Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 54 страниц)

Глава двенадцатая

– Вас очень рады будут видеть в нашем доме…

Победоносцев шел по бульвару веселый, улыбающийся.

Быкову было приятно видеть это румяное радостное лицо, так бесхитростно выражающее молодую силу, неспособную долго отчаиваться и грустить.

Победоносцеву казалось, что никто так глубоко, как он, не чувствует своего возраста – своей эры, говаривал он, шутя. Возраст каждого человека он сопоставлял со своим возрастом. Из сравнений часто рождались неприятные мысли. Он помнил слова одного писателя: у великих по-настоящему людей физическая молодость совпадает с высшей точкой их человеческой судьбы. Он боялся будущего, потому что слишком многого от него ждал. Он легко переносил неудачи. Ему казалось, что горести временны, преходящи. Настанет день – и имя его прогремит по миру. Он презирал людей, мечтавших о славе во что бы то ни стало, согласных добиться её любой ценой. Когда мировая пресса застонала от ужаса в день похищения из Лувра знаменитой картины Леонардо да Винчи и сотни агентов бросились в большие и малые города Европы, разыскивая таинственного вора, Победоносцев подумал:

«Мировая история повторяется. Это не вор, это новый Герострат стремится прославить свое имя…»

Победоносцев грезил о другой славе, он хотел совершить подвиг во имя человечности, во имя России. Может быть, именно на войне суждено прославиться ему?

– Мечтаете? – добродушно спросил Быков, шедший рядом с Победоносцевым.

Тот встрепенулся и, взяв приятеля под руку, начал торопливо рассказывать:

– Значит, я вам ничего не говорил о своей семье? Странно. Но с чего же, собственно, начать? Вы обратили внимание на мою фамилию?.. Не правда ли, слишком громкая фамилия для авиатора? Похоже на псевдоним. Но это действительно наша, хоть мы, к счастью, и не приходимся кровными ни на пятой, ни на десятой воде тому знаменитому обер-прокурору святейшего синода. Отец мой староват, седоват, в разговоре груб. Предобрый человек, но я с ним с самого детства враждую. Характер у него властный, не любит ни в чем возражений, а я сразу после гимназии показал собственную строптивость: пошел в авиацию против его воли. Мать разъехалась с отцом, у неё теперь другая семья, да и не живет она в Петербурге… Потом брат инженер, он работает в Москве… Сегодня вы увидите отца. Он будет очень рад вас видеть. Да есть у меня еще сестра…

– Вы дружите с семьей?

– С отцом часто спорю…

– А я очень дружен с отцом. Он у меня чудак. Обожает страшные истории. Но у нас, в рабочей среде, отношения между отцами и детьми проще, чем в интеллигентских семьях. Далее профессия – и та обычно выбирается по наследству… Правда, я-то сам свою дорогу выбрал.

– Вот мы и пришли…

Они вошли в странный подъезд, – Быков никогда не думал, что есть такие дома в Петербурге. Они долго шли по длинному туннелю, в котором было темно и сыро, как в колодце, но, пройдя туннель, Быков увидел большой чистый двор, широкоствольные липы, росшие у ворот, кустик сирени у деревянного палисада.

Победоносцев открыл входную дверь французским ключом и провел гостя в уставленную книжными шкафами переднюю.

– Кто там? – спросили из соседней комнаты.

– Мы, мы. Вот, пожалуйста, познакомься с нашим гостем. Я тебе говорил о моем приятеле Петре Ивановиче Быкове…

– Как же, читал о вас в газетах… – Высокий мужчина с тронутой сединою бородой крепко пожал руку и добродушно сказал: – Прошу вас, проходите, пожалуйста…

Отец Победоносцева был бледен, глубокие морщины шли по лбу и щекам, но, глядя на его могучую грудь, туго обтянутую черной косовороткой, трудно было поверить, что Ивану Петровичу под пятьдесят.

