быков. – Какой же он самоубийца? Кем бы я был, если бы не стал авиатором!

Было тихо, тепло, медленно таяли свечи. Он начал рассказывать о первых своих полетах, о друзьях и врагах, о Кузьме Тентенникове, банкире Левкасе, и в его рассказах было много неожиданного и смешного.

– Иногда бывает трудно не только мужчинам, – сказала Лена, – женщине жить труднее. Я бы тоже хотела сделать какое-нибудь большое дело… Я думала…

Нет, о себе самой нельзя было никому рассказывать. Поймет ли он, в чем тут дело? Запуталась, безнадежно запуталась! Неужели, вернувшись в Петербург, она назовет женихом немолодого неулыбчивого офицера с добрыми близорукими глазами?

Быков не понимал, почему она грустная, совсем не такая, какою видел её впервые в Петербурге, и старался говорить о веселом, чтобы появилась улыбка на этом добром лице.

– А сколько смешных историй связано с авиацией, вы и представить не можете… В Париже, когда мы были там, состоялось состязание в скорости, и мотоцикл обогнал аэроплан… авиатор и гонщик подрались…

Лена улыбнулась, и Быков почувствовал, что улыбка – деланная, что его собеседнице вовсе не хочется смеяться.

– Нет, смешное не интересно. Что вы знаете самое-самое страшное? Расскажите, пожалуйста.

Быков рассказал о недавнем случае в Исси-ле-Мулино: на старте перелета Париж – Мадрид авиатор Руже врезался в группу членов правительства, стоявшую возле стартовой черты, ранил председателя совета министров Мониса и убил вексельного маклера парижской биржи – военного министра Берто.

Суеверные люди говорили, что линия Париж – Мадрид – заколдованная линия. За восемь лет до авиационной катастрофы в этот же день, на этом же месте разбился гоночный автомобиль, и братья-гонщики погибли.

У Лены расширились зрачки, и тоненькие морщинки собрались на лбу.

Вошел караульщик, с любопытством посмотрел на барышню, укоризненно покачал головой.

– Спать пора. Завтра рано вставать – рожь зажинать.

– Завтра, как встанете, приходите чай пить, – сказала Лена, прощаясь с Быковым. – И потом у меня к вам просьба есть: подымите меня на аэроплане.

– Отчего же, можно. Только тетушка ваша позволит ли?

Быков ушел. Лена еще посидела немного на веранде. Ночь была темная, густая. Чистая, как слезинка, звезда синела за рекой. У перевоза водили последние хороводы. Девушки пели песню про вторник-повторник. Лена схватила в охапку постель и крадучись вошла в комнату тети Жени.

– Кто там?

– Я пришла к тебе спать!

Лена постелила себе на полу и сразу заснула.

Утром она встала рано и тотчас побежала на веранду посмотреть, не идет ли Быков.

– Позови Петра Ивановича, – сказала Лена хозяйской дочке, а сама села у стола и разложила пасьянс – погадать, страшно ли будет лететь.

Пришла тетка. Лена сказала ей, что полетит с Быковым на аэроплане.

– Как? Лететь на аэроплане? Вот уж сумасшедшему с полгоря. Никуда я тебя не пущу без позволения отца. – Тетка разволновалась и сердито закричала на Быкова, когда он вошел в комнату: – И вы хороши, молодой человек, соглашаетесь исполнить вздорную просьбу моей девицы…

Быков недоуменно посмотрел на старуху.

– Скажите же, Петр Иванович, что лететь не опасно.

– Я, Евгения Петровна…

– Вы, должно быть, сговорились убить меня.

Лена встала из-за стола:

– А я говорю, что полечу. Слышите, Петр Иванович, обязательно полечу…

– Я не знаю, право…

Лена выбежала из комнаты. Евгения Петровна сидела в кресле и жалобно стонала. Быков отставил недопитый стакан.

– Простите, я, пожалуй, уйду…

– Прощайте, – ответила она сквозь слезы.

Быков подошел к аэроплану. Мужики с любопытством рассматривали диковинную машину.

– Спасибо, караульщики. Вот уже и пора улетать от вас. Только без вашей помощи мне никак не улететь…

Крестьяне удивленно посмотрели на Быкова.

– Шутник, ваше благородие, – усмехнулся самый старый, – такое дело нам не под силу.

Быков долго объяснял караульщикам, как надо заводить пропеллер, и они согласились помочь летчику подняться в небо.

– Петр Иванович, – прошептал знакомый голос. Быков оглянулся и увидел Лену.

– Зачем вы пришли сюда?

