Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 54 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Это было в 1918 году

Глава первая

Тентенников стал суетлив. Каждый вечер, возвращаясь домой после долгой прогулки по темным безлюдным улицам Петрограда, Быков и Победоносцев с удивлением поглядывали на объемистый чемодан: от чемодана шел запах не то ладана, не то мяты, и Тентенников неизменно колдовал в углу, перекладывая вещи и шумно вздыхая.

– Не химиком ли ты заделался? – спросил однажды Глеб.

Но Тентенников только замахал руками.

– Не до химии нынче. И без неё есть заботы. Огончатых голубей видел? – Помедлив, он добавил, топыря толстые пальцы: – особой породы – на прочих голубей не похожи – хвост у них колесом. Так и я вот теперь от вас отличаюсь: огорчения у меня большие.

Летчиков удивило сбивчивое объяснение приятеля, но в одном-то они были уверены: какая-то неприятность мучит Тентенникова и, по обыкновению своему, он скрывает её до поры до времени.

– А ты бы не хорохорился, да попросту и рассказал, отчего у тебя такая печаль, – сказал Быков. – Может быть, мы тебе и дали бы хороший совет…

Он нагнулся, легонько отталкивая Тентенникова, и тот совсем огорчился: ему показалось, что Быков хочет открыть чемодан.

– Не на ярмарку привезено, без спросу не цапай. Нужно было бы, сам бы вам показал…

– Зря злишься! Если не хочешь, мы надоедать не будем, – просто сказал Быков.

Эти слова почему-то успокоили Тентенникова, и он доверительно зашептал:

– Так уж и быть, все равно теперь дознаетесь!

Он снял с головы шелковую шапочку и сокрушенно промолвил:

– Лысею, понимаешь ли, брат! Вот и приходится вертеться: на врачей немало денег ухлопал.

Действительно, лысел Тентенников очень быстро, и рыжие волосы на висках уже не свивались в кудри, как в былые годы.

– Только-то? – недоверчиво спросил Быков.

Тентенников молчал, низко опустив лысеющую голову и пальцами постукивая по чемодану.

– О главном говори! – неумолимо допытывался Быков. – Я ведь тебя наставлял: если беда приключится, от нас не таись.

– Не таиться? – недоверчиво переспросил Тентенников и, подумав, открыл чемодан. – Вот видишь, – сказал он, протягивая Быкову зеленый пузырек, – лекарство мне врач дал недавно, вроде старого Перуин Петто. Очень, говорит, помогает.

– А ты сам не испытывал?

– Баловство одно!

Быков и Победоносцев рассмеялись, и невольно заулыбался сам Тентенников.

– Может быть, выбросить? – спросил он неуверенно, собирая скляночки и пузырьки со средствами для ращения волос.

– Я бы на твоем месте выбросил, – годы у нас уже не те, о красоте заботиться нечего. К тому же, слышал я, и с лысиною люди неплохо на свете живут, – насмешливо сказал Быков.

Тентенников тотчас открыл форточку и выбросил на улицу несколько склянок и пузырьков.

– Ну, наконец-то! – успокоившись, вздохнул он. – Теперь кончено: буду лысеть бесстрашно.

– А все-таки не о лысине твоя забота!

– Верно, не о лысине, – охотно согласился Тентенников. – Ты погляди-ка!

Он вытащил пачку дешевеньких фотографий и тихо сказал:

– Здесь моя судьба…

С коричневых фотографий глядело на летчиков худощавое лицо с высокими стрельчатыми бровями, с челкой начесанных на самый лоб темных волос.

– Не старая ли приятельница твоя?

– Точно, – сказал Тентенников, протягивая Быкову большой разрисованный лист картона. – На прошлой неделе заезжаю на Петроградскую сторону к твоему знакомому Ружицкому, проглядываю с ним фотографические снимки первых лет авиации и вдруг нахожу занятную реликвию. Выпросил у Ружицкого, он мне подарил… Что бы ты думал? Достает он этот лист, и на нем… Да вы сами поглядите! – добавил Тентенников, положив картон на стол и щурясь, словно впервые разглядывал свое приобретение.

