Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 54 страниц)

Тревожная ночь подходила к концу. Елена Ивановна ждала сигнала отбоя. Она мечтала о том, как, вернувшись домой, растопит печку, вскипятит воду и выпьет с отцом по кружке горячего черного кофе, как скрутит папироску, покурит, сидя на тахте, и потом сразу же заснет, надолго заснет; если проспит следующую тревогу, ничего особенного не случится, за неё постоит на посту Софья Гавриловна, а потом и она в свою очередь сменит старуху.

– Тишает, – позевывая, сказала Софья Гавриловна.

Они спустились в бомбоубежище. Старик и Женя спали на скамейке, накрывшись старыми одеялами, сшитыми когда-то из разноцветных кусков материи. Елене Ивановне было жалко будить их, и она одна вернулась в квартиру. После напряжения тревожной ночи совсем не клонило ко сну, хотелось двигаться, ходить, работать. Она приготовила завтрак, подогрела кофе, накрыла на стол. Потом спустилась вниз, разбудила отца и Женю, привела их наверх, усадила за стол и вдруг почувствовала, как сильно ломит поясницу.

– Я только на минутку прилягу, чуть отдохну, – с виноватой улыбкой сказала она отцу, легла на диван и сразу заснула.

Она проснулась часа через три. Женя и отец еще спали. В квартире было темно, сквозь черные занавески не пробивался ни один луч света. Радио передавало отрывки из «Лебединого озера».

«Значит, тревоги нет, – с облегчением подумала Елена Ивановна. – Кончилось, хоть ненадолго, а раз кончилось – можно спать или дремать, слушая музыку, делать, что хочешь, просто жить, дышать, петь, смеяться». И сразу ей вспомнилось, что где-то впереди, совсем близко от немцев, на затерявшемся среди льняных полей аэродроме живут близкие, родные люди, от которых уже столько дней нет известий, и она сразу приняла решение: идти на телеграф, дать телеграмму, обязательно срочную и обязательно в несколько адресов: невыносимо мучиться, ждать ответа, томиться неизвестностью, – кто знает, что могло случиться с ними в эту самую ночь, когда взрывная волна чуть не сбросила её с крыши…

Осторожно ступая по мягким пушистым коврам, чтобы не разбудить отца и Женю, она по парадному ходу вышла из квартиры. На улице Елена Ивановна решилась посмотреть вверх, на крышу родного дома, где столько было пережито за последнюю длинную тревожную ночь.

– Упала бы я – беда, костей не сосчитать, – тихо сказала она, сворачивая в переулок. И сразу же, забыв о себе, начала думать о том, как тяжело сейчас, наверно, мужу, Тентенникову и приемному сыну: «Я-то ведь только один раз испытала то, что они испытывали по многу раз. Одно дело – крыша, а другое дело – воздушный бой, где нет никому пощады… Как-то живут они там?» И о многом еще думала она, проходя мимо разбитых домов, по хрустящему легкому стеклу, по осколкам снарядов. Она не знала еще, что мужу так и не удалось вернуться на фронт с уральского завода…

У зеркального стекла уцелевшей на перекрестке витрины она остановилась. Совсем близко подошла к зеркалу и, поправляя выбившиеся из-под платка седеющие волосы, увидела лицо свое таким, каким привыкла видеть за последние годы, – с мелкими морщинками возле глаз, с нервной, страдальческой (о, как она ненавидела это слово – и все же не могла иначе определить то, что сейчас видела) складкой возле рта, со слабым румянцем на осунувшихся щеках, с морщиной, делившей высокий лоб… Старость подходила быстро, и Елена Ивановна давно примирилась с ней. Но было обидно, что теперь за несколько тревожных недель она подалась больше, чем раньше за годы…

Когда кассирша на телеграфе протянула ей квитанцию, Елена Ивановна немного успокоилась и, наказав телеграфистке, чтобы телеграмму отправили сразу, спокойной и медленной походкой пошла по улице, ведущей к дому. И чем ближе подходила она к дому, тем больше чувствовала, что после сегодняшней ночи нет на свете силы, которая могла бы заставить уехать из родного дома до тех пор, пока он стоит на памятном с самого детства месте. Нынешние дни небывалых трудностей и испытаний не страшили её, и, читая сообщения о геройских подвигах советских людей, она радовалась, что и сама принимает участие в общей борьбе.

