355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виссарион Саянов » Небо и земля » Текст книги (страница 52)
Небо и земля
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 21:34

Текст книги "Небо и земля"


Автор книги: Виссарион Саянов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 54 страниц)

Глава пятнадцатая

Когда грузовик остановился возле старого дома на Пороховых, Петр Иванович Быков сразу почувствовал, как замерз в открытой машине, под пронизывающим ладожским ветром. Дорога по льду озера казалась ему и теперь, когда он сам проезжал по ней, каким-то сказочным и удивительным видением. Автомобили, шедшие по Ладоге, сигнальные огни на перекрестках, поземка, заметавшая следы грузовиков, непрерывное гуденье тяжело нагруженных машин – сливались для Быкова в одну незабываемую картину, словно в другой город он въезжал на морозном декабрьском рассвете, а не в тот Ленинград, который покинул незадолго до войны. На авиационный завод, где Быков работал вместе с Свияжениновым, часто приезжали люди, эвакуировавшиеся из Ленинграда в ноябре, и от них узнал Быков о том, что происходило в городе в первую пору блокады. И все-таки, как бы подробно ни рассказывали они о пережитом и сколько ни показывали бы фотографий, никак не мог Быков связать воедино два облика любимого города – тот, который он сохранил издавна в памяти, и новый, необычный, военный Ленинград зимы тысяча девятьсот сорок первого года. Просыпаясь в шесть часов, он шел в кабинет Свияженинова, включал громкоговоритель, слушал вести с фронтов Отечественной войны и мечтал о поездке на далекие аэродромы, в места, где все дышит напряжением боя. После работы часами ходил по комнате из угла в угол, курил и напряженно думал… А тут еще письма перестали вдруг приходить из дома…

С тех пор как приехала Женя и поселилась в бараке, где жил Быков, изменился распорядок дня и не так тоскливо стало в редкие часы отдыха, – жена приемного сына рассказывала о Ленинграде, о быте, установившемся на Большой Подьяческой в первую военную пору, и Быков подолгу слушал её рассказы, не прерывая, не задавая ни одного вопроса.

Он с одобрением думал о выборе Ивана, – было в Жене много хорошей прямоты и внутренней силы. Когда подолгу не приходили письма от мужа, она скрывала тревогу от старого Быкова, чтобы не волновать его, и Петр Иванович чувствовал, что она из тех настоящих, новых женщин, с которыми любящему человеку легко и радостно идти по жизни.

За каждым рассказом Жени вставало перед Быковым мглистое небо Ленинграда.

Кремью называли в старину лучший заповедный участок в бору, где росли самые высокие, самые крепкие, самые здоровые сосны. Москва и Ленинград были всегда такой же кремью родной земли. И вот перестали приходить вести из дома. Осторожно шагая по скользким, обледенелым мосткам, по нескольку раз в день ходила Женя на почту и каждый раз возвращалась расстроенная и печальная: писем все не было…

Когда минула неделя со дня получения последнего письма от жены, Быков послал телеграмму. На неё не пришло ответа. Быков стал телеграфировать ежедневно. Но и на телеграммы никто не отзывался. Тогда Быков положил ждать до первого декабря. А если и первого числа он не получит весточки из дома? Об этом он старался не думать, но пришло пятнадцатое число, и следовало принимать какое-то решение.

В тот день Свияженинов собирался в дорогу, – его вызывали в Куйбышев. Много часов он провел в кабинете, разбирая бумаги и укладывая в чемодан толстые папки с чертежами. Быков сидел у печки в мягком кресле и, прислушиваясь к шелесту бумаг, думал свою невеселую думу; он порывался заговорить со Свияжениновым, но никак не мог придумать, с чего начать решительное объяснение. Помог сам Свияженинов.

– Стало быть, уезжаю, – сказал Свияженинов. – Там, наверное, дел у меня будет много, не скоро сюда вернусь. Да, впрочем, и тебе придется выехать в командировку.

– Куда?

– На фронт.