Быков знал из рассказов товарища, что Иван Петрович – известный врач и специальность его – изучение чумы. Большую часть времени он проводит на форту «Император Александр Первый». Если ехать на пароходе по Финскому заливу, то можно увидеть неподалеку от низкого, болотистого берега старинный форт, заложенный еще в тридцатых годах прошлого столетия. Толстые стены, как тюремная ограда, отделяют его от остального мира. В широких амбразурах не торчат жерла пушек, – в белые просветы врываются ночные туманы и огромные потоки воздуха, нагнетаемые осенними штормами. Подъезжая к форту ночью, на лодке, в одиночестве, можно испугаться – невесть что может взбрести в голову, когда увидишь орла с вдавленными крыльями, львиные морды, в которые просунуты огромные кольца, и полосатый столб у входа. Но еще страшнее форт внутри. Здесь живут чумные бациллы: на форте заготовляют противочумные препараты.

С тех пор как Иван Петрович разъехался с женой, он полюбил тишину и уединение противочумного форта. Часами возился он с кроликами, крысами и тарбаганами, долгие вечера просиживал над книгами в библиотеке, возле урн с прахом докторов, погибших от чумы во время опытов, подолгу простаивал в крематории, зловещем, освещаемом жалким светом слабой электрической лампочки.

Так постепенно вырастал разлад между замкнутым, нелюдимым отцом и детьми, – они жили своей, самостоятельной жизнью, но отцу казалось, что их интересы мелки и мечтания беспочвенны. Встречаясь, они не понимали друг друга, старик отдалялся от семьи, но стоило прийти посторонним – и он держал себя совсем иначе. Со стороны могло показаться, что в этой семье живут дружно и весело.

* * *

Они прошли в столовую. От абажура падали косые тени на стены и пол. На столе в розовой вазе – большой букет полевых цветов. На мраморном столике в углу сверкал начищенный до блеска пузатый самовар. Квартира походила на провинциальную квартиру в губернском городе, и домовитость, теплота низких квадратных комнат обрадовала Быкова.

– Очень приятно, – говорил старик, – мне Глеб о вас без конца рассказывал. Он вообще у нас очень восторженный.

– Ты мог бы пока обойтись без характеристики. Ужасно скучно…

– Почему же? Восторженность – превосходное свойство человеческой души. Я сам – человек увлекающийся…

– Нет, мне надоели постоянные твои насмешки…

Иван Петрович спокойно посмотрел на сына:

– Нельзя же быть таким нервным.

– Вот так они всегда – встретятся и сразу же начинают спорить… Здравствуйте, – сказала высокая девушка в маркизетовом платье, входя в комнату, и просто, по-мужски пожала руку и села у самовара.

Она достала полоскательницу из буфета и начала перемывать чашки.

– Леночка, это Быков, о котором я тебе говорил.

Она внимательно посмотрела на Быкова. Было во взгляде её светлых задумчивых глаз что-то дружеское, и Быков сразу почувствовал себя легко и просто в этой большой и теплой комнате.

– Вот вы какой. А я представляла почему-то, что вы очень важный человек, только летаете там, наверху, а за столом, в нашей домашней обстановке, вас и вообразить трудно.

– Я с вами поговорить хотел о Глебе, – сказал старик. – Как, по-вашему, есть ли у него призвание к летному делу? Не просто ли обычное увлечение модой? Я не хотел, чтобы он занимался авиацией. Но он, знаете ли, еще в гимназии заинтересовался полетами… Старший брат на него повлиял…

Быков дружески посмотрел на приятеля и забарабанил пальцами по столу, – он делал это всегда, когда был чем-нибудь недоволен.

– Глеб Иванович далеко пойдет, и вы за него не бойтесь.

– Но ужасно, – вмешалась в разговор Лена, – что человек каждый день рискует жизнью. Ведь близким так тяжело вечное беспокойство о нем… С тех пор как он стал летать, я вижу дурные сны и каждый вечер раскладываю пасьянсы.

– Только снизу полеты кажутся очень страшными. А если сообразить, ничего страшного нет. О смерти же мы просто не думаем, потому что во время полета все время голова и руки заняты.

Пришли еще какие-то гости, приятели старика. Иван Петрович пересел за другой столик, и началась ожесточенная партия в шахматы, прерываемая время от времени насмешливыми замечаниями партнеров.

– Вы на аэродром приходите когда-нибудь, – обратился Быков к Лене, – мы вас покатаем, увидите, как просто и легко чувствуешь себя в небе.

– Теперь уже не удастся, – вытирая посуду, ответила она, – я завтра уезжаю в Царицын: ведь мы царицынские по рождению.

Глеб был грустен и смотрел куда-то в сторону, будто боялся открыть свою сокровенную тайну.