Быков и Победоносцев долго изучали реликвию Тентенникова.

В самом начале одиннадцатого года в ресторане «Вена», прославленном писательской богемой, по приглашению услужливого хозяина Соколова собрались летчики, чтобы отпраздновать установленный Быковым новый всероссийский рекорд. Тот вечер был очень весел, и Соколов, притащив огромный лист картона, уговорил присутствующих оставить свои автографы.

– Я, господа, окантую обязательно и здесь же в кабинете повешу. Годиков двадцать пройдет, интересно будет поглядеть…

Они долго и старательно расписывались тогда. Нашлись художники-любители, которые разукрасили картон рисунками, чертежами аэропланов, изображениями надменных женщин в высоких шляпах со страусовыми перьями.

– Вот где я расписался! – восторженно воскликнул Глеб.

– А я рядышком, – добавил Тентенников. – Быков же нас перехитрил: он на пропеллере свое имя увековечил. А вот, погляди-ка!

Кто-то нарисовал в углу этажерку и написал на ней: «фарман»; кто-то по-латыни написал красным карандашом: «ad astram» – к звездам; кто-то даже составил стихотворную эпитафию самому себе и под ней точно указал год своей смерти.

– Но при чем же здесь твоя любовь? – спросил Быков, когда рисунки и стихотворные подписи были уже изучены и каракули разобраны до последней буквы.

– А ты погляди! Не узнаешь? – Тентенников ткнул пальцем в изображение женщины в бархатной шляпе и снова вздохнул.

– Должно быть, старая приятельница?

– Как только увидел я этот синодик, сразу её вспомнил: в то утро провожал её до дому, встретиться условились, да, к несчастью, на следующий день из Петербурга уехал… Вы о ней должны помнить: я тогда в артистку одну был безнадежно влюблен и вечерами пропадал в театре… На снимке она не только расписалась, еще и телефон свой оставила. Я возьми и позвони ей недавно. И что бы ты думал? За семь лет телефона не переменила и сразу же отозвалась. Я ей о наших встречах напомнил, и до чего ж она обрадовалась!..

– А раньше и глядеть на тебя не хотела?

– За столько-то лет поумнела, – многозначительно сказал Тентенников.

Он положил на полку свой разрисованный картон и, посмотрев на часы, забеспокоился.

– Заговорился с вами, а сам на работу опаздываю!

Где работает Тентенников и что он делает на своей работе, приятели толком не знали, – с некоторого времени появилась у него склонность к таинственности, к многозначительным намекам на существование каких-то новых знакомых.

О них Тентенников говорил, что это люди, которые на свет появились прирожденными авиаторами и только по недоразумению прозябают на земле.

Летчики не расспрашивали его о службе: знали, что не сумеет он хранить свою тайну. Четверть фунта хлеба, которую по вечерам приносил Тентенников, разрезалась на мелкие части и съедалась всеми троими. Заваривая чай из моркови, почему-то прозванный «подмосковщиной», они похваливали приятеля.

Второй месяц жили они в гостинице на Лиговке в тесном и холодном номере и ждали приказа о назначении в летный отряд, формировавшийся в Смольном.

К тому времени уже прибыли с фронта уцелевшие авиационные отряды, и начали создаваться первые летные школы. Основывалась школа в Казани. В Гатчине учились разведчики, а школа летчиков-истребителей направлялась в Самару.

Быкову, Тентенникову и Победоносцеву предлагали пойти инструкторами в одну из этих школ, – хоть в тихую Гатчину, хоть в хлебную, сытую Самару, но они приняли другое решение.

– Поедем на фронт, – сказал Быков, – будем воевать за Советскую Россию. На двух уже войнах воевали, значит, и третьей не миновать. Инструктора в школах и без нас найдутся, а воздушных солдат еще немного. Вот и пригодится теперь родине наше уменье драться в небе.