Глава девятая

Вот и улетели самолеты Ивана Быкова, Ларикова и Уленкова. На аэродроме осталось только два человека: лейтенант Горталов и Тентенников. Инструкции, переданные майором Быковым перед отлетом, были точны: Горталов закончит эвакуацию аэродрома и улетит на самолете, а Тентенников уедет на легковой машине. Аэродром был пуст, догорал подожженный на рассвете ангар, и, грустя, в последний раз обходил Тентенников летное поле, к которому так привык за последние недели.

Поздно ночью Горталов заснул на траве, неподалеку от самолета, – в семь часов Тентенников должен был его разбудить и дать старт. Легковая машина «эмка», на которой предстояло ехать Тентенникову, стояла в кустах, – он замаскировал её на случай неприятельского налета.

Тентенников взглянул на часы: без четверти семь. Теперь на аэродроме оставалось провести всего пятнадцать минут. Проснется Горталов, сядет в самолет, возьмется за руль, машина пойдет в последнюю пробежку по летному полю и вскоре скроется в облаках. Ночь была светлой, хоть тучи надвигались на ближние леса, и синеватый отлив их над перелесками предвещал грозу. Было нестерпимо душно. Запах горелого сена доносился с лугов. В траве трещали кузнечики, и сухая трава, казалось, тоже трещала в лад их неугомонному треску. Где-то поблизости звонко и отрывисто пела невидимая птица.

Старуха с кузовом медленно шла по краю поля. Тентенникову почему-то вспомнилась старая поговорка о бабе, что шла из заморья, несла кузов здоровья, тому-сему кусочек, а ему одному – весь кузовочек. Пар тянулся над стогами. Обставленный островьями стожар («чтоб сырое сено не слеживалось», – хозяйственно подумал Тентенников) высоко подымался над стогом. Работа, видать, была торопливая, делали её наспех, в самые последние дни… Дышать было очень трудно, собиралась гроза… Над перелеском сверкнула молния, за ней другая, третья… Словно несколько огненных струй растеклось вдруг по небу и растаяло вдалеке. Невесть откуда нахлынувшие тучи отрезали небо от земли, и сразу прекратился треск кузнечиков в траве, раскаты грома загремели над полем. Хлынул дождь, дышать стало легче. С еще большей силой подул ветер, и тучи начали расходиться. Скоро небо стало чистым, и дождь кончился внезапно, как будто кто-то перерезал тысячи дождевых нитей… Запах жимолости струился над полем. Тентенников пошел будить Горталова, который безмятежно спал возле самолета под дождем, завернувшись в плащ-палатку. И вдруг, когда проснувшийся Горталов натягивал на ноги сапоги, ухо Тентенникова уловило в высоте знакомый металлический звук. Не взглянув вверх, Тентенников сразу догадался: на аэродром шли вражеские самолеты.

Он прыгнул в щель, вырытую под дубом; Горталов бросился в щель возле ангара.

Немецкие самолеты снизились. Их было четыре. «Неужели бомбить будут?» – подумал Тентенников. Вот и настал день первой бомбежки, которую предстояло ему испытать в нынешней войне. Нет, они не собирались бомбить пустое летное поле. Они просто, на всякий случай, решили прочесать его пулеметным огнем…

Свист пуль пронесся по полю, и самолеты снова взмыли вверх, – они шли на восток. Переждав несколько минут, Тентенников выскочил из щели.

– Горталов! – крикнул он громко. – Гляди-ка, сколько страху хотели нагнать, а вышел пшик. Попали в белый свет, как в копейку.

Но Горталов не отзывался. Тентенников счел его поведение обычным баловством – ведь не было в части большего выдумщика и весельчака – и сердито крикнул:

– Снаряжаться надо…

Казалось бы, самое время Горталову вылезти из щели, а он медлил. Это окончательно разозлило Тентенникова.

