Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 54 страниц)

Вопрос был задан так неожиданно и таким громким голосом, что тот, побледнев, ответил:

– Верно…

– Значит, по-русски-то вы говорите? – спросил Быков. – Зачем же вы уверяли меня, что никогда Россией не интересовались, и знать её не знали, и думать о ней не думали?

Пленный молчал, но в его молчании уже не было вызова, и окаменевшая судорога улыбки делала его лицо жалким и растерянным.

– Капитан Герих, извольте отвечать, когда вас спрашивает майор.

Встав со стула, вытянув руки по швам, не отводя взгляда от серых внимательных глаз Быкова, Герих четко и быстро ответил по-русски на заданные ему вопросы.

Тентенников подошел к Уленкову и, наклонившись, жарко задышал в ухо: «Ну и молодец Ванюшка! Чувствуется в нем хорошая школа. Ведь и меня перехитрил: я уже думал, что фашист сбил его с панталыку. Да не тут-то было… Ну, молодец!»

Чем дальше наблюдал Тентенников за пленным, тем больше мучило его непонятно-острое воспоминание. Будто подхлестываемая ударами хлыста, память гнала сквозь годы и прожитые десятилетия, и где-то в отгремевшей дали прожитых лет видел он это розовое лицо, эти коротко подстриженные светлые усы…

Воспоминания гнали, торопили, вырывали сейчас из прошлого сотни лиц, но каждое сразу же таяло, и было в лихорадочной стремительности воспоминания то мучительное чувство, которое испытывают люди, когда начинают замечать, что не могут вспомнить издавна памятные имена и фамилии.

Где он видел этого Гериха, где впервые в жизни столкнулся с ним? Это могло быть давно: ведь пленный немолод, ему лет под сорок. Смолоду доводилось Тентенникову сталкиваться с летчиками разных наций, разных стран. Встреча могла состояться когда-то в России, но не было ничего невозможного в том, что он увидел Гериха впервые где-нибудь за границей, на одном из иностранных аэродромов. Тентенников сжал правой рукой пальцы левой, сжал больно, с силой, словно надеялся, что боль поможет нестерпимо трудной работе памяти.

Одно воспоминание особенно волновало его.

Он вспомнил давний полет на пассажирском аэроплане международной воздушной линии. Он летел тогда не как летчик, а как обыкновенный пассажир. В середине двадцатых годов самолет шел из Германии в Россию. Обычный пассажирский самолет, на котором не было ни бомб, ни пулеметов. На востоке светился воздушный маяк. Ярко освещенные немецкие города проходили внизу. Тентенникову не спалось в ту ночь. Он видел белые, зеленые, красные огни впереди; знак из белых и зеленых огней на перекрестке воздушных дорог и красный огонь посередине.

И сразу же Тентенников вспомнил, что летел тогда с этим человеком в самолете, уходившем на восток. Тентенников возвращался на родину из командировки, и сидевший рядом с ним молодой немец заговорил по-русски. Было в его манере держаться что-то подхалимское, и Тентенников ничего ему не ответил. Потом, на аэродроме, в часы ожидания они разговорились, и немец восторгался всем русским и расспрашивал, можно ли перейти на советскую службу.

– Ты еще притворялся, что не говоришь по-русски? – уже не в силах сдержать ярость, крикнул Тентенников, совсем близко подходя к нему и в упор глядя на него. – Помнится мне то время, когда ты по-русски говорить учился и извинялся, что акцент у тебя неважный. Иль позабыл?

Герих с недоумением посмотрел на Тентенникова. Они стояли теперь друг против друга, и пленный был еще не в силах понять, почему к нему обращается незнакомый пожилой человек.

– А помнишь, как мы с тобой летели из Берлина в Москву на почтовом самолете и ты подлаживался ко мне и рассказывал, что сдал экзамен на пилота и будешь водить пассажирские машины в Россию? Для того ты, значит, летал на пассажирском самолете, чтобы потом легче было вести на нас бомбардировщик?

Невольно отступив в сторону, боясь стоять рядом с этим могучим, широкоплечим великаном, пленный летчик тихо сказал:

– Я вас не припоминаю…

– Еще бы ты припомнил! – раздраженно сказал Тентенников. (Впрочем, и он сам теперь понял, что сгоряча обознался, спутал лицо пленного с лицом давнишнего своего попутчика.) – А сюда зачем с бомбами явился?

