Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 54 страниц)

Глава вторая

Николай Григорьев в эти дни тоже ждал назначения на фронт. Он работал на Тучковой набережной Васильевского острова в большом сером доме под номером 2–6, где помещался теперь Высший Совет народного хозяйства.

Президиум Совета народного хозяйства мог отпустить Григорьева в армию только после того, как будет назначен новый заведующий сектором.

С каждым днем все больше предприятий национализировала Советская власть, дошла очередь и до авиационного завода, полным хозяином которого в конце войны стал Хоботов. Провести национализацию поручили Григорьеву, и он решил вызвать на помощь Быкова, хорошо знавшего завод еще по довоенному или – как теперь говорили в просторечии – мирному времени. Поздно вечером сидел Быков в высоком заставленном темными шкафами кабинете Григорьева и с интересом слушал рассказ пришедшего с завода давнего знакомца слесаря Сидорчука о нынешнем времяпрепровождении Хоботова.

Сидорчук постарел немного, но был очень подвижен. Он и минуты не мог посидеть на месте и, прохаживаясь по кабинету, густым, странным при его невзрачной комплекции басом рассказывал о происшедшей в Хоботове перемене.

Хоботов привез на завод кровать, посуду, другие необходимые вещи и жил в своем кабинете, как в одиночной камере, ни на минуту не покидая тесного помещения, – даже и на пять минут за последние дни не выходил подышать свежим воздухом. Старый слуга жил с ним в конторе, готовил обед, ходил на черный рынок покупать провизию, а по вечерам навещали Хоботова гости.

– Темные людишки бывают у него, из бывших…

– А с рабочими он не беседует? – спросил Быков.

– Нет, рабочих он не видит. Как и до Октября – старый управляющий на месте, служащие старые…

– И настроены по-старому?

– Да как сказать… Видите ли, недавно слух прошел по заводу, – откуда он пошел, никто не знает, но, пожалуй, слух верный…

Сидорчук подошел к столу, за которым сидел Григорьев, и торопливо пробасил:

– Поговаривают, будто Хоботов собирается закрыть завод и оставшихся рабочих – на улицу… «Дескать, самолеты теперь никому не нужны, топлива нет, денег нет, предприятие нужно свернуть».

– Да, с топливом дела невеселые, – сказал Григорьев. – Вот недавно вернулась наша делегация, ездившая в Донецко-Криворожский бассейн. Были они в Харькове в начале декабря. Там тогда еще существовал созданный Керенским для распределения топлива «Монотоп»… Тактика у «Монотопа» – предательская. Переговоры они тогда вели и с нами и с белогвардейскими правительствами. Наших делегатов встретили в штыки и отказались поставлять уголь для питерских заводов. Начались переговоры. Донскому белогвардейскому правительству дают четыре с половиной миллиона пудов угля, а Питеру – только девятьсот восемьдесят пять тысяч пудов, – этого на работу трамвая и водопровода и то не хватит. А потом и того не дали: стала угрожать комиссии Центральная Рада; пришлось с пустыми руками вернуться в Питер… Как видишь, большие у нас заботы…

– Неужто так и не достанем топлива? – взволнованно спросил Быков. – Ведь уголь для завода – все равно что хлеб для человека.

– Уголь достанем. Вот выяснили недавно, что в Котласе огромные запасы скопились, миллионов десять пудов, туда пошлем людей…

Григорьев сделал несколько записей в блокноте, потом сказал, обращаясь к Быкову:

– Ты будешь нашим представителем по национализации завода. Сейчас же выезжай с товарищем Сидорчуком на место, и сразу беритесь за дело. Партийная организация на заводе крепкая, я их еще по двенадцатому году помню. Первые были бунтари в районе! Агитировать за забастовку их не приходилось, сами подымали другие заводы.

– А кто же будет там новым хозяином? Я у них не останусь, на фронт поеду…

– Тебя хозяином делать не будем. Кандидатура у нас есть другая…

– Интересно, кого наметили? – спросил Сидорчук, – Тут человека надо крепкого, с железными нервами…

– Значит, чего-то мы не додумали, – усмехнулся Григорьев. – Потому что наметили вас, товарищ Сидорчук, а нервы у вас, по правде говоря, не железные…

– Меня? Да мне не справиться!