– Вылазь, я тебе говорю! – кричал Тентенников, направляясь к догорающему ангару.

Но Горталов и не думал расставаться со своим убежищем, словно налет еще продолжался, и только когда Тентенников совсем близко подошел к щели, он почувствовал: случилось непоправимое…

Тентенников нетерпеливо нагнулся над щелью. Горталов лежал на дне, зарывшись лицом в песок. По его спине текла кровь, и ноги были странно выворочены: смертельно раненный, он, должно быть, пытался еще выбраться из щели…

Наскоро закидав щель песком и камнями и положив на могильный холмик обломок лежавшего неподалеку пропеллера, Тентенников подошел к самолету.

Теперь уже нельзя было медлить с решением. И у Тентенникова оставалась только одна забота: он никак не мог решить, что следует сделать с самолетом. Поджечь его и уехать на автомобиле? Пока был жив Горталов, Тентенников не смел надеяться на то, что доведется подняться самому в небо. Но теперь… ни одного летчика нет поблизости, во всей округе, может быть, на пятьдесят километров. Все эти годы Тентенников изредка летал на учебных самолетах, но и машину, на которой летал Горталов, – знал хорошо… Поднявшись на истребителе, он еще может надеяться, что удастся спасти самолет…

И деятельная натура Тентенникова подсказала ему единственно возможный выход. Он подымется в небо, а автомобиль взорвет. Полетит на восток, на тот аэродром, где ждут его сейчас боевые друзья. «А если доведется встретить в небе немецкие истребители? Что же, тогда приму бой, буду драться до тех пор, пока не собью врага… либо пока не собьют меня. Нет, почему же обязательно собьют? Конечно, в пятьдесят шесть лет нет у меня верткости в небе, которой наделены двадцатилетние, но ведь зато у молодых фашистов с железными крестами смелости меньше, чем у советских людей!»

* * *

…Предскажи кто-нибудь Тентенникову месяц назад, что это случится, старый летчик, конечно, не поверил бы. И вот самое удивительное произошло: он, пятидесятишестилетний старик, ведет истребитель, – кто знает, может быть, через полчаса, через пятнадцать минут он вступит в бой с немцем…

Он летел на тот аэродром, где сейчас находились Ванюшка и Уленков. Как удивятся они, когда увидят на летном поле самолет, приведенный Тентенниковым!

Поистине, более необычного дня не было в его жизни.

И то, что жило в его сердце долгие годы – жажда подвига, мечта о победе, о завершении жизни негаданно могучим и прекрасным взлетом, – теперь было близко к осуществлению. Над бескрайним простором советской земли, в шири родного неба, от моря до моря сейчас режут синеву высот крылья боевых самолетов. Сколько воздушных боев, сколько яростных, беспощадных схваток идет теперь над облаками…

Давно разошлись облака. Синева перелесков, рыжеватые квадраты полей на озерном берегу напоминали Тентенникову о родной земле, которую он летел защищать на этом боевом самолете. Он кричал во все горло, потому что мало ему было вслушиваться в неумолчный рокот мотора, – ему самому хотелось говорить, петь, кричать, чем-то необычайным выразить свою радость и то счастье, которое испытывал он теперь, совсем как в молодую пору.

– Эх, силушка моя! – прокричал Тентенников.

Он увидел вдалеке маленькую черную точку. Фашист?.. Да, это был фашист. Он быстро приближался к самолету Тентенникова.

И то, что было потом, – и мгновение, когда Тентенников увидел черную свастику и черные кресты на крыльях вражеского самолета, и сноп трассирующих очередей, рассекающих воздух, – заслонилось в памяти короткими, неумолимо быстрыми мгновениями боя.

Враг шел в атаку.