Быков поднялся с кресла, крепко пожал руку Свияженинова и громко сказал:

– Если бы ты знал, как обрадовал старика. Ведь о том я только и думал… Я, конечно, понимаю, что каждый нужен на том участке, который ему поручен, но не одну бессонную ночь провел я, мечтая попасть туда, где сейчас в боях решается судьба Родины… Конечно, сам тебе о том не решался сказать, не в моем характере это, но раз ты уж даешь мне такое поручение, скажи точно, что нужно будет на фронте делать…

– Видишь ли, пришло время подвести итог эксплуатации на фронте моих самолетов старого выпуска. Мне потому и хочется тебя послать, что, выполнив обычную, деловую программу, ты сможешь, по собственному опыту, уточнить многое на месте.

Быков наклонился над столом, и Свияженинов начал обстоятельно, пункт за пунктом, рассказывать ему, какие сведения необходимо будет собрать в первую очередь. Долго делали они выписки, сличали сведения, полученные с разных фронтов, составляли приемочные ведомости, и когда главное уже было выяснено, Быков спросил:

– А на какой участок фронта смогу я поехать?

– У тебя у самого есть какие-нибудь планы?

– Если можно, я бы хотел поехать на Ленинградский фронт. Там у меня семья, и я хоть чем-нибудь смогу облегчить их страдания…

Оба помолчали. Теперь, когда было сказано главное слово, Быков почувствовал себя удивительно легко и свободно. Словно навалилась ему какая-то тяжесть на грудь, мешала дышать, а он вдруг сбросил её и снова дышит полной грудью.

– Значит, уезжаешь, – прерывая молчание, сказал Свияженинов. – Я, конечно, давно догадывался, что ты об отъезде мечтаешь, но ты сам не говорил о своих думах. Ты для меня, Петр Иванович, не просто товарищ по работе. С тобой лучшая пора моей жизни связана. Ты, да Тентенников, да сын твой – свидетели моих успехов, вы пестовали мои машины, помогали мне, столько бессонных ночей вместе со мной провели… И вот один за другим уходите от меня.

– Насчет ухода ты зря говоришь, – взволнованно сказал Быков. – Ведь не потому же я уезжаю сейчас в Ленинград, что хочу с тобой расстаться. Все равно ты куда-нибудь меня послал бы.

– Но имей в виду, если ты мне понадобишься, я тебя сразу из Ленинграда вытребую. Согласен?

– Конечно, согласен.

– Вот и хорошо. А сейчас что же – собирайтся в дорогу…

Попросив соседей по бараку приглядывать за Женей и помочь ей, когда придет время родов, через два дня Быков уехал. Поезд должен был довезти его до Вологды. Оттуда надо было сделать прыжок в неизвестность, – иначе Быков не мог назвать предстоящую ему дорогу. Мало кто мог объяснить, какой дорогой лучше добраться до Ленинграда, и Быков решил прекратить ненужные расспросы. «В Вологде все узнаю», – решил он и больше ни с кем не советовался и никого не расспрашивал. Он лежал на верхней полке и мечтал о том, как встретится с женой, как будет сидеть в большой столовой квартиры на Подьяческой, как станет рассуждать о происходящих событиях ворчливый старик, – а пар, клубящийся над самоваром, поплывет по комнате…

В мешке было немного продуктов, которые Быков вез в Ленинград, – особенно он дорожил бутылкой клюквенного экстракта – лучшего лекарства от цинги, – было там еще пять килограммов муки и три килограмма свиного шпика. В дороге Быков сразу ограничил собственный рацион: он знал, что дома голодают, и каждый кусок хлеба, который он ел сам, казалось ему, был отнят от голодающей жены. Долго пробирался Быков до Вологды и как ни был экономен, часть уложенных в мешке продуктов пришлось все-таки съесть. Это злило Быкова, и дальше он ехал уже опечаленный и совсем стал неразговорчивым, – соседям по купе от него и двух слов было трудно добиться.

