Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 54 страниц)

Тентенников пошел навстречу.

– Вы к Глебу? – спросил Тентенников, пожимая теплую руку Наташи. – Неудачно приехали: часа два назад они улетели.

– Кто? – спросила она испуганно. Остановившиеся глаза её показались Тентенникову страшными в ту минуту. Он повел её в халупу.

Наташа не высвободила своей руки из руки Тентенникова, только спросила снова:

– С кем улетел?

– С Быковым…

Наташа обрадованно вздохнула:

– Если с Быковым, я спокойна.

«Еще бы спокойнее ты была, если бы не путалась с Васильевым», – хотел сказать Тентенников, но, глядя на её сухие вздрагивающие губы, на поникшие плечи, на бледное осунувшееся лицо, промолчал.

– Вам нездоровится? – спросил Тентенников.

– Нет, почему же… Только прошу вас: ненадолго оставьте меня одну.

Покачав головой, он вышел из комнаты и вернулся только через полчаса.

Наташа сидела на табуретке, горбилась, платком вытирала слезы. Она принялась расспрашивать Тентенникова, как живет Глеб, курит ли, хорошо ли питается, заштопаны ли у него носки, и своими, как показалось Тентенникову, лицемерными вопросами так рассердила его, что он не удержался и сказал:

– Вам впору было бы о других делах подумать, а не о старых носках Глеба.

– Я виновата, знаю, – просто сказала она.

Молча просидели они часа полтора. Потом Тентенников, которому тягостно было молчание, ушел из халупы – по делам, как он объяснил Наташе, а на самом деле потому, что не хотелось оставаться в одной комнате с нею. Казалось, будто даже молчанием укоряет она его за грубые и неприятные слова…

Долго ходил он по аэродрому, сердясь на вздорную, по его мнению, Наташу, на бесхарактерного Глеба, на Васильева, которому он ничего не мог простить. Надо же было случиться, что в это самое время Васильев, возвращавшийся с Марией Афанасьевной из лесу, встретил летчика.

– Что вы так помрачнели, коллега? – насмешливо сказал поручик, красивыми наглыми глазами в упор глядя на Тентенникова.

– Мне-то мрачнеть нечего. А вот к Победоносцеву жена приехала, – со злостью ответил Тентенников. – Понятно?

Торопясь, словно боясь погони, заспешил Васильев со спутницей к своей халупе. Так и не выходил оттуда весь день…

Быков старался связать неожиданный приезд Наташи с тем случаем, свидетелем которого стал он в городе, и никак не мог понять, почему понадобилось Наташе встретиться с мужем.

В то время как приятели молча прохаживались по полю, Наташа и Глеб сидели у окна в душной халупе. Глеб тихо спрашивал, положив большую руку на плечо жены:

– А помнишь, как я пришел к тебе, когда брат мой застрелился?

– Трудные были дни тогда, – ответила Наташа, – разве можно забыть их!

– Потом приехала Лена…

– Горе, кругом горе, – ? вздохнула Наташа. – Она мне писала недавно, спрашивала, как ты живешь. Что я могла ей ответить?

– Я знал, что ты придешь…

Он поднялся со стула, медленно заходил. Большое тело его казалось огромным в тесной и низкой халупе. Наташа смотрела на Глеба с той же страдальческой улыбкой, с какой встретила сегодня Тентенникова.

– Как ты добралась?

– Солдаты подвезли.

Наташа подошла к мужу и, взяв его руку, приложила к своему горячему лбу.

– Знаешь, как это бывает в жизни… ведь человек не властен над своими чувствами, и мне кажется почему-то, что о минувшем даже и говорить не стоит: рассказать невозможно, а понять и того труднее…

– Нет, я понимаю, но сегодня просто не хочется думать о плохом… А помнишь, как мы в тринадцатом году условились встретиться с тобой на маскараде?

– В Москве?

– Нет, в Петербурге. Кажется, в здании Калашниковской биржи. Я только что приехал тогда из поездки по провинции, а тебя не было дома: ты задержалась в мастерской…

– Помню, помню! – радостно вскрикнула Наташа. – По телефону ты мне позвонил, сказал, что домой попасть не можешь, – прислуга ушла и унесла ключи.