– Может быть, пойдем, погуляем немного? – обратился он к Быкову.

– Мне гулять уже некогда, я пойду домой.

– Я вас провожу.

Они шли молча по улице, и Быков почувствовал, что Победоносцев все еще раздражен насмешливыми замечаниями отца.

– Знаете, очень мне трудно, – начал было Глеб, но вдруг махнул рукой и заторопился, – я уж пойду сейчас, а завтра забегу к вам.

Они расстались на перекрестке, и Быков пошел домой один. Вернувшись, он нашел на столе письмо от отца. Старик писал, что подружился с «Ванчичем» и каждое утро гуляет с ним по городу. Быков впервые с нежностью подумал о мальчике в розовом костюме, так горько заплакавшем в поезде, когда услышал от Быкова слова о жилище Эола, и, ложась спать, решил, что девушка в маркизетовом платье, разливавшая чай, очень, должно быть, добра и сердечна, и вспомнил её лицо, чистое, светлое, чем-то похожее на лицо Глеба Победоносцева, но еще более румяное и приветливое.

Делье проснулся, увидел, что Быков не спит, сел на кровать, завернулся в простыню и начал рассказывать о веселых встречах юности.

Все больше привязывался Быков к маленькому задиристому французу – была в характере Делье удивительная легкость и веселость, – находясь в одной комнате с ним, невозможно было скучать или грустить, всегда он сумеет вовремя сказанным словцом развеселить приятеля.

Когда они ходили вместе по улицам, прохожие невольно оборачивались: рядом с Быковым француз казался очень маленьким, но сам Делье не обращал внимания на это печальное, как говаривал он, несоответствие между ростом летчика и механика. Он ходил по улицам с высоко поднятой головой, чуть набок сдвинув котелок, размахивая тросточкой, и во взгляде его выпуклых темных глаз была строгость, которая могла бы смутить незнакомого с Делье человека.

Очень легко было рассердить Делье, и несколько раз в ресторанах Быкову приходилось мирить француза со случайными собутыльниками. Зато этот задиристый маленький человек никогда не мог долго сердиться и первый громко хохотал, если собеседнику доводилось сказать о нем что-нибудь остроумное.

Каждый день Делье учил по десять русских слов и за справками обращался обыкновенно к Быкову. Бывало, проснется рано утром Быков, а француз ходит по комнате, закручивая тонкие черные усики, и старательно зубрит: «этот столь высокий, а стуль низкий» или «караша прогулька зимой по полю на лижах», и вид у него при этом такой важный, словно гору ему перевернуть удалось.

– Важничаешь, Делье, – посмеивался Быков, и Делье тотчас охотно соглашался, что, действительно, важничает: шутка ли, когда он вернется в Париж, то все механики будут завидовать ему: ведь он сможет легко объясниться с любым приезжим русским.

Но вдруг он стал жаловаться Быкову на безделье.

– Скоро ли мы начнем по-настоящему летать? Мне надоело без конца пить водку и болтать об аэропланах.

– Завтра утром узнаем. Спокойной ночи, дружище.

Они спали, когда в комнату вбежал Хоботов. В руках у него был большой сверток.

– Доброе утро! – Хоботов снял на ходу пальто и швырнул его на диван. – Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало. Здравствуйте, Делье. Здравствуй, Быков. Будете ли вы, черт возьми, когда-нибудь вставать? Кстати, я принес… – Он развернул пакет и поставил на стол бутылку шампанского. – Почему бы нам не начать день с редерера?.. – Он потер руки, ежась и пофыркивая, как будто пришел с мороза, и весело спросил: – Ну, как? Надумал? Повторяю еще раз: до осени жалованье тебе и Делье, проценты со сбора. Согласен? Есть одно предложение, – послезавтра же надо выезжать, – полеты по Волге, от Самары до Астрахани…

– Послушайте-ка, Делье, господин Хоботов хочет стать нашим антрепренером. Он предлагает нам поступить до осени к нему на службу. Наши контракты он принимает.

– Решайте вы. Как вы решите, так и будет.

Быков представил вдруг, сколько возни будет, если придется самому взять на себя хлопоты по устройству полетов, переговоры с губернаторами и полицмейстерами, аренды ипподромов, – и махнул рукой.

– В таком случае мы согласны.