– Зачем? – Она обиженно посмотрела на него, подошла совсем близко и жарко задышала в самое лицо. – Я полечу, обязательно полечу! Я домой не вернусь, если вы меня с собой не возьмете!..

Быков подумал и махнул неожиданно рукой.

– Садитесь.

Она оперлась на его руку и смело села на место пассажира. Лицо её горело, губы стали сухими, минуты непривычного ожидания показались часами.

– Поняли? – переспросил Быков караульщиков.

– Поняли, – ответили они.

Быков сел на свое место и взялся за руль. Караульщики подошли к пропеллеру, осторожно ухватились за него и вдруг рванули что было силы. Пропеллер заворочался с шумом и треском.

Лена молча смотрела на летчика расширенными от ужаса глазами. Но все-таки скажи Быков теперь, что надо слезть с аэроплана, она ни за что бы не ушла. В ней росло своевольное чувство, которое побеждает страх и сушит слезы.

– Можно держаться за стойки? – закричала она.

– Да. – Он ответил еще что-то, чего она не разобрала, и аэроплан рванулся вперед. Караульщики попадали на землю.

Лену радовало, что Быков больше не оглядывается. Уцепившись за стойки, она уперлась коленями в спину Быкова и со страхом ждала подъема. С шумом, разбрызгивая масло, работал мотор. Быков сидел, чуть согнув спину, и спокойно вел самолет.

Лене было очень неудобно сидеть. Она старалась лучше ухватиться за стойки. Так прошло минуты три, пока она решилась, наконец, взглянуть вниз. Она вскрикнула от неожиданности: земля была уже далеко внизу. Волга казалась не очень широкой, а деревья можно было принять за круглые зеленые пятна. Земля с её избами и скворечнями плыла за крыльями самолета.

– Петр Иванович, как хорошо! И ни капельки не страшно.

Он ничего не ответил.

У Лены закружилась голова.

– Петр Иванович! – закричала она и не услышала собственного голоса.

Лене показалось вдруг, что её покинули все и нет с ней никого, кроме этого человека; она никак не могла успокоиться, хотя за поворотом уже блеснули на солнце купола царицынских церквей.

Она плохо понимала, что было дальше. Ей показалось, что аэроплан падает. Замерло сердце. Закричала, ударила Быкова кулаком в спину, но он не оглядывался. Закружилась голова… еще минута, казалось ей, стоит выпустить стойки аэроплана, и… Она зажмурилась.

Послышались голоса, кто-то назвал Быкова по имени. Лена решилась, наконец, открыть глаза.

– Ну что, Елена Ивановна, не очень страшно было?

Она не хотела врать и рассердилась:

– Страшновато. Почему вы не отвечали мне?

– Затруднительно было бы. В полете очень шумит мотор, и голоса не слышно.

– Теперь доставьте меня домой… Только не на аэроплане…

– Сейчас, сейчас…

Делье подбежал к аэроплану и обнял Быкова.

– Наконец-то! Я думал, не разбились ли вы… – сказал он по-французски.

– Жив курилка, – ответил Быков по-русски. Делье не знал, что значит русское слово «курилка», но все-таки улыбнулся.

– А кто прилетел с вами? Чудная девушка. Откуда вы её привезли?

– Сестра Победоносцева. Помните его?

Делье протянул ей руку. Репортер «Царицынской мысли» подбежал к Быкову, аплодируя:

– До чего мы вам рады! Сейчас же бегу в редакцию. А то Илиодор собирался проповедь говорить о нераскаявшемся и потому наказанном грешнике.

Минут через двадцать Быков нанял извозчика, Лена всю дорогу молчала; у деревенской околицы спрыгнула с пролетки, расплакалась и прижала к груди правую руку.

– Завтра уезжаю, – сказал Быков, – а нынешней встрече рад.

– И я рада. Приходите к нам в Петербурге.

«Девчонка, совсем девчонка», – с нежностью думал о ней Быков. Вспомнил Глеба, почему-то стал искать в его лице черты, сходные с Леной, и решил сразу же написать приятелю о необычайных царицынских происшествиях.

…Вечером Родионыч выложил на стол деньги, долю Быкова и Делье.

Царицын был только началом пути: по договору с Хоботовым Быков должен был летать еще в восьми городах Поволжья.

Глава пятнадцатая

Лена приехала из Царицына и сразу же, не снимая пальто и шляпы, вбежала в комнату брата.

– Глебушка, милый, – сказала она, обнимая его и целуя в шею, – если бы ты знал, как я рада!

Победоносцев удивленно посмотрел на неё: он не любил подобных, как говаривали когда-то приятели-гимназисты, телячьих нежностей.