– Потом мы условились, что ты из мастерской пойдешь в прокатную, возьмешь любой костюм и приедешь на бал, я тоже буду в маске. Мы должны были искать друг друга, а если не найдем, то сговорились встретиться в полночь у оркестра с левой стороны, за проходом.

– И сразу узнали друг друга, – снова обрадовалась Наташа. – Я узнала тебя по длинным ногам и по тому, как горбился ты… Да, да, – улыбнулась она, – и по тому, как сутулился…

Она снова рассмеялась.

– Если твои товарищи не прогонят, я у вас тут и кочевать останусь, – сказала Наташа.

– Устроим, обязательно устроим. Я сейчас с ребятами договорюсь…

Он выбежал из комнаты, чтобы позвать приятелей, и удивился, заметив, что они молча прохаживаются неподалеку от халупы.

– Чего же вы не входите? – спросил он Быкова и Тентенникова.

Летчиков удивила веселость Глеба и спокойная, ясная улыбка Наташи.

– А мы сидим, вспоминаем, – сказал Глеб, – до того довспоминались, что обо всем позабыли, даже о войне.

– Глеб сегодня был молодцом в бою, – сказал Быков, пристально поглядев на Наташу.

– Серьезно? – спросила Наташа. – А он не говорил ни слова о бое…

– И победу какую мы с ним одержали! Два аэроплана сбили.

– А он-то, скромница, промолчал…

– Не до того, небось, было, – ехидно заметил Тентенников.

Пришел денщик с кипящим самоваром, поставил стаканы, достал сухари и ушел так же бесшумно, как пришел, не промолвив ни слова.

– Наталья Васильевна ночевать останется у нас. Поздно уж ей возвращаться сегодня в госпиталь.

– Мы с Петром устроимся на ночь в канцелярии, – сказал Тентенников.

– И я с вами, – промолвил Глеб, к удивлению приятелей. Теперь им ясно стало, что примирение не состоялось. Но оба они никак не могли понять, почему же так весело и радостно смотрит Наташа на мужа и ловит каждое его слово.

– А я вам новость сказать хотел, – пробормотал Глеб и, наморщив высокий лоб, тихо сказал. – Мы с Наташей будем порознь жить после войны.

Быков промолчал, но Тентенникова точно прорвало:

– Ничего не понимаю, если уж дозволено мне будет слово сказать… То в ссоре жили, мужем и женою оставались, а теперь только помирились – и пожалуйста…

– Не твоего ума дело, – перебил его обеспокоенный Быков. – Их дело – как хотят, так и поступают. Третьему незачем мешаться. Последнее дело – мирить или ссорить мужа с женой. Сами в своих делах разберутся…

– Не понимаю, – упорно повторил Тентенников. – К тому же и не я первый разговор затеял…

– Это понятно, – возразил Глеб. – Если у людей была не только любовь, остается дружба, воспоминания общие и все, что вместе было передумано и пережито.

– Слишком уж тонко, извини, не про меня писано… Надо просто на жизнь смотреть. Ты сегодня сбил врага? Сбил. А он тебя мог сбить? Тоже мог! Значит, жизнью ты ежечасно рискуешь. А ежели так…

– Страшно подумать, что сегодня, когда я ехала сюда, он рисковал жизнью! – сказала Наташа. – Он мог погибнуть, и я бы не увидела больше его…

– А вы будто бы не знали? – грубо спросил Тентенников. – В ваши-то годы можно было бы больше знать и поступать умнее…

– Перестань, Кузьма, – просил Глеб. Но волжский богатырь точно ошалел вовсе.

– Жизни не понимаете, вот что… Грубого слова боитесь. И где? На фронте!

– Мог погибнуть! – повторила Наташа, взяла руку Глеба и поцеловала её.

До тех пор пока Наташа не уехала из отряда, Васильев сказывался больным и не выходил из халупы. Мария Афанасьевна ходила на прогулку одна и с опаской смотрела на дом, в котором жили летчики: Васильев такое рассказал ей о Тентенникове, что она особенно боялась встречи с этим, по словам Васильева, озорным и сварливым человеком, который ни бога, ни черта не боится, а под пьяную руку бывает и скор на расправу…

Проводив Наташу, Глеб и Быков возвращались на аэродром пешком. Сняв фуражку, приглаживая подстриженные ежиком светлые волосы, Глеб снова заговорил с приятелем о вчерашней встрече с женой.

