Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 54 страниц)

– Там-то я говорить не хотел, при Наташе, незачем её нашими бедами волновать…

– Что ж, рассказывай без неё, – сказал Глеб. – Мы к огорчительным разговорам люди привычные.

– О Пылаеве я кое-что новое узнал, – вздохнув, сказал Тентенников.

– Что и говорить о нем, – отозвался Быков, – уж мы-то трое знаем Пылаева, как облупленного.

– Всех его художеств, пожалуй, и сам сатана не знает, если даже он сатане душу продал. Теперь с летучим отрядом распростился, живет постоянно у Васильева, не тужит, ни о чем не заботится. И с тех пор как у нас живет, началась такая сумятица, что не приведи господи… Вспомни полет, которым тогда хвастался Васильев. Он Пылаева в тылу врага высадил. Нам Васильев это дело доверить боялся, но заметь, тогда они с Пылаевым вдвоем вылетели, а вернулся Васильев один. Потерял он его по дороге, что ли? Может быть, тот до цели на аэроплане долетел и тотчас назад – пешедралом. Я вам и прежде говорил: вдруг он на обоих работает? И на русских и на немцев?

– Вполне возможно, – ответил Быков. – Сам понимаешь, сколько расплодилось теперь шпионов, и при дворе они, и в ставке, и при нашем маленьком отряде тоже могут оказаться.

– Ты Наташе скажи, что очень я ей благодарен, – сказал Тентенников, прощаясь с Глебом. – Самому-то, знаешь ли, неудобно. А она ведь за мной, как мать родная, ходит…

Наташа улыбнулась, когда Глеб передал ей слова Тентенникова, и задумчиво сказала:

– Ну, не так же я еще стара. В матери Тентенникову еще не гожусь, пожалуй. А ты береги себя, Глеб. И приезжай поскорей.

Дорога бежала под уклон, с холма на холм, река яростно гудела и выла, пробиваясь сквозь заторы камней, мерцали далекие огоньки в стороне от проезжей колеи: мягкая густая тьма южной осенней ночи обступала со всех сторон.

* * *

Отрядная жизнь снова пошла, как и прежде, – размеренно, тихо. Привезли в отряд новые аэропланы. Ваня целые дни проводил возле ангара.

Васильев однажды вызвал Быкова:

– Вы, что же, намерены мальчика здесь навсегда оставить?

– Он не долго у меня проживет, до первой оказии.

– Советую вам поскорей подумать о ней.

На том разговор и кончился. Отправлять Ваню одного Быков не решался, так как до Москвы было множество пересадок, и за два месяца не добрался бы мальчик до дому, если бы поехал один.

К Васильеву частенько приезжали веселые компании из Черновиц. Снова появилась у него в доме Мария Афанасьевна – сестра из пылаевского отряда. Она изменилась, подурнела, в её повадке появилась неприятная развязность: глядя на неё, трудно было поверить, что еще совсем недавно эта молодая девушка слыла скромницей и недотрогой… По вечерам из дома Васильева доносились крики, слышался смех, а иногда и женский плач.

Васильев, пьяный, с растрепанными волосами, в расстегнутом кителе, выбегал в такие минуты из дома и долго сидел на скамеечке. Потом выходил Пылаев и начинал увещевать поручика. Васильев, махнув рукой, возвращался, и ненадолго снова наступала тишина.

Однажды после такой пьяной ссоры Васильев почти до рассвета просидел на скамейке. В то же утро подъехал к дому тарантас. Возле тарантаса суетился Пылаев. С отвратительными ужимками, которые так ненавидел Тентенников, он разговаривал с Марией Афанасьевной. Васильев поглядел на молодую женщину, столько времени прожившую вместе с ним, и нагло улыбнулся.

– Спуск крутой за рекой, – сказал он ей. – Будьте поосторожней, когда поворот станет круче, скажите возчику, чтобы ехал медленней. Да, впрочем, что я… Вас Пылаев проводит.

Она ничего не ответила, только смотрела на него сквозь слезы.

Тарантас тронулся. Женщина окликнула поручика, но Васильев и не обернулся: она успела надоесть ему, а все, что приедалось, уже не существовало для него. В жизни он признавал только то, что могло стать бездумным развлечением или хотя бы тем, что называл он полировкой крови.