– А что вас пугает?

– Бухгалтерия затрет…

– Бухгалтерия? Что же в ней страшного?

– Цифр много, на арифмометрах надо считать, опять же денежные документы подписывать, а я писанины пуще всего боюсь, – вдруг еще что-нибудь подпишешь не по правилу – ответ придется держать.

– А вы не по правилу не подписывайте…

Сидорчук покачал головой, но ничего не сказал в ответ и снова заходил по комнате.

– Стало быть, сейчас и поезжайте, – сказал Григорьев, обращаясь к Быкову. – На дела даю вам три дня сроку. А через три дня явитесь сюда и доложите, что предпринято. Главное, не теряйтесь, будьте каждую минуту начеку.

На завод пошли пешком. Дорогой молчали – оба думали о предстоящих хлопотах, – и только за мостом Сидорчук сказал:

– Вам с Хоботовым, по старому знакомству, придется первому зачинать разговор.

– Не очень-то мне обрадуется.

– Ну что ж, мы и не для того, чтобы его обрадовать, идем на завод.

Они зашли сперва в механическую мастерскую, – там теперь помещался заводской комитет, – и Сидорчук, собрав членов комитета, рассказал им о своей беседе с Григорьевым и о приказе, полученном из Совета народного хозяйства.

– У Хоботова гости были сегодня, только что ушли, – сообщил молодой паренек с бледным исхудалым лицом, с глубоко запавшими, как после тяжелой болезни, глазами.

– Теперь мы к нему в гости придем, – сказал Сидорчук.

Рабочий день на заводе уже кончился, кроме завкомщиков на дежурных по мастерским, никого в цехах не оставалось.

– Может, и нам вместе с вами к Хоботову пойти? – спросил кто-то из завкомщиков.

Сидорчук вопросительно посмотрел на Быкова.

– По-моему, всем вместе идти не стоит, – сказал Быков, – получится у нас тогда что-то вроде делегации, а ведь нам нужно попросту известить Хоботова о национализации завода и предложить ему покинуть заводское помещение. Вот уж завтра соберем заводской митинг и там сообща обсудим, с чего надо начинать новым хозяевам.

– Правильно решено, – сказал пожилой механик, – но уж мы сегодня не разойдемся – вас ждать будем. Интересно узнать, чем ваш разговор закончится.

– Он только одним может закончиться…

– Нет, уж как там ни решайте, а мы будем ждать, хоть бы даже и ночевать тут пришлось.

– Воля ваша, – весело проговорил Сидорчук.

* * *

Заводской двор был плохо освещен, только один косой фонарик «летучая мышь» висел у входа в контору. Дверь была открыта, по узким ступенькам поднялись во второй этаж. В темной комнате горела керосиновая коптилка, и лысый старик с отвисшими губами и острым, внимательным взглядом, похожий на камердинеров давних времен, какими их изображают на провинциальной сцене, поднялся навстречу.

– Вы к кому? – спросил он визгливым, срывающимся голосом.

– Нам к хозяину нужно, – басовито сказал Сидорчук; казалось, вот-вот погаснет пламя коптилки от звука этого могучего голоса.

– Он отдыхает…

– А вы ему скажите, что по срочному делу пришли. Может быть, и примет, – насмешливо пробасил Сидорчук.

Старик готов был препираться дальше, но из-за двери послышался негромкий голос Хоботова:

– Ладно, раз уж пришли, – пусть проходят…

Сидорчук первым вошел в комнату, следом за ним Быков.

Увидев летчика, Хоботов недоуменно воскликнул:

– Какими судьбами? Вот уж, воистину, поздний гость… По какому делу?

– Он объяснит, по какому делу, – сказал Быков, указывая рукой на Сидорчука.

Слесарь придвинул стул к креслу, в котором сидел Хоботов, и при свете керосиновой лампы начал читать переданный ему Григорьевым приказ о приеме от заводской администрации авиационного завода со всем находящимся в нем оборудованием, материальной частью самолетов, с наличностью денежных документов и ценных бумаг.

