Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 54 страниц)

– Я тебя не затем звал, чтобы спорить попусту. Другое хочу тебе сказать. Ты вот что: если меня убьют, тяни уж тот воз, который я тебе оставлю! Всех трех не забудь!

– Будет сделано, – дрогнувшим голосом ответил Тентенников.

Их взгляды встретились, и на мгновение мелькнула в чуть прищуренных добрых глазах Тентенникова обычная озорная хитринка.

– Прощай, Петр! – ответил Тентенников, обнимая приятеля.

Но самое трудное еще предстояло, и Быков с волнением думал о прощании с женой.

И все-таки он знал – иначе поступить невозможно.

Он ходил по саду, пока Тентенников распоряжался на аэродроме, торопя мотористов и механиков, грузивших самолеты.

«Сидит, не шелохнется, будто и не догадывается ни о чем, – думал Быков о Лене. – А на самом-то деле и минуты покоя не было у неё с самого дня нашей свадьбы».

Он ясно представил воздушные битвы последних лет, так зримо почувствовал снова все эти пикирования, виражи, клубы дыма на местах, где падали взорвавшиеся бомбы, вспомнил сбитые самолеты врага, невольный крик радости, когда видно, как неожиданно замирает атакованный аэроплан, бросается в сторону и вдруг камнем падает вниз с пылающим мотором… «И кто мог решить, что я погибну? Какая чепуха, глупость! Мальчишеский вздор! Буду жить». Ему теперь не хотелось оставаться одному. В такие минуты, когда крепла уверенность в своих силах, он неизменно стремился к жене.

Она сидела на том же самом скрипучем табурете. Глаза её были полузакрыты.

– Леночка! – тихо сказал Быков.

Она обернулась и, протянув руки к мужу, торопливо сказала:

– А я ждала тебя!

– Вот я и пришел. Слушай, Лена, – сказал он, садясь рядом с ней на самый краешек табуретки и прикасаясь губами к розовому теплому виску. – Мне кажется, будто ты хандришь. Зря!.. Скоро встретимся снова…

– Я знаю, – прошептала она, чуть отодвигаясь.

– Ты понимаешь: Тентенникова я не мог послать – он очень горяч. Сам погибнет и пассажира может погубить. Из него конспиратор скверный, он, сам того не желая, может напутать.

– Зачем ты говоришь это?

– Хочу, чтобы ты знала, почему я решил лететь сам.

На счастье, в комнату вошел Тентенников и с неожиданной сообразительностью вмешался в беседу.

– Ну, что же, я, товарищ начальник, на высоте: все погрузил. Пора теперь собирать и остальное имущество.

Бумаги уже были уложены. Пришел моторист, вынес чемоданы из комнаты, и Лена поднялась со стула.

– Уезжаем? – спросила она.

– Пора, Елена Ивановна, пора! Телохранитель ваш готов, – с грубоватой нежностью сказал Тентенников. – Я сам ваши вещи уложил. Если помял что-нибудь, простите великодушно: у меня всегда дым коромыслом, трубка во рту!

Грузовики, крытые брезентом, стояли у выезда с аэродрома. Мотористы и механики, с винтовками на ремнях и вещевыми мешками за спинами, сидели подле автомобилей. Двор был завален обломками машин, сломанными досками, всякими лишними вещами, от которых теперь решили избавиться, и дальний угол двора казался огромной помойкой. Прижившиеся в отряде собаки, поджав хвосты, бегали вокруг машин, словно и им передавалось беспокойство людей.

Лена вдруг увидела на том месте, где вздымались раньше ангары, одинокую машину Быкова, и сразу что-то оборвалось в груди. В последний раз поглядев на самолет мужа, она пошла к двери. Вслед за ней вышли Быков и Тентенников.

– А где же папаша? – спросил Быков, когда Лена села уже рядом с Тентенниковым.

– Родитель твой? – усмехнулся летчик. – Он только что был здесь и вдруг вспомнил, что банки с вареньем у себя дома оставил. Вот и побежал за ними. Обещался потом на вокзал явиться.

– Вот хлопотун! – рассердился Быков. – Ванюшка характером тверже. Сидит, должно быть, с машинистом на паровозе и о происхождении миров рассуждает!