– Я только солдат, – упрямо сказал капитан Герих.

– Зачем ты прилетел к нам? Кто звал тебя, гадина? – с ненавистью скрипнув зубами, сказал Тентенников.

Гитлеровец старался смотреть только на Быкова, в спокойной уверенной речи которого, как ему казалось, не было ноток раздражения. Но Быков молчал, и молчание тяготило капитана Гериха. Оно начинало страшить, так как он все еще не мог понять, куда его направят отсюда и что его ожидает в дальнейшем. На мгновение он представил, как расправился бы сам с допрашивающими его людьми, попади они в плен, но мысль об этом окончательно лишила его последних душевных сил: если русские успели узнать об участи своих пленных, ему этого не простят…

– Я не рядовой летчик, – с усилием сказал Герих. – Я друг Гуго Удета. Вам, должно быть, известно имя лучшего немецкого воздушного генерала. Я представлен к награждению орденом, который до меня имели только четыре летчика. Я должен был стать пятым. Я прошу вас внести мои слова в протокол.

– С удовольствием, – сказал Быков. – Мы можем даже пригласить корреспондентов и просить их, чтобы они рассказали о вас в печати.

– Очень хорошо…

– А за что вас хотели наградить новым орденом?

– За мою боевую службу.

– За победы в воздушных боях?

– Прежде всего за искусное бомбометание.

– Где вы больше отличались?

Герих молчал.

– Убивали мирных жителей?

– Это меня не касалось, – пожав плечами, ответил Герих и белыми, пустыми глазами посмотрел на Уленкова.

Ему казалось, будто большевики агитируют, и он пожалел уже было, что так ответил. Может быть, лучше сказать о своем раскаянии? Или, еще лучше, похвалить русских летчиков? И, продолжая отвечать Быкову на вопросы о расположении немецких аэродромов, о числе и типах самолетов, называя фамилии старших командиров, он ждал минуты, когда сможет сам задать вопрос.

Поставив свою витиеватую подпись на последней странице протокола, он решил наконец, что настало время заговорить по-другому.

– Может быть, теперь, когда я так искренне отвечаю, вы позволите мне самому задать вам вопрос? – сказал друг Гуго Удета.

– Пожалуйста, – отвечал Иван Быков, откладывая в сторону ручку и внимательно наблюдая за неторопливо-размеренными движениями фашиста.

– Как вы могли убедиться из моего искреннего и откровенного показания, я – опытный летчик, – медленно проговорил капитан Герих, отводя глаза от пристального, насмешливого взгляда майора. – Вы знаете, что я много раз был награжден за боевые отличия, дрался над полями Европы. Но такого летчика, как тот, который сбил сегодня мой самолет, я не встречал еще ни разу. Я должен откровенно сказать, что такого летчика я еще не встречал, – повторил он фразу, которая, как казалось ему, несколько облегчит его дальнейшую участь в плену.

Быков холодно посмотрел на него и, сложив исписанные листы, перевел взгляд на Уленкова.

Уленков отошел от стола и сделал умоляющий жест Быкову, но майор только головой замотал в ответ.

– Ваше желание исполнить нетрудно. Я с охотой покажу вам аса, сбившего ваш самолет… Вы же слышали мой разговор с ним…

Капитан Герих обернулся, и на мгновение взгляд его встретился с растерянным взглядом Уленкова. Слова похвалы, которые, хотел произнести немецкий летчик, были обращены к юноше, почти подростку. Пленный вздрогнул, словно от удара. Но отступать было уже поздно. И, пряча свою ненависть, он низко склонил голову.

– Я бы хотел в знак уважения пожать руку победителя…

Уленков быстрым движением отвел назад руки и тихо сказал, обращаясь к Быкову:

– Я ему руки не подам…

С ненавистью смотрел он на рослого человека во вражеском мундире, еще совсем недавно дравшегося с ним в небе. Вспомнил, как стрелял гитлеровец в него, когда Уленков спускался на парашюте… С дрожью в голосе повторил юноша:

– Не подам…

– И правильно сделаешь, – сказал Быков, вставая из-за стола и делая караульным знак, чтобы они увели Гериха.