Со словами старого друга охотно согласились Победоносцев и Тентенников.

Отряд формировался медленно, отъезд на фронт откладывался со дня на день, на пайковое довольствие еще не зачисляли – пришлось искать временную работу. Ружицкий, работавший инструктором в агитационном секторе Отдела народного образования, устроил Глеба лектором. Глеб разъезжал по окраинным клубам и читал лекции по истории авиации. Быков был шофером у директора завода, который теперь вырабатывал зажигалки, и только Тентенников не говорил о месте своей новой работы, не то стесняясь чего-то, не то желая впоследствии ошарашить приятелей неожиданными своими успехами на новом поприще.

Случалось, что Тентенников пропадал на несколько суток, и тогда Глеб и Быков, оставаясь вдвоем, затевали долгие прогулки по городу.

Порой в таких прогулках принимала участие и Лена.

И в этот вечер, после смешного и путаного разговора с Тентенниковым, собирались летчики на острова.

– Может быть, я к вам потом прикачу, если на работе освобожусь, – пообещал Тентенников.

Он погляделся в зеркало, набекрень надел форменную фуражку, начесал на лоб остаток рыжих волос и самодовольно пробасил:

– Долго не задержусь.

– Обманешь! – крикнул Быков вдогонку, но Тентенников не отозвался: он уже сбегал по ступенькам, и гулко раскатывался звук его шагов по широкой каменной лестнице.

Дверь распахнулась, и Лена появилась на пороге в белом пуховом платке, в высоких шнурованных ботинках, в старенькой, потертой на локтях шубке.

– Не ждали? – спросила она, развязывая платок. – А я не одна. Папа пришел со мной. А Кузьму Васильевича мы на лестнице только что встретили, – он очень спешил куда-то…

Она поцеловалась с Глебом, кончиками пальцев дотронулась до широкой руки Быкова и огорченно промолвила:

– Папа отстал. Теперь уже ему подыматься по лестницам трудно – одышка… Испортил себе сердце в чумной своей фортеции, да и прошлогодняя контузия сказывается…

– А у нас, как назло, и воблины сухой не осталось, – огорчился Быков. – Уж если бы мы знали, что к нам такие гости пожалуют, мы хоть какую-нибудь малость с Глебом раздобыли бы.

Лена, не отвечая Быкову, строго и соболезнующе смотрела на брата. И по тому, как смущенно замигал Глеб, понял Быков: произойдет сейчас неприятное семейное объяснение, – за последнее время встречи сына с отцом всегда кончались ссорами. «Мешать буду. Уйду лучше», – решил он было, но Лена заметила его смущение и громко сказала:

– Оставайтесь, Быков! Мы задержим вас не надолго.

В её словах было много особого, только им двоим понятного. Лена словно говорила, что отныне все их, победоносцевское, семейное, будет открыто ему до конца, и тайн никаких от него нет, и то, что теперь случится с Леной и её семьей, становится делом и его жизни.

Глеб благодарно посмотрел на сестру: такой она бывала в давнюю пору, когда он, мальчишкой еще, признавался ей в своих самых сокровенных мечтах.

«Умница, понимает, что легче будет мне объясниться с отцом при Петре».

Лена так и осталась стоять посредине комнаты, не снимая шубки. Быков глядел только на неё одну, словно, предчувствуя близкую разлуку, хотел навсегда запомнить строгое лицо любимой женщины. Она почти не менялась с годами, и даже теперь облик её был для него неотделим от весеннего волжского разлива, от скрипа телег по проселку, от могучего простора заливных лугов…

Вошел отец, обнял Глеба.

Они стояли рядом, оба высокие, широкоплечие, с одинаковым выражением насмешки в чуть прищуренных светлых глазах.

Глеб понял – неспроста пришел отец в гостиницу к непослушному сыну: до сих пор не мог он примириться с призванием сына и, с тех пор как вернулись летчики с фронта в Петроград, докучал просьбами и советами переменить профессию.