Раздумывать было некогда. Тентенников взмыл вверх и сразу же нажал на гашетки своих пулеметов. Черт возьми! Он точно целился. Разом задымили оба мотора немецкого «фокке-вульфа» – самолета одного из самых последних выпусков. Самолет пылал, падал. Вот отделилась от самолета маленькая фигурка, и сразу раскрылся парашют… пылающий самолет вошел в штопор… Но не успев еще насладиться радостью победы, Тентенников увидел, что другой самолет заходит ему в хвост…

…Тентенников очнулся на земле, в кустах, на самой опушке соснового бора. Он не знал, сколько часов прошло после боя, но, должно быть, много: уже занимался над дальними озерами рассвет. Клочья разорванного о пеньки парашюта лежали рядом…

Но где он снизился? Свои здесь или чужие? Далеко ли отсюда линия фронта?

Он вступал теперь в новую жизнь… День необычайных решений и грозных событий кончился. Где-то неподалеку дымятся обломки сбитого им, Тентенниковым, самолета… Что же, недаром погиб самолет Горталова. Все, что он мог сделать, свершено. А теперь – поскорее к своим, к друзьям, к Ванюшке Быкову, к Уленкову… Может быть, после контузии его и в Ленинград отпустят на несколько дней, – он уж тогда повидает своих, наговорится всласть с Еленой Ивановной, с её отцом (и рассуждения стариковские слушать будет, скрывая зевоту), и чаю напьется вволю, и по городу походит в вечерние часы…

У раздорожья послышался гудок автомобиля. Тентенников приподнялся (он почувствовал, что левая нога повреждена при падении) и хотел было выйти на дорогу. Но какое-то чувство удержало его на месте. Если автомобиль свой – и волноваться нечего: по шоссейной дороге до какого-нибудь села добраться нетрудно… А если автомобиль немецкий?

Тентенников решил переждать…

Облюбовав куст и подложив под голову остатки разорванного парашюта, Тентенников заснул сторожким, беспокойным сном.

Спал он недолго. Когда разгорелся рассвет, летчик был уже на ногах. Он медленно прошелся по полянке и, поднявшись на пригорок, как моряк после кораблекрушения, стал разглядывать окрестные места. Нигде не было никакого признака жизни. На самом краю горизонта тянулись дымки над лесами. Раскаты артиллерийской стрельбы доносились издалека, но нужно было очень старательно прислушиваться, чтобы уловить отголосок дальнего боя. Тентенников попытался по компасу определить, где идет стрельба, и вскоре, как показалось ему, понял: бой идет где-то на востоке от него. Он оказался во вражеском тылу. Вырвавшиеся вперед немецкие части отрезали поле, над которым вчера дрался Тентенников.

И, как часто бывало в жизни, в трудную минуту Тентенников стал особенно спокоен, и даже боль перестала мучить.

Он осторожно пробирался по перелескам, по опушкам соснового бора, по кустарнику, поминутно останавливаясь, приглядываясь к местности, прячась за деревьями, если казалось, что его подстерегает опасность.

Раскаты артиллерийской стрельбы смолкли, и дымки на горизонте пропали. Тентенников шел быстрей и быстрей, чтобы выйти к какому-нибудь селению. Там встретятся люди, снова услышит он родную русскую речь, узнает, куда теперь нужно податься…

Места тут непохожи на привольные волжские поля, на богатые села, в которых прошли детство и ранняя юность, но уклад жизни тот же, и та же настоянная на горьких травах тишина, и деревья такие же, как там, в дальнем, навсегда покинутом краю… Хоть бы одним глазком увидеть, как там люди живут!.. В деревнях, наверное, тихо, письмоносцев ждут у околиц, ловят каждую весточку с войны, юноши с котомками и вещевыми мешками за плечами уходят в вечерний простор, и по оконным резным наличникам струится дождь, и пар подымается над полями…

Вдруг издалека потянуло гарью.