* * *

Вечером принесли Быкову большой синий пакет, запечатанный сургучной печатью. Быков с удивлением надорвал его, и тотчас выпало несколько писем. Первое письмо было от Хоботова.

«Дружище, – писал Хоботов. – Вы, должно быть, сердитесь еще на меня после той встречи, но, клянусь, я ни в чем не виноват перед Вами. Я попросту пошутил тогда, а Вы мои слова приняли всерьез и обиделись. Я такой же, как и Вы, обидчивый человек и только поэтому не решил тогда пустяковую нашу ссору миром. Во всяком случае помните, что после войны я с удовольствием возьму Вас летчиком-испытателем на завод. Для того же, чтобы Вы не подумали, что я Вас забыл или пишу просто из вежливости, обещаю Вам, если будете в Петрограде, хорошую беседу о будущем».

Быков снова вспомнил о той поре, когда Хоботов еще не был заводчиком и докучал ему своей навязчивой дружбой.

– Ума не приложу, – сказал недоуменно Быков, – зачем он ко мне обратился с таким посланием? Уж после нашего спора, когда он мне взятку предлагал, казалось бы, нам переписываться не стоит…

– Не иначе, как спьяну, – решил Тентенников. – Или, может быть, хлопочет, чтобы тебя к нему на завод отчислили сдатчиком самолетов.

– Не похоже. После забастовки он меня на завод не пустит.

Так и не могли они решить, что заставило Хоботова написать нежное послание. Вскоре пришел денщик Васильева, сказал, что их благородие требует Быкова в штаб.

Поручик рассматривал альбом, тонкими пальцами разглаживая давние фотографические снимки. Он подозвал Быкова:

– Не хотите посмотреть альбомчик? Интересная коллекция собирается. Со временем будет ценностью.

Он задумался, тихо промолвил:

– У меня страсть к фотографированию, а Пылаев в этом деле лучший помощник. Он такие фотографии снимал – пальчики оближешь.

Альбом в самом деле был очень хороший. Быков узнавал места, где происходили бои, снова вспоминал старые аэродромы, видел лица товарищей и себя самого и каких-то незнакомых женщин и нагло осклабившегося Пылаева.

– Это наш самолет снят, когда улетал в первую разведку, – объяснял снисходительно Васильев. – А вот недурной снимок – мы с Пылаевым вместе ездили на передовые позиции. Поглядите, как ясно и четко снято. А вот старая усадьба, где был госпиталь. Только вы Победоносцеву не говорите: тут Наталья Васильевна…

Быков увидел Наташу, сидевшую на скамейке. «Вот уж поволновался бы Глеб, если бы увидел снимок», – подумал Быков и тихо сказал:

– Подарите, пожалуйста, мне…

– Вам? – удивился было Васильев, но тотчас понял, почему хочется летчику иметь эту карточку, пожал плечами и выдрал её из альбома.

Быков разорвал карточку на мелкие клочки, швырнул на пол.

– Благородно поступили, право, благородно, – сказал Васильев. – Боялись, что Победоносцев увидит и расстроится? Хотел бы я иметь такого преданного друга.

Они еще недолго полистали альбом, – прошли перед ними снега, пески, кудрявые деревья, взвихренные облака, и Васильев после краткого раздумья приступил к разговору:

– Жалею, что вы ко мне не зашли сразу по приезде. Я ведь Петербург очень хорошо знаю и, поверьте, соскучился без него. Ну, расскажите, как живет Петербург? На проспектах еще нет блиндажей? Помню, когда я в прошлом году приезжал, после отступлений наших, за Петербург стали бояться. Теперь, кажется, успокоились?

– Ну, полного-то спокойствия я не наблюдал. Слухов много ползет по городу, каждый день с тревогой проглядывают заголовки газет.

– Чего захотели! Полного спокойствия! В военные годы как люди живут? Только сегодняшними, только насущными заботами. Нет, вы лучше о столице расскажите. На Стрелку ездили?

– Ездил.

– Один?

В словах поручика послышался Быкову какой-то намек на встречи с Леной, и он сердито ответил, подымаясь с табуретки:

– Разве вам интересно знать, как я проводил время?

– Экий вы, право, как еж колючий. Вечно на что-нибудь обижаетесь… Я шутя спросил, а вы шуток не понимаете.