Хоботов захлопал в ладоши. Прибежала горничная. Он ущипнул её за подбородок и велел откупорить бутылку.

– Только я тебе еще одно условие предъявляю, – усмехнувшись, сказал Быков. – Подписывай сразу и второй договор – с Победоносцевым. Был я вчера у него, плохи у парня дела. Он из интеллигентской семьи, они его, должно быть, хотели хлюпиком сделать, а он возьми да и стань летчиком… Я тебя уж очень прошу, возьми его на испытание… Он стоящий парень, умный…

– Разобьет аэроплан – что с него тогда возьмешь? Ничего не возьмешь…

– Думаю, не разобьет… Пока он у тебя будет служить, и там – возьму с собой.

– Ладно. Скажи ему – пусть завтра приходит.

Насчет покупки у Быкова аэроплана в тот день не сговорились. В последнюю минуту Быкову стало жаль своего «фармашку», – он мечтал на досуге заняться улучшением машины. Хоботов надеялся уговорить летчика, – может быть, этим и объяснялось его неожиданное согласие заключить договор с Победоносцевым.

…Назавтра Хоботов все-таки купил аэроплан у Быкова.

* * *

Вечером, накануне отъезда из Петербурга, Быков получил городскую телеграмму, подписанную незнакомой ему фамилией. Некий Ружицкий приглашал летчика в гости и заранее благодарил за внимание и любезность. В телеграмме было много старомодных, витиеватых слов, она чем-то была необычна, и Быков вдруг решил поехать в гости к незнакомому, но, судя по телеграмме, вежливому и обязательному человеку.

С трудом отыскал Быков нужный дом в тихом переулочке Петербургской стороны. Дом был деревянный, старенький, словно негаданно перенесенный в столицу из далекого уездного городка, в окне мезонина горел синеватый крохотный огонек, отблеск его плясал на ветке тополя, дотянувшегося до самой крыши.

Не успел Быков дернуть ручку висячего звонка, как окно в мезонине распахнулось, и бородатый человек в круглых очках спросил:

– Неужели господин Быков?

– Он самый!

– Как я рад, – весело отозвался бородач, – очень рад познакомиться с вами. Сам, говоря по правде, зайти к вам не решался – человек вы занятой, и без меня у вас разных докучливых посетителей много. А вот, думаю, когда захочется нашему знаменитому летчику хоть немного отдохнуть – он ко мне и заедет. Здесь ведь тишина, спокойствие, никакой сутолоки, словно отсюда тысяча верст до столицы.

Последние слова он проговорил уже спускаясь по лестнице. Он прошелся вместе с Быковым по переулку, показал ему двор, где росли цветы, каких не выращивали и в Ботаническом саду; и когда через полчаса Быков сидел в мезонине, за круглым столом, на обитом выцветшим плюшем диванчике, летчику показалось, будто с хозяином квартиры он знаком давным-давно, – как-то легко и просто было с ним, словно не впервые встретились они в нынешний вечер…

Низенькие комнаты были уставлены полками и книжными шкафами, на столах и стульях лежали объемистые папки с бумагами и газетными вырезками, на стенах развешаны фотографии летчиков, чертежи лежали грудами на этажерках, а к потолку были подвешены модели монопланов, бипланов и геликоптеров. Шагу нельзя было сделать, не задев какого-нибудь предмета, и Ружицкий ходил по комнате бочком, словно боялся нарушить заведенный им самим порядок.

– А вам моя фамилия, наверно, неизвестна, – сказал Ружицкий, набивая папиросы.

– Честно говоря, впервые её узнал, когда получил вашу телеграмму.

– И немудрено! Обо мне в газетах не пишут, а мои коротенькие заметки в периодических изданиях вам, должно быть, не попадались…

– Вы тоже увлекаетесь авиацией? – спросил Быков, разглядывая модель моноплана незнакомой конструкции, висевшую над обеденным столом.

– И воздухоплаванием! Не только авиацией, но и воздухоплаванием, – строго сказал Ружицкий. – Теперь, конечно, наступил век аппаратов тяжелее воздуха, но, поверьте мне, и дирижабль еще свою службу человечеству сослужит!

– А сами никогда не летали?

– Только пассажиром…

– Вы уж на меня не обижайтесь, вижу – вы человек хороший, скажите откровенно, зачем меня приглашали?