– Не потеряется старец! – крикнул Тентенников. – Он ведь такой: ни снаряда, ни снасти вовек не забудет.

Тентенников первым выехал со двора. Вслед за ним тронулись и остальные машины. Лена не оборачивалась; не было силы у неё еще раз посмотреть на Быкова. Особенно боялась она снова увидеть тот одинокий, словно забытый самолет.

В детстве она читала с Глебом книги путешественников, записки о приключениях и странствиях. О, как увлекали её тогда повествования о сильных женщинах, с большими, огрубевшими от вечной работы руками, как волновали её рассказы о смертях, перестрелках, потерянных и вновь обретенных жизнях… Сейчас она сама жила необычайно, странно. Разве так была раньше задумана жизнь? Ведь не верила она когда-то словам первого мужа о грядущей войне, которая захватит десятилетия и со временем выбросит их на новый берег стариками… Странно, о первом муже она давно не думала, а теперь вдруг снова мелькнуло перед ней его лицо со светлыми стекляшками пенсне… Неужели примета? Неужели и Быкова она никогда не увидит больше?

«Назад!» – хотела крикнуть она, но колонна машин уже далеко ушла от аэродрома, и, обернувшись, Лена ничего не увидела, кроме беспорядочно разбежавшихся по пригоркам деревьев да косматого, синеватого дымка, тянувшегося над тихим заречьем.

– Кузьма! – тихо сказала она, превозмогая слезы и снова оглядываясь назад.

– Ну, что вам на самом-то деле нужно? – недовольно бормотал летчик.

– Как вы думаете, скоро он нас догонит?

– Догонит, Елена Ивановна, догонит!

– Вы взаправду верите, что с ним ничего не случится? – спросила она, словно от Тентенникова зависело спасение её мужа.

– Конечно, верю, Елена Ивановна. Мы будем ждать его со дня на день. А вот и наш состав. Паровоз под парами – скоро тронемся.

Глава девятая

Еще совсем недавно на аэродроме было шумно и весело: сновали от ангара к ангару торопливые мотористы, и в каждом помещении ждали Быкова верные люди. В четвертом часу летчики обедали в штабном домике, и если случалось, что к обеду являлся папаша, обязательно на стол выставлялись всякие соленья и варенья, и за непринужденной дружеской беседой быстро летело время. В дни, когда приходилось с утра вылетать в расположение противника, бомбить вражеские эшелоны и сбивать белые самолеты, в низеньком доме обедали поздно. Обеды были торжественны, словно именины справляли в такой день, торжествуя победу и возвращение боевых друзей, – сколько было тогда рассказов, споров, воспоминаний!

Теперь это осталось позади, отошло, промелькнуло, забылось… Будут еще хорошие дни, но то, что пережито, не повторится. И Быков медленно ходил по аэродрому, думая о недавней поре.

Ветер гнал по полю обрывки бумаг и газет, скрипели двери в ближнем доме, догорал дымок костра, разведенного кем-то возле разобранного ангара…

Быков взглянул на часы. Уже третий в начале, а человека, которого он должен доставить во вражеский тыл, еще нет… Только теперь вспомнил Быков о мотористе, оставленном Тентенниковым, – этот здоровый краснощекий парень сам вызвался до конца сослужить свою службу при боевом командире. – Наверно ждет меня у самолета, – решил Быков, направляясь к месту, где стоял раньше ангар.

Быков подошел к самолету. Моторист спал на траве, подложив под голову руку. Он медленно шевелил губами во сне, и спокойное румяное лицо его было трогательно-моложаво, – на верхней губе пробивался светлый пушок, и тень от длинных ресниц падала на щеки.

«Не буду его пока будить… Пусть отоспится». И снова ходил Быков по аэродрому, нетерпеливо посматривая на часы. В телеграмме было точно обозначено, что вылететь придется не позднее часу, но никто еще не появлялся поблизости. Летчик начал беспокоиться: ведь стоит только небольшой группе хорошо вооруженных людей напасть на аэродром – и им удастся отбить самолет. Сейчас у Быкова нет ни людей, ни пулеметов, – вдвоем с мотористом они, пожалуй, долго не продержатся…

Он не мог успокоиться и ходил по тропинкам, заросшим репейником и лебедой. Вдруг откуда-то издалека донесся сухой треск винтовочного выстрела. Быков прислушался, но снова все смолкло вокруг.