– Хорошо, и я очень рад, только отойди, пожалуйста, от меня и сядь на диван. А то перепутаешь мои бумаги.

Лена хотела было обидеться, но лицо брата, с добрыми большими веснушками, с коротко подстриженными светлыми полосами, снова стало таким родным и близким, что она уселась на диван с ногами и радостно захлопала в ладоши.

– Вот еще, – удивился Победоносцев, – что тебя так обрадовало, сестрица?..

…Глеб всегда говорил с ней серьезно и важно, снисходительно растягивая слова, а Лена любила нарочитую важность брата и готова была слушать его часами. Когда надоедало притворяться и хотелось говорить о том, что волновало и мучило, он подбегал к ней, подымал, бегал с ней по комнате, а потом, устав, садился в большое малиновое кресло, стоявшее у окна, и начинал рассказывать о своих мечтах.

Странно, он не замечал, как сестра росла, становилась старше. Ему казалось, что она все еще была маленькой девочкой, подростком в коричневом платье, с золотистыми волосами и капризной улыбкой на пухлых губах. Вечерами, когда он сидел в своей комнате за партой и рисовал, она вбегала с поварешкой в руке, или с отцовской толстой книгой, или с чужой шляпой, подкрадывалась к парте, быстро хватала рисунок, рвала его на мелкие клочки и убегала, озорная, радостная, уверенная в своем торжестве. Он догонял её в коридоре и, случалось, немного бивал, но она была и тогда уже гордой и самолюбивой и не плакала. Когда он возвращался в свою комнату, Лена бегала по коридору и торжествующе кричала:

– Цветочки, цветочки, я разорвала твои цветочки!..

Тринадцати лет он впервые увидел в отцовской библиотеке потрепанный том сочинений Квинта Курция об Александре Македонском, прочел украдкой и с тех пор стал интересоваться военной историей. Он помнил наизусть знаменитые сражения последних четырех столетий и знал биографии многих знаменитых наполеоновских маршалов и суворовских генералов.

– Ней? – спрашивали его иногда товарищи по классу во время большой перемены.

Он щурился, затягивая пояс, и быстро вспоминал знакомые события, имена, годы.

– Герцог Эльхингенский, участник сражений при Иене, Прейсиш-Эйлау, Ульме и Фридлянде, враг Массены, расстрелян в Париже, на площади Обсерватории.

По воскресеньям – какие это бывали чудесные зимние дни! – он ходил на Александровский рынок, спускался в низкие душные подвалы букинистов и долго рылся в развалах, выбирая нужные книги. Домой он шел не торопясь, поминутно вынимая заветный томик из кармана голубой тяжелой шинели.

Каждый год им овладевало новое увлечение, и так уже повелось, что, даже переходя в восьмой класс, Глеб был по-старому откровенен и ничего не скрывал от Лены. Она привыкла к частой смене его мечтаний. То он хотел быть артиллеристом, то капитаном дальнего плавания, то гонщиком-велосипедистом, и когда однажды сказал, что хочет стать авиатором, Лена, ласково улыбнувшись, попросила:

– Расскажи, как ты будешь летать.

Старший брат в молодости поссорился с отцом и уехал в Москву. Когда Глеб закончил гимназию, отец и старший сын помирились, и несколько дней Сергей Иванович гостил на Большой Подьяческой. Младшие дети не знали, почему поссорился Сергей с отцом, и замечали только, что отец еще сердится почему-то на старшего сына. Когда Глеб и Лена приходили в отцовский кабинет, они чувствовали, что им рады оба – и отец и брат.

Часто впоследствии вспоминала Лена темные зимние вечера. В кабинете не было электрического освещения, и каждый вечер прислуга наливала керосин в зеленую лампу. Письменный стол, большой, старомодный, с низкими барьерами, был завален бумагами, книгами, обрывками рукописей и брошюрами. Две свечи в тяжелых серебряных подсвечниках горели на столе. Когда бы ни вспоминала Лена отца, всегда она видела его низко наклонившимся над столом, с взлохмаченной бородой, в пенсне, вздрагивающем на длинной черной тесьме, с измазанными чернилами и химическим карандашом пальцами. Он работал ночами, много и жадно курил, вместо пепельницы стояло у него на круглом столе, рядом с диваном, игрушечное детское ведерко Лены, доверху набитое окурками и пустыми спичечными коробками. В те дни, когда гостил Сережа, отец курил еще больше и ничего не писал. Лена навсегда запомнила, как однажды сидел отец в кабинете с Сергеем, просматривая какие-то старинные книги (эльзевиры – узнала она впоследствии). Отец был страстным любителем редких и первопечатных книг. У Сережи было спокойное лицо с большим выпуклым лбом и резко очерченными бровями. Он сидел на диване, раскладывал пасьянс и о чем-то спорил с отцом.