– Зачем? – разводя руками, сказал Ружицкий. – По правде говоря, ни за чем. Просто хотелось мне с хорошим человеком познакомиться.

Он улыбнулся. Засмеялся и Быков. Оба они были рады, что вот выпал свободный вечер, когда можно по душам потолковать друг с другом без всякого дела, без спешки…

– А если откровенно говорить, то и дело у меня к вам есть, – поблескивая стеклышками очков, говорил Ружицкий. – При каждом деле в жизни, кроме самих его участников, есть и, так сказать, тихие, но верные души, любящие дело не меньше, чем творцы. Они бескорыстно за это дело душой болеют, живут его интересами, их так «болельщиками» я бы и назвал. Вот я именно такой «болельщик» авиации. Смолоду еще воздухоплаванием увлекался. Сам я педагог, преподаю в гимназии историю. А авиация – так сказать, приватное увлечение. Жена моя умерла в позапрошлом году, детей у меня нет, вот и остался теперь один с моими коллекциями. Вы и представить не можете, как я волнуюсь, следя за полетами, как переживаю и радость и горе каждого летчика!

До поздней ночи засиделся Быков у Ружицкого, просматривая старые журналы, перебирая письма знаменитых воздухоплавателей, знакомясь с заботливо собранными Ружицким моделями самолетов. Уходя, Быков пообещал Ружицкому аккуратно переписываться с ним, сообщать подробности полетов и состязаний.

– Не забывайте старика, – тихо говорил Ружицкий, – ведь я теперь и о вас беспокоиться буду. Вот трудно придется нам в жизни, опасность ли будет какая, вы обязательно обо мне вспоминайте. Помните, что есть в переулке окно, в котором горит огонек…

На перекрестке Быков оглянулся. В окне мезонина горел теплый синеватый огонек. И не раз в дни трудных испытаний той поры думал Быков о приветливом, согревающем душу огоньке за тюлевыми занавесками в окне мезонина.

Глава тринадцатая

В Царицынском соборе кончилась поздняя литургия, и сразу же заколыхались на улице золоченые хоругви. Верующие шли к новостроящемуся собору. Впереди выступал, тяжело дыша, иеромонах Илиодор. Быков сразу узнал его. Он был похож на свои портреты, так часто появлявшиеся в столичных газетах, да и у кого еще в Царицыне мог быть такой властный вид?

Огромная толпа, шедшая за Илиодором, заполнила главную царицынскую улицу. Рослые мужчины несли иконы на широких щитах.

Могучий бас прославленного соборного дьякона заглушал пение огромного хора; прохожие, шедшие навстречу, останавливались, снимали шапки и истово крестились. К ним подходил Илиодор. Крестный ход на минуту останавливался.

Худое, изможденное лицо Илиодора было страшно в эти минуты.

– Плохо молишься! – кричал он, обращаясь к случайно оказавшемуся рядом с ним прохожему. – Молись лучше! Помни: все те, кто не молится, – диаволы. У них не человеческие лица, а морды…

Особенно доставалось от Илиодора тому, кто не успевал, по рассеянности, вовремя снять шляпу, или кепку, или фуражку.

– Шапку не снимаешь, значит, в аду гореть будешь, – визгливо кричал он. – Негодяй, сними шапку, или она слетит у тебя вместе с головой.

Тотчас появлялся рядом с Илиодором огромный мужчина с грязными космами длинных, развевающихся по ветру волос, – в могучих руках своих держал он большой револьвер. Размахивая оружием перед самым лицом неслуха, великан упрямо твердил:

– Умру, а батюшку не выдам…

– Ну, Савва, ты потише, – еще больше раздражаясь, кричал Илиодор. – Не умирать со мной, а жить надобно…

Мгновенным хорошо рассчитанным ударом Савва сбивал с ног не понравившегося Илиодору человека, и крестный ход трогался дальше. На людных перекрестках Илиодор снова останавливался, вслед за ним останавливалась и вся процессия.

– Идите, идите с нами, – говорил прохожим Илиодор, – я знаю, вам дома нечего делать. – Прохожие присоединялись к толпе и вместе с другими шли к собору.