На берегу озера еще недавно жили люди; рожь, подымавшаяся на ближнем поле, была живой свидетельницей их трудов. Теперь деревни не было. Ни одной избы не уцелело. Дотлевали на ветру развалины, чернело пожарище. Война прошла тут, и в смрадном нестерпимом запахе было напоминание о смерти. Тентенников тихо побрел к селу…

Он шел по обочине дороги, хранившей следы недавно отгремевшего боя… Чернела земля, разрытая снарядами, огромные воронки – след разорвавшихся здесь авиабомб – перегораживали шоссе, всюду валялись исковерканные винтовки, разбитые пулеметы, брошенные противогазы. Чем ближе к деревне, тем и схватка, должно быть, становилась кровопролитней, а когда дело дошло до рукопашной, люди, очевидно, сбрасывали с себя все лишнее, чтобы быстрей и удобнее изловчиться, нападая на врага. Сколько было здесь пробитых пулями котелков, и притоптанных кованым солдатским сапогом кружек, и разодранных в клочья шинелей!..

Бурая от зноя земля, потрескавшаяся на солнце, показалась Тентенникову мертвой. Он увидел на пригорке уцелевшую ветряную мельницу и обрадовался ей, – только она напоминала о жизни… Медленно, медленно, словно тоже изнемогая от зноя, двигались её широкие крылья. Сыплется ли из ковша зерно через корытце, ходит ли верхний жернов на железном веретене? Или пуста мельница, и нет никого возле неё, и скоро сгорит она тоже?

Вдруг показалось ему, что поблизости кто-то стонет. Тентенников остановился, прислушался. Действительно, кто-то стонал неподалеку. На дороге не было никого. Пригибаясь, раздвигая руками низкие кусты, шел вперед Тентенников.

В кустах лежала женщина. Её руки были широко раскинуты, на разорванной кофте темнело кровяное пятно, и трава подле неё была ржавая от запекшейся крови.

Тентенников подошел к ней, наклонился низко. Глаза женщины были закрыты, губы плотно сжаты: пальцами она захватила бурую сухую траву.

– Ты что? – с невыразимой нежностью спросил Тентенников.

Женщина с трудом приоткрыла глаза, посмотрела на летчика.

– Слышишь меня? – тревожно спросил он.

Женщина не отвечала. Неподвижны были её глаза, и муть заволакивала их тонкой пеленой.

Он порылся в карманах, нашел индивидуальный перевязочный пакет, дернул за ниточку и медленно развернул бинт.

Но было во взгляде женщины что-то, заставившее его на минуту задержаться. Он еще ниже наклонился над нею и увидел, как чуть приметно дернулось её тело и вздернулся вверх подбородок, словно она икнула.

– Сейчас, сейчас! – крикнул он просто для того, чтобы чем-то выразить свое горе, – он понял: женщина умирала, и последний её предсмертный вздох, такой тихий и слабый, принял Тентенников.

Кто была эта женщина? Как и когда она была смертельно ранена? Понимала ли она, теряя сознание, что больше уже не очнется?

Тентенников не любил людей, делившихся с ним своими горестями и печалями, он считал, что нужно быть всегда бодрым, сильным духом, – он убеждал товарищей, что нельзя выставлять напоказ свое страдание. Он уважал Быкова, умевшего переживать неприятности в самом себе, не надеясь на чье-то сочувствие и чье-то дружеское соболезнование. Но как хотелось ему самому теперь поделиться с кем-нибудь только что пережитым горем, как хотелось ему рассказать о смерти неизвестной женщины на заброшенном поле…

Послышался звук, похожий на удар хлыста, донесся горький запах пороха. Ошибиться невозможно: рядом стреляли. Тентенников оглянулся. Он увидел мальчишку в полушубке, с открытой головой, босого, бегущего по полю. За ним бежал немецкий солдат. Не целясь, он из автомата стрелял по мальчишке. Тентенникову почему-то показалось, что судьба мальчишки связана с судьбой только что умершей женщины. Тот русоголовый, босой («и чего он летом в полушубок вырядился?» – с недоумением подумал Тентенников) должен был жить, а за ним охотится толстый фашист в мундире мышиного цвета.

Раздумывать некогда. Толстяк был совсем близко, он бежал наперерез Тентенникову. Встав на колени, Тентенников старательно прицелился и, когда солдат поравнялся с кустами, выстрелил.