– Я с самого начала знал, что она еще вернется ко мне. Знаешь, чем больше я думал о ней, тем сильней становилась моя уверенность. Когда люди привыкают друг к другу, они чувствуют все с полуслова. И вчера стоило мне увидеть Наташу, как мы сразу продолжили разговор, оборванный полгода назад, в день её первой встречи с Васильевым…

– Тентенников говорил, что на ней лица не было, когда она пришла.

– Нелегко ей было…

– Когда ты к ней поедешь?

– Ты ничего ровнешенько не понял, – смутился Глеб. – Мне незачем теперь так часто к ней ездить.

– Но остаетесь же вы мужем и женой…

– Это кончено. Мы стали зато еще большими друзьями.

– Только друзьями?

– Да, да, только друзьями. Она сегодня рассказала мне историю своих отношений с Васильевым…

– Он чем-то обидел её, – сказал Быков, вспоминая сцену, свидетелем которой был на днях.

– Она и о том сказала… И знаешь, теперь, когда с личным моим покончено навсегда, я как-то легче стал чувствовать себя, веселей, свободней…

– Иначе еще повернется жизнь, – не зарекайся…

– Нет, ни за что, ни за что, – взволнованно сказал Глеб. – Ты знаешь, между нами не просто чужой человек встал. Тут гораздо сложней. Разве не чувствовал ты, что нынешняя война не только физически уничтожает людей, – она иных и внутренне калечит… Вот и с Наташей так случилось: внутренне надорвалась она. Силы в ней не хватило. Она видела каждый день раненых, слышала стоны умирающих и чувствовала человеческое страдание, окружающее её. Что должна была она сделать? Или осудить нынешнюю жизнь, со всей её ложью, или закрыть глаза на все. У неё не хватило силы осудить, а закрыть глаза – вот именно, понимаешь ли, закрыть глаза – помогла встреча с Васильевым. А теперь она стала иначе мыслить, и Васильев стал ей враждебен. Она поняла его лживую, мелкую душу, почувствовала, что за его вечной усмешкой таится пошлость и циническое отношение к жизни…

– Сложная механика! – вздохнул Быков. – А я не понимаю. Я могу полюбить только раз в жизни. Ведь нет ничего лучше чистой любви – до старости, до смерти… Взяться однажды за руку – и так идти до конца…

– Вернуться друг к другу мы не сможем теперь. А дружба останется. Ведь дружба-то была же у нас! – вскрикнул Глеб и снова заговорил о Наташе. – Она с дороги сбилась. Наваждение негаданно приходит, – стоит только оступиться – и жизнь сломана. Я знал, что Наташа с ним порвет, грязный он, звериного в нем много, пошлого. Правда ведь, после того, как с ним поздороваешься, всегда хочется руки вымыть?

– Ну, а как ты после вчерашнего? – переводя разговор, спросил Быков.

Он поднял руку, показывая на небо. Глеб, прищурясь, разглядывал синюю чистую высь, взметнувшуюся над перелесками и взгорьями.

– Оба мы были вчера на волоске от смерти.

– И будем еще не раз, – ответил Быков. – Вот мы трое сдружились когда-то, с тех пор неразлучными стали – ты, Тентенников, я. А надо ведь прямо смотреть правде в глаза: кому-то из нас суждено когда-нибудь разбиться первым.

– Я о разлуке стараюсь не думать.

– Я тебе просто скажу: как бы я ни был опытен, как бы далеко позади ни остались дни ученья, каждый раз, подымаясь в небо на машине новой системы, я неизменно испытываю чувство человека, впервые совершающего полет.

– Хорошее чувство. Чем сильней ощущение вечной новизны, тем лучше летчик. Какое молодое волнение всегда испытываешь, подымаясь в воздух, – ведь порой начинает казаться, что ты и машина – одно живое существо!

– Ты прав, и если через много лет, думая о нас, кто-нибудь скажет, что вот-де какие были несчастненькие, умные люди ему не поверят. Ведь счастье-то мы знали и в самую трудную пору. Как радостно чувствовать свою силу в полете! И потом, ты знаешь, мне кажется, недолго ждать поры, когда изменится вся жизнь…

Делопроизводитель отряда – рыхлый человек с отвисшими усами и тусклыми, усталыми глазами – подошел к летчикам и сказал, что на имя Быкова позавчера получено письмо, которое, из-за нерасторопности писаря, не было вручено вовремя.