Герих круто повернулся на каблуках и в последний раз с недоумением оглянулся на Уленкова. Ему все еще не верилось, что этот худенький юноша мог стать победителем в воздушном бою…

– А вообще-то ты хитро взял его, – сказал Тентенников. – Видно сразу, что допрос – деликатное дело. Я бы страху на него сразу нагнал, он бы и скуксился, пожалуй.

– И ни слова не сказал бы, – добавил Уленков. – А товарищ майор все сумел из него вытянуть, как полагается…

Перелистывая страницы протокола, Быков сказал, обернувшись к Уленкову:

– Сегодня вам повезло: получили боевое крещение, победили фашиста, увидели унижение побежденного врага. Тройная удача…

– Я машину жалею…

– При таране её не всегда сбережешь! Но ведь и примеров тарана мало было до этой поры… В прошлую мировую войну только русские летчики решались таранить. От этого приема у иностранцев всегда хандра. Вот и Гериха еще подташнивает при одном воспоминании о том: он один из всего экипажа спасся…

– Тут затошнит, – весело добавил Тентенников. – Но ты, Уленков, просто скажи: фашиста видел?

Уленков недоуменно поглядел на Тентенникова, и тот, округлив огромные руки и обнимая юношу, громко пробасил:

– Видел, я знаю, что видел. Ты до сих пор фашиста видел только на картинках да на плакатах. А теперь, позволь заметить, повстречался с живым. И увидел убийцу, у которого нет раскаяния, вора, у которого нет стыда… Теперь тебе и в небе легче будет с ними драться: вспомнишь – и сердце сильней застучит…

– Золотые слова, – подымаясь из-за стола, сказал Быков. – Что ж, товарищ Уленков, поздравляю вас с победой! Сегодня я представлю вас к награде.

И после официального поздравления, подойдя поближе к Уленкову, он провел ладонью по бритой голове юноши и громко сказал:

– А от меня будет тебе личный подарок…

Уленков, не скрывая своей радости, хотел спросить, какой это будет подарок, – ему почему-то казалось, что командир подарит ему чудесный финский нож с отделанной перламутром рукояткой, который так нравился юноше, но, открыв ящик письменного стола, Быков вынул оттуда перевязанный розовой ленточкой пакет.

– Ты, кажется, «Мишку на севере» любишь?

– Люблю, – угрюмо признался Уленков.

– Вот я тебе и подарю коробку «Мишек»…

Глава шестая

Тентенников и так души не чаял в Уленкове, а сегодня, после воздушного боя, он и не отходил от молодого летчика.

– Теперь о тебе слава по всему фронту пройдет, – восторженно говорил Тентенников. – Сам посуди: таран – высшее испытание моральных и физических сил воздушного бойца. И это испытание ты с честью выдержал! Был бы жив Валерий Павлович Чкалов, тебя определивший к летному делу, он бы тебе сразу поздравительную телеграмму прислал…

– Часто я о Чкалове думаю, – признался Уленков. – Я ему стольким обязан, – он меня в жизнь направил… И в нашем майоре чкаловская хватка есть…

– Верно, есть. Но ты дальше пойдешь, потому что моложе. А для истребителя молодость – главное…

Они долго сидели на крылечке, и Уленков внимательно слушал рассказы бывалого летчика.

– Неужели народ в фашистских странах не восстанет против своих палачей? – спросил вдруг Уленков, вспоминая сегодняшний допрос гитлеровского летчика. – Неужели в Германии, в Италии нет настоящих людей в рабочей среде?

– Настоящих людей? – переспросил Тентенников. – Конечно, есть там настоящие люди, но в фашистских тюрьмах сидят они, в концентрационных лагерях, и на плахе рубят им головы. Каждому человеку, который стоит за правду, грозит жестокая расправа – истязания, пытки, смерть…

Он вздохнул, провел рукой по лысине и негромко сказал:

– Если не скучно будет слушать, я тебе расскажу один случай из жизни, и ты увидишь, что самому мне довелось встретиться с человеком, не побоявшимся умереть за нашу правду.

– С удовольствием, Кузьма Васильевич, послушаю.

Тентенников задумался, внимательно поглядел на Уленкова и начал рассказ.