На прошлой неделе, когда появились в газетах объявления о предстоящих в Царицыне полетах Быкова, Илиодор, допуская народ к кресту, сказал, что произнесет проповедь особенную, совершенно новую и для верующих очень важную. Илиодор нервничал в последнее время, особенно с тех пор, как узнал, что в Синоде им недовольны, и с каким-то озорством шел напролом, – уже давно решил он сложить с себя сан и вступить в открытую борьбу со своими врагами.

Яростная ненависть к Синоду ожесточила Илиодора против всех людей, не шедших к нему на поклон, – в каждом он видел врага, с каждым собирался расправиться самым беспощадным образом. Теперь же предметом его ненависти стал Быков.

С раннего утра к высокому бело-синему Святодухову монастырю стекались толпы народа. Церковь, разделенная высокой аркой на две неравные части, была озарена дрожащим, колеблющимся светом сотен лампад. В высоком пролете арки, на амвоне, с пожелтевшей иконы строго смотрел на толпу Пантелеймон-целитель. У царских врат пел хор монахов.

Страшен был Илиодор в последнюю пору своего пребывания в Царицыне. Вечно раздраженный, он сделал Царицын твердыней черной сотни и надеялся, что с Царицына начнется путь его восхождения к самым высоким званиям в церковной иерархии. Но на пути Илиодора встали могущественные враги, страшившиеся его возвышения. Узнав об их кознях, Илиодор чуть не рехнулся. Он вечно искал, на ком бы сорвать свою злобу.

Сегодня Илиодор особенно нервничал, говорил сердито, истерически кричал. Он говорил больше часа, страшно охрип и ослабел, – сказывалась недавняя болезнь. Кончив проповедь, он едва не упал. Старики поддерживали его под руки.

Илиодор раздраженно говорил о трех вещах. Прежде всего об артистах, выступающих в местном театре, и о танцорах, пляшущих в «Конкордии».

– Бритолобые лоботрясы, – говорил Илиодор, – совращают публику зрелищами блудодейственными и постыдными. Они нарушают правило четырнадцатое Картагенского собора.

Передохнув, он продолжал:

– Святые просветители славянские Кирилл и Мефодий в степи донской открыли когда-то колодезь. Цельбоносна вода в священном источнике этом. Доколе будет сей колодезь пребывать водопойным станом?

Откашлявшись, он заговорил снова:

– Газет не читаю – руки о них марать не хочу, – но слышал я, будто какие-то полеты в небо будут совершаться в Царицыне. Великое сие обольщение! Земля наша далеко от других планет положена бысть, до самой близкой из них не доедешь. Воздухоплавание – мечта пустая! Рыбе – вода, человеку – земля, птице – воздух. Не ходите, молю вас, на бесовское действо.

…Царицынские автомобилисты рассказали приехавшему в город Быкову о проповеди Илиодора.

– Значит, человеку только земля положена бысть? – хохотал Быков, слушая рассказ автомобилистов об Илиодоре. – А мы-то, бедные, думали, что на земле человеку тесновато, что небо не хуже, чем земля, для нас приспособлено. А уж насчет расстояния до других планет Илиодор пусть не беспокоится: я ему могу подарить книжку Константина Эдуардовича Циолковского, – там точно и по всей справедливости объяснено, как будут люди совершать межпланетные перелеты.

– Нет, вы напрасно смеетесь, – пожимая плечами, говорили автомобилисты. – Кого не взлюбит в Царицыне Илиодор – тому плохо придется. Он хвастается, что самого черта со света сжить сможет, а уж с вами-то расправится быстро…

– Не на таковского напал, – сердито ответил Быков. – Я человек прямой: что сказал, обязательно выполню. У меня двух правд нет, слово мое, как железо: не гнётся. А если Илиодор хочет силой справиться со мной, то напрасно теряет время: у меня её, этой самой силы, больше чем достаточно…

Он стукнул кулаком по столу, и автомобилисты сразу поняли, что даже великану Савве нечего помышлять о схватке с этим богатырски сложенным человеком.

* * *

На другой день, рано утром, в гостиницу пришел странный человек – узкоплечий, худощавый, в косоворотке, черных брюках и лаковых сапогах.

– Вы летчик? – спросил он, подергиваясь и поминутно поднося ко рту носовой платок.

– Совершенно правильно. Летчик.

– Слышали, что вчера о вас сказано было?

– Слышал, но с Илиодором вашим согласиться не могу.

– Не можете? – удивившись, вздохнул незнакомец. – Летать будете?