– Снова спорить будем? – спросил Глеб.

– Я тебе здравый совет давал; теперь, когда ты уже достаточно насытился летной жизнью и отдал лучшую пору своей молодости аэроплану, пора заняться продолжением своего образования, поступить в университет. Я сейчас пишу большую книгу, историю русской медицины, в том числе и народной. Это труд моей жизни. И мне хочется, чтобы и от тебя осталось что-нибудь более прочное. Время придет – пожалеешь, что меня не послушался, да уж поздно будет…

– Ты знаешь мое решение: я от руля никуда не уйду до самой смерти. И потом, зачем ты обижаешь тех, кого называешь моими друзьями по авиационному поприщу? Ведь они – друзья не на день, не на один полет, а на всю жизнь…

– Постой, Глеб! – вмешался в разговор Быков. – Ну к чему снова выяснять отношения? Только кровь людям портишь, не иначе! Я на Ивана Петровича не в обиде.

Старый Победоносцев привычным жестом протирал пенсне. Он щурил близорукие глаза, и беззащитность какая-то чувствовалась в его взгляде.

С годами отец сильно изменился, но суровость в обращении с детьми сохранилась и поныне. Даже теперь Иван Петрович к каждому высказыванию сына относился насмешливо, словно не верил в самостоятельность его суждений. После смерти Наташи была короткая пора, когда отец и сын примирились, но недолго продолжалось между ними согласие.

– А вообще-то зря вы спорите, – сказал Быков, обращаясь к старику. – Ваш спор мне напомнил одну довоенную историю… Был у нас в Питере хороший летчик, из гимназии ушел он и за руль взялся. Молоды мы были тогда, но он и среди нас мальчишкой казался. А мать у него – старуха нервная и часто приезжала на аэродром, проверяла, не случилось ли чего с сыном. Записался он как-то на соревнование, но в последнюю минуту лететь не смог – заболел. А лето тихое было, желтые газеты сенсации искали. И взбрело в голову какому-то репортеру утку пустить, будто молодого летчика в полет мама не пустила. Поверите ли, он потом два года не осмеливался в нашей среде появляться… И Тентенникову Кузьме Васильевичу из-за него тогда тоже от газетчиков досталось…

Иван Петрович засмеялся, а Глеб добродушно сказал:

– Вот и хорошо. И мы с тобой, папа, тоже больше не будем спорить? Правда?

Иван Петрович не успел ответить. Послышались быстрые шаги по коридору, – легкие каблучки звонко стучали по каменным плитам, донеслось чье-то прерывистое дыхание, и плачущая женщина в плюшевом жакете, в туфельках на острых французских каблуках вбежала в комнату не постучавшись.

Её появление было неожиданно, поведение непонятно, и старик Победоносцев с особенным любопытством приглядывался к взбалмошной заплаканной гостье: ему казалось почему-то, что женщина пришла неспроста и предстоит неприятное объяснение незваной гостьи с Глебом.

И в самом деле, успокоившись немного, женщина внимательно оглядела всех и, помедлив, остановила пронизывающий взгляд маленьких карих глаз на Глебе.

– Как вам не стыдно? – закричала она, подбегая к Глебу и поднося худенькие, острые кулачки к самому лицу летчика. – Сидите тут на мягкой мебели, блаженствуете, а в это время ваш товарищ подвергается смертельной опасности!

Она наморщила лоб и заплакала.

– Странно же вы себя ведете, – воскликнул Быков. – Пришли в чужой дом, кричите как на базаре, поздороваться даже не догадались.

Рассудительные и сердитые слова летчика сразу успокоили женщину.