– Это все было задолго до первой пятилетки, когда еще только-только начинали мы строить авиационную промышленность. Отправили группу летчиков в заграничную командировку, аэропланы закупать, моторы, знакомиться с западноевропейской техникой. Во Франции встретил я знаменитого нашего академика. Он тогда тоже был в заграничной командировке, закупки делал, следил за строительством заказанных нами кораблей, и не было, пожалуй, в Европе большого завода, которого он не знал бы. Удивительный был человек! Много видел я в жизни больших людей, но и среди них он выделялся своим обличьем. Великий ученый, один из образованнейших людей в мире, – и в то же время хитроватая мужицкая хватка, с самым темным человеком будет говорить, как равный, и тот поймет его с полуслова. Узнал он, что мы едем на один из итальянских авиационных заводов, – и сразу же объяснил, как следует себя вести в Италии, чего нужно остерегаться, много дал дельных советов. Самолеты итальянские мне не понравились, но купил я там на пробу одну машину. И тут возникло непредвиденное обстоятельство. Нужно было аэроплан лётом переправить в Россию, и договорено было с хозяевами завода, что сделает это итальянский летчик. Но когда бумаги уже были оформлены и деньги внесены, прибегает ко мне в гостиницу инженер с завода и, чуть не плача, говорит, будто никто из летчиков не соглашается лететь в Россию – фашисты им угрожают расправой. Как тут быть? Я, конечно, настаиваю на точном выполнении контракта. Инженер руками разводит – ничего, дескать, не выйдет. Хорошо. Прихожу я назавтра на завод и замечаю, что один молодой летчик очень пристально на меня поглядывает и даже, кажется мне, порывается заговорить. Я его с первых дней заприметил: совсем еще молодой и очень застенчивый, в разговоры не вступает, больше слушает и только глядит на нас печальными глазами, коричневыми, как каленые орехи.

Я с ним, однако, первый не заговариваю. Но к концу дня подходит он ко мне с моим переводчиком (я-то ведь по части иностранных языков слабоват, меня всюду товарищ из торгпредства сопровождал) и говорит:

– Я давно уже хотел с вами побеседовать, синьор руша (это по-ихнему – господин русский).

– Пожалуйста, – отвечаю. – Чем могу быть полезен?

– Я слышал, будто у вас недоразумение с администрацией.

– Это верно, размолвка маленькая вышла.

– И они не могут найти летчика, который доставит в Советскую Россию аэроплан?

– По договору они обязаны летчика найти.

Он посмотрел на меня и тихо говорит:

– Я очень хочу в Москве побывать, увидеть, как там живут советские люди после революции.

– Что ж, милости просим, мы туристов принимаем.

– Нет, – говорит, – я не туристом хочу быть, я хочу что-нибудь для вас сделать, полезным хочу быть Советской России.

Я недоуменно плечами пожимаю, – ведь в то время в Италии можно было всякой провокации опасаться, и хоть понравился он мне обличьем своим, но, говоря по правде, не мог я ему довериться.

– Если вам администрация скажет, будто нет здесь летчиков, которые согласны лететь в Россию, вы им ответьте, что они говорят неправду. Я сам поведу самолет. И пусть вас моя молодость не смущает – я уже в больших перелетах участвовал, правда, вторым пилотом.

– Что ж, если вы согласны лететь – я рад буду, но вы все-таки сами со своим хозяином переговорите. Мне ведь неудобно первому о вас разговор затевать.

Он повеселел и крепко руку мне жмет.

– Я, – говорит, – синьор руша, очень хочу повидать Москву, вы даже представить не можете, до чего счастлив буду постоять у стены Кремля и побывать в Мавзолее, где лежит Ленин.