«Если не придет, полечу один, – думал Быков. – А не успею улететь – подожгу самолет. Не оставлять же его белякам!»

Неподалеку от самолета стояло два небольших бачка с бензином. Предусмотрительный Тентенников оставил на всякий случай и несколько коробок спичек. «Пригодится, пожалуй… А Кузьма-то совсем не такой растяпа, каким иногда себя изображает посторонним людям. Обо всем успевает позаботиться, ничего не забудет».

Задание, порученное Быкову, казалось бы простым, обычным делом в рядовой летный день, и никто не стал бы тогда долго говорить о нем. Но сегодня, когда фронт уходил на север и белые отряды приближались к городу, задание становилось рискованным и исключительно опасным. И эти часы тревожного ожидания особенно мучили и будоражили Быкова: ведь он не знал, удалось ли Тентенникову погрузить свой эшелон и выбраться со станции, окруженной отрядом Грымжи…

А что если Тентенников так и застрял на станции? А если началась вдруг перестрелка? Жива ли Лена? Успели ли погрузиться папаша с Ванюшей? Что и говорить: чудаковат родитель, того и гляди, какую-нибудь новую бестолковщину затеет…

Моторист вскрикнул, не просыпаясь. Время от времени доносились из заречья одиночные винтовочные выстрелы. Пожар на том берегу реки с каждой минутой полыхал сильней. Шестой час уже был на исходе. «Нечего надеяться, что человек, которого велел Николай доставить в тыл белых, сейчас уже не придет. Может быть, его убили дорогой? – мучительно думал Быков. – Стало быть, подожду еще час – и, если никого не будет, полечу в Воронеж».

Медленно тянулось время. Быков не сводил глаз с минутной стрелки. Она еле ползла. «Пятьдесят четыре минуты осталось, – считал Быков. – Погрузился ли Тентенников? Лена печалится, должно быть… Пятьдесят три…»

Он переждал еще час и все-таки не решался покинуть аэродром. А вдруг человек, которого он должен везти, задержался, – что он подумает, когда явится сюда и не найдет ни летчика, ни самолета?

Быков медлил. Моторист проснулся, достал из солдатского обитого жестью сундучка кусок шпика и хлеб. Он потягивался после сна, улыбался, щурил карие без блеска глаза.

– Не иначе, как снова стреляют, – сказал моторист. – Кто-то чудит…

Да, сомнения не было, стреляли всадники, мчавшиеся по дороге, конники в бурках и развевающихся по ветру плащах, и впереди скакал человек, похожий на Грымжу. Ватага с диким ревом неслась к аэродрому, и передние, останавливаясь на мгновение, прицеливались и стреляли… Совсем уже близко слышались свист и торопливое щелканье пуль.

«Нет, теперь не успеть! Придется бросить самолет и пешком добираться до своих…»

– Беги! – тихо сказал Быков мотористу. – Пробирайся к вокзалу, оттуда вырвешься из кольца, до наших дойдешь. Пока идешь по городу – сними фуражку, – на ней звездочка, сразу решат, что ты красноармеец… А по твоей куртке да по штанам никак тебя не признать…

– А вы как же?

– Твое дело – не рассуждать.

Моторист поднялся с земли, протянул руку Быкову и, петляя, бросился к кустам на берегу. Через несколько минут его большая коротко остриженная голова исчезла за кустами.

Быков остался один. Раздумывать было некогда. Облить самолет бензином, чиркнуть спичкой – было делом простым. Ровное пламя вспыхнуло сразу.

Близко, совсем близко скакали осатаневшие конники. Они кричали высокими, сердитыми голосами, пули свистели рядом, слышался тяжелый храп коней, колыхалось впереди широкое знамя на высоком древке. Не поторопился ли Быков? Может быть, они его приняли за белого летчика, приземлившегося на пустом аэродроме? Нет, он не ошибся. На древке развевается черное знамя. Стало быть, сегодня предатель Грымжа объявил себя анархистом…

– Стой! – кричали конники.