Хоботов слушал внимательно, потом подошел к окну, приложил лоб к отпотевшему стеклу и долго смотрел в тьму насторожившейся, тревожной ночи. За это время Быков успел осмотреть комнату, в которой провел Хоботов последние недели своего хозяйничанья на заводе. Должно быть, он и сам не собирался долго задерживаться здесь, – комната казалась временным полустанком, короткой остановкой перед новыми странствиями. Несколько новеньких чемоданов, старательно перевязанных толстыми веревками, тюки, два саквояжа на медных тускло блестевших при свете лампы замках – все это, видать, было запаковано и замкнуто заранее.

– Что ж, – сказал Хоботов, отходя от окна и обращаясь к Сидорчуку, – ничего поделать не могу. Приходится повиноваться… Только не очень поздравляю вас, господа, с приобретением: завод мой не даст Советской власти миллионов, долгов много на нем висит, старых обязательств…

– В хорошем хозяйстве и веревочка пригодится, – усмехнулся Сидорчук. – Конечно, заводом вашим хвастать особенно не приходится, – делалось на скорую руку, лишь бы побольше из рабочих выжать пота да покруглее цифры вывести к концу операционного года… Да и много ли самолетов выпускали русские заводы до революции? Двадцать – тридцать штук в месяц от силы. А у Советской власти – размах другой. Мы с маленького начнем, а потом такое кадило раздуем, что вам и не снилось. Лучшие в мире самолеты будем на Руси выпускать…

Хоботов больше не мог выговорить ни слова, словно стал глухонемым, он объяснялся жестами и только на последний вопрос Сидорчука, спросившего, когда собирается бывший хозяин выехать отсюда, ответил:

– Завтра вечером.

Не попрощавшись, вышли Быков и Сидорчук из кабинета. Старый слуга Хоботова проводил их злым, ненавидящим взглядом и громко хлопнул дверью.

– Пожалуй, домой ночевать не пойду, – сказал Быков, – тут останусь, а уж завтра поутру займемся делами…

– Вы меня, пожалуйста, проводите, – пробасил Сидорчук, взяв летчика за руку. – Ничего ровнешенько не вижу, куриная слепота у меня…

– Противная болезнь.

– Очень неприятная, – отозвался Сидорчук, осторожно переступая через наваленные у самого входа в мастерскую бревна. – От недоедания: сами знаете, какое сейчас питание… – Он помолчал и, входя в мастерскую, сказал: – А с завода нам обоим нельзя уходить, будем тут ночевать…

Завкомщики не очень были удовлетворены рассказом Сидорчука – ничего интересного не мог он поведать о своей встрече с хозяином, – и разошлись сразу по домам, пообещав часу в седьмом прийти на завод, чтобы с самой ранней поры уже быть на месте.

Быков и Сидорчук спали на скамейках, не раздеваясь. Часу в четвертом утра, когда сизые тени еще застилали окна, их разбудил тот самый молодой паренек, который рассказывал вчера о гостях, посещавших Хоботова.

– Что случилось? – взволнованно спросил Сидорчук, чувствуя, что неспроста их так рано будят.

– С Крестовского острова дружок прибежал, – там, говорят, непорядок.

Паренек, прибежавший с Крестовского, исподлобья поглядывая на Быкова, начал взволнованно рассказывать о необычайных приключениях нынешней ночи.

Во время войны на Крестовском аэродроме заводские сдатчики ежедневно испытывали летающие лодки. Там было небольшое здание, где хранился бензин; на охране здания стояла пожилая женщина, тетя Груша. По ночам она с ружьем дежурила у дома, иногда помогал ей муж-инвалид. На аэродроме стоял маленький деревянный домик с верандой и разбитым возле веранды цветником. Здесь была вышка для наблюдения, здесь же в конце дня можно было и перекусить. При домике жила женщина, готовившая незатейливую еду и прибиравшая низкие чистенькие комнаты.

Самолет перед сборкой обычно возили туда на телеге. На телегу клался широкий щит, на щит укладывалась коробка-крыло, соединенное на стойках. На вторую телегу грузили вторую коробку, на третью – фюзеляж… Не раз в довоенные годы встречал Быков этот кустарный обоз, перевозящий новую, диковинную технику.