Фашист упал, уткнувшись лицом в траву. Тентенников подбежал к нему, выхватил из его рук автомат и бросился вслед за мальчишкой. Он хотел во что бы то ни стало догнать его, расспросить о том, как умудрился верткий босоногий паренек уцелеть в мертвом просторе окрестных полей.

Мальчишка оглянулся, и Тентенников на минуту замедлил бег, – теперь-то, увидев человека в советской военной форме, мальчишка поймет, может быть, что этот человек – негаданно найденный друг, который может спасти его от смерти. Но мальчишка с таким удивлением поглядел на Тентенникова, что старый летчик растерялся.

– Скорее! – крикнул мальчишка, голые пятки его замелькали еще быстрей в примятой траве, и сразу же услышал Тентенников просвистевшую возле самого уха пулю.

Тентенников оглянулся и увидел двух немецких солдат за ним. Как только он остановился, остановились и солдаты.

Тот солдат, который был ближе, замахал рукой и крикнул что-то по-немецки.

– Скорей, – еще раз, не оглядываясь, крикнул мальчишка, и, петляя, как заяц, Тентенников побежал к кустарнику.

И мальчишка тоже хорош… Неужели он не понимает, что пожилому толстому человеку в тяжелых, подбитых железками солдатских сапогах трудней бежать по полю, чем легконогому босому парню?

И все-таки, преодолевая усталость, обливаясь потом, чувствуя, как немеют и ноют колени, он бежал следом, потому что этот мальчишка был единственным человеком в перелеске, которого Тентенников мог назвать другом.

Лес становился гуще, и пули теперь свистели не так часто, как прежде. Мальчишка упал в траву. «Не ранен ли?» – тревожно подумал Тентенников. Нет, все в порядке, жив, быстро кивает русой головой. Тентенников тоже упал в траву и пополз за мальчишкой.

Так ползли они минут десять, не меньше.

– Теперь уже близко! – крикнул мальчишка и сразу исчез, словно провалился сквозь землю.

«Не в ямину ли попал?» – подумал Тентенников, но из травы снова выглянуло уже знакомое курносое лицо, и мальчишка сделал пальцами знак, означавший, должно быть, что беда миновала.

В одно мгновение Тентенников подполз к мальчишке; после такого отчаянного рывка ни одного шага, пожалуй, не удалось бы теперь сделать.

– Прыгай, – крикнул мальчишка.

Тентенников прыгнул в ямину.

– В подпол полезем, – решительно сказал новый друг.

– А где мы? – спросил Тентенников.

– Тут подпол есть, – ответил мальчишка. Говорил он певуче, с характерными для псковского говора речениями, и взгляд у него решительный и даже, пожалуй, задиристый.

– Дома нет, а подпол есть?

– Дом сгорел.

Они проползли по земляному ходу и оказались в каком-то сыром, темном помещении.

– Видишь? – спросил мальчишке.

– Пока ничего не вижу.

– Глаза попривыкнут – увидишь.

Они лежали рядом, и Тентенников, тяжело дыша, не мог больше промолвить ни слова. Одно только радовало его: в подполье было прохладно, казалось, будто окунулось тело в холодную воду.

– Здешний? – спросил мальчишка.

– Издалека.

– А я тутошний.

– Теперь мы оба с тобой тутошние.

– Ты-то куда пробирался?

– В Ленинград.

– Вот ведь как!

– А ты?

– Я и сам не знаю.

– Долго будем сидеть под полом?

– До ночи просидим.

– А потом куда?

– А потом, куда тебе надо, выведу.

– А тебя как зовут?

– Власом.

– А меня – Кузьма Васильевич.

– Ладно, – сказал мальчишка. – Теперь кусовничать надобно. У тебя хлеб-то есть?

– Нету. Я ведь на самолете летел, мне в хлебе надобности не было.

– На самолете? И летел, говоришь? Такой толстый – и на самолете?

– А ты думаешь, толстые не летают? – обиженно спросил летчик.

Глаза Тентенникова постепенно привыкли к полумраку, и он заметил, что в подполье не так уж темно, как ему показалось с первого взгляда.