Быков уже не раздумывал. В последний раз поглядел он на пылающий самолет, на домики, в которых прошла первая пора новой войны, и сразу же бросился к реке. Там, за кустами жимолости, на самом берегу, лежали старые лодки. Конники были так близко, что убежать от них было невозможно, догнали бы, расстреляли бы на ходу, растоптали тяжелыми копытами коней.

Быков уже ясно слышал голоса. Конники задержались ненадолго у пылающего самолета. Быков увидел лодки на том же самом месте, где они лежали обычно. Он приподнял самую большую и подлез под неё. Теперь он невидим: на отмели было до десятка лодок, все они перевернуты днищами кверху, и навряд ли кто-нибудь догадается обыскивать это старье. Быков чувствовал, как стучало в висках, и, чтобы успокоиться, принялся считать до ста. Но голоса были слышны рядом, и он сбился со счета. «Не годится, – прошептал он, – придется сначала…»

И все-таки со счетом ничего не получалось. Тогда он решил заняться чем-нибудь другим и начал вспоминать по именам и фамилиям гонщиков-велосипедистов, которых знал в родном городе в дни юности. Это немного успокоило, – с каждым именем приходило на память много смешных и печальных историй.

А копыта цокали где-то поблизости, и несколько мгновений Быкову казалось, что преследователи найдут его в ненадежном убежище под перевернутой лодкой.

Но прошло с полчаса – и тишина наступила на аэродроме. Быков, наконец, приподнял борт лодки.

Уже смеркалось, прохладой тянуло с реки, темное облако наволакивало край неба.

Быков опрокинул лодку, поднялся с земли, отряхнул комья глины с галифе и куртки. То, что произошло, было неожиданно благополучно, и он не верил еще своему избавлению.

Глава десятая

Заречье уже давно отпылало, и только синевато-желтое зарево осталось над местом недавнего пожарища. Быкову хотелось сразу сделать многое, но ни на чем определенном он не мог остановиться. Надо узнать: ушел ли с вокзала эшелон, на который должен был погрузиться Тентенников? Уехал ли вместе с ними папаша? На месте ли советские учреждения в городе? Или, может, уже никого здесь не осталось? Стоит ли зайти в местный Совет?

Он решил сначала пойти на вокзал.

По улице, обсаженной липами, скакал конник. Его низенький мохнатый конь с горбатой спиной и толстыми, кривыми ногами походил на сказочного конька-горбунка. И всадник, уютно усевшийся в казачьем седле, тоже был похож на героя сказки – злого карлика. В одной руке держал он повод, а в другой – длинный хлыст, которым подгонял свою быструю лошадь. Он скакал прямо в кровавый закат, нависший над городом, в ярко-красное, огненное полыханье зари, переменным радужным светом озарившей улицы Эмска.

Быков постоял у зеленого палисада, переждал, пока проехал конник, и узкими переулочками вышел к вокзалу. Вокзал был пуст, – ушли все отсюда, только брошенные сундуки и корзины валялись повсюду да рыжие шелудивые псы бегали по путям, затевая шумные свары. Ни одного вагона не было на станционных путях. «Значит, Кузьма погрузился», – подумал Быков и сразу почувствовал облегчение: ведь больше всего волновала судьба близких людей, судьба отрядного снаряжения.

Теперь он мог подумать и о собственном спасении. Но, зная характер Николая Григорьева, он отлично понимал, что старый приятель обязательно потребует от него рассказа о том, что делалось в городе в канун вступления белых. Уходить из Эмска, не зная происходящего здесь, он не мог. «Пойду по старым адресам, а там видно будет».

Неподалеку от вокзала, в большом особняке с фруктовым садом и оранжереями, с первых Октябрьских дней расположились городские и уездные организации. Быкову приходилось бывать в том доме по разным делам отряда.

Обычно у входа в Дом Советов стоял часовой и проверял документы у посетителей. Теперь будка опустела, часового не было видно, только забытая фуражка лежала на стуле да десятки разноцветных пропусков валялись на полу. Быков прошел по аллее.

И здесь никого не было.