– Шутки я понимаю, но когда надо мною подсмеиваются, не люблю.

– И никто не любит. Ладно, если уже не хочется о своих петербургских впечатлениях рассказывать, я вас не неволю. Я иначе устроен, люблю пересказать о том, чему свидетелем в жизни быть доводилось.

Он поглядел на Быкова исподлобья:

– Вы о несчастье с Тентенниковым знаете?

– Вчера его навестил.

– Жаль парня…

– Если бы в отряде дело было поставлено лучше – и жалеть бы не приходилось: был бы Тентенников здоров.

– Вы уверены в этом?

– Не только уверен – знаю.

– Странно, – четко выговаривая каждое слово и пристально глядя в глаза собеседника, сказал Васильев. – Кого же вы изволите подозревать? И вы ли один, осмелюсь спросить?

– Не я один так думаю. Это мнение всех летчиков отряда. Вам доводилось слышать, что такое преднамеренная поломка? – спросил он, тоже не сводя глаз с Васильева. Оба они глядели друг на друга с такой ненавистью, что приведись постороннему человеку присутствовать при этом молчаливом поединке, ему стало бы не по себе.

– Преднамеренная поломка? Не слыхал о такой.

– Видите ли, в начале авиации аэропланы стоили дорого, а предварительный курс обучения был очень недолгий. Во Франции инструктора авиационных школ, кое-как обучив будущих летчиков, пускали их в небо, а там уже все зависело от их смелости и хладнокровия. Но обычно неприятности начинались, когда аэроплан еще катился по земле…

– Интересные рассуждения, – протянул Васильев. – У вас отличная память… на плохое, – добавил он, задумавшись.

– Тогда некоторые ловкие хозяйчики придумали следующее: надеяться на то, что юноша обязательно разобьет машину, не всегда можно…

– Теперь я уже начинаю понимать.

– И вот, чтобы быть уверенным в успехе и обязательно добиться поломки… Впрочем, вряд ли нужно вам объяснять технику дела…

– Что же? – закричал Васильев, отводя наконец глаза и чувствуя неожиданное облегчение: так непримирим был взгляд светлых, уверенных глаз его собеседника. – Что же вы хотите сказать, что в случае с Тентенниковым виноват не Тентенников, а кто-то другой?

– Да.

– И вам, удостоившемуся производства в офицеры, не стыдно выдумывать такие небылицы?

– Было бы стыдно, если бы я не сказал об этом. А производства в прапорщики я не добивался…

– Вот как… – нахмурился Васильев, пренебрежительно посмотрев на звездочку на погоне Быкова. – Кого же вы подозреваете в преднамеренной, как вы говорите, поломке?

Быков молчал, да Васильев и не хотел расспрашивать. И сам он почему-то с тревогой подумал о Пылаеве.

– А я вам хотел поручить одно дело, очень опасное, требующее большой отваги, – сказал он, наконец решившись снова взглянуть в глаза Быкова.

– Какое?

– Вы понимаете, конечно, что война ведется не только на фронте…

«Отвечает на мой вопрос о преднамеренных поломках?» – подумал Быков, но сразу почувствовал, что догадка неверна.

– Военные сведения, необходимые для разведки, добываются самыми разнообразными путями. Авиация открыла новые возможности… – Он помолчал, словно переводя дыхание, и взволнованно протянул: – службе разведки. Подумайте сами, раньше разведку делали егеря. Как мало они видели тогда – только то, что было у них перед глазами. Теперь разведку ведут аэропланы. Кругозор летчика в тысячу раз больше кругозора конного разведчика. Понятно?

– Вполне…

– Раньше для того, чтобы наш агент смог пробраться в тыл противника, понадобились бы самые отчаянные ухищрения. Теперь стало неизмеримо проще: достаточно сделать удачную посадку в тылу – и агент высажен в нескольких десятках верст от фронта. Не нужно искать проводников, и дело идет гораздо лучше, чем прежде.

– Но и противник может таким же путем доставлять своих разведчиков.

– Конечно, – подумав, ответил Васильев. – Вы, должно быть, заметили, что я однажды делал такой полет с человеком, которого вы и ваши друзья невзлюбили?

– С Пылаевым…

– Да, да, именно с Пылаевым, – обрадованно подхватил Васильев, словно боялся первым назвать имя недруга летчиков.