Теперь на аэродроме никто не бывал, кроме тети Груши и направленного туда от завкома паренька.

Рассказ паренька всех удивил. Оказывается, в полночь подъехал к деревянному домику автомобиль. Из автомобиля вышли двое – Хоботов и какой-то офицер в кожаном пальто, до того ни разу не бывавший на аэродроме. Они разбудили сторожиху и вошли в деревянный домик. Удивленный появлением нежданных гостей, паренек притаился в соседней комнате. Ему удалось подслушать разговор ночных посетителей аэродрома. Собственно, говорил только Хоботов, а спутник его лишь поддакивал – и невпопад, из чего паренек вывел заключение, что офицер прибыл на Крестовский остров в порядочном подпитии.

Неспроста приехал Хоботов на аэродром… На рассвете собирался он со своим попутчиком взять находившуюся в ангаре летающую лодку и улететь на ней в Финляндию. В 1916 году, когда завод сдавал летающие лодки, сдатчик был обязан при испытании самолета сделать перелет до Кронштадта и оттуда вернуться обратно на аэродром. Теперь беглецам нужно было преодолеть только половину положенного для испытания пространства. Хоботов убеждал взять правее Кронштадта, пролететь над Сестрорецком и опуститься где-нибудь возле Куоккала и Терийок. Из Финляндии он собирался направиться в Швецию. Жена Хоботова выехала за границу еще при Временном правительстве и теперь ждала мужа в Стокгольме…

– Надо торопиться, – сказал Сидорчук, выслушав рассказ паренька. – Не то, чего доброго, и на самом деле они улетят.

Они пришли на аэродром через полчаса и сразу же увидели возле ангара Хоботова.

У ворот, рядом с хоботовским автомобилем, стояла высокая черная машина, на ней приехали вызванные Сидорчуком по телефону комиссары Чрезвычайной Комиссии, или – как сокращенно её называли – ЧК.

Почуяв неладное, Хоботов окликнул своего попутчика и направился к деревянному домику.

– Гражданин Хоботов? – спросил комиссар ЧК, подходя к заводчику и предъявляя ему свое удостоверение, напечатанное на серой бумаге.

– Не ошибаетесь… Хоботов… Но не могу понять, что вы от меня хотите…

– Это мы на Гороховой выясним.

– Мне выяснять нечего. Или, может быть, присутствующие здесь новые хозяева завода оклеветали меня? – Он угрюмо посмотрел на Быкова, и летчик отчетливо вспомнил свою беседу с Хоботовым в ресторане, в дни минувшей войны, когда тот предлагал взятку за обман военного ведомства.

– Мы на вас клеветать не собирались, – спокойно сказал Быков. – А вот за границу выбраться вам не удастся: зря чемоданы упаковывали.

– Вернее, скажи, зря тебе когда-то руку подавал…

– И я жалею о нашем бывшем знакомстве.

– Ничего, еще свидимся, – ты тогда проклянешь день, когда меня впервые встретил…

Спутник Хоботова, немолодой летчик военного времени, с рачьими глазами навыкат и с испитым лицом, с бугристым, словно из папье-маше сделанным носом, к аресту отнесся спокойно, как к чему-то само собой разумеющемуся, и неторопливо последовал за комиссаром, в то время как Хоботов, поминутно оборачиваясь, продолжал поносить Быкова.

…Два дня провел Быков с Сидорчуком без еды и отдыха, пока не удалось составить акт о приемке всего предприятия.

На третий день утром Быков поехал на Тучкову набережную.

В кабинете Григорьева теперь уже сидел новый работник. Он внимательно выслушал доклад Быкова, взял от него акт, поблагодарил за быстро и хорошо проведенную работу и, прощаясь, передал письмо от Николая, накануне уехавшего в Москву.

Выйдя на улицу, Быков распечатал конверт. «Дорогой друг, – писал Григорьев своим мелким, но разборчивым почерком, – пришлось нам расстаться раньше, чем я предполагал, – меня срочно вызвали в Москву, где предстоит получить назначение членом Военного Совета одной из действующих сейчас армий. В Москве зайду в Главвоздухфлот и там договорюсь, чтобы отряд, который будет сформирован тобою, направили ко мне. Будем вместе, и надеюсь, что уже не расстанемся до победы».