Город был не освещен, ни в одном доме не зажигали огней, только время от времени вспышки пламени занимались над далекими перекрестками. Что ж, в город, наверно, вошли мелкие группы белой разведки… Завтра город изменится, станет неузнаваем. Сегодня здесь нет никакой власти, – красные ушли, белых еще мало, – и Быков предоставлен самому себе, если не словят его оголтелые конники Грымжи или кавалерийские разъезды белых… Эту ночь Быкову хотелось провести еще в Эмске: казалось ему, будто не кончены расчеты с тихим заброшенным городком. Он понял вдруг, почему так медлит сегодня: мысль об отце не покидала ни на минуту.

«Папаша, – подумал он с нежностью и раздражением. – От него всего можно ожидать. Вобьет себе в голову какую-нибудь ересь, и потом его сам черт не уговорит. Упрямец старый!»

Дорогу к дому, в котором жил отец, Быков хорошо помнил и теперь надумал обязательно пробраться в старое отцовское жилье. Соседей поблизости не было, в последние недели, после отъезда домовладельца в деревню, старик один хозяйничал в брошенном доме. Значит, переночевать там всегда можно, не привлекая ничьего внимания, а поутру, отдохнув, он пустится в дальнюю беспокойную дорогу…

Он сразу вышел к отцовскому дому. Визгливо тявкнула собачонка, скрипнула подворотня. Быков толкнул калитку. Она была заперта изнутри. «С чего бы? – подумал Быков. – Неужто там кто-нибудь есть?» Он дернул звоночек. Тонкий дребезг расплылся по двору, но никто не выходил открывать.

«Не перелез ли папаша через забор, покидая свое логово? – С него ведь станется, право: дескать, в открытые ворота обязательно скорее вломятся. И зря позвонил я: не услышал бы какой-нибудь недобрый человек».

Быков перелез через забор. Собака тихонько тявкала, но не выходила из конуры. Окна были задернуты шторами. Сквозь штору скупо пробивался свет – два крохотные лучика, как булавочные головки, торкались в ноздреватые оконные стекла.

Теперь Быков уже не сомневался: кто-то коротал здесь бессонную ночь.

Дверь была плотно прикрыта. Быков забарабанил по ней, но никто не отзывался.

– Да откройте же, наконец! – прокричал сердито Быков. – Долго ли мне до вас добиваться?

– А кто такой? – спросил тонкий, визгливый голос.

– Прохожий человек! – ответил Быков. – Переночевать зашел к вам. Он уже узнал голос отца и теперь готов был разнести и двери, и окна, и самый домик: того только не хватало, чтобы в такую пору возиться со старым упрямцем…

– Нешто другого места не мог найти для ночевки?

– Тут понравилось очень.

– А кто такой? – снова повторил старик.

– Сына к себе не пускаешь?

– Будто голосом ты с сыном не схож.

– Брось шутки.

– Нет, ты скажи: подлинно ли сын мой?

– Петр Иванович Быков, собственной персоной.

– А как ты попал сюда?

– Откроешь – тогда расскажу.

– А ну-ка скажи, где мы с Ванюшкой в Москве жили?

– На Якиманке.

– Точно. А мать твою как звали?

– Матрена Игнатьевна.

– А кто твой крестный отец?

– Ты что, жилы из меня вымотать хочешь? – окончательно рассердился Быков. – Не то, гляди, уйду от тебя!

– Нет, не уходи! Так уж и быть, открою, – забеспокоился старик. – Сейчас задвижки отодвину. Одна минута!

– И не стыдно? – спросил Быков, входя в комнату.

Отец с виноватой улыбкой ответил:

– Ты уж не сердись, Петенька! Я запамятовал, голоса твоего не признал…

– И ничего ты не запамятовал… Горе мне с тобой…

– Сам не знаю, как обознался. Тут сидел, роман один читал про железную маску, и до того тошнехонько стало, вдруг в дверь застучали. Мне, поверишь ли, показалось, не сыщик ли ломится!

– Вот ты меня полчаса у дверей и проморил.

– И больше продержал бы, если бы ты ругаться не стал, – чистосердечно признался отец, и оба они рассмеялись.

Смехом обязательно кончались их нечастые ссоры. Отец и сын сели на скамейку, и старик вдруг сказал:

– Духота в комнатах страшенная, я на полу сплю. Есть тут, правда, хозяйская старая перина, да не по нутру она мне. Как только улегся на ней – так, считай, без сна промучишься.