– Мы догадались…

– Дело искусства и расчета, – самодовольно улыбнулся Васильев. – Ведь вы считаете меня хорошим пилотом?

Не дождавшись ответа, он продолжал беседу:

– Вчера я был у врача. Он осматривал меня и заявил – нервы шалят. Запретил полеты. А я получил только что приказ из штаба: необходимо сейчас же вылететь и доставить нашего агента в тыл противника. Заметьте, дело секретное, и вы о том никому из своих друзей ни слова, – спохватился он и укоризненно посмотрел на Быкова.

– Понятно…

– Я поручаю вам доставить Пылаева в тыл противника и вернуться назад сегодня же.

– Не могу исполнить приказ.

– Почему?

– Потому что я не верю Пылаеву: он может служить кому угодно, хоть черту…

– У вас нет для подобных разговоров никаких оснований, – сказал Васильев и медленно заходил по комнате.

– Вы можете, конечно, верить Пылаеву. Но я никогда не делал того, что казалось мне нечестным…

– Нечестным? Не хотите ли вы сказать это еще о ком-нибудь? – угрожающе подходя к Быкову, вскрикнул он.

– Я говорю о Пылаеве.

Васильев в упор глядел на Быкова. Кулаки его были сжаты, припухшие веки дергались, красноватые глаза слезились.

– Идите, – сказал он наконец, снова склоняясь над альбомом.

Глава тринадцатая

Присланного Николаем человека Быкову удалось устроить мотористом. Семен Попов, бывший путиловский рабочий, до того был в пехотной части, находился на передовых позициях и полным котелком зачерпнул солдатского горя. В авиационных отрядах жили обособленной жизнью, мало знали о действительном положении дел на позициях, а о солдатской жизни и того меньше. Летчики видели только фронтовые тылы, линию же фронта им удавалось разглядеть лишь сверху, с птичьего полета. И потому так жаден был Быков на расспросы, когда попадался ему человек, побывавший в самой гуще солдатской массы. Именно таким человеком и оказался Попов.

Быков только с друзьями мог делиться своими сомнениями и заботами. Взяв в руки оружие, приходилось драться, десятки раз рисковать жизнью, вылетать в самые рискованные операции, и Быков стал известным летчиком, чьи портреты печатались часто в иллюстрированных журналах. Но горька и тяжела была ему эта слава! Он ненавидел вражеских летчиков за их жестокость, за то зло, которое они причиняли беззащитным людям. Но не меньше ненавидел он и Васильева. А ведь приходилось подчиняться его приказам, встречаться с ним, разговаривать… Быков понимал, что отношения его с Васильевым добром не кончатся… Васильев был для него выражением всего строя, гнёт которого испытывал Быков смолоду.

С каким нетерпением в пасмурные январские дни 1917 года ждал он новой встречи с Николаем!..

Однажды утром, неподалеку от ангара, Попов подошел к летчику и, откозыряв, тихо сказал:

– Поговорить мне надо с вами по секрету…

– По секрету? Неприятности какие-нибудь у нас?..

– Неприятностей никаких нет…

– Почему же тогда по секрету? Ведь только о неприятном люди секретничают, а уж если у них что-нибудь хорошее случается, тут секретов не бывает.

– Напрасно вы так думаете. Иногда и хорошее известие по секрету следует передавать. Чтобы те, кому не следует, о нем не узнали.

– Если так, то секретничайте…

Быков свернул на тропинку, ведущую к проселку, рядом зашагал Попов.

– Собственно говоря, дело у меня к вам самое простое, но мне хотелось с вами обязательно поговорить, – ведь Николай Григорьев уверял, что вас обрадует весточка от него…

– Я хотел бы его увидеть.

– Он о том же просил.

– Тогда, может быть, теперь же поедем?

– Сейчас не могу, но часика через полтора закончу сборку мотора и готов с вами ехать.

* * *

Дорóгой Попов больше говорил о Васильеве и об отрядных порядках, чем о Николае Григорьеве и о предстоящей встрече.

– Вас механики и мотористы любят, – сказал Попов, обращаясь к Быкову и стирая рукавом пыль с козырька фуражки. – Им нравится, что вы независимо держитесь с Васильевым. Он, по правде говоря, вас и ваших товарищей боится. И то: из старых офицеров он один в отряде остался. А остальные – военного производства, не из дворян, а из простых людей, как вы, как Тентенников, как все мы. Поэтому Васильев нам и не верит. Ведь вот без вас случай был, Тентенников чуть не побил его.