Тут как раз праздники наступили, решил я с одним приятелем по Италии проехаться, страну посмотреть. Посоветовали нам знающие люди на севере побывать, а потом в Неаполь съездить и на остров Капри. Железная дорога в горах на севере Италии, доложу я тебе, удивительная: тоннели. Сперва мне понравилась эта мгновенная смена дня и ночи. Что ни говори, в тоннеле есть что-то удивительно романтичное, особенно когда ты еще не стар и все тебе любо. Но потом эти тоннели стали надоедать мне, как надоедает фокус, повторенный несколько раз подряд. Я считал их, пока на втором десятке не сбился со счета. Хорошо. Остановились мы ненадолго в маленьком ломбардском городке, а потом двинулись дальше, на юг. В Неаполь мы приехали утром, на улицах жара адовая, в гостинице – и того душней. Вышел я на балкон и ахнул: все суетится, движется, поет, цвета яркие, словно каждый предмет только что свежевыкрашен… Под балконом звенит трамвай, а рядом бежит ослик – и кричит благим матом. Мой попутчик был человек добросовестный и минуты не дал отдышаться. Началось наше хождение по мукам. У него в руках вечно путеводитель, и он обводил кружками обозначение каждой местной достопримечательности, которую нам довелось поглядеть. Но я не люблю жить по путеводителю. В чужом городе веселее ходить по улицам, толкаться среди народа, наблюдать, как люди живут. А в Неаполе живут бедно, но народ веселый. Много нищих кварталов, и улицы там узкие, как трещины в ледниках; порой кажется – хорошо разбежишься и с крыши высокого дома на соседнюю крышу через всю улицу перемахнешь. А дома грязные, и балконов больше, чем окон. Первые дни прошли быстро, в суете и спешке. Однажды вечером пили мы вермут в кафетуччио (так у них кафе называется), потом три раза объехали вокруг аквариума, и я вдруг говорю приятелю:

– Весело в Неаполе, но уж больно суетно. Домой хочется, в матушку Москву. Пора уже нам собираться. Решим дело с аэропланом, а уж если заводчик осмелится контракт нарушить – торгпредство с ним судиться будет.

– Что ж, – отвечает мой приятель, – и мне здесь порядком поднадоело. Съездим на остров Капри – и обратно тронемся.

Дорога на Капри интересная. На море тихо, вода такая густая, что, кажется, можно её резать ножом. Вокруг парохода снуют рыбаки на лодках, тянут сети. На берегу нас обступили мальчишки, предлагают купить ведро с лангустами и тут же показывают тончайшую раковину, в кулак величиной, а к ней ногами присосался какой-то моллюск. Удивительно красивый, с мудреным названием, а за раковину держится он двумя задними ногами. Мальчишки покоя не дают: «купите да купите, у нас, дескать, ученые люди специально про этого моллюска спрашивают, а вы на такую редкость внимания не обращаете…»

Мы, конечно, моллюска не купили, а остров весь обошли, побывали и возле того дома, где Алексей Максимович Горький когда-то жил. Потом забрались высоко, на скалы, но не очень мне понравилось, о кактусы с непривычки ноги ободрал, долго потом болели.

Когда ночью отчаливал наш пароход от Капри, мы глаз оторвать не могли от острова, – весь он словно изнутри светился.

Накануне отъезда из Неаполя зашли в кафетуччио. Там подсели к нам два итальянца, одеты неважно, по виду рабочие. Чем-то мы их заинтересовали, один спрашивает: «Руша?» – «Да, руша, – отвечаю, – не ошиблись». – «Камрад!» – «Верно, – говорю, – рабочим людям я – товарищ». И наши соседи ахают от радости, что настоящих советских русских увидели, повели нас по Неаполю, и поднялись мы на какую-то колокольню: обзор оттуда хороший. Один из итальянцев, чтобы нас развлечь, даже порадовал колокольным звоном: дернет веревку – и ахнет от восторга, будто чудо какое. Я уж подумал было, что несерьезные мне ребята встретились, и вдруг один из них говорит: «Это мы нарочно с вами на колокольню пришли, чтобы фашисты наш разговор не подслушали. А вас просим в Москве всем рассказать, что итальянские рабочие за русских. Вот видите Везувий, какой он громадой поднялся? Так мы за тысячи километров Кремлевские башни видим…»

Тронули меня их простые слова, сердечно расстались мы с хорошими этими людьми и назавтра снова были на заводе.

На другой день инженер официально сообщает о предстоящем полете, но у самого у него вид прекислый. В тот же день мы с товарищем уезжали из Италии обратно в Париж. Там еще кое-какие дела у нас оставались. Перед отъездом простился с юношей, пожелал ему счастливой дороги. Заводская администрация обещала, как только он вылетит, тотчас же телеграмму в Париж прислать. На том и расстались. Уезжал я из Италии в самом лучшем настроении, твердо был уверен, что дело это закончится благополучно.

В Париже заехал к академику, рассказал ему о своей поездке и о юноше-итальянце, добровольно вызвавшемся лететь в Москву на купленном мною самолете. Не запугали его. Решил лететь – и полетит, хоть и могут его за это фашисты в тюрьму запрятать.