– Что же, прощения прошу, если вела себя безобразно, – отозвалась она, вытирая мокрые глаза кружевным пестрым платочком. – Только никак не могла без вашей помощи обойтись, вот потому и плакала… Кузьма-то, Кузьма Васильевич, – протянула она, всплеснув руками, – может быть, погибает сейчас…

Старик Победоносцев, не выносивший женских слез, поднялся со стула и, не попрощавшись, вышел из комнаты. Глеб проводил отца и сестру до выхода и вернулся к неугомонной гостье.

Женщина уже перестала плакать. Достав из сумочки осколок тусклого зеркальца, она старательно пудрила свой покрасневший, игриво вздернутый кверху носик.

– Успокоились? – насмешливо спросил Глеб.

– Не совсем, – обернувшись, промолвила она.

– Но, может, вы объясните: по какому такому сверхсрочному делу к нам пожаловали?

– Дело простое. Только позвольте сперва напомнить, что мы с вами давно знакомы: Алла Ивановна Кубарина.

– Приятельница Тентенникова?

– Его жена, – поправила Кубарина и заторопилась. – Потом, потом… Теперь же поедемте, я вам все расскажу дорогой.

– Может быть, одного Глеба Ивановича с вами послать? – спросил Быков.

– Нет, нет, обязательно вместе поедем! – кричала она. – Без вас будет трудно справиться с ним.

Так и не объяснив летчикам, какое несчастье угрожает их другу, суетливая женщина побежала по лестнице, поминутно оглядываясь, словно боясь, что отстанут летчики и предоставят ей самой спасать Тентенникова.

Только что прошумел дождь. Грязные тротуары плыли навстречу в тумане. Тускло мерцал у поворота единственный уцелевший на всей Лиговке фонарь. Автомобили пробегали по мостовой, хрипя и задыхаясь, словно истомленные астмой. Острые французские каблучки Кубариной торопливо стучали по тротуару.

– Не могу! – крикнула она; закашлявшись и останавливаясь возле разбитой витрины. – Смертельно устала!

– Дело дрянь, – меланхолически заметил Быков. – Придется нам с тобой, Глебушка, изыскивать транспорт.

Он остановился возле трамвайных путей. Электрическая станция не давала тока, и пустые темные вагоны отдыхали на площадях и перекрестках огромного насторожившегося города. Вдруг, без гудка, вынырнула из синей оплывающей мглы легковая машина, и шофер, приоткрыв дверцу кабины, предложил отвезти хороших людей куда угодно, хоть в самое Парголово.

– Куда ехать? – спросил шофер, протирая стекло рукавом бобрикового пальто.

– На Семеновский плац, мой друг! И как можно скорее! Может быть, именно от вас зависит судьба человека.

– Что он на Семеновском плацу делает? – шепотом спросил Глеб, положив руку на широкое плечо Быкова.

– Понятия не имею.

И удивились же они, проходя по Семеновскому плацу! На самодельной трибуне, освещенной керосиновыми фонарями, сидело человек семьдесят случайных посетителей состязания, а четыре мотоциклиста, словно спьяну, выводили гигантские восьмерки по мокрому настилу плаца. В одном из них, все время норовившем проскочить возле самых трибун, друзья без труда узнали Тентенникова.

Он и здесь умудрился стать любимцем публики. Публика неистово ревела, когда, срезая острый угол, проносился Тентенников. Особенно неистовствовал матрос в рваном бушлате. Он подпрыгивал, хлопал в ладоши, подбодряя Тентенникова.

Подросток в странной шляпе с пером держался, должно быть, другого мнения о достоинствах отчаянного мотоциклиста и поддразнивал его, корча дикие гримасы.

– Сегодня тут состязаются мотоциклисты, – объяснила Кубарина. – И мой муженек затеял отчаянный номер…

Мальчишка, неприятель Тентенникова, свистнул и этим окончательно рассердил летчика: забыв о состязании, он остановил мотоцикл, подбежал к оторопевшему мальчишке и так дернул его за ухо, что тот в страхе убежал с плаца, потеряв перчатку, шляпу с пером и целый набор увесистых кастетов. Матрос, ободрявший Тентенникова, улыбнулся, и летчик, помахав ему тяжеленной рукой, снова сел на мотоцикл.