– Вы уж извините, пожалуйста, – сказал делопроизводитель…

Он вручил письмо и, поклонившись, ушел.

– Наверно, от отца весточка, – сказал Быков, распечатав плотный конверт, – только странно: адрес другим почерком написан…

Прочитав письмо, он сразу же пошел к Васильеву и отпросился на два дня в город.

– Отдохнуть хотите? – насмешливо спросил поручик. – Что ж, дело позволительное. Только, смотрите, не запейте там…

– Я не пью, – сухо ответил Быков, – во всяком случае, не напиваюсь…

– Да вы не обижайтесь, – снисходительно сказал Васильев, по-наполеоновски скрестив на груди руки. – Главное, чтобы скандалов не было, а остальное меня не интересует.

Глава пятая

Со времени забастовки на Щетининском заводе встречи Быкова и Николая Григорьева уже не были случайными, как прежде. Приехав в Питер незадолго до войны, Быков отправился на поиски приятеля. На Щетининском заводе Николай в это время уже не работал, и немало пришлось помучиться, проверяя один адрес за другим, пока не удалось в деревянном домишке за Невской заставой разыскать Николая.

Быков пришел на Палевский рано утром и долго не решался постучать в дверь квартиры, указанной механиком, работавшим на заводе вместе с Николаем. Второпях Быков забыл спросить, по старому ли паспорту прописан здесь Николай, и теперь никак не мог придумать, что следует предпринять. Может быть, спросив того самого поляка, за которого выдавал себя Николай, он подведет приятеля? Ведь хозяева квартиры, если Быков назовет невпопад старую кличку Николая, заподозрят неладное…

Придется, не входя в квартиру, наблюдать за домом до тех пор, пока не выйдет на улицу Николай. К счастью, против дома гостеприимно призывала прохожих вывеска на трактире «Альпийская роза». Быков решил дождаться приятеля за столиком, – ведь и прогулка по проспекту может неожиданно навести догадливого филера на след Николая Григорьева…

В ранний час в трактире еще никого не было, да и половой, откупорив бутылку портера, удалился в маленькую комнату за буфетом. Быков сидел за столиком у окна и глаз не сводил с желтой двери домика на противоположной стороне. Ждать пришлось долго. Вышла из дома женщина с кошелкой, следом за ней, приплясывая, выбежал мальчуган в гимназической форме, потом девушка с голубым бантом выкатила детскую коляску, а Николай не показывался. Быков уже решился было отказаться от розысков, как вдруг увидел идущего по проспекту Николая. Нервы Быкова были так напряжены, что он прозевал минуту, когда Николай вышел из дома…

Наскоро расплатившись с половым, Быков быстро зашагал за приятелем, но тот тоже шел быстро, и только на остановке паровичка, шедшего на Знаменскую площадь, удалось ему догнать Николая.

С тех пор, до отъезда Быкова, они не разлучались, вместе провели и первые военные дни. Летчик побывал на заводском митинге, где выступал против войны Николай, вместе с рабочими завода участвовал в противовоенной демонстрации и сам носил выпущенные питерскими большевиками листовки на Щетининский завод.

Накануне возвращения в Москву Быков сговорился с Николаем встретиться в Лесном.

В Лесном, гуляя по тенистой аллее парка, Быков рассказал приятелю о только что полученной телеграмме: из летчиков завода формировался отряд на фронт, и Быкову надлежало немедленно явиться к месту работы.

– Как же быть теперь? – взволнованно спрашивал Быков. – Мне без тебя не найти правильного решения. Я с тобой согласен – только шовинист может радоваться этой войне, только помещикам и капиталистам она выгодна. Мы с тобой знаем настроение рабочего Питера: заводы против войны, только черносотенцы да эсеры с меньшевиками вопят за неё. Но как же мне самому поступить? Ведь одно дело рассуждать о войне, а другое, когда сам попадаешь в её мясорубку. Мне ждать нельзя, надо принимать решение. Не дезертиром же стать, черт возьми…

Пощипывая недавно отпущенную бородку, Николай и слова не промолвил, пока Быков не выложил ему все свои сомнения и раздумья. А потом, оглядев внимательно летчика и в такт словам размахивая рукой, с тою же усмешкой спросил:

– Значит, тебе неясно, как следует поступить, и ты у меня, так сказать, консультации просишь?