– Кузьма мне об этом не говорил.

– Зато мы видели: не знаю, из-за чего спор между ними вышел, но должен чистосердечно признаться: поспорили они крепко. И вот…

Попов прищелкнул пальцами и, надев фуражку, продолжал:

– И вот слышим мы бас Тентенникова: «Конечно, на дуэль меня как недворянина вы вызвать не можете. Я ваших дуэльных кодексов не знаю и дворянским тонкостям не обучался. Но уж, извините, если кто меня обидит, то силу кулака моего обязательно испробует». И знаете, я удивился: Васильев нахрапист, резок, а тут вдруг растерялся и бочком, бочком в сторонку – и смылся.

– Узнаю Тентенникова. Кого невзлюбит – скрывать не станет. Он человек редкой прямоты…

За разговором и не заметили, как доехали до Черновиц. Вскоре бричка остановилась возле низкого одноэтажного дома с садиком.

Долго просидели они втроем в тесной комнате Николая. Расставаясь, Николай пообещал на будущей неделе приехать в отряд, привезти новые листовки и попутно познакомиться с товарищами летчика.

Вышло, однако, не так, как предполагали при встрече старые друзья. На другой день поутру в дверь постучали, и денщик громко сказал:

– К вам, ваше благородие, гости.

– Кого еще принесла нелегкая? – недовольно сказал Глеб.

– Меня принесла, – громко проговорил Николай, входя в комнату. Он был по-обычному весел, но Быков сразу приметил, что Николай чем-то расстроен и только старается скрыть своё волнение от Победоносцева, которого до сих пор знал только понаслышке.

Решив, что Николай хочет поговорить с Быковым наедине, Глеб тотчас встал с кровати и громко сказал:

– Вы извините, мне надо уйти ненадолго, хочу проверить, как работают в ангаре мотористы.

Николай благодарно кивнул головой. Сев на кровать Тентенникова, он сказал:

– Видишь, как обернулось дело. Условились мы с тобой вскоре встретиться – и на самом деле встреча вышла сверхскорая.

– Слежка за тобой была в Черновицах?

– Хуже: с обыском пришли. И на мое счастье, слишком долго возились, разбирая бумаги в чемоданах. К их приходу там уж ничего нелегального не было, только комплекты московских и питерских газет да десяток брошюр. И вот, представь, солдат, стоявший в дверях, понимающе смотрит на меня внимательным, обжигающим взглядом. Мне его поведение не совсем понятно, но и я с него глаз не свожу. А он вдруг отходит в сторону от двери и наклоняется, затвор на предохранитель ставит. Я тотчас сообразил, что выручить он меня хочет: понимает, чем мне арест грозит. Тихо шепчу ему: «Спасибо». Оглядываюсь, а чины предержащие бумагами заняты. Я тотчас в дверь. Выхожу из дома спокойно, не торопясь. До базара дохожу в две минуты, нанимаю извозчика – и к вам.

– Неужели они тебя не хватились?

– Минут через пять стрельба началась возле моего дома, но я, понятно, не оглядывался, сунул чаевые извозчику, он и погнал что было силы. В сорок минут до вас добрались.

– А ты его обратно не отпустил?

– Глупо было бы, не по-конспираторски, – его бы там задержали, да и выяснили бы, куда он меня отвозил. Я ему сказал, что отсюда только к вечеру уеду, денег обещал дать много. Он и успокоился. Самое приятное, что они не догадались погоню послать в сторону фронта. Наверно, вокзал оцепили, в поездах ищут.

– Но ведь здесь им нетрудно будет тебя отыскать? Кто-нибудь на базаре обязательно расскажет, что ты извозчика нанимал, да и он сам не может здесь вечно оставаться, – когда вернется – укажет, где тебя найти. Явится полиция к нам, обыщет помещение, – и некуда будет тебе тогда деться…

– Чудак человек, – возразил Николай, – неужели же ты думаешь, что я тут у вас останусь? Да и у тебя, видимо, настроение изменилось. От меня, брат, такое состояние душевное не скроешь.