Раз десять перечел Быков письмо, пока добрался до дома. За время отсутствия Быкова приятели изнервничались, как признавался Тентенников, и даже решили было заявить в милицию о неожиданном исчезновении летчика. Тем больше было радости, когда за стаканом морковного чая поведал им Быков о последних происшествиях на заводе и о неудачном бегстве Хоботова.

– Я так понимаю, – сказал Тентенников, – теперь с Хоботовым не встретимся… Да и жена без него в Стокгольме тоже скучать не будет, – деньги на заграничную жизнь он, небось, успел перевести еще при Керенском…

Глава третья

В то утро Глеб был не по-обычному задумчив, тих и даже не проведал ближнего газетчика на углу Свечного, словно забыл о сводках с фронта – излюбленном своем чтении за последние семь лет, с самых первых дней балканской кампании. Он сидел у окна, положив руки на холодные трубы парового отопления, и смотрел вниз, на перекресток, выплывавший из тусклого, серенького простора. Мелкий, как песок, дождь с надоедливым упрямством сыпался из мохнатых, растрепанных облаков, и в эту пору город казался особенно грязным и разоренным.

А Быков то укладывал вещи в чемодан, то, тяжело ступая по выщербленному паркету, подходил к окну, становился рядом с Глебом.

– С тяжелым сердцем уезжаю отсюда, – задумчиво проговорил он, расстегивая ворот гимнастерки. – Хоть и переезжаем мы с Леной на новую квартиру, а наперед уже известно, что больше двух недель вместе не проведем. Она и то смеется: «Так уж и буду до самой смерти солдатской женой».

Быков еще не знал, что в кармане Глеба лежат повестки, только накануне присланные из Управления воздушного флота: всем трем летчикам надлежало вскоре явиться на аэродром и принять самолеты.

Каждое утро приносило новые вести, и многих знакомых и добрых друзей уже не досчитывались: «убит», «расстрелян белыми», «умер от ран», «разбился насмерть» – эти слова чаще всего повторяли, вспоминая о судьбе боевых товарищей.

Из газет узнали они о смерти бывшего моториста Васильевского отряда Попова, убитого в Москве анархистами во время разоружения группы уголовников-бомбистов. Тело Попова два дня лежало на пригородной даче, занятой «федерацией пан-анархии», пока не удалось отряду ЧК выбить из особняка вооруженных пулеметами и гранатами анархистских бандитов. В газетах был напечатан портрет убитого комиссара, но по этому тускловато-грязному изображению летчики не узнали своего бывшего моториста. Только через несколько дней, когда Николай сообщил им из Москвы о последних минутах Попова, Быков перечитал старые номера газет и написал некролог для красноармейского журнала.

А сведения с фронтов с каждой неделей становились тревожнее, и большую часть свободного времени Глеб посвящал теперь хождению по канцеляриям Воздушного управления.

К нему уже привыкли в управлении, и старые мотористы частенько напоминали новичкам о замечательной дружбе первых русских летчиков. Едва показывалась в тесных, вечно темных комнатах управления высокая, чуть сутуловатая фигура Глеба, как кто-нибудь из молодых писарей выбегал навстречу и вместе с ним обходил канцелярские столы, то помогая в получении какой-нибудь необходимой справки, то растолковывая пункты справок и анкет, которые нужно было заполнять летному составу.

Хлопоты Глеба закончились успешно, и все три друга получили назначение в один авиационный отряд, отправлявшийся на юг в самые ближайшие дни.

«Стало быть, ненадолго расстаемся», – думал Глеб в утро разлуки с Быковым, укладывая в чемодан белье приятеля и мелкие накопившиеся за много лет таборной жизни вещи, с которыми не хотел расставаться Быков. Чего только не было там: и обрывки каких-то карт, и компасы со сломанными стрелками, и выцветшие фотографии, и дипломы состязаний, и вырезки из газет, и письма давно забытых приятелей мгновенной юности, чаще всего и памятных только тем, что рядом с их именами мелькала и фамилия Быкова в петите газетной хроники.