Из Вологды Быков думал лететь в Ленинград, но оказалось, что никого из знакомых летчиков на аэродроме не было, и устроиться на самолет не удалось. Пришлось пускаться в трудное путешествие по новопроложенной дороге через Ладожское озеро. Пересаживаясь с одной машины на другую, Быков кое-как добрался до станции Заборье, с которой начиналась тогда Ладожская трасса. Впоследствии, вспоминая о своей поездке, Быков радовался, что видел Ледовую дорогу в самую первую пору её работы, но тогда, в пути, ему досталось изрядно. Ехать приходилось в открытых машинах, на мешках или бочках с бензином, под пронизывающим ветром, и Быков боялся, что обморозится. Но самым трудным для него оказался переезд через озеро. На Ладоге в те дни неистовствовала сильная метель, было вьюжно, холодно, тело немело на ветру, ноги сводила судорога, и жестоко ломило руки. Но чем ближе был Ленинград, тем больше стремился к нему Быков и, переехав озеро, не стал отогреваться на эвакопункте, а сразу взобрался на ящики попутной машины; началось последнее испытание в этом трудном пути. Когда грузовик подъезжал к Пороховым, Быков совсем окоченел. «Эх, если шофер сейчас же не остановит машину, не довезет он меня до жилого места!..» Хотел было постучать в кабину, да ничего не получилось – была она заставлена ящиками. Кричать бесполезно, все равно шофер не услышит. Вдруг машина остановилась, и шофер спрыгнул на снег.

– Дальше не поеду, – крикнул он. – Слазь, милый человек. Теперь тебе со мной делать нечего – заправляться буду, скаты менять, полный день провожусь.

Кое-как сполз Быков с машины и остановился на перекрестке.

Клубился розовый пар возле луны, медленно рассветало. Воздух казался густым. Дышать было трудно. Попутных машин больше не было. Милиционер, сгорбившись, стоял на перекрестке. Поземка заметала следы на безлюдной улице. Небо казалось отражением бескрайнего снегового простора, и луна еле светила сквозь тучи. Вглядываясь в неверные длинные тени, плясавшие над домами, Быков почувствовал, что очень устал: ноги были как ватные. Казалось, стоит ему сделать несколько шагов – и сразу он упадет, зароется лицом в сугроб. Гудя, пронеслась мимо машина. Шофер не видел протянутой руки Быкова, не остановился и водитель второго грузовика. «Этак-то, восклицательным знаком, стоять нечего, – подумал Быков. – Придется пешком идти до Подьяческой. Отмахаю километров двадцать, не меньше, зато отогреюсь…»

Он медленно шел по безлюдным улицам Пороховых. Мерцали снега, скрипел под ногами ледок. Было что-то тревожное в медленно разгорающемся рассвете.

Быков чувствовал, что нынешнее утро станет знаменьем перелома жизни, что отныне, вступив на приневскую землю, он стал причастным к тому не выразимому никакими словами деянию, каким уже несколько месяцев была ленинградская жизнь.

Вот уже и Охта, деревянные домики предместья, озаренные первыми, скупыми лучами зимнего солнца. Неужели город, который он видит сейчас, с сугробами на улицах, с вмерзшими в лед вагонами трамвая, с необычной тишиной безлюдных переулков, и есть тот самый Ленинград, который памятен ему по стольким прошедшим годам? Вид одного трамвайного вагона особенно поразил Быкова. Этот вагон, очевидно, был зажжен снарядом, его поливали водой, и весь он был теперь в ледяной броне и походил на причудливую сказочную льдину с необычайно ярким красным отливом.

Чем ближе он подходил к дому, тем больше начинал волноваться. Через десять, пятнадцать минут все должно решиться, – он узнает наконец, жива ли жена, встретится со стариком. После обычных в таких случаях слез, бесконечных расспросов, объятий, поцелуев и взаимных упреков (писали редко друг другу) ему расскажут о Тентенникове, о Ванюше, о близких людях, о пережитом за военную пору.

Но вот и знакомая улица, вот дом, дорогой сердцу…

Он еще не мог понять того, что произошло. Уставясь глазами в остов дома и медленно шевеля губами, он почувствовал только одно: нет больше милого дома на Подьяческой, разрушено старое победоносцевское гнездо…

Силой взрыва бомбы старый дом был расколот на несколько частей. Зияли провалы окон, остатки искореженной крыши свешивались вдоль черных, опаленных пожаром стен. Часть победоносцевской квартиры уцелела. Только лестница была разрушена, и если бы какой-нибудь смельчак решился взобраться в квартиру, ему пришлось бы совершить восхождение не менее рискованное, чем подъем на крутую горную вершину. Дверь сорвало взрывом, а стена была срезана так, словно сняли в театре тяжелый занавес и перед глазами зрителя открылась сцена с декорацией, изображающей старую ленинградскую квартиру. Правда, не все здесь было на месте: столы и шкафы перевернуты, стулья раскиданы, треснувшее зеркало висело над самым обрывом.