Быков недоумевающе посмотрел на Николая.

– Что ты хочешь сказать?

– По-моему, я достаточно ясно выразил свою мысль.

– Нет, ты все-таки повтори. Я боюсь, не ослышался ли часом?

– Пожалуйста, могу повторить. Мне это нетрудно сделать.

– Раз нетрудно – повторяй.

– Не очень, думаю, тебя радует ответственность за мое нахождение здесь. Тем более, командир ваш – сволочь порядочная, он с каждого из вас по три шкуры спустит, если узнает, кого вы укрываете. А уж если меня здесь арестуют, и вовсе вам не поздоровится.

– Ты серьезно говоришь? – тихо спросил Быков. И вдруг поняв, что именно в его словах могло не понравиться собеседнику, летчик улыбнулся. – Ты не понял меня. Я не о себе думал. Неужто ты позабыл меня? Или за кого другого принимаешь? Ты – первый человек в жизни, который меня обвиняет в подлости.

Николай внимательно поглядел на летчика.

– Не сердись, друг, не сердись, беру свои слова обратно. Ведь я сгоряча тебя обидел, показалось мне, будто ты смущен моим неожиданным появлением. Но раз ошибся – прости, не вспоминай случайно вырвавшихся слов.

– Дело не только в том, что я не трус. Храбрость моя всем известна, я её много раз доказал – и в небе и на земле. От другого я бы в жизни такой обиды не вытерпел. А ты забыл о главном: я тоже твоей правде служу, только ей одной, без неё нет мне жизни, а раз так…

– Ну, полно, полно, – сказал Николай, медленно проводя по лицу широкой рукой. – Просто мне показалось, померещилось…

Оба помолчали. Потом Николай сказал:

– А вообще-то говоря, уезжать отсюда мне необходимо…

– Не понимаю тебя… – обиженно сказал Быков.

– Да нет же, я о другом хочу тебе сказать. Видишь ли, оставаться здесь бессмысленно, так как на мой след легко нападут. Уехать трудно – на всех дорогах погоня, а добираться надо до маленького городка на Днестре, километрах в ста отсюда. И мне пришла в голову остроумная мысль. Пари держу, тебе ни за что не догадаться…

Быков с любопытством взглянул на повеселевшего Николая.

– Единственный путь, по которому не станут меня искать, – воздушный. Вот я и решил использовать вашу технику…

– Ты лететь хочешь?

– Совершенно правильно.

– А ведь здорово придумано! Воистину, никакой шпик не догадается искать твой след под облаками…

– И ты со мной полетишь?

Быков задумался.

– Если ты веришь мне, то должен верить и моим старым друзьям – Тентенникову и Победоносцеву. Семь лет я иду вместе с ними по жизни, и к концу этих семи лет мы еще больше сдружились. На них можешь положиться, как на меня: головой отвечаю. И вот, кажется мне, без совета с ними нельзя решить дело. Тентенников в госпитале, значит, придется говорить с Победоносцевым. Летчик он хороший, человек верный. А я здесь останусь…

– Почему?

– Да потому, что главные неприятности суждены не тому, кто с тобой полетит, а тем, кто здесь останется. Придется выдержать жестокий бой с Васильевым. Он, понятно, сразу заинтересуется, на каком основании вылетел самолет без его приказа. И лучше, если Васильев будет иметь тогда дело со мной, – меня он боится больше, чем Победоносцева.

– Пожалуй, ты прав, – подумав, сказал Николай.

Глеб был обрадован доверием Николая и принял самое горячее участие в обсуждении предложенного плана. В конце концов было решено, что с Николаем полетит Победоносцев, а Быков возьмет на себя неизбежный спор с командиром отряда.

– Придется мне немало ему крови попортить, – предсказал Быков, прощаясь с Николаем.

Его предсказание не сбылось. Васильев узнал об отлете аэроплана лишь к концу дня. Он тотчас вызвал к себе Быкова и принялся его жестоко отчитывать за самоуправство. Никто из летчиков так и не узнал никогда, чем закончился этот разговор. На расспросы друзей Быков отвечал только:

– Я же вам говорил, что Васильев – фанфаронишка. И стоит только на него хорошенько прикрикнуть, как он молниеносно сдает свои позиции. Я ему сказал, что Глеб проверял машину в полете…