Лена вошла в комнату и остановилась на пороге, затаив дыханье, боясь, что отец её прогонит.

– Нет, почему же, – спокойно говорил Сережа, – ты ошибаешься.

Отец поморщился, но ничего не ответил.

– Папа! – крикнула Лена.

Отец обернулся, посмотрел на неё большими серыми глазами и сердито отозвался.

– Что тебе, Лена? Ты бы хоть почитала что-нибудь, что ли. Видишь, мы заняты, разговариваем с Сережей…

Лену обидели неласковые слова отца, он почувствовал это и протянул к ней руки. Лена подбежала к отцу, обняла обеими руками за шею и поцеловала в пушистую бороду, пропахшую табаком и скверным одеколоном.

Отец улыбнулся и сразу повеселел.

– Вот и отлично, – не отрывая глаз от пасьянса, сказал Сережа.

Лена покраснела. Ей показалось, что на отцовском диване сидит посторонний, непонятный какой-то человек и смотрит на неё с удивлением.

– Ну, и смешная же ты, вроде кисейной барышни. – Сережа встал из-за стола, подошел к сестре и взял её за руку. Лена застеснялась, вырвала руку и выбежала из комнаты.

Через минуту она снова вернулась и, стараясь не смотреть на Сережу, сказала отцу:

– Папа, Глеб с тобой поговорить хочет.

– Поговорить? Но зачем же он с адвокатом? Неужели сам не мог прийти…

– Глеб, Глебушка! Глеб!..

Глеб ждал, должно быть, у дверей.

– Иду, – сразу же отозвался он, застегивая ворот рубахи и морща лоб.

Сережа раскладывал пасьянс и тихо высвистывал замысловатый мотив из «Садко». Глеб не был дружен с отцом; они часто ссорились из-за пустяков, и время обеда, когда семья собиралась в столовой, было самым неприятным для сына. Добрый и рассеянный, отец почему-то замечал мелкие проступки Глеба и каждый раз за обедом делал ему замечания: то ногти грязные на руках, то чавкает слишком громко, то читает украдкой газету. Глеб фыркал и еще ниже наклонялся над тарелкой. Лена часто заступалась за брата, и отец называл её адвокатом.

Глеб, кашляя, подошел к Сереже.

– Сережа, – сказал он, ухватившись за скатерть, – поговори обо мне, пожалуйста…

Сережа медленно и аккуратно собрал карты, ладонью разгладил скатерть.

– Не понимаю. О чем поговорить?

Глеб молчал, не выпуская из рук скатерти и не решаясь посмотреть на отца. Отец курил и раздраженно покашливал.

Лена снова появилась в комнате и расплакалась, вытирая слезы рукавом платья.

– Ну, а ты-то чего? – удивился отец. – Почему плачешь?

Сережа опять занялся пасьянсом.

– Чересчур нервны, сестрица. – Он раскладывал червей по старшинству. – Чересчур нервны…

Отец отложил в сторону книгу и удивленно посмотрел на младшего сына.

Глеб отвел глаза в сторону и громко сказал:

– Я хочу стать авиатором! Понимаешь ты? Авиатором!

– Отлично. Становись авиатором. Кто тебе мешает?

– Но я хочу учиться летному делу… Нужны деньги…

Отец огорчился: он любил Глеба, и ему страшно было представить, что ждет сына в будущем.

– А кто тебе даст деньги?

Глеб молчал.

– Я дам, – сказал Сережа, вставая из-за стола. – Я дам. – Он вынул из кармана часы. – Уже и спать пора, спать. Завтра утром поговорим, – и вышел из комнаты.

Следом за ним вышли Лена и Глеб.

– Сережа… – зашептал Глеб, но брата уже не было в коридоре. Он прошел в свою комнату, и Глеб услышал, как сразу же щелкнул ключ в двери.

Из-за границы Глеб только раз написал отцу, и то несколько сухих строк о том, что, слава богу, здоров и чувствует себя хорошо, а Лене писал почти ежедневно, делясь с ней своими горестями и заботами, и волновался, если не получал от неё ответа.

…Глеб вспомнил об этом сейчас, когда Лена сидела на диване, подошел к сестре и поцеловал руку.

– Ну вот, видишь, я и стал авиатором. А давно ли мы с тобой еще только мечтали о моем призвании…

Лена молча смотрела на брата.