– Консультации? Ты уж очень громкое слово употребил, а я человек простой. Ты мне по-настоящему скажи, совет дай, – ты человек правильный. Я только твоей правде и верю.

– А наша правда простая, – тихо сказал Николай. – Стачка против войны – глупость. Идти в армию надо…

– Но ведь я в ладоши бил, когда ты на митинге выступал против войны, а теперь ты сам меня на фронт посылаешь…

– Не я тебя на фронт посылаю: весь народ скоро в солдатские шинели оденут. Вот тут-то и начнется главное…

– Главное? Мира добиваться?

– Да, дружище, мира мы будем добиваться. Но теперь такое время наступает, что нам с тобой долго меч в ножны вложить не удастся.

– Долгою будет война?

– Конечно! Раз империалисты всерьез взялись за передел мира, значит, одним боем судьба войны не решится…

– Но кто же победит в войне?

– Тот, кто будет сильнее.

– Антанта победит?

Николай покачал головой и ничего не ответил.

– Значит, немцы.

– Несколько сражений немцы выиграют, а войну проиграют.

– Я тебя не понимаю. Ведь только два счета есть: либо чет, либо нечет, – третьего нет.

– А теперь третий появится.

– Какой же?

– Рабочий класс победит в нынешней войне. И чем яростней она будет, чем напряженней развернется борьба, тем ближе будет наша победа.

– Революция?

– Социалистическая революция…

– Но ведь у царя сейчас армия, миллионы солдат, оружие, а у нас нет такой силы…

– Оружие дадут народу: не хозяева же наши сами на фронт пойдут. Со временем царевы слуги убедятся, что опасно рабочему классу оружие в руки давать. Оружие ему понравиться может. Назад у него попросят, а он и не отдаст… И крестьянство за собой поведет…

– А до той поры, пока то время настанет, что делать?

– Что делать? Нужно создавать подпольные революционные организации в армии. Мы должны превратить войну империалистическую в войну гражданскую. Наша партия сильна связью с народом, она сама плоть от его плоти, кровь от его крови. Мы должны теперь еще лучше, чем прежде, сочетать нелегальные и легальные методы работы, мы должны готовить народ к восстанию против своего империалистического правительства.

Много лет знал Быков Николая Григорьева, много было с ним переговорено, многое вместе пережито, и все-таки каждый раз, когда приходилось встречаться в трудную пору, удивляла летчика спокойная уверенность старого большевика. Он совсем иначе подходил к жизни, чем другие знакомые Быкова, и даже в самых тяжелых обстоятельствах вел себя так, словно чувствовал свою хозяйскую ответственность за все, что происходит в стране. Быкову передавалась эта спокойная уверенность Николая; вот и теперь, в первые же дни войны, летчик сразу понял, как следует поступать в дальнейшем.

И на московских заводах большинство рабочих было против войны. С особенной силой почувствовал это Быков перед отъездом на фронт. На большой московской улице встретил он организованную черносотенцами рабочую манифестацию. По булыжнику мостовой, без шапок, пугливо озираясь по сторонам, словно боясь встретить настоящих рабочих, шли два здоровенных верзилы с распухшими красными носами. Они волокли большой портрет царя, обвитый трехцветными лентами. Подростки в черных куртках несли хоругви, и несколько десятков личностей неопределенного вида, похожие на постоянных посетителей московских трактиров, с диким ревом приближались к перекрестку. Неожиданно из-за угла выехал ломовик и перерезал дорогу. Тотчас извозчика с его огромным, тяжело ступающим битюгом взяли в полон. Наиболее решительные горлопаны уселись на телегу и, размахивая кнутом, стали угрожать стоящим на панели людям. Все до удивительности напоминало неистовую клику илиодоровцев, когда-то стращавших летчика на пыльных улицах Царицына, только не было здесь огромной царицынской толпы: и сотни человек не насчитал Быков в рядах манифестантов.

Манифестация свернула в переулок, и Быков долго стоял на перекрестке, провожая её взглядом. Что ж, можно спокойно уходить на фронт, если рабочая Москва непреклонна в своей ненависти к империалистической войне, – ведь нельзя же принимать всерьез оголтелые выкрики этой кучки хулиганов, шедших по улицам с царским портретом.