– Нет, вы сейчас же должны вмешаться, – нервно говорила женщина, схватив Быкова за рукав кожаной куртки. – Это ведь было только началом. Нет, вы посмотрите, что будет он сейчас делать.

Тентенников снова начал свои бесконечные круги по полю, и Быков увидел, наконец, высокий помост у каменной будки.

– Видите, – сказала Кубарина, – его дикая выдумка. Он теперь, как говорит, со скуки занимается мотоциклом, участвует во всех состязаниях, какие только бывают в городе, и придумал новый небывалый трюк: въезд – с полного хода – на этот помост. Из тех, кто пытался ему подражать, два человека уже разбились, их отвезли в больницу. Как я ни умоляла его прекратить вздорные трюки, он ни за что не хотел со мной согласиться. И сегодня опять собирается повторить их… Ваш долг сейчас же вмешаться.

– Ваш поступок трогателен, хоть и смешон, – сказал Глеб. – Должно быть, вы действительно сильно любите Кузьму, если из-за такой безделицы нас переполошили. Зря волнуетесь: были у Кузьмы и более опасные переделки, – и, как видите, не погиб он, доныне жив и здравствует.

– Я прошу вас сейчас же прекратить это безобразие, – твердила женщина и рванулась было к трибунам, но Глеб взял её под руку и не выпускал до тех пор, пока Тентенников не выполнил своего рискованного трюка, восторженно встреченного зрителями.

Состязания кончились, Тентенников подошел к друзьям.

– Вы-то как сюда попали? – удивленно спросил он.

Пришлось подробно рассказать о появлении Кубариной, о тревожных её словах, о том, как добирался Глеб с Быковым и женой Тентенникова до Семеновского плаца.

Тентенников рассердился:

– Если ты, Алла, хочешь со мной дальше жить – не вмешивайся никогда в мои служебные дела. Терпеть не могу, когда мои близкие волнуются обо мне. Тентенникову, – он торжественно заговорил о себе в третьем лице, – Тентенникову не десять лет, и в самом трудном деле он сам за себя постоять сумеет…

Он долго еще отчитывал жену, но не прошло и часу, как все вместе сидели в номере, и Кубарина, суетясь и поминутно всплескивая руками, разливала чай в высокие бурые чашки.

– Я никуда тебя теперь пускать не буду, – твердила она растроганному Тентенникову, не глядя на его приятелей, словно в комнате, кроме неё и мужа, никого больше не было.

– Сам не пойду. Я тоже не лыком шит, что к чему – понимаю.

– Чаю попьем – сходим к коменданту. В гостинице обязательно пустые номера найдутся. Ты со своими друзьями разъедешься, но, чтобы им скучно не было, чай по вечерам вместе пить будем.

В тот же вечер Кубарина перевезла свои вещи в гостиницу, и Тентенников расстался с друзьями. Жил он теперь в тесном номере, во втором этаже, и каждое утро приходил к приятелям то за морковным чаем, то за примусом, то просто узнать о последних новостях. Узнав о сговоре Быкова с Леной, он принял самое деятельное участие в делах приятеля и получил для него ордер на отдельную квартиру.

Все обзаводились семьями, и Глеба страшило предстоящее одиночество. Он завидовал даже Тентенникову, постоянно ссорившемуся с упрямой и суетливой женой. И каждый раз, когда молодожены приходили к нему со своими спорами и жалобами, Глеб особенно грустил, хотя и одного дня жизни с Кубариной не выдержал бы, пожалуй.

Старый приятель был доволен обретенным в эти дни семейным счастьем и с гордостью показывал другу свои заштопанные носки.

– И ничего-то ты не понимаешь, – торжествующе твердил Тентенников. – Сам подумай, впервые в жизни, как бы сказать тебе, носки у меня заштопанные и белье в порядке. Необыкновенная женщина, – добавлял он, старательно раскуривая трубку.