– А молодец я, не правда ли, молодец? – говорил Глеб, прохаживаясь по комнате. – Я тебе, Лена, скажу – только тебе, и не хвастаясь, что меня большое будущее ждет. Я в себе чувствую такую силу…

– Сядь только, пожалуйста, сядь. А то у меня голова устает ворочаться из стороны в сторону.

Глеб, сел в кресло, достал папиросу, закурил, сразу же наполнил дымом всю комнату и закашлялся.

– Стукнуть тебя по спине?

– Не надо. Так вот, понимаешь… Я сбился. С чего я, бишь, начал?

– Со славы.

Глеб еще глубже сел в кресло.

– Буду знаменит, чего бы это ни стоило! Только в спорте и шахматах слава безусловна. Возьми музыку, – там трудно установить, кто первый… А тут… – Он почесал переносицу, словно вспомнил что-то, и вдруг сказал: – Послушай-ка, знаешь, что я тебе предложу? Хочешь со мной подняться на аэроплане?

Она зажмурилась.

– Нет, не хочу.

– Боишься летать?

– Нет, только с тобой боюсь… А так-то вообще летала.

– Летала?

– Ты знаешь, – сказала она, вставая с дивана и снимая пальто, – я очень жалею, что так плохо знаю маму и только два раза встречалась с ней. Мне кажется, своеволие у меня от неё…

– Своеволие? Ну, какая же ты своевольная. Ты просто добряк.

– Помнишь, мы видели маму лет семь назад, когда она приезжала в Петербург?

…Как они ни были откровенны друг с другом, но ни разу не говорили о том, почему мать живет отдельно от семьи, и в первый раз, пожалуй, Лена заговорила о матери. Семь лет тому назад, в зимний вечер, когда они сидели в гостиной и готовили уроки, пришел отец, бледный, взволнованный, и, смущенно протирая пенсне, позвал в столовую. В столовой у окна стояла немолодая женщина с печальным, усталым лицом.

– Вот, – сказал отец, ни к кому собственно не обращаясь.

Женщина обернулась, и они увидели её большие, широко расставленные глаза. Глеб узнал мать и заплакал. Отец вышел из комнаты.

Мать уехала из дома, когда Лене было четыре года, и её удивило теперь, что эта полная женщина со светлыми волосами обнимает её, говорит нежные слова и называет дочкой.

Вечер они провели с нею; в половине двенадцатого вернулся отец, молчаливый, грустный, осунувшийся за несколько часов. Мать посмотрела на него как-то жалко и виновато и сразу же начала собираться.

С тех пор они не видели матери.

Отец о ней никогда не говорил. Только на пасху и рождество, два раза в год, по утрам сам ходил открывать дверь, с нетерпением ожидая почтальона, и, получив письмо со знакомым штемпелем, уходил к себе в кабинет и запирался до обеда.

Лена и Глеб уже знали, что письмо от матери. За обедом, когда будут подавать сладкое, отец скажет быстро и раздраженно:

– Да, от мамы сегодня письмо. Кланяется и целует.

…Глеб нахмурился, словно снова почувствовал пережитую и давно минувшую боль, и помолчал несколько минут.

– К чему ты заговорила? Если она с нами не живет…

– Нет, я не к тому, я просто хотела сказать, что поссорилась с тетей Женей, вдруг почувствовала, будто ничего не страшно, и…

– И полетела?

– Да, и полетела.

Глеб рассмеялся.

– Турусы на колесах, турусики…

– Нет, и вовсе не турусы. Я с Быковым летала.

– С Быковым? Значит, ты видела Быкова?

– Но это еще не все. Я тебе о другом хочу сказать, о более важном событии в моей жизни…

– Погоди, а как же Быков? Он вспоминал обо мне?

– Ты сначала послушай, что я расскажу…

Глеб опять закурил и лениво махнул рукой.

– Говори.

– Я с тобой хотела посоветоваться. Слушай, Глеб, может быть… – Она застеснялась и немного помолчала. – Я в нынешнем году кончила гимназию, а еще не решила, что делать мне в жизни. Посоветуй хоть что-нибудь, а то такая тоска сидеть дома и хозяйничать… К тому же недавно мне сделали предложение…

Глеб посмотрел на неё с удивлением и впервые заметил то, чего не замечал раньше: девочка, к которой он с детских лет привык относиться покровительственно, стала взрослым человеком.

– Леночка, – медленно проговорил он, чувствуя, что ему нечего сказать. – Лена…

Она поднялась с дивана.

– Леночка, Лена, – растерянно повторил Глеб.

Когда он надумал, наконец, что следует посоветовать, её уже не было в комнате.