– А жалко расставаться с номером! – промолвил Быков, утюжа единственные сохранившиеся у него штатские брюки из полосатого трико. – Так уж устроены мы, цыганские души, что всюду тебе дом, где только на одну ночь раскинешь табор. Тут-то ведь тоже пожито было, и в такую трудную пору.

– Не иначе, как и мне скоро с номером расставаться. Скучно тут одному будет…

– Ты думаешь? – спросил Быков, отставляя утюг и подозрительно поглядывая на приятеля.

– Кто его знает! – развел руками Глеб, чувствуя, что не вовремя проговорился: еще, чего доброго, догадается Быков, что пришла пора собираться в дорогу…

– Молчалив ты стал за последние дни… – сетовал Быков, снова принимаясь за работу и терпеливо разглаживая складку на брюках.

Глеб промолчал, и оба приятеля долго не возобновляли беседы. Наконец Быков отставил в сторону утюг и весело сказал:

– Не хуже заправского портного выгладил. И то ведь, солдат должен быть мастером на все руки. А мы не опаздываем?

– Пора уже уходить, – ответил Глеб.

Он взял тяжелый чемодан приятеля и вышел из комнаты.

Тентенников ждал в подъезде. Где-то раздобыл он грузовик с простреленным кузовом, с тремя скамейками, с заплатами на шинах, с усталым шофером, втянувшим большую голову в плечи.

– Свадебный поезд, – сказал Тентенников, укладывая чемодан и хитро подмигивая. – На трамваях теперь никак до Малого проспекта не добраться, а нам еще за родственниками надо заехать.

Он сел рядом с шофером и приказал сначала ехать на Знаменскую: там ждала Кубарина.

– Я и гостей назвал со всех волостей. Хочется повеселиться сегодня. Не в последний ли раз, друзья дорогие, по правде сказать, гуляем?

В четыре дома заезжали они, и собранный Тентенниковым свадебный поезд становился все шумнее и шумнее. Лену Тентенников посадил в кабину с шофером, а сам перелез на первую скамейку, поближе к Быкову, и тотчас принялся рассказывать о недавних успехах своих на треке, о мотоциклах, бегущих по полю с такой скоростью, что, до тех пор пока не кончается бег, зрители не успевают рассмотреть ничего, кроме дыма, рвущегося по следу машины.

Быков слушал рассеянно. Нагибаясь, он видел сквозь запотевшее пузырчатое стекло кабины затылок Лены: завиток светлых тонких волос выбивался из-под вязаной шапочки, и Быков глаз не мог оторвать от него. Ведь недолго придется побыть вместе, скоро собираться в дорогу, – и как тяжела будет разлука – поезда ходят плохо, письма приходят с опозданием, да и будут ли они доходить до фронта?

Когда грузовик остановился у подъезда закопченного трехэтажного дома на Малом проспекте, Тентенников повеселел и, подмигивая Быкову, с гордостью сказал:

– И квартирку ж я тебе отвоевал! Любо-дорого!

Он даже пальцами прищелкнул и на радостях спрыгнул с грузовика прямо в лужу, разбрызгивая грязь и порывисто размахивая руками.

– Всегда так! – огорченно воскликнула Кубарина. – Опять мои новые чулки забрызгал.

Квартира помещалась во втором этаже, и летчик долго простоял у двери, словно любовался массивной медной дощечкой с обозначением звания, фамилии, имени и отчества бывшего хозяина.

– Ты гляди-ка, – сказал он Быкову, – чудо какое! Я умудрился такую квартиру отыскать, на которой именно твоя фамилия обозначена.

Прочитали надпись и удивились: на дощечке, точно, значилось, что в квартире проживает Быков. Только звание у этого Быкова было высокое: числился он когда-то действительным статским советником.

– Как же получилось такое совпадение? – удивилась Кубарина. – Схитрил ты, Кузьма, должно быть? – Она была почему-то убеждена, что Тентенников вечно хитрит и всех, как утверждала она, вокруг пальца обводит, особенно её, такую тихую и доверчивую.

– Никакой хитрости не было, – обиделся Тентенников. – В районном совете по спискам бесхозных квартир, брошенных бежавшими к белогвардейцам чиновниками и буржуями, я случайно нашел Петиного однофамильца.