В горле у Быкова пересохло, – такой щемящей, обжигающей сердце злости он не знал никогда.

Он тихо побрел на противоположную сторону улицы. Там у подворотни на салазках сидела женщина в белом тулупе.

– Позвольте обратиться, – сказал Быков.

Женщина кивнула головой, снизу вверх посмотрела на него и ответила:

– Чего тут позволять, – обращайтесь…

– Я свою семью ищу…

– Откуда приехали?

– Издалека.

– С Большой земли?

– Точно.

– Как там живут? – оживившись, спросила женщина и поднялась с салазок.

– В тылу работают неустанно…

– А вы самолетом летели?

– Я через озеро ехал, на грузовике.

Губы женщины дрогнули.

– Что с вами? – сказал Быков.

– Фашисты листовки сбрасывают, говорят, что к нам уже никто не пробьется на помощь. А мы знали: дорога есть, и от Родины не оторвут нас. Но ведь вы – первый человек, сказавший мне, что он сам проехал по Ледовой дороге…

– Товарищем Сталиным это великое дело сделано. И хлеб по той дороге везут по его приказу…

Быков долго беседовал с женщиной, но когда он начал её расспрашивать о судьбе жильцов старого дома, опять пришлось испытать разочарование: ни она, ни соседка не знали, куда переехали уцелевшие после бомбежки люди. Распрощавшись с ней, Быков еще долго стоял на перекрестке.

Дома нет, никого из близких людей он не нашел, куда пойти, что делать теперь в Ленинграде? Опомнился Быков только к вечеру, на аэродроме, куда дал ему путевку Свияженинов. Быкова встретили хорошо – конструктор послал заранее телеграмму о его приезде. Начальник дал Быкову пятидневный отпуск для розыска семьи. В эти дни Быков обошел весь город. В отделениях милиции и в жактах, на аэродроме, в загсах, где он просматривал книги со списками умерших жителей района, привыкли к его высокой фигуре, к его негромкому голосу, к зоркому взгляду его внимательных глаз. И каждый день, когда начинало смеркаться, после безуспешных хождений по учреждениям он направлялся к разрушенному дому Победоносцевых и подолгу стоял на мостовой, словно здесь у него было назначено свидание с женой, и она обязательна должна была прийти сюда в предвечернюю пору. Дни проходили, а никого из жильцов разрушенного дома Быкову повстречать не удалось, и он продолжал свои хождения на Подьяческую.

Однажды он стоял на своем посту.

И вдруг Быков увидел нечто совершенно невообразимое: по груде обледенелых кирпичей, по обваливающимся перилам, по крутым обрывам выползал из победоносцевской квартиры подросток в ватнике. В руке у него был чемодан. Паренек был воистину эквилибристом, ловким циркачом, черт знает кем. Быков и слов не мог подобрать подходящих, чтобы выразить свое восхищение смелостью этого пройдохи, – он-то уж, конечно, имел основания считать пройдохой этого подростка, обворовавшего разбомбленную квартиру Победоносцевых. Но как бы то ни было, воришка был ловок и смел, а ловкость и храбрость Быков всегда уважал.

Очень долго подросток полз вниз. Ноша его, видно, была тяжела, и несколько раз останавливался он на уцелевших лестничных площадках. Прошло минут двадцать.

Внимательно из подворотни наблюдая за подростком, Быков увидел, что пройдоха уже выбрался на панель и прилаживает к чемодану веревки, – видно, хочет нести свою заветную ношу на спине. Теперь было самое удобное время для нападения, и Быков громко крикнул:

– Стой!

Подросток оглянулся и, удивленно нахмурив брови, сердитым простуженным голосом ответил:

– Чего же стоять? Я и так не бегу.

Э, да он, видать, парень решительный, не из трусливого десятка… Тем хуже для него, с таким и расправиться можно покруче.

Быков подошел к нему совсем близко, нагнулся и насмешливо спросил:

– Разбогатеть, видно, хочешь?