Быков не решался сразу приступить к расспросам о главном и давал старику выболтаться. Вот уж когда наговорится вдоволь, обязательно придется ответ держать…

Но словно чувствовал старик ехидный замысел сына и без передышки говорил, говорил, говорил…

– Тебе, небось, и сотой доли не выпадало, – разглагольствовал он, – а я-то всего навиделся, страшно и вспомнить! Смолоду где только не перебывал! Даже санитаром служил в сумасшедшем доме. Там такое со мной стряслось! Дамочка там одна находилась. Она сама также из сумасшедших была и буйная. У ней такое убеждение было, будто все ей смерти желают и поить хотят кофеём с иголками. И что бы ей на стол ни поставили, она всегда сопротивлялась: принесут ей тарелку, она кричит: «Не буду пить кофей с иголками! От меня потворства злодеям не ждите!» И как её ни уговаривали, она пустословит…

– Ты что же, думаешь, будто я к тебе пришел небылицы слушать?

– Зачем небылицы? – ответил старик, испуганно моргая красноватыми веками. – Просто к слову пришлось.

– Странный ты человек, право! Расскажи-ка лучше, почему здесь остался, не уехал с отрядом?

– Сомнение меня взяло.

– Всегда ты что-то несуразное придумаешь…

– Сомнение, говорю, разбирать стало.

– Какое же сомнение тебя истомило?

– Сразу и не расскажешь. Я домой по делу побежал, прихожу, а здесь никакого порядка. Собака не накормлена, куры по соседним палисадникам разбежались. Стал собирать – ан и вечер близко. Я бегом на вокзал, а поезд уходит. Ну, и побоялся на ходу прыгать.

– Правду говоришь?

– Ей-богу, не вру! – перекрестился отец. – А они мне шапками машут. И Тентенников и Ванюшка…

– Вот и зарапортовался!

– Неужто зарапортовался? – смутился старик.

– Если бы Ванюша тебя в последнюю минуту увидел, он без тебя ни за что не уехал бы.

– И то, может, мне показалось.

– А то и придумал?

– Может, придумал.

Быков подошел к старику, ухватил его за локти, приподнял и громко сказал:

– Коли правды не скажешь…

– Насчет поезда соврал, – признался старик, тараща неподвижные глаза на сына.

– Неправильно поступил… Теперь нам с тобой не житье.

– Почему так думаешь?

– Я же тебе говорил: войдут белые в город, сразу начнут обыскивать, расспросы да розыски. Доберутся и до твоего дома, найдут тебя с твоими соленьями да вареньями. «Кто такой? – спросят. – Что за птица? Откуда прилетела в Эмск?» Соседи злые докажут: «Красного летчика Быкова отец».

– Чего не бывает на свете? – насупился отец. – Конечно, докажут.

– Вот видишь, сам понимаешь, что дело может обернуться очень плохо.

– Еще неизвестно.

– Тебя не переупрямить. Не можешь понять, что из-за сына тебя белогвардейцы в тюрьму посадят?

– Чай пить будешь? – неожиданно перебил отец. – Ты меня не стращай, – продолжал он, размахивая руками, – я красным армейцам поверил: они мне вчера говорили, что скоро вернутся. А раз вскорости их возвращение, незачем мне, старичку, свои кости трясти. Устал я от бестолочи жизни своей! Каждая косточка слезой исходит, и оттого ломота в суставах, и колотье, и звук трескучий.

Быков безнадежно махнул рукой, – всё равно нужно ждать рассвета, – и согласился чай пить со стариком. Тотчас появились на столе запарнички, эмалированные кружки.

– Житуха! – важно промолвил старик, усаживаясь за стол рядом с сыном и вытирая кружки полотенцем.

Они попили чаю, и старик совсем расчувствовался:

– За меня ты душой не болей! – сказал он. – Я ведь отопрусь, дурачком прикинусь. Такого и мучить не станут.

– А если соседи на тебя докажут?

– А быть того не может! Не первый день тут живу. Здесь соседи в отъезде, они отсюда навсегда уехали.

– От красных бежали богатеи.