– Вот что, – рассердился Быков, – ты мне прямо скажи, чего хочешь? Зачем пришел?

Незнакомец огорченно воскликнул:

– Яростный ты какой! К тебе – по делу, а ты огонь и молоньи мечешь. Я к тебе от самого… Он просил полет перенести…

– Ничем твоему Илиодору помочь не могу, чудак-человек. Билеты уже проданы.

– Ах он, любодей этакий, – запричитал незнакомец, выбегая из комнаты. – Ах, летун бриторылый…

Голос его, пронзительный, тонкий, долго еще доносился из коридора. Какие-то люди окружили крикуна, и он долго рассказывал о словах Илиодора и о предерзливости летунов приезжих.

* * *

Проповедь Илиодора не имела успеха. В день полета на ипподроме собралась многотысячная толпа. Три раза подымался Быков с пассажирами, и царицынцы восторженно приветствовали летчика. Вечером в Общественном собрании устроили банкет в честь авиатора. Следующий полет состоялся через два дня. Сбор был большой. Хоботовский импресарио, приехавший с Быковым, устроил еще один полет в воскресенье вечером. Опять собралось много зрителей. Кого только не было на ипподроме – от босяков до находившегося проездом в Царицыне генерал-губернатора…

– А знаете, – сказал Делье, выходя из ангара, – сегодня, пожалуй, летать не стоит. Смотрите, как треплет флажок и как качаются ветки лип. Будет сильный ветер. Стоит ли рисковать? Отменим полет.

– Подождем немного. В случае чего я поговорю с нашим импресарио.

Импресарио, московский приказчик отца Хоботова Родионыч, за полчаса до начала полетов прибежал в ангар.

– Сбор небывалый, – больше у меня ни одной билетной книжки не осталось…

Ветер усиливался.

– Придется отменить полет. Того и гляди – «фармашку» сломаешь.

Родионыч растерянно посмотрел на Быкова.

– Что вы? Ни в коем случае! Убьют, ей-богу, убьют.

– А я не полечу! Нельзя же попусту рисковать…

Родионыч чуть не заплакал.

– Да мыслимое ли дело? Полет отменять? Что с публикой делаться будет…

– А если «фармашку» сломаю, лучше будет?

Это убедило Родионыча, он вышел к беговой дорожке и, заикаясь, закричал нараспев:

– Господа публика, по случаю плохой погоды полеты господина Быкова сегодня не состоятся.

– Жулики, аферисты приезжие! – зашумели в толпе. – Деньги обратно!

Напрасно Родионыч старался перекричать толпу. Особенно усердствовали пришедшие на ипподром поклонники Илиодора, и в разноголосице сборища терялись голоса людей, выступавших в защиту летчика.

Быкову казалось, что пройдет еще минута, и толпа, заполнившая ипподром, ринется на аэроплан и разломает его на мелкие части. Он встал возле «фармана» и спиной прислонился к нему.

Полицмейстер, невысокий старик в очках, похожий на учителя латинского языка в классической гимназии, подошел к Быкову и сокрушенно развел руками.

– Ничего не поделаешь, придется лететь.

– При таком ветре лучшие спортсмены не рискуют подыматься на воздух.

– Вам, конечно, виднее. Но если не можете летать во время ветра, не надо устраивать такие сборища.

– Вы учите, а сами ничего не понимаете в авиации.

– Что?! – угрожающе спросил полицмейстер.

– Ну-ка полети, полети по своей лестнице со ступеньки на ступеньку! – закричал давешний гостиничный незнакомец, хлопая руками по голенищам лакированных сапог, словно собираясь пуститься в пляс.

– Лети, лети! – неистовали поклонники Илиодора. Зонтики, трости, шляпы взлетали в воздух. Городовые осаживали особенно взволнованных зрителей.

– Летите! – сердито повторял полицмейстер.

– А если разобьюсь?

– Значит, летать не умеете…

Быков расстегнул ворот куртки.

– Знаете, Делье, придется летать.

– Но ведь это же безумие…

– Ничего не поделаешь. Купец деньгам счет любит. Раз дело до его кровного дошло, ни за что не простит… А, черт, – вдруг рассердился он и махнул рукой.

– Полети, полети, – дразнил кто-то, – полетишь по ступенькам вниз – ребер не сосчитаешь.