– Мне богатство ни к чему, – сплюнув на снег, ответил подросток.

– А чемоданчик зачем брал?

– Мое дело.

– Видать, забыл его в разбитой квартире – теперь домой тащишь.

– Хотя бы и так, не твоя забота, – раздраженно ответил подросток.

То, что пройдоха злился, веселило Быкова: то-то он напугается, когда узнает, кто говорит с ним. Небось, и чемодан бросит, и веревку, и пустится, как угорелый, в бега…

Но подросток и не собирался никуда бежать: он сильно устал, спускаясь по развалинам этажей со своей тяжелой ношей, и пот выступил на его веснушчатых щеках.

– Вот ведь как, – сказал Быков. – А я тебе докажу, что моя тут забота.

Прерывисто дыша, подросток поднялся и злыми рыжими глазами в упор поглядел на своего неожиданно появившегося врага.

– Тебе твоего заплечного мешка мало – так еще хочешь поживиться сегодня?

Это было уже прямым переходом от обороны к наступлению, и Быков не сразу сообразил, что следует ответить на ехидные слова подростка.

– Хочешь добром спор наш покончить? – примирительно спросил Быков.

– Мне все равно.

– Так вот, давай попросту договариваться: чемоданчик отдай мне, а сам ступай своей дорогой и больше по чужим квартирам не лазай.

– У тебя, видно, лишнего времени много, вот и валяешь дурака, а у меня, брат, сегодня хлопот полон рот.

– Какие же у тебя хлопоты?

Почуяв в словах Быкова примирительный тон, подросток усмехнулся, сел на чемодан и, сплюнув сквозь зубы, тихо сказал:

– Новый год сегодня встречать надо, а у меня еще никакой подготовки не проведено.

– Новый год? – Быков сел на тумбу у подворотни и почувствовал, как снова возвращаются к нему заботы последних дней. Ведь за хлопотами, за беготней, за непрерывными разгонами по городу он и не заметил, как подошел к концу декабрь. Печальной будет одинокая встреча Нового года… Снова мелькнуло перед ним стареющее лицо жены, и было в нем невыразимое выражение упрека…

– Тебе хорошо, есть с кем Новый год встречать, – сказал Быков, – а я, брат, один – родных и друзей растерял за военную пору…

Подросток с любопытством поглядел на Быкова, внимательным взглядом окинул его вещевой мешок и спокойно сказал:

– Всякое на свете бывает…

– Не понял ты меня, парень, – тихо сказал Быков. – Ты думаешь, мне чемодана жалко? Не в чемодане тут дело. Вот подумал ли ты, что в той самой квартире, из которой ты только что вылез, люди до тебя жили, много лет жили, и очень хорошие люди. А теперь их нет, – и вот все, что от них осталось, – чемоданы, да вещи, да столы, да то зеркало, что висит над самым обрывом.

– Погодите-ка, – вдруг оживился подросток, подходя к укоряющему его человеку, – вы, часом, не Быков Петр Иванович будете?

– Быков? – неуверенно переспросил он. – Откуда ты мою фамилию знаешь?

– Идем, – с необычайным оживлением сказал подросток, схватив Быкова за руку, – идем скорее…

Быстро взвалив на плечи тяжелый чемодан, он заковылял по мостовой. Быков еле за ним поспевал.

– Погоди, – сказал Быков, догнав подростка. – Как звать тебя?

– Павлом.

– Тебе чемодан нести не трудно? – Теперь, когда радостная догадка на мгновенье выпрямила душу, он боялся разочарования и о главном не решался спросить. И только в эту минуту заметил он, что у подростка землистое лицо с провалившимися щеками, что ватник его разорван в нескольких местах, что валенки у него худые и что ноша ему тяжела безмерно, хотя и храбрился он, шагая по мостовой с чемоданом.

– Подсобите, – согласился подросток. – А то я ведь, в самом деле, устал. Хряпу сегодня с утра искал, а потом наверх в квартиру лазил.

– Какую хряпу искал? – спросил Быков, свернув вслед за ним в переулок.