…Немало времени прошло с той поры, но не было дня, когда бы Быков не вспоминал о вечере в Лесном. В старом отряде несколько раз приезжали к Быкову доверенные люди от Николая, и немало партийных поручений пришлось ему выполнить: он распространял нелегальные листовки, участвовал несколько раз в собраниях подпольной организации, укрывал в своей избе видного большевика, которому угрожал арест, но ни разу не довелось ему в ту пору встретиться с самим Николаем. И вот теперь так неожиданно пришло письмо, подписанное, как было заранее условлено, женским именем. Быков удивился было, что такое письмо Николай отправил через полевую почту, не боясь цензурного осмотра, но еще раз прочитав адрес на конверте, успокоился: никаких штемпелей и отметок на письме не было, оно было доставлено с оказией, поэтому, должно быть, и не торопился с его доставкой нерасторопный писарь.

* * *

– Нет, воистину, в военной форме ты – словно вылитый! – радостно говорил Быков Николаю. – Как будто в жизни ничего, кроме военного мундира, не носил. Были бы на плечах погоны – и сразу принял бы тебя за офицерика, служившего в захолустном гарнизоне, где-нибудь в Царстве Польском или в Бессарабии, за этакого строгого службиста, от которого никому в роте житья не было – даже фельдфебелю…

– Ладно, ладно, не задуши на радостях, – в который раз уже повторял Николай, тщетно пытаясь высвободиться из могучих объятий летчика. – Ты что-то чувствителен стал, братец, гляди-ка, даже слезы на глазах…

– Это не от чувствительности, – оправдываясь, сказал Быков, – просто ветер сильный на улице…

– На первый раз поверим! Давай-ка сначала друг на друга как следует поглядим…

Быков сел на низкий диванчик, накрытый пестрым ковриком; скрипнули и заходили пружины под его тяжелым телом, и Николай покачал головой:

– Пополнел ты очень.

– Сам не пойму, с чего бы…

– Забот мало?

– Ну, заботы-то есть…

– Ничего, теперь еще больше будет…

Быков глядел на Николая и тоже недоуменно покачивал головой: борода, которую Григорьев отпустил в самый канун войны, стала окладистой, пушистой, но, странно, она его не старила, и уже было трудно представить его лицо таким же безусым и безбородым, как лицо Быкова.

– Что ты здесь теперь делаешь? Неужто в строю?

– И в строй пошел бы, – поглаживая бороду, сказал Николай, – но пока что числюсь при артиллерийских мастерских механиком.

– И часто приходится на фронт ездить?

– Там, где матушка-артиллерия стоит, без нас не обходится. Но начальник у меня тихий, характера, прямо скажу, невоенного, и поэтому предпочитает сидеть ближе к культурным центрам, как он говорит, то есть, если любить точные определения, – к прифронтовым кабакам. Всюду без него езжу – и рад такому стечению обстоятельств. Он меня не контролирует, так что я сам распоряжаюсь своим временем…

– Значит, и сегодня вечером свободен?

– К сожалению, нет. Только что выяснилось, что нужно в часть выехать. Да нам и не обязательно сразу к серьезным разговорам приступать.

Хотя Николай говорил, что разговор у них будет короткий, но как-то незаметно беседа затянулась, и, сам того не заметив, Быков рассказал о пережитом, о боях на северо-западном фронте и об обстановке, сложившейся в новом отряде под начальством Васильева.

– О Васильеве я еще до войны слышал, – сказал Николай, – наши товарищи много занятного рассказывали о его компании. Он большой приятель некоего гвардейского офицера-авантюриста Ельца, который в поисках приключений весь свет обрыскал – от гор Кастилии до Дальнего Востока. Сам Васильев – человек растленный, его нужно остерегаться.

– О том же и я товарищам говорил.

Пришел помощник Николая, тоже питерский механик, и сказал, что кони уже ждут возле дома.

– Ну что ж, расстанемся ненадолго, – сказал Николай, прощаясь. – Как только освобожусь, обязательно к вам в отряд приеду…

Перед прощанием Николай дал летчику несколько нелегальных брошюр и листовок, только доставленных из Петрограда. Быкову не хотелось задерживаться в городе, и в тот же вечер он уехал обратно в отряд.