Влас был разговорчив, в тоне его даже покровительственная усмешка появилась, но как только Тентенников начинал расспрашивать его о том, что произошло в деревне, мальчик замолкал и судорожно дергал плечами. Он старался отогнать от себя какое-то воспоминание, и, почувствовав это, Тентенников уже не задавал больше вопросов. Влас ему понравился. Было мальчишке лет тринадцать, не больше. Крепкий, коренастый, уверенный в своей силе, он теперь, через полчаса после того, как удрал со своим неожиданным спутником от немецких солдат, и виду не показывал, что думает о только что миновавшей опасности.

– Значит, со мной пробираться будешь? – еще раз спросил Тентенников.

– С тобой мне по пути.

– Дорога здесь трудная, фашисты повсюду рыщут, того и гляди, сцапают они нас с тобой…

– Отобьемся, – уверенно сказал Влас.

– Мне-то с автоматом нельзя же идти – сразу поймают…

– Твоя беда – с полгоря, – ответил Влас. – Видишь, как ты обородател. Дён десять пройдет – совсем стариком станешь. Борода-то, гляди, седая…

– И то верно, – с неохотой согласился Тентенников.

– Стало быть, надо тебе переодеться. Тогда никто тебя не признает, даже и тот, кто прежде знавал. Так ведь?

– Так…

– А одежду я тебе соберу…

– Где же ты её возьмешь?

– Места-то, небось, мне знакомые. Мигом слетаю…

Он собрался было уходить, но вдруг, обернувшись, сказал:

– Только ты, гляди, не уходи. А то мне одному боязно будет…

– Куда же я без тебя уйду! Ты дороги здесь знаешь, а я без тебя пути не найду…

Влас широко улыбнулся и уполз из подвала. А через два часа он вернулся – и не один: с ним шел высокий парень в сером пальто, с автоматом и связкой гранат.

– Ты уж того, не сердись, – извиняясь, сказал Влас. – Одежду я тебе, конечно, принес. А со мной партизан пришел – документы хочет проверить.

«Не иначе, как ты его привел, чертяка, – решил Тентенников, глядя на плутоватое лицо Власа. – А если подумать – и правильно сделал… Мало ли какой народ скитается по дорогам войны».

Партизан проверил документы Тентенникова, вздохнул, услышав рассказ летчика о недавнем воздушном бое, и тихо сказал:

– А может, вы в Ленинград повремените возвращаться? У нас тут также дела горячие, небось… Шли бы партизанить с нами, право…

– Не могу. Сейчас авиационные техники очень нужны армейским частям.

– Что ж, идите, – вздохнул партизан. – А если не пробьетесь сквозь фронт, к нам вертайтесь. Плохо не будет.

– Ладно, тогда уж вернусь.

– Лесок видите? – деловито спросил партизан, когда переодетый Тентенников вышел на дорогу.

– Вижу…

– В этом леске пока будем находиться. Так что, в случае чего, милости просим.

Они расстались на перекрестке.

– Может, еще вернусь! – крикнул, обернувшись, Тентенников.

Парень, не отвечая, помахал на прощанье кепкой и вскоре исчез за поворотом дороги.

Много дней и много ночей шел Тентенников с Власом по немецкому тылу. Оборванный, в дырявых сапогах, в перепачканном краской пиджаке, с седовато-рыжей бородой, Тентенников походил теперь на старого-престарого мужика, скитающегося по немецким тылам, после того как было разорено родное селение.

Он шел с Власом по пропахшим пороховой гарью осенним дорогам России, по тропам, по кочкам болот и по поемным лугам.

Они спали на земле, в кустах за валунами, много раз укрывались от немецких солдат, два раза уходили от погони и через много дней вышли к небольшому селу.

– Здесь место мне знакомое, – приглядевшись, сказал Влас. (Тентенников теперь уже знал, что родителей Власа убили эсэсовцы.) – Мы тут с покойным тятькой были однажды, кур покупали! Не иначе, как сельцо называется Большие Колпаны…

В Больших Колпанах стояли немецкие солдаты. Ползком добрались Тентенников с Власом до деревенской околицы и так же осторожно и бесшумно поползли вперед.