– Да что ты?

Старик беспокоился и только губами от волнения почмокивал.

– И как земля устроена! О жизнь земная – суета моя!

На рассвете Быков велел отцу собираться, но барахла не брать: трудно с ним будет в дороге. Старик поспорил было, но сын стал неумолимым и ничего, кроме смены белья, не позволил захватить с собой.

Наспех поели, запили холодной водой и тронулись в дорогу. Отец все-таки запер старательно дом: верил, что доведется еще вернуться в полюбившийся ему городок.

– Пойдём вместе, – сказал Быков, – только – пока по городу – по разным тротуарам. И дальше так же: будто врозь, а вместе!

– Зачем таиться?

– А на тот случай, если меня задержат – ты спокойно иди себе да иди! И сказать можешь, что вот, дескать, никакого такого красного летчика Быкова не знаешь.

– Значит, от родного сына отказываться?

– Экий же ты у меня, старик!

– Я от тебя, Петруха, никогда не откажусь. Хоть ты меня и пробираешь частенько…

Было рано, туман клубился над рекой, пожарище Заречья скрывалось за белесой курчавой дымкой. Зеленые и синие палисады блестели, словно вымытые. Кусты давно отцветшей сирени клонились над заборами. Женщины гнали на пастбище коров, и пастуший рожок звенел невдалеке. Измучившиеся за ночь цепные собаки гремели тяжелыми цепями, в последний раз обегая дворы.

– Суета ты моя! – в который раз уже громко вздохнул старик.

Он шел по другой стороне улицы, маленький, задумчивый, с дорожным мешком за плечами, и Быков глаз не мог отвести от него: жалко стало отца.

– Ну как дела, папаша?

Тот обрадовался, всплеснул руками и сразу засеменил к сыну:

– И то, без тебя соскучился! Такой у нас вчера разговор приятный вышел. А один идешь – и словом перекинуться не с кем. Тоска, да и только!

– Я не к тому, – забеспокоился Быков. – Как шел, так своей дорогой и шествуй! Просто слово ласковое тебе захотелось сказать.

Старик подозрительно поглядел на сына: нет ли тут какого подвоха?

– Ласковость нам ни к чему, – сказал он убежденно. – Ласково с женой говорить можно, а промеж мужиков какая же может быть ласка?

– А коли так – и ступай на свою сторону!

И снова шли они по деревянным тротуарам, и, оглядываясь, примечал Быков немного отставшего старика.

Конники Грымжи, скакавшие по улицам, слишком торопились и не обращали внимания на путников. Быков начал уже надеяться, что все обойдется благополучно. Теперь надо было дойти только до городских ворот. Оттуда по огородам да садам можно было пробираться обходными тропами, а дальше есть лесная дорога, малопроезжая, где почти никогда не бывает прохожих, и за нею уже тянется Воронежское шоссе, – там, должно быть, попадутся красные разъезды…

Сначала так и получалось, как он предполагал. У городских ворот никто не повстречался, а по огородам и садам можно было идти и совсем не таясь. Зато потом, как только подошли они к лесной дороге, сердце Быкова дрогнуло. Конный разъезд скакал навстречу на таких же кривоногих лошадках, каких видел Быков вчера.

Он оглянулся. Отец шел по обочине дороги, то и дело останавливаясь и приседая на придорожные пеньки. Тогда приходилось останавливаться и Быкову, – боялся он слишком далеко уйти вперед и потерять старика из виду.

– Кто таков? – спросил передний конник, останавливая коня и строго оглядывая Быкова.

– Прохожий человек, иду из Эмска, к леснику наниматься.

– Кем же быть хочешь?

– Мы ко всякой работе привычные.

– А ну, перекрестись!

Быков перекрестился.

– Не по-нашему крестишься, щепотью! – строго сказал конник.

– Всю жизнь так пальцы складывал, – огрызнулся Быков.

– Щепотью крестишься, как Иуда, ан он щепотью соль брал. Понятно?

– Понятно, – отозвался Быков.

– Нечего его в староверы обращать, – крикнул подскакавший только что всадник. – Он по-другому учен и вовсе не из мужиков, а сам знаменитый красный летчик Быков.