Объяснение было не совсем гладкое, но Тентенникову поверили.

– И то полуоднофамильца, пожалуй, – подумав, сказал Быков. – У нас ведь Быковы да Ивановы – фамилии особые. Вот хотя бы армию взять: солдат – обязательно Иванóв, а офицер хотя и десятый, а все-таки Ивáнов. И с Быковыми то же самое бывало: рядовой Быков, а полковник или поручик уже непременно Быкóв… И вообще – одной дощечки маловато, ты нам лучше самую квартиру покажи.

– Мигом! – с готовностью отозвался Тентенников. Он распахнул дверь и торжественно провозгласил: – Милости просим на новоселье!

В столовой на большом круглом столе Тентенников заранее разложил по тарелкам тонкие ломти хлеба, лепешки из картофельной шелухи, булочки из дуранды, вяленую воблу, печеную картошку; помедлив минуту, поставил на стол маленькую банку с медом.

– Черниговский, добротный! Это – премия, дали за прошлые мотоциклетные соревнования.

Сам он через полчаса так захмелел, что никому не давал говорить и старательно убеждал приятелей в преимуществах мотоцикла перед автомобилем.

– Истинный гонщик – обязательно мотоциклист, а не автомобилист. На мотоцикле скорость можно неслыханную развить, если не струсишь. Верткая машина, быстрая, особенно в хороших руках.

Быков слушал невнимательно.

Тентенников огорчился. Подозрительно оглядев друзей, он неожиданно уставился круглыми немигающими глазами на Быкова и печально сказал:

– Неинтересно слушать мою болтовню? А я еще многое знаю! Трудная жизнь прошла. Большая! У меня матушка-старуха в Канавине и любимая девушка в городе Гороховце… Хотя, что ж, впрочем, о любимой девушке я пошутил, – испуганно проговорил он, заметив быстрый, колючий взгляд жены. – Никого у меня нет и не было. Ни одного близкого человека, кроме вас. А вот когда маленький был, как увижу, бывало, желтенькие кувшинки на болоте – и сразу в слезы. А почему? Только Глеба с Быковым и любил…

Он остановился на секунду, перевел дух, и в разговор вмешалась Кубарина.

– Зря так много пьешь! Вечно о друзьях-товарищах говоришь, а о жене и не вспомнишь… Мне бы легче было с тобой, если бы ты их меньше любил. На горе мое ты их любишь. За них хоть в огонь и воду…

– Правильно! – ответил Тентенников. – А если так, то давайте, друзья, поцелуемся!

И он полез целоваться к обоим товарищам поочередно. Крепко прижал к груди Глеба, расцеловал в обе щеки Быкова, потом уселся поудобнее в кресле, уперся локтями в обитые синим бархатом подлокотники и сразу задремал.

Теперь общий разговор как-то затих. Глядя на одутловатое, усталое лицо задремавшего приятеля, Быков припомнил, как суетился сегодня Тентенников, как клялся устроить свадебку на славу и сколько беспокойства принял…

Он подошел к Тентенникову, подложил ему под бок подушку, и тот захрапел блаженно, откинув на спинку кресла свою большую лысеющую голову.

Иван Петрович морщился, но молчал, и Лена старалась не глядеть на него: она чувствовала, что отец недоволен, и вскорости, по самому пустяшному поводу, прорвется его раздражение. Кубарина, медленно и осторожно открыв пудреницу, блаженно прошептала, обращаясь к старику Победоносцеву:

– Если бы вы знали, какой он у меня хороший, и сами бы его полюбили! Я с самой первой встречи только о нем одном и мечтала. Знаете, он человек из сказки, неистощимой щедрости душевной…

Иван Петрович нахмурился, но Кубарина с увлечением продолжала:

– Большой он души человек. Я его подметки не стою. Нет, вы не пытайтесь мне возражать, не стою… Весь он какой-то необыкновенный.

Решив, что Иван Петрович интересуется её исповедью, она с жаром произнесла:

– Он ведь меня, знаете, за что полюбил? За романсы. Как я их пела… Вот помните:

 
Когда пленился я тобой…
 

– Нет, вы меня уж извините: романсы я любил в двадцать лет, а сейчас они меня не интересуют, – промолвил старик, глядя на сына и дочь и словно извиняясь перед ними, что по неосмотрительности попал в такую легкомысленную компанию.