– А вы и не знаете? Это листья верхние с капустных кочней, которые в корм скоту шли. А теперь для нас суп из хряпы – самое дорогое. На огородах кое-где она с осени оставалась. Я в райжилуправлении слесарем работаю, а в свободное время хожу по огородам, снег разрываю, собираю хряпу в мешочек, приношу домой. Хоть мерзлая, а все ничего, коль есть нечего. Суп из неё варим.

– Ты, небось, есть хочешь? – спросил Быков.

Подросток молчал. Быков поставил чемодан на мостовую, снял с плеч мешок, вынул оттуда ржаной сухарь и протянул ему. Дрожащими руками взял подросток сухарь, поглядел на него внимательно, но есть не стал, а положил в карман полушубка.

– Почему не ешь? – спросил Быков.

– Я для матери сберегу…

Быков почувствовал, как першит в горле, нагнулся над чемоданом и так простоял несколько минут на перекрестке.

– Пойдем, пойдем, – дергая Быкова за рукав, упрашивал подросток. – Так рады-то будут вам, так рады…

– Жена моя здорова?

– Вторую неделю лежит…

– Что с ней?

– Ранило, когда дом разбомбили, да и голодно…

– Обо мне говорила?

– Ждет вас.

– Разве она телеграмму мою получила?

– Телеграмм-то она не получала, а просто знала, что скоро вы в Ленинграде будете.

– От кого она узнать могла о моем приезде – никак не соображу, – сказал Быков, останавливаясь и переводя дыхание: чемодан и на самом деле был тяжеленек, а Быков очень устал и ослабел за последние дни.

– Ни от кого. Просто знала. Так она нам и говорила.

Дорогой подросток рассказал Быкову и о том, как был разбомблен дом на Подьяческой и как умирал старик Победоносцев. Рассказал и о том, как поселился вместе с своей матерью в одной комнате с Еленой Ивановной и Софьей Гавриловной, – раньше он жил в этом же старом разбомбленном доме…

Поднявшись во второй этаж, он остановился у обитой войлоком двери.

– Спичкой чиркнуть? – спросил Быков.

– Спички не тратьте. Мы с утра не топили – спичек в доме нет. Я у одного командира выпросил спичку да кусочек черкалочки. Так, наверно, в холоду и сидят – меня дожидаются…

– А дрова-то у вас есть?

– Дрова? Видать, на Большой земле вам о нашей жизни не все говорили. Дров тоже нет, – хозяйственным тоном добавил он. – А дрова у нас на старой квартире остались, вот я два раза в неделю туда, на самую верхотуру, потому и забираюсь, что дрова надобны. Наложу щепок полный чемодан – тащу домой.

Быков молчал, – неприятно было вспоминать свою ссору с догадливым и упорным пареньком, и чемодан, набитый щепками, казался теперь не менее драгоценным, чем заплечный мешок.

Подросток распахнул дверь и пропустил вперед Быкова. Из коридора тянуло кислым запахом. В квартире было темно и тихо. Быков шел вдоль стены и вдруг уронил какие-то вещи, – загромыхали ведра, загремела кочерга, забренчали тазы.

– Ты вперед иди, – сказал Быков. – Я ничего не вижу.

– Теперь мне чемодан дайте. Темно здесь, того и гляди, посуду перебьете. А меня за ватник возьмите – так вот и пойдем.

Быков шел за ним, как слепой за поводырем. Коридор был длинный, как переулок, и пахло в нем плесенью, сыростью; здесь Быкову показалось холодней, чем на улице.

– Пришли.

Быков вошел в большую холодную комнату. И здесь было темно, коптила какая-то склянка на столе, но свет от склянки был убогий и жалкий, ничего нельзя было разглядеть. В комнате были люди, – Быков слышал их дыханье, но никто не подавал голоса.

– Здравствуйте, – развязывая тесемки заплечного мешка, сказал Быков.

– Здравствуйте, – ответил женский голос.