Быков поднял глаза, и сразу захолонуло сердце: да это же Грымжа! Теперь все кончено, только скорей бы разделались с ним, до прихода папаши. Может, догадается отец еще поотстать, ему-то старику, ничего тогда и не сделают…

– Стало быть, зря перекрестился? – насмешливо спросил конник.

Быков молчал.

– И чего с ним разговаривать понапрасну? – крикнул конник, замахиваясь шашкой.

– Ты не торопись раньше батьки в петлю! – угрюмо сказал Грымжа. – А насчет того, кто как крестится, я сам говорил вам, что бога нет. А когда молод был, одну девчину спросил, верит ли она, в конце концов, в бога. А она сердитая была у меня и отвечает: «Я никому не верю».

– Их дело, известно, – согласился конник.

– Ты шашку убери, – деланно строго сказал Грымжа. – И без того вы у меня за вчерашний день крови напились.

– Ну уж пусть будет по-твоему! – ответил конник со вздохом, вкладывая шашку обратно в ножны, но не спуская глаз с летчика.

Грымжа стал распоряжаться, не торопясь и ехидно посмеиваясь.

– Вы его обыщите! Лишнее берите себе, а ему только папиросы да спички оставьте, – сказал Грымжа.

Конники обыскали Быкова, отняли браунинг и деньги. В это-то время и подошел отец. Быков мигнул старику: проходи, дескать, папаша, я сам выберусь как-нибудь. Но старик только головой мотнул в знак отрицания и остановился посреди дороги.

– Кто такой? – спросил Грымжа.

– Отец евонный, – важно ответил старик, приосанясь и насмешливо оглядывая всадников.

– Очень приятно, – сказал Грымжа. – Садись на чем стоишь, гостем будешь!

Старик только головой покачал, но садиться не стал. Конник, который препирался с Грымжей, толкнул отца ногой, да так сильно, что тот упал.

– Ну, не балуй! – сердито крикнул старик.

Конник сгоряча ударил его по лицу. У старика из носа потекла кровь, вспухла губа, и Быков бросился на выручку к отцу, но четыре дюжих молодца уже держали за плечи и руки летчика.

– Может, тут их и решить? – спросил тот же рыжебородый конник, который давеча заставил Быкова перекреститься.

Конник на буланом коне подскакал к Грымже, протянул красный конвертик, и Грымжа стегнул своего неспокойного жеребца.

– А с ними что делать? – снова спросил рыжебородый, показывая на Быкова и его отца.

– Гони их отсюда, чтобы и духу ихнего не было поблизости! Да только не балуй! – крикнул Грымжа, но рыжебородый не сводил глаз с Быкова, словно решал, какое слово позлее сказать ему напоследок.

Вдруг он приказал:

– Бегите отсюда, да побыстрей!

Старик погрозил ему кулаком. Тогда рыжебородый выстрелил в него и, взмахнув хлыстом, сразу же скрылся за поворотом дороги.

Старик лежал на спине, широко раскинув руки, и грязноседоватая борода его была в крови. «Неужели убит?»

Пока шел нелепый разговор с Грымжей, Быков больше злился на отца, чем на атамана бандитской шайки; ведь сказано же было старику, что надо ему идти самому по себе, – тогда, конечно, никто к нему и не придрался бы! Но старик заупрямился, не послушался сына. «Ну и достанется же тебе от меня», – со злостью думал Быков про отца во время разговора с Грымжей. Но теперь с невыразимой тоской смотрел Быков на распростертое на дороге тело.

– Отец! – крикнул он, все еще не веря самому себе, и притронулся к стариковской руке.

Отец не отозвался; да и мог ли Быков, столько раз видевший смерть лицом к лицу, не узнать её сейчас, возле пыльной дороги, где вывороченные пни с обрубленными корнями приминали вороний мак и свиной терн, густо пробивавшиеся из земли, где гильзы расстрелянных патронов валялись среди травы и, словно память недавно прошумевшего боя, еще дымились вытоптанные сотнями ног круглые полянки?

Быков провел рукой по лицу, и рука сразу стала красной от крови. Расстегнув синюю отцовскую рубаху, он ухом приложился к его груди. Старик как жил, так и умер с усмешкой, застывшей на сморщенных синих губах…