Ненадолго наступило молчание, и Иван Петрович подошел к дочери.

– Что же, Лена, мне пора уходить. Может, ты хоть до двери проводишь?

Лена и Быков поднялись, пошли провожать старика. Вышел в переднюю и Глеб. Иван Петрович почесал клочковатую седую бороду, протер пенсне носовым платком и громко сказал:

– Конечно, каждый веселится, как может. Мне же сегодня весело не было. Единственное, что успокаивает меня, – это характер Петра Ивановича. Он сегодня тоже, должно быть, не особенно радовался. Его тягртило излишнее веселье Тентенникова. А впрочем, что же следует говорить в таких случаях? Живи, Леночка, как тебе нравится! Будь счастлива! Да что тут… – Он смахнул украдкой слезу, с огорчением подумал, что на старости лет стал совсем слезливым и сентиментальным, и поцеловал дочь в губы. – Ну, да ладно, – медленно проговорил он. – Прощайте…

– Уже уходите? – с волнением спросил неожиданно проснувшийся Тентенников. – Не пешком же вам на Подьяческую добираться… Сейчас вас шофер довезет. И не отнекивайтесь, пожалуйста, – у меня с ним особые расчеты. А насчет машины не беспокойтесь – сразу примчит…

Утро уже занималось, окна стали синими, светлело небо над пустырями. Потирая руки, Тентенников важно сказал:

– Сегодняшним праздником я доволен. Как-никак, а свадебку мы сыграли…

Глеб отвел Лену в сторону, взял её за руки, пристально и ласково заглянул в глаза сестры.

– Ты молодец, Глебушка, – прошептала она, обнимая брата, – и всегда меня понимал, с самого детства. Знаешь, мне кажется, что с Петром мы не расстанемся до смерти. А уж если ты останешься бобылем, не женишься, обязательно после войны будешь жить с нами…

– Пока что загадывать рано. Живы будем – посмотрим…

– Что же, пора и по домам! – сказал Тентенников, когда вернулся шофер. – Ты, Глеб, конечно, с нами пойдешь?

– Обязательно с вами.

Быков и Лена остались одни в большой холодной квартире. В столовой было накурено. Пошли в соседнюю комнату. Быков повернул выключатель.

Отблеском разноцветных огней засияла люстра, вся в каких-то стеклянных серьгах. На письменном столе лежало недоконченное письмо. Быков взял его, прочел вслух последнюю фразу: «От Славы только что получил письмо, он проездом был в Эрзеруме – и вот снова едет неизвестно куда. О господи, доколе будут тянуться сквозь нашу жизнь нескончаемые пути и дороги?»

– Не правда ли, странно и даже неудобно как-то, что мы стали свидетелями чужой жизни? – сказала Лена. – И чужие письма читаем…

– Кузьма затеял, – поморщился Быков. – Зачем нам такая большая квартира? Нам бы и одной комнаты хватило…

– Что ж, не вечно тут будем жить…

Она стояла в другом конце комнаты. Быков подошел к ней совсем близко, взял за руку, заглянул в глаза. Новая прическа все изменила, – вдруг почувствовал он; челка светлых волос, начесанная на лоб, скрыла первые тонкие морщинки, первые неуловимые отметины невозвратно ушедших годов. Теперь уже не придется встречаться украдкой, таиться от самых близких друзей, целоваться на лестнице, назначать свидания в часы, когда никого не бывало в комнате, которую он занимал с приятелями. Отныне жизнь сложится иначе.

– Лена, – сказал он, сжимая её руку. – И подумать только, что мы теперь навсегда вдвоем, до самой смерти…

Они подошли к окну. Брезжил скупой рассвет над громадами каменных зданий, деревья ближнего сквера чернели на перекрестке, огромное воронье гнездо на липе под окнами казалось издали шапкой, которую надел набекрень подгулявший прохожий. В белесом наплыве предметы меняли очертания, вещи теряли тона, краски становились однообразными. Быков чувствовал, как шевелится узкая холодная рука Лены в его руке.