Академик усмехнулся, разгладил седую бороду и громко сказал:

– Что ж, это неудивительно: ведь многие простые люди во всех европейских странах тянутся к нашей правде. Но правильно вы все-таки сделали, что в откровенные разговоры с юношей не пустились. Если у него голова на плечах, сам он поймет, что вам иначе поступать было нельзя. А вот уж как узнаете о его вылете из Италии, тотчас же телеграфируйте начальству в Москву, расскажите о молодом итальянце, там его хорошо встретят.

Вскоре получил я телеграмму о вылете аэроплана и сразу же, как советовал академик, протелеграфировал в Москву.

Каждый день с нетерпением жду утренней почты – и ни слова в ответ. Через неделю опять запрашиваю – никакого результата. Телеграфирую в третий раз и получаю, наконец, весточку. Никакого, пишут, самолета в Москву не прилетало. Как быть? Я ночей не сплю – думаю. Запрашиваю торгпредство в Риме. Там произвели проверку, выясняется, что самолет действительно вылетел, но с тех пор о нем ни слуху, ни духу. Без вести пропал, – это в мирное-то время и на таком хорошо освоенном маршруте – лететь он должен был через Мюнхен – Берлин – Каунас. Так, в переписке и бесконечных запросах, прошло месяца полтора. И вот таинственная завеса, опустившаяся над этим перелетом, вдруг приоткрывается. В иностранной печати появляются сообщения о том, что возле одного немецкого озера найдены обломки самолета. И будто механик самолета, по нелепой случайности оставшийся на мюнхенском аэродроме, когда летчик вылетел дальше на восток, признал в этих обломках купленный мною аэроплан, с такими приключениями отправленный в Москву.

Вернувшись на родину, беседую об этом деле с одним умным и хорошо знающим Запад человеком. Спрашиваю:

– Что вы скажете по этому поводу?

– Неприятная история.

– А ничего странного в ней не находите?

– Вот именно, сплошная загадка.

– А что вас больше всего в ней смущает?

– Все, от начала до конца. Во-первых, у юноши, очевидно, появились враги, раз он такое смелое решение принял. Во-вторых, судя по всему, пилот он был хороший. В-третьих, скажите на милость, почему его механик из-за какой-то случайности остается на мюнхенском аэродроме, в то время как летчик продолжает полет? И, наконец, в-четвертых, по точному смыслу договора итальянская компания теперь, после аварии, никакого материального ущерба не понесет. Стало быть, владельцы завода не заинтересованы были в дальнейшей судьбе самолета.

После этого разговора я еще много раз пытался выяснить, почему погиб летчик, но никаких сведений больше получить не удалось.

И только через много лет раскрылись обстоятельства этой таинственной катастрофы.

Фашисты-летчики узнали о решении юноши лететь в Москву и сразу стали его отговаривать, всякие глупости выдумывали. Но юноша оказался человеком стойким и решительным. Никакие уговоры на него не подействовали. Тогда его попытались запугать. И из этого ничего не вышло. Он вылетел с механиком на рассвете из родного города, думая об одном – скорее увидеть Москву, о которой так радостно и часто мечтал. Но он не знал, что участь его уже предрешена: механик был подкуплен. За сколько-то там лир он согласился погубить самолет. В Мюнхене, перед самым отлетом, он поставил в кабину адскую машину… Да что тут говорить, все и без того понятно, ведь сам-то механик в последнюю минуту остался на аэродроме… Я и доныне грущу об этом юноше… Разве и теперь на Западе мало людей, верящих в нашу правду, гибнет от пули наемных убийц и от топоров палачей? Но такова уж сила правды, – там, где за неё погибает один человек, на смену ему приходят десятки и сотни других. Понимаешь? Перед самой войной на партийном собрании у нас хороший докладчик выступал, он так прямо и говорил: «Глубоко копает крот истории…» И я твердо знаю: как бы тяжело нам ни приходилось, победим мы, обязательно победим… Время придет – встанут за нас простые люди во всем мире… Да ты ведь и сам слышал о немецком самолете, который недавно перелетел на нашу сторону: значит, есть люди в Германии, которые борются против фашистского правительства, против гитлерища окаянного…