Незнакомая высокая старуха в ватнике и в пуховом платке подошла к Быкову, протянула ему холодную руку и громко сказала:

– Значит, недаром я на вас семь дней подряд пасьянс раскладывала. И выходило, что предстоит вам дорога. Вы ведь какой король? – усмехнулась она. – Конечно, червовый! А раз так – будем знакомы, Петр Иванович! Меня зовут Софья Гавриловна, фигура вам незнакомая, да что уж тут представляться, – время такое, и без того друг друга узнаем. А к Елене Ивановне в тот уголок пожалуйте…

Быков сделал несколько шагов к стене, но не сразу увидел кровать, на которой лежала жена. Он сгорбил плечи, согнулся, взял руку Елены Ивановны и припал к ней губами. Потом сел на табуретку, стоявшую возле кровати, и так, не говоря ни слова, просидел с полчаса. То, что в комнате было темно, что жалкий свет коптилки не освещал этого угла, было ему приятно: он страшился сразу взглянуть в лицо жены, носившее на себе след пережитых страданий.

– Что же ты молчишь, Петр? – тихо сказала она. – Ты сегодня какой-то на себя непохожий. И потом я ведь знала: приедешь. И сама не могу объяснить почему, но чувствовала – скоро встретимся.

Подросток растопил печку и положил на стол собранную им за день хряпу. Только теперь заметил Быков нестарую еще женщину в полушубке, сидевшую на складной кровати, – мать подростка, встреча с которым так негаданно привела Быкова в этот дом.

– Суп сейчас будем варить? – деловито спросил подросток у Софьи Гавриловны.

– Ты погоди с супом, – вернувшись к обычному своему спокойному тону, громко сказал Быков. – Мой мешок поступает теперь в ваше распоряжение; разберите все, что там есть, да стол накройте – ведь как-никак часа через три предстоит нам с вами отпраздновать встречу Нового, тысяча девятьсот сорок второго года…

– Ну, уж насчет празднования вы нам советов не делайте, – строго ответила Софья Гавриловна. – Мы вот оттого только и продержались до вашего приезда, что во всем строжайший режим наводим. Живем, как на зимовке. Главное теперь – равномерно есть, жалкий свой рацион на целый день распределять. Чтобы жить. Чтобы работать. Чтобы хозяйство города сквозь блокадную зиму на своих плечах пронести. Чтобы город сберечь до дня нашей победы.

Суп был сварен из хряпы. Расчетливая Софья Гавриловна положила в кастрюлю не больше пятидесяти граммов шпика на пятерых.

– Это – вся дозволенная мною роскошь, – строго сказала она, ставя на стол кастрюлю. – А что касается вина, то позволим сегодня себе покутить: сохранилась у нас четвертинка московской горькой, – вот мы её на стол и поставим.

Стол придвинули к кровати, на которой лежала Елена Ивановна. Софья Гавриловна поставила пять приборов и три рюмки, – для Быкова нашлась у ней большая хрустальная стопка.

– Теперь бы только самую полночь не прозевать, – сказал Быков.

– А мы сейчас радио включим, – сказала старуха. – В новогоднюю ночь сигнал дадут; вообще-то у нас радио рано кончает работать.

Под спину Елене Ивановне подложили подушки, и она тоже сидела за столом.

…Быков задумчиво ходил по комнате из угла в угол. Он еще не успел разглядеть как следует лица жены, не видел еще её глаз по-настоящему, не знал, есть ли надежда поднять её с постели. Он знал только одно: приехал вовремя, чтобы спасти; опоздай немного – и не застал бы в живых. Как быстро время летит! Он встретил Новый год в кругу семьи (потому что уже всех, живущих в комнате, считал членами своей семьи). А вообще-то, как только жена поправится, он соберет их, да и эвакуирует в тыл, а сам останется здесь и будет работать на аэродроме до полного освобождения города. И дел сколько завтра! Надо обязательно в авиационный штаб сходить, узнать, где теперь Ваня и Уленков. Надо с партизанским штабом связаться, может быть, у них есть сведения о Тентенникове.

И без того жалкий свет коптилки уменьшался и уменьшался, да и вовсе погас. Укладываться спать пришлось в темноте. Конечно, о том, чтобы раздеваться на ночь, и думать не приходилось, – наоборот, надо было еще потеплей одеться, чтобы не застыть во сне. И когда Быков лежал на столе (на полу спать нельзя было – дуло из дверей), к нему подошла старуха и стала накрывать его всякими теплыми вещами: одеялами, пальто и какими-то пыльными покрывалами.

Так начался для Быкова новый, тысяча девятьсот